Глава I Генрих IV и его женщины

Его величество Король

Родоначальником династии, как уже говорилось выше, стал Генрих IV (13.XII.1553—14.V.1610) – первый французский король из династии Бурбонов (с 1594).

По отцовской линии Генрих приходился потомком Людовику IX Святому. Постоянными играми и упражнениями на воздухе он с детства закалил свое здоровье, развил в себе предприимчивость и смелость, получил хорошее образование и был воспитан в строгом кальвинистском духе.

Уже в пятнадцатилетнем возрасте под руководством адмирала Колиньи он принял участие в гражданской войне между католиками и протестантами. Свое боевое крещение он получил в 1569 г. в бою при Жарнаке и в том же году был избран вождем гугенотов. После неудачного боя при Монконтуре 5 октября 1569 г. Генрих отступил на юго-запад, где продолжал обороняться до заключения Сен-Жерменского мира 1570 г.

Год спустя Генрих, находясь при дворе короля Карла IX, женился на его дочери Маргарите Валуа и в 1572 г. наследовал Наваррский престол. Захваченный в Париже во время «Варфоломеевской ночи», Генрих под угрозой смерти вынужден был перейти в католичество. В течение трех лет вынужденно пребывая при дворе Карла IX, Генрих, благодаря нездоровой придворной атмосфере Парижа, развил в себе чувственные стороны своей натуры, но не мог окончательно примириться со своим положением и потому в 1576 г. бежал в Наварру, где вновь встал во главе протестантской партии, что вызвало новую гражданскую войну, разорявшую Францию до конца XVI столетия.

Обладая незаурядными военными способностями, Генрих лично руководил своими войсками, захватил у Католической лиги в 1580 г. крепость Кагор и удачно вел кампании в Гиенне, Сэнтонже и Пуату. Наконец, в 1587 г. он выиграл генеральное сражение при Кутра, наголову разбив одного из любимцев Генриха III Жуайеза, павшего в бою.

Затем в союзе с Генрихом III в сражении при Арке в Нормандии он наголову разбил тридцатитысячную армию герцога Майенского. В том же 1589 г. Генрих III был убит, и Генрих, как старший принц крови, объявил себя претендентом на французский престол, который ему пришлось завоевывать, сражаясь с католиками. Поскольку его не признавала католическая Северная Франция, Католическая лига выдвинула своим кандидатом на престол герцога Майенского. Кроме этого, в Париж был введен испанский гарнизон.

В 1590 г. в сражении при Иври Генрих вновь разбил герцога Майенского. Перед началом этого сражения он произнес слова, которые создали ему популярность и воодушевили солдат: «Не расстраивайте своих рядов: потеряв начальника-руководителя, устремляйтесь туда, где будет развеваться белый султан моей шляпы; он всегда будет вами найден на пути к славе и победе».

После этой победы Генрих осадил Париж, который после четырехмесячной осады был готов уже сдаться, но внезапно прибывший на помощь к Лиге из Бельгии герцог Пармский Александр Фармезе с испанскими войсками заставил Генриха отступить.

Война затянулась и окончилась лишь тогда, когда Генрих вновь торжественно перешел 25 июля 1593 г. в католичество («Париж стоит мессы»).

Частью подкупом, частью благодаря личному влиянию Генрих добился перехода на свою сторону влиятельных членов Лиги. 22 марта 1594 г. он вступил в Париж и в том же году короновался в Шартре под именем короля Генриха IV. Ему оказал сопротивление лишь один герцог Майенский, но, разбив его в 1595 г. при Фонтэн-Франсэзе, Генрих IV окончательно утвердился на престоле.

Война с Испанией окончилась Вервинским миром 1598 г., по которому Филипп II признал Генриха IV королем Франции и отказался от Пикардии.

Призвав на должность первого министра талантливого Сюлли де-Рони, Генрих IV занялся упорядочением государственных дел, проведя в том числе и военную реформу. Обратив внимание на разнотипность и во многом отсталость артиллерии, Генрих IV приказал выработать и усовершенствовать виды крепостной и полевой артиллерии. Тогда же стал возрождаться французский флот и было совершено несколько экспедиций и дальних плаваний с целью образования французских колоний (в 1605 г. путешествие Шамплэна в Канаду и основание Квебека).

Бурбонам досталось от Валуа неплохое наследство. Стараниями предыдущей династии из дома Капетов Франция имела все предпосылки для мощного рывка вперед – разумеется, при устранении ряда причин и обстоятельств, характерных для того времени практически для большинства стран Европы. Но у Франции был козырь, которого не хватало многим европейским державам той эпохи, – абсолютизм. Абсолютизмом называется форма правления, при которой власть принадлежит только монарху.

Основы ее были заложены при Карле VIII, Людовике XII и Франциске I. Государственное устройство в этот период было таково, что Генеральные штаты в это время не созывались, их заменили немногочисленные собрания назначенных королем лиц (нотабли). В распоряжении короля находились развитый бюрократический аппарат, с помощью которого собирались налоги, и большая армия. Существовал и королевский совет, который осуществлял все управление, но наиболее важные проблемы решал сам король и его близкие советники.

В крупных городах Франции существовали парламенты, которые несколько стесняли власть короля. Особенно этим отличался парламент Парижа, в обязанности которого входило регистрировать королевские указы и высказывать о них свое мнение.

Внутренняя и внешняя политика во Франции при абсолютизме была грабительской, так как содержание большой армии и аппарата и раздача пенсий дворянам требовали больших средств. В стране повышались налоги, что способствовало ограблению населения, а военные столкновения с соседними странами тоже превращались в грабеж.

Короли также стремились подчинить себе церковь и с ее помощью укреплять свою власть. В частности, Франциск I заключил в 1516 г. с папой Болонский конкордат, согласно которому король получал право назначать кандидатов на высшие церковные должности. Он также имел право жаловать церковные земли своим приближенным. При абсолютизме епископами и аббатами часто назначались дворяне, которых больше интересовали доходы, нежели обязанности. Церковь стала государственным учреждением.

Значение абсолютизма для культурного развития Франции заключается в том, что в XVI веке здесь получили развитие идеи гуманизма. Связано это было с военными походами в Италию. Во время этих походов французы познакомились с итальянской культурой.

Генрих IV царствовал 16 лет, и все это время абсолютизм укреплялся. Он прожил недолгую жизнь, но многое испытал. Он был умным, дальновидным, настойчивым человеком и знал, какие трудные задачи перед ним стоят. Поэтому Генрих в первую очередь искал средства для укрепления королевской власти.

Генрих IV был бывшим гугенотом, принявшим католичество, поэтому он не обращал особого внимания на вопросы религии. Тем не менее, он нашел решение, могущее восстановить мир в стране. Для этого им были подобраны талантливые помощники, одним из которых был герцог Сюлли, не раз помогавший королю решать важные государственные и даже житейские проблемы. Поэтому Генрих за довольно короткое время сумел добиться хороших результатов по установлению мира в стране. Для успокоения враждующих сторон король активно применял политику подкупа, а также задабривал людей высокими должностями.

Заключенный в 1598 г. Нантский эдикт объявлял католичество официально государственной религией в королевстве; в то же время протестанты тоже были наделены определенными правами. Согласно некоторым секретным статьям эдикта, за гугенотами были закреплены даже некоторые города на юге Франции, такие, например, как Ла-Рошель, Монпелье и др. В этих городах гугеноты могли иметь свои вооруженные силы. Нантский эдикт был компромиссом: он не удовлетворял крайне настроенных людей в обоих лагерях, но для большинства был вполне приемлем. Он смягчал также и религиозные вопросы.

Генрих IV и его первый министр Сюлли в какой-то мере смогли ослабить налоговый гнет. Постепенно королевская власть приобрела характер верховной власти.

В 1598 г. был издан Нантский эдикт. Он регулировал религиозный вопрос и политические права гугенотов. Согласно данному документу, католичество было признано в стране господствующим. Протестанты наравне с католиками имели право занимать государственные должности. Кроме того, они могли созывать политические собрания, содержать при королевском дворе своих представителей.

Правление Генриха IV было периодом укрепления абсолютизма.

Но главный налогоплательщик – крестьянство – было разорено гражданскими войнами, и Генрих это понимал. Он несколько сократил государственные расходы, что освободило крестьян от уплаты недоимок, накопившихся за годы гражданских войн. Но одновременно были повышены косвенные налоги.

Генрих IV стремился прежде всего поддерживать промышленность и торговлю. Были созданы крупные казенные мануфактуры и поощрялось основание частных мануфактур.

В этот период впервые появилось большое количество привилегированных (королевских) мануфактур.

Правительство Генриха IV заключало с другими державами торговые договоры, повышало тарифы на ввозные изделия и боролось за лучшие условия экспорта французских изделий.

Во внутренней политике король стремился утвердить абсолютную монархию. Примером может служить тот факт, что за все время его правления ни разу не были созваны Генеральные штаты, а созывались нотабли. Усилились бюрократизм и централизация.

Во внешней политике Генрих стремился к ослаблению испанских и австрийских Габсбургов и поддерживал немецких князей-протестантов.

В последние годы царствования Генрих IV был занят заключением союза с германскими протестантскими князьями с целью ниспровержения гегемонии Габсбургов, однако этому помешала его смерть от кинжала Равальяка 14 мая 1610 г.

Франция увековечила память любимого короля конной статуей в Париже на Пон-Неф, исполненной д’Аржанвилем по модели Дюпре.

Будучи яркой личностью переломной эпохи, он неминуемо жил и расходился, дружил и противодействовал, заключал мир и разрывал его со многими не менее колоритными фигурами своего времени, о которых века и века спустя с удовольствием вспоминают романисты и их благодарные читатели. Эти люди стали яркими знаменами на том стержне-древке, которой была персона короля-основателя.

Женщины короля

Теща Екатерина Медичи (13.04.1519–1589)

Начнем, разумеется, как и все женатые мужчины начинают рассказ о своих женщинах – с тещи. Еще говорят: если хочешь понять, какой будет твоя жена с годами – посмотри на свою тещу. Генриху в этом плане повезло – на будущую тещу он нагляделся и наобщался еще до брака всласть…

В свое время один из лидеров Великой французской революции 1789 г. граф Мирабо, представитель родовитейшей знати, одним из первых же возвысивший голос на короля, что и стало прологом революции, приведшей монархию на эшафот – таким образом, так сказать, паршивая овца в своем стаде – циник, софист и любитель парадоксов, изрек: «В роду у меня был только один мезальянс – это Медичи». Изреченная фраза дышала антимонархизмом – ибо семейство Медичи давно и прочно переплелось с царствующим французским домом, эпатажем и неким все же, заметим и примиримся, тщеславием.

Но из песни слов не выкинешь, да и правда дорогу проторит. Не говоря уже о том, что слово – не воробей. Действительно, для Франции, где до конца XVIII века существовало четкое членение на три сословия – два благородных и алюрфно-презрительное «третье», где каждый старался вывести своих предков прямо из библейских времен, пословица «Когда Адам пахал, а Ева пряла – то кто тогда был дворянином?» служила слабым подспорьем и утешением для невезунчиков. И вот в такое куртуазно-корпоративное общество семейство Медичи в Средние века, в самый расцвет подобных умонастроений делает ряд блестящих прямо-таки прорывов – сразу на самый верх пирамиды. И это при том, что даже самые любезные и щедро награждаемые генеалоги не могли углубить семейное древо рода более чем на двести лет. Словом, на какой-то пустяк.

Основателем рода Медичи, вошедшим в историю как тираны Флоренции, запечатленные пером Николо Макиавелли, покровители искусства и любители использовать утонченные яды, явился Аверардо Медичи, ставший в 1314 г. гонфалоньером Флоренции. Гонфалоньером первоначально называли руководителя военных отрядов города, позднее это совместилось с должностью главы правительства. Вероятно, второе понятие в данном случае более справедливо, ибо Аверардо принадлежал к богатым городским купцам. Однако первое подлинно историческое лицо среди Медичи еще более позднего происхождения: Сальвестро Медичи стал гонфалоньером в 1378 г., демагогически-демонстративно поддержав восстание «чомпи» (буквально – валяльщиков шерсти) – мелких ремесленников и рабочих – против олигархии старших цехов. Популизм и в данном случае послужил хорошей ступенью к диктатуре. Наследовавший ему Джованни занялся учреждением банков и, умирая, оставил своим сыновьям гигантское состояние, с которым те пошли на окончательное завоевание политической власти. Ходили упорные слухи, что основу этого состояния, равно как и всего сказочного богатства всего рода Медичи, составили сокровища папы Иоанна XXIII. Этот папа, в миру пират Балтазар Косса, оставил Джованни все, что имел, нажитое грабежами, ростовщичеством, продажей индульгенций, когда уезжал на Констанский собор, коему надлежало определить судьбу католичества. Там папа был смещен с поста первосвященника и посажен в тюрьму. Когда много лет спустя он вырвался оттуда, и обрел свободу, выторговав себе за нее лишь кардинальскую шапку взамен утраченной папской тиары, и потребовал у Медичи отданное на сохранение, тот ответил:

– Я получил все это на хранение от папы Иоанна XXIII и обязался все вернуть по первому его требованию. Я и отдам все папе Иоанну XXIII, когда он вернется…

Его старший сын Козимо Старший, по-видимому, знавший об источниках родового богатства, поставил Коссе часовню.

Он же получает от флорентийцев титул «отца отечества», что говорит, естественно, не о его благодеяниях, а о его влиянии. Козимо управлял городом как бы со стороны – через раболепствующие перед ним органы самоуправления республики; еще одна новость по отношению к уходящему, но еще цепкому и крепкому феодализму, где власть громогласна, открыта, тщеславна. За Козимо власть наследует его сын Пьетро, но ненадолго, а затем внук – Лоренцо Великолепный, меценат с замашками деспота, эстет, намеренно способствовавший падению нравов во Флоренции. Его сын был низложен в 1494 г., жителями, возмущенными его трусостью и предательством, на которое он пошел, пообещав сдать крепости приближающимся французским войскам. Через восемнадцать лет власть Медичи во Флоренции была восстановлена. К этому времени во главе рода стоял папа Климент VII, который и пристроил внучку изгнанника, дочку герцога Урбино Лоренца II Екатерину, выдав ее за второго сына французского короля.

Лоренцо II был человек широких взглядов. Об этом свидетельствует то, что его сын, будущий узурпатор в своей семье и тиран, прославившийся во Флоренции разнузданным деспотизмом (за что и был убит), Алессандро был прижит им от невольницы-мавританки. И анекдот, ходивший о происшедшем якобы разговоре отца с дочерью Екатериной по вопросу о физическом недостатке ее жениха Генриха, будущего французского короля Генриха II, сына Франциска I:

– Умная девушка всегда сумеет стать матерью! – Хотя, признаем, часть цинизма здесь может быть списана на государственную мудрость.

На самом же деле отец не мог дать дочери подобного совета – и не потому, что он так не думал, а по более прозаической причине: ибо он умер 28 апреля 1519 г. – буквально через несколько дней после того, как его вторая жена Мадлена де Латур д’Овернь умерла родами дочки. Таким образом, Катерина с младенчества осталась круглой сиротой, ввергнутой в столь нежном возрасте в пучину кровавого противодействия флорентийцев владетельным поползновениям Медичи.

Когда Екатерине было девять лет, Медичи, незадолго до этого вновь изгнанные из Флоренции, осадили город. Республиканцы ответили комплексом самых разнообразных мер, включая и заточение дочери Лоренцо II в монастырь с лишением всего состояния. В монастыре по предложению лишь из-за этого вошедшего в историю Баттисты Чеи ее чуть было не поставили на стене между двумя зубцами под артиллерийский огонь. Вскоре последовало новое предложение, высказанное Бернарде Каастильоне: ни в коем случае нельзя отдавать Екатерину папе, как тот того требует, наоборот, ее должно отдать солдатам, чтобы те лишили ее чести, что покажет решимость защитников демократии и их силу. Такое вряд ли забудется впечатлительной сиротой, ежеминутно ждущей подвоха, но почти наверняка будет способствовать воспитанию определенных черт характера, не совсем приятных для окружающих в будущем.

После поражения республиканцев судьба Екатерины наружно изменяется на сто восемьдесят градусов – из подозреваемой в самом худшем пленницы она становится снова владетельной дамой. Папа берет ее к себе в Рим, в «палаццо Мадена», как называли дворец, в котором он ее поселил, позже. Но изменение это лишь наружное. И тогда, и сейчас она лишена естественной свободы детства, вынуждена следить за каждым своим словом и жестом: там за ней недоверчиво надзирали глаза опьяненных химерами популистов, здесь пытливо подглядывают подручные папы: Рим, несмотря на весь свой упадок – прямо-таки фатальный – нравов, продолжает хранить внешнее благочестие. Климент VII явно делал свою маленькую родственницу разменной монетой своей большой политики и пока колебался лишь в одном: не зная, кому ее продать, кто даст подороже. Именно в Риме начали выкристаллизовываться те черты характера Екатерины, которые в дальнейшем доминировали в ее политике: внешнее благочестие, соединенное с почти полным равнодушием к религиозным вопросам, неразборчивость в средствах, подчинение всей совокупности личности – даже если речь идет о самых близких тебе и дорогих людях – политическим коньюктурам.

Перед Екатериной начал проходить бесконечный парад женихов, изнывающих от любви к ее богатству, знатности и возможной будущей власти. Эрколе д’Эсте, сын феррарского герцога Альфонсо; молодой шотландский король Яков V (это предложение Климент VII отверг быстро, справедливо заметив, что «на одних курьеров придется мне употребить гораздо больше, чем сколько будет стоить ее приданое»); один из принцев Лотарингского дома граф Водемон; побочный сын английского короля Генриха VIII герцог Ричмонд; имперский принц Филиберт Оранжский, предводительствовавший войсками императора – союзника папы в войне с мятежной Флоренцией; герцог мантуанский Федериго Гонзаго; наследный принц Урбинский делла-Ровере; сын миланского герцога Франческо Мора. И, наконец, французский король начал искать руку Екатерины для своего второго сына – Генриха, герцога Орлеанского. Фактически среди женихов – весь цвет Европы, но Екатерина была равнодушна ко всем ним, ибо ее сердце занял один из ее родственников – двадцатилетний кардинал Ипполит Медичи, который был не прочь сложить сан, дабы посвятить себя светской карьере. Но папа, положению которого Екатерина была обязана частично жениховскому цветнику, был против соединения двух членов одной фамилии, ибо это ничего не давало его политическим амбициям возвышения и упрочения фамилии Медичи. Еще один живой росток, таким образом, был вытоптан в душе девочки – что же удивляться, что впоследствии душа ее, душа взрослой, много повидавшей женщины, была сравнима лишь с выжженной пустыней?

Папа предпочел все же кардиналу принца Орлеанского, хотя и не сразу: хитроумные переговоры о браке тянулись два года. К моменту их завершения Екатерине было уже тринадцать лет. Как отмечал в своих донесениях венецианский посланник в Риме Сориано, Екатерина – «девушка очень живых свойств, общительного характера и тонкого образования. Она не велика ростом и худощава; черты лица ее нельзя назвать тонкими; в наружности ее замечательны особенно выдающиеся глаза, как у большей части членов дома Медичи». И другие, видевшие Екатерину, также отмечали правильные, хоть и несколько грубоватые черты, высокий лоб, большие глаза навыкате, вообще красивое, хоть и не очень привлекательное лицо. Его выражению недоставало уже тогда женской нежности: в нем было больше ума, чем души. И уже в тринадцать лет – величавый, красивый вид, не лишенный приятности, прекрасная форма рук, которую она сохранит до старости. Как и белый цвет кожи.

Наконец, вопрос о свадьбе окончательно решился, и она состоялась в 1533 г. Климент VII дал за девушкой богатейшее приданое: кроме наследственных имений своей матери Екатерина получила 130 тыс. золотых монет, множество жемчуга (о имениях же напомним: мать Екатерины – дочь графа Бульонского Жана и Екатерины Бурбонской. И муж, и жена – представители знатнейших и богатейших родов Франции). Были и другие драгоценные ювелирные украшения, стоимостью во многие тысячи золотых дукатов. Но все равно при вручении всего этого приданого среди французских придворных пополз злой шепоток. И тогда раздался голос кардинала Ипполита Медичи:

– Господа, вы плохо осведомлены, очевидно, о секретах вашего короля. Его Святейшество обещался передать Франции три жемчужины, помимо этих, жемчужины, которые не имеют цены: Геную, Милан и Неаполь.

Конечно, правда, существует разница между обещанием и выполнением, и слова эти не стали реальностью, но иногда и обещания могут иметь большую цену, ибо дающий их громогласно заявляет о поддержке одного лагеря в его борьбе с противником.

Незадолго до бракосочетания произошло одно незначительное событие, в дальнейшем, однако, имевшее серьезные последствия: брат Екатерины герцог Алессандро-Африканец познакомил Климента VII с графом Себастиано Монтекукулли, который незадолго до этого покинул службу императора Римской империи и испанского короля Карла V. Граф ранее изучал медицину, что также пригодилось. Возможно, о том, что происходило на этой встрече, знала и Екатерина Медичи.

Папа предоставил возможность графу прибыть ко двору, где в конце концов Монтекукулли стал кравчим старшего сына короля – Франциска, старшего брата мужа Екатерины.

Что до самой Катерины, то папа усиленно настаивал на том, чтобы они вместе с Генрихом стали фактическими мужем и женой в самый день торжества – ибо обоим было уже по четырнадцать лет, и родственницы Екатерины ручались Клименту VII, что она уже достигла половой зрелости. Папа, боясь возможных хитростей со стороны французов, надеялся иметь доказательства супружеской жизни молодых, но безуспешно. Тогда и была произнесена фраза, приписываемая отцу Екатерины, об умной девушке и возможностях материнства. Папа произнес ее, расспросив перед отъездом новобрачную.

Действительно, болезнь Генриха в течение десяти лет не позволяла иметь Екатерине детей, и лишь после того, как он решился на операцию, жена родила ему десятерых. Подобному счастливому разрешению столь щекотливого вопроса (только представим себе все те шутки, слухи, намеки, что как из рога изобилия сыпались на Екатерину в течение десяти лет – ибо лишь в 1544 г. она родила первенца – что ни в коей мере не улучшает характер, зато способствует возникновению чувства безмерной признательности) способствовала жена сына флорентийского банкира Альбера Гонди, сеньора дю Перрона, жившего в Лионе. Позднее она воспитывала в младенчестве детей Екатерины. Королева же всю жизнь протежировала ее семье (когда умер ее муж король Генрих II, то Гонди не имели на троих и двух тысяч дохода, в момент же смерти Карла IX – второго сына-короля Екатерины – Альбер был первым камергером, маршалом Франции, губернатором, получая по самым скромным подсчетам сто тысяч ливров дохода в земельных угодьях, а в деньгах и движимом имуществе – более восемнадцати тысяч; брат его, Пьер де Гонди, был епископом Парижским, имел еще тридцать-сорок тысяч ливров рентами и бенефициями, а в движимом имуществе – сумму более чем в шестьсот тысяч ливров. Младший из трех братьев – господин де Латур – ко времени своей смерти был капитаном полуроты жандармов, кавалером высшего французского ордена – ордена Святого духа, как и Альбер, и гардеробмейстером. Все трое были членами тайного Совета Короля).

Однако до столь безмерной щедрости было еще весьма и весьма далеко. Пока же Екатерине было суждено претерпеть множество треволнений, из которых она вышла с честью, доказав себе и позднейшим исследователям ее биографии, что она может и должна править странами и народами. Современникам же это еще было невдомек. Позднее, правда, самые проницательные это поняли. Во всяком случае, в анналы истории попала фраза Жака-Огюстена де Ту, историка и автора книги «История моего времени», воскликнувшего в ответ на сообщение о смерти Екатерины: «Нет, умерла не женщина, умерла королевская власть».

Что же до испытаний, о которых упоминалось выше, то их два. Первое – это начало многолетней добровольной кабалы ее мужа: Генрих увлекся двоюродной сестрой своей жены Дианой де Пуатье, женщиной старше Генриха почти на двадцать лет.

Диана родилась в одной из знатнейших семей королевства в 1499 г. Ее бабкой была Жанна де Латур де Булонь – тетка матери Екатерины. Она была замужем за Луи де Брезе, великим сенешалем Нормандии, но в 1531 г. уже овдовела и вскоре после брака Генриха Орлеанского пленила его на всю жизнь. Но, естественно, никто не мог подозревать, что эта связь будет длиться до самой смерти Генриха в 1559 г. (сама Диана умрет в 1566-м).

Таким образом, начало противостояния с Дианой, в котором пятнадцатилетняя девочка-женщина сумела раз и навсегда выбрать единственно правильную тактику, – это первое испытание Судьбы, любящей иногда – так, на всякий случай – перепроверить своих баловней и избранников: не ошиблась ли, мол, я.

Что до второго оселка, на котором выверялся характер Екатерины, то он в смерти дофина, старшего сына и наследника французского короля, старшего брата ее мужа – Франциска. Уже упоминаемый кравчий принца граф Монтекукулли в жаркий августовский вечер подал разгоряченному принцу стакан воды со льдом. Тот ее выпил и почти тотчас же умер. Не было сомнения в отравлении, возникал вопрос лишь – кто стоял за графом. На следствии Монтекукулли сказал, что выполнял волю императора Карла V. Бальзак, отдавший дань уважения Екатерине и смело отвергающий все, что ей инкриминировалось на протяжении столетий, считает, что это так и было, ибо «у Франциска I был план женить своего сына так, чтобы с женитьбой его территория Франции увеличилась». Но все же это, по-видимому, слишком сложная комбинация: для матримормальных планов существуют более простые ходы политического противодействия. Если же прибегнуть к бессмертному римскому посылу «кому выгодно?» и вспомнить переговоры графа с папой еще до свадьбы Екатерины, то, может быть, придется переменить точку зрения по этому вопросу.

Начиная с современников Екатерине Медичи приписывали хорошее знакомство с ядами, чему косвенное подтверждение смерть сыновей и неугодных лиц. Так что вполне вероятно, что смерть дофина – первый, пока опосредованный, опыт в этой нелегкой науке пасьянса живыми фигурками. Что до Бальзака, то его позицию объясняет легитимистская доминанта подхода к истории жизни Екатерины – французской королевы, волна же реабилитаций прошлого века и сегодняшних времен частично находит объяснение в этом же, частично в эпатаже, когда тщатся доказать все что угодно от противного – для привлечения хоть какого-нибудь внимания публики с своим умозрительным построением и к своей персоне (четко прослеживаемый дуализм: известность имеет материальное воплощение). Но не будем все же сбрасывать со счетов современников деяний Медичи – многое делалось на их глазах. Яды же Медичи славились веками, а ведь, как известно, дыма без огня не бывает.

Подобные мысли посещали некоторых лиц, среди которых была и Диана де Пуатье. Все понимали, что отравление приблизило царствование Генриха и Екатерины. Но на Генриха никто и не думал, Екатерина же вела себя безукоризненно, ибо к моменту смерти дофина она была всем известна как обожательница свекра-короля, старавшаяся всегда быть при нем – из-за сильной к нему привязанности и преклонения. Екатерина с достоинством вышла из этого испытания и с достоинством стала наследницей трона французских королей. Возможно, именно тогда она выбрала свой позднейший символ – радугу и слова «Приношу свет и спокойствие». Радуга – это весь спектр красок, в котором каждый волен выбирать себе цвет по вкусу, так же как каждый по-своему понимает, что есть свет и что значит спокойствие. Воистину мудрость, достойная властителей.

Подобное отношение к королю она сохранила и после того, как ее муж стал дофином: Франциск I был по-прежнему ее единственной надеждой, ибо Диана безраздельно царила в сердце Генриха и чувствовала себя там настолько уютно-привычно, что даже дерзала соперничать не только с Екатериной, которую она побивала по всем статьям, но даже и с самой герцогиней Анной д’Этамп, фавориткой Франциска I.

Двор начал раскалываться на две партии – на партию госпожи д’Этамп и партию жены сенешаля (так с иносказательным напоминанием звали Диану в царствование Франциска I). Герцогиня д’Этамп поддерживала Кальвина и протестантов, де Пуатье – от противного – вместе с герцогами Гизами стояла во главе католической партии. Сам Франциск I долгое время поддерживал протестантов – для ослабления Карла V, но потом начал яростное их преследование. Диана же выдала обеих своих дочерей – одну за Робера Ламарка, герцога Бульонского, принца Седанского, другую – за Клода Лотарингского, герцога Омальского, что, вкупе с католической ориентацией, укрепило ее позицию. И хотя она была старше д’Этамп на девять лет, и дофин – не король, она чувствовала себя настолько уверенно, что позволяла себе простительную слабость – периодически портить настроение Екатерине, которой, чувствуя собственную неустойчивость, приходилось лавировать между этими двумя львицами и предпринимать перманентные жалобные и унизительные попытки демонстрации нежнейшей дружбы с ними обоими. И плюс – постоянная, неотступная слежка за ней Дианы.

Ведь Екатерина до сих пор не могла родить, и естественно, что двор, не смея даже подумать о доминирующей вине здесь Генриха, всей своей тяжестью обрушился на Екатерину. Конечно, почти все прекрасно понимали, в чем дело – шила в мешке не утаишь, да и Диана, несмотря на многолетнюю нежность Генриха, детей от него не имела (а уж о ней, теще таких людей, каких мы называли, никто не мог сказать, что она бесплодна). Но этикет есть этикет. Так что взойди сейчас Генрих на престол, он имел прекрасный повод для развода – ибо наследники монархов под особым попечением провидения, и церковь всегда шла навстречу монархам в подобном случае. С другой стороны, Диана своим умом дошла до афоризма, который папа Климент VII подарил своей родственнице. Поэтому пожелай Екатерина воспользоваться данным способом прибавления королевского семейства, у ее мужа не осталось бы для возможного будущего развода единственного аргумента. Так что Диане был, как наиболее вероятному кандидату в жены Генриха-короля, если паче чаяния он захочет поменять свою судьбу, прямой резон следить за нравственностью своей соперницы, ибо если бы это все же произошло, бастард стал бы наследником королей – аргумент, таким образом, не только личного, но и общественно-сословного характера.

Дабы закончить линию о взаимоотношениях двух этих неординарных женщин – Екатерины и Дианы, – заметим, что подобное положение дел с наследниками Генриха разрешилось в конце концов в наилучшем (для Франции, а уж как для жены и фаворитки – судить не нам) смысле: дофин решился на операцию, и у него с Екатериной родилось несколько детей. Диана же, перевалившая к моменту бодрости своего долголетнего друга на пятый десяток, не стала шокировать общество прибавлением в своей неполной семье. Хотя и ей досталась ее доля пирога, ибо она буквально пережила вторую молодость, получив от Генриха столь необходимые в подобном возрасте подтверждения его пылкой любви.

В конце концов привыкаешь ко всему. Застарелая ненависть сродни ностальгии: кажется, лишись своего антипода, и чего-то не будет хватать. Во всяком случае, и так – а не только всегдашней осторожностью, ставшую второй натурой – можно объяснить ответ Екатерины, которой маршал Таванн, поверенный в ее делах, преданный ей, с апломбом предложил:

– Хотите, я отрежу вашей сопернице нос?

Разговор происходил уже в царствование мужа Медичи – Генриха II. В принципе положение Екатерины было в достаточной степени прочным, маршал брал всю ответственность на себя, да и король вряд ли бы стал особенно страстно инкриминировать жене проступки собственных подданных – можно было в крайнем случае и откреститься, и даже выдержать временную опалу, зато с соперницей было бы покончено раз и навсегда. Но тем не менее Медичи отказалась:

– Ведь сей поступок нанесет Вам вред.

– Я знаю об этом и с радостью пожертвую собой, дабы угодить Вам.

Поняв, что аргументы эгоизма не повлияют на Таванна, королеве пришлось прибегнуть к иным, более эфемерным, но все же – хоть и с большим трудом – она отговорила маршала от подобного доказательства его преданности к ней.

Разговор происходил после 1547 г. – с этого года по смерти Франциска I на французском престоле восседал Генрих II. По его воцарению влияние Пуатье стало безраздельным. Тут свою роль сыграло и то, что Генрих оказал доверие Коннетаблю герцогу Монморанси, которого с Дианой связывали близкие отношения (так что, может быть, доверие – следствие этих отношений). Но как бы там ни было, герцог, которого Франциск I завещал держать в немилости, был главнокомандующим всеми силами государства, что для феодальной эпохи весьма и весьма весомо.

Кроме этого Диана ловко воспользовалась проснувшимися мужскими силами своего царственного любовника – Екатерина, начиная с 1543 г. ежегодно рожала, Диана же от подобной чести уклонилась, и поэтому не было ничего удивительного, что король все время проводил с ней.

Генрих слушал советы: Дианины – всегда, Екатеринины – иногда, в те редкие часы и минуты, когда они оставались наедине. Именно в эти редкие часы Екатерина говорила с мужем не о чувствах, не о сопернице в безумной надежде изменить ход событий, а о политике, посвящая его в хитросплетения флорентийского двора, исповедовавшего принцип «разделяй и властвуй» и стравливавшего знатнейших людей государства. Именно это – ради спокойствия трона – хотела внушить Екатерина мужу – необходимо его управлению. Иначе вельможи, все как один процветающие при короле, могут и объединиться. Что в случае новой тенденции король объективно ослабит и роль своей фаворитки, Екатерина мужу считала возможным не говорить.

Вскоре королева начала новую интригу, решив вывести род герцогов Гизов из партии Дианы. Но Гизы, как и Диана, были ревностными католиками, так что Екатерина, спокойно относившаяся к вопросам веры (этому способствовала традиционная утилитарно-политическая политика дома Медичи и то, что она посмотрела на Рим изнутри), в данном случае не могла придать их намечавшимся расхождениям остроту, которая бы явилась непременным следствием религиозной розни. Однако королева имела дело с достойной противницей – Диана в свою очередь начала заигрывать с Гизами, выдав дочь за герцога Омальского и – как ходили весьма упорные слухи – сдав крепость своей добродетели галантному кардиналу Лотарингскому.

Когда умер муж и на престол вступил ее первенец шестнадцатилетний Франциск II, она думала, что теперь-то пришло ее время: королевство будет жить ее волей. Но она ошиблась. Ее сын, болезненный и – скажем мягко – не отличавшийся высочайшим интеллектом, юноша, которого друзья называли «roi sans Vices», а враги – «roi sans Vertu», словом, не самый удачный первый опыт Екатерины и Генриха, был слишком слаб, чтобы, слушаясь лишь мать, действовать наперекор всем остальным. Король был слаб – стало быть, сильны были его подданные. Действительно, к этому времени семейство герцогов Гизов, потомков Карла Великого – проклятие и ужас французских королей на ближайшие десятилетия – усилились настолько, что король в их руках был подобен кукле из воска.

Герцог Гиз командовал армиями, кардинал Лотарингский заведовал администрацией и финансами. В их же руках была и церковь. Екатерина, продолжая играть старую партию близости к Гизам, решила усилиться за счет поддержки Бурбонского дома – родственников, хоть и далекой, правящей династии Валуа. Она выбрала – еще при жизни мужа – для этой цели Франсуа Вандома, видама Шартрского. Вполне вероятно, что поначалу здесь был даже не политический расчет, а инстинктивное движение души, ибо Франсуа в дни правления Дианы Пуатье жестоко оскорбил фаворитку, отказавшись взять в жены ее дочь, которую любящая мать позднее пристроила за герцога Омальского. Диана, мечтавшая породниться с королевским домом, так и не простила Вандому сего кульбита, зато видам приобрел в лице королевы верного союзника. Потом вступили в дело политические расчеты, а затем – и любовь. И опять же поначалу это могло быть сознательным кокетством – дабы хоть таким образом привлечь к себе совсем угаснувшее внимание мужа, но Генрих II был непробиваем, и тогда из ненависти к супругу родилась любовь.

По общим уверениям, видам после смерти короля стал любовником Екатерины. Она, приблизив его к себе, попыталась вместе с ним совершить нечто вроде малого дворцового переворота, убрав Гизов. Но те были сильны и, узнав о подобных прожектах, вырвали у королевы приказ – заключить Вандома в Бастилию. Тот просидел несколько месяцев в тюрьме, наконец был выпущен и в тот же день умер – умерла первая и единственная любовь королевы, холодной и властной женщины, для которой отныне осталась одна страсть – политика и интрига. Что касается смерти видама, то многие – даже почти все – были уверены, что Екатерина, поняв, что ее любовь не имеет политического будущего, сама приказала отравить Вандома, дабы все бывшее между ними осталось навеки в тайне.

Параллельно с этим подняли голову протестанты – родственник Вандома Антоний Бурбон, губернатор Гиени, Ангулема и Пуату и его брат принц Людовик I Конде, за которыми вырисовывалась мрачная фигура протестантского вождя адмирала Колиньи, все же решили дать бой Гизам. Их целью было вырвать Франциска из рук Лотарингского дома, а затем – и низложить его. В этих условиях Екатерина приняла сторону Гизов. Заговор протестантов был раскрыт и гонения на них усилились. Католики вооружались. В этот момент, в 1560 г., Франциск II умер. Власть перешла к другому сыну Екатерины Медичи – десятилетнему Карлу IX.

Теперь ситуация немного изменилась, и регентство Екатерины приобрело более реальные черты. Казалось, тут-то и было бы можно отомстить Диане, но она была уже в прошлом, жизнь же шла с такими сюрпризами, что старые симпатии и антипатии выглядели милым, но уже безнадежно минувшим курьезом. Ибо сразу же после смерти одного сына она заставила написать другого – нынешнего короля – письмо Парламенту, в котором Карл IX писал, что «в рассуждении его малолетства не будучи в состоянии управлять государством один, и вверяясь благоразумию и добродетелям матери своей, он убеждает ее принять на себя дела королевства, при мудрых вспомоществованиях короля Наваррского, почтенных и знаменитых особ, составлявших совет покойного короля». Екатерина в этот момент начала поддерживать протестантов, ибо опасалась усиления Гизов – защитников католичества, – которые могли вообще уничтожить королевскую власть. Этим она еще раз доказала, что для нее религиозные вопросы вполне подчинены вопросам политическим.

Между тем пламя религиозной войны во Франции разгоралось. Идеи протестантов были очень схожи с воплощенными проектами Великой французской революции: обращение духовных имений в светские, изгнание, повышение цен, брак священников, переливка колоколов, введение народного ополчения. Доводы же их, приводимые ими в спорах с католиками, напоминали не только о этой революции, но и о другой – тоже Великой, но совершившейся в октябре. Не удовлетворяясь грабежами и поджогами, они взламывали церкви и монастыри, разбивали статуи угодников, сжигали мощи, раздирали ризы и употребляли их, равно как и церковные сосуды, отнюдь не по назначению, рылись в могилах, выбрасывая оттуда кости. Католики в свою очередь ответили жестокостями. Примирение становилось все менее возможным, противостояние – все более отчаянным.

Борьба с переменным успехом шла до начала семидесятых годов. Екатерина лишь успевала следить, дабы противоборствующие силы-партии пребывали в равновесии, ибо не могла быть реальной третейской силой. Предшествующая жизнь выковала ее характер – холодность и скрытность были его доминантами, и лишь они позволяли королеве-правительнице усидеть на столь шатком сидении, как трон. Книга Макиавелли была ее настольной книгой, его постулаты аморальности политики – ее символом веры. По всей стране она старалась держать шпионов, работающих не на дела веры, а лишь на нее. Она возвела в систему перехват частной корреспонденции, что давало ей возможность действовать, так как ее научили жизнь и книги – действовать, не подвергая себя опасности, оставаясь внешне в стороне от собственных деяний; ослаблять противника, не употребляя силы, как действует хороший борец, используя мощь противостоящего ему же и во вред.

Так же как в политике внутренней, она действовала и в политике внешней: как для каждого реального политика, желающего стоять не на облаках, а на земле, она отвергала в делах межгосударственных принципы и мораль, оставляя лишь пользу и выгоду. Правя от лица слабовольного и истеричного сына, Екатерина и на внешнеполитических подмостках пыталась играть третейскую роль, попеременно блокируясь то с протестантскими державами, то с католическими.

В конце концов она сама запуталась в тенетах собственной хитрости – незадолго до знаменитой Варфоломеевской ночи, устав балансировать между враждующими религиозными группировками и опасаясь, что однажды чувство баланса изменит ей и это будет иметь фатальное следствие для всего королевского дома, она задалась химерической мыслью восстановить религиозное единство на основе примирения обоих вероисповеданий. Привыкшая мыслить реальными политическими категориями в противовес – как ей казалось – абстрактным религиозным, она в данном случае сама впала в грех догматизма, совершенно сбросив со счетов социальную психологию своих подданных, выражавшихся ими в вопросах веры. Иными словами, несмотря на прошедшую незадолго до этого третью сессию Тридентского собора, сформулировавшего католические догматы и четко отделившего апостольскую церковь от любой разновидности протестантизма, она не теряла надежды соединить несоединенное. Применительно к Франции примирение вер могло вылиться либо в веротерпимость, либо в уничтожение одной из сторон. Екатерина сделала ставку на первое, что привело к усилению протестантов при дворе и особенно – их вождя адмирала Колиньи, члена Королевского Совета.

В этом противостоянии с идеями адмирала Екатерина придерживалась идеи, что упрочение религиозного мира во Франции возможно в случае выхода страны из векового конфликта военного противоборства стран с различным вероисповеданием, что позволило бы Франции – а стало быть, и Валуа – претендовать уже с большим основанием на роль третьей силы в межгосударственных делах. Колиньи же, отвергая этот путь, считал единственным условием прочности внутреннего мира, гарантирующего интересы протестантов, войну с Испанией – вне рамок векового конфликта, но тем не менее войну, объективно способствующую усилению протестантского лагеря. Этот план адмирала, несмотря на его тонкость в вопросах внутренней политики, страдал химеричностью с точки зрения политики внешней, ибо фактически обрекал Францию на войну с мощной Испанией безо всяких союзников.

Пока король попеременно склонялся то к аргументации одной стороны, то другой, полным ходом шла подготовка основного действа, должного подтвердить вечный союз французских католиков и протестантов – брак между ближайшим сподвижником Колиньи, сыном Антония Бурбона, королем Генрихом Наваррским и сестрой Карла IX Маргаритой Валуа.

Екатерина Медичи приложила множество сил, дабы брак этот состоялся. Она сама ездила к Генриху, где они приятно и весело побеседовали. Ближе к концу разговора королева спросила с улыбкой:

– Неужели после такого приятного знакомства дóлжно быть ужасным распрям?

– Не можно ли сражаться ныне, а завтра вместе смеяться? – весело отвечал вопросом на вопрос Генрих.

– Ах, государь, – рассудительно возразила Медичи, – сие легкомыслие свойственно мужчине. Но сердце женщины не предвидит с таким равнодушием столь великих бедствий.

– Надобно сносить то, чего нельзя избежать. Не я виною, но вы.

– Для чего же сие бедствие неизбежно?

– Очевидно, для того, что вы друг папе, а я – гугенот. Мы чтим единого Бога. Вы с папистами заключаете его в четырех стенах, а мы, бедные гугеноты, заключаем его в наших сердцах. Я уверен, что Милосердный творец предпочитает чистое и простое сердце великолепным чертогам.

– И по сему различию во мнениях для чего же нам потрясать государство? – вопросила Екатерина.

– Богу не угодно – я люблю оружие, хотя и ненавижу кровь. Своей крови я не берегу, но щажу моих подданных.

– Итак, надобно предупредить кровопролитие – от всего сердца я послушаюсь вашего совета, – с торжеством заключила королева.

Ради этого брака она решилась на многое. Испанский король Филипп II писал своему послу в Париже: «Дайте понять королеве, что, следуя этому курсу (потворства протестантам. – Прим. авт.), ее сын потеряет свое королевство и лишится повиновения со стороны своих вассалов». Папа Пий V обращался к Карлу IX с посланием: «Наш долг повелевает никогда не соглашаться на этот союз, который мы рассматриваем как оскорбление для господа». Генералу ордена иезуитов было дано конфиденциальное поручение убедить потенциальную невесту – Маргариту, – что если она выйдет замуж за Генриха, то пожертвует спасением души. Если же она будет умницей, то Рим в этом случае обещал устроить ее брак с королем Португалии.

Смерть Пия V не внесла перемен в позицию Рима, и тогда Екатерина решила помочь провидению. Так как разрешения на брак не было, да и быть не могло, то королева приказала изготовить фальшивое письмо французского посла в Риме, якобы извещавшем, что скоро ожидает присылки папой нужной бумаги. Кардинал Бурбон легко купился на нехитрый подлог – ему очень хотелось, чтобы его племянник женился на сестре короля. Без особого труда нашли и священника, готового произвести обряд венчания. Как женщина предусмотрительная, королева отдала приказ губернатору Лиона де Мандело задерживать всех курьеров, следующих из Италии и в Италию до 18 августа – т. е. до дня свадьбы. Этот приказ снимал возможность неприятного сюрприза – получить письмо нового папы Григория XIII, запрещающего брак, и помешать папскому нунцию в Париже сообщить Григорию XIII о скором бракосочетании.

Параллельно с форсированной подготовкой свадьбы королева вплотную была занята и организацией убийства адмирала, ибо убедилась, что сладкоречивый, умный, талантливый Колиньи успел полюбиться ее сыну. Война с Испанией становится все более решенным делом. Командование же войсками Карл IX намеревается передать адмиралу, сам же хочет поехать в армию научиться в боевых действиях у гугенота воинскому искусству. В любом случае с точки зрения Екатерины война была безумием, ибо вероятнее всего Франция проиграет, но если даже случится чудо и победа отвернется от Испании – вся слава достанется адмиралу, и он окончательно завоюет сердце короля, не оставив там места для нее, Екатерины. Поэтому Колиньи должен умереть. Этому способствует и его беспечность – он уверен, что война неизбежна и Франции без него не обойтись, и общая эйфория гугенотов, видящих в браке Генриха и Маргариты прежде всего свою силу.

Брак состоялся, через шесть дней Колиньи был тяжело ранен. Карл IX, бредящий военными подвигами и именно поэтому так торопившийся со свадьбой сестры, надеясь, что она развяжет ему руки в войне с Испанией, с недвусмысленной угрозой пообещал организаторам покушения жестокие кары. Он не знал, что за этим стоит его мать, и угрожал лидерам католической партии. Угрозы шли из лагеря протестантов – его руководители намекали и на Гизов, и на Екатерину (кто попроще – на герцогов, кто мыслил тоньше и политичнее, тот видел в покушении прежде всего политические расхождения), массы рядовых протестантов угрожали всем католикам без разбора.

В этой ситуации Екатерина приняла единственно правильное решение – организовать всеобщую резню протестантов. Тем самым она покрывала меньшее преступление большим, обрубая концы, и имела неплохой шанс примирить вероисповедания путем задействования второго варианта решения вопроса, т. е. уничтожение одной из противодействующих сторон.

Вожди католиков согласились на этот план мгновенно и с восторгом. Они ручались за энтузиазм своих подчиненных, но Екатерина торопила их – мог и адмирал выздороветь, и концы нити сыскаться, но она не требовала невозможного и предлагала отвести на подготовку хотя бы несколько дней. Гизы не обещали ей их – энтузиазм после покушения на адмирала в их стане был всеобщим, курьеры в ряд городов уже посланы – важно и опередить протестантов, которые также начинают задумываться об ответной акции. Бойня начнется завтра – в ночь с 23 на 24-е.

Услышав эти речи, королева вздохнула с облегчением. Она, опасаясь подозрительности Гизов, которая может дать всплески гениального прозрения, дала им искренний совет – подготовиться не торопясь. С нахрапу такое дело не провернешь. Но и главы католической партии были правы, желая упредить противника. Здесь уже воля отдельных людей переставала играть доминирующую роль. Екатерина сделала свое дело – столкнула камень с горы, теперь ничто не в силах остановить камнепад.

За грохотом каменной лавины, к тому же, не будет слышно тихих мыслей королевы, благословляющей торопящихся, ибо в этом случае Гизам не придет в голову мысль, что королева, организуя покушение на Колиньи, надеялась на ответный ход протестантов. Тогда бы одним ударом она могла ликвидировать головку обеих партий и стать сильным арбитром между их спорами. Но ее сын и непонятная медлительность гугенотов, которые пока только угрожающе вопили и шушукались по углам, заставили ее начать разыгрывать иной пасьянс. Торопливость же католиков оставляла надежду, что они не смогут пройтись сплошной железной метлой по всей Франции, и гугеноты, хоть и в меньшем количестве, будут все же играть роль противовеса амбициям Гизов.

Так все и случилось, как она задумывала. Избиение протестантов в Париже и ряде провинциальных городов сняло вопрос о инициаторах покушения на адмирала – теперь сам народ расправился с ним. Вопрос о войне с Испанией отпал сам собой. Генрих Гиз, признанный лидер католической партии, мог бы стать некоронованным владыкой Парижа раз и навсегда. Он и стал им, но не навсегда – Екатерина упросила сына помиловать Генриха Наваррского и принца Генриха де Конде: противовес для будущего балансира не был уничтожен. Впереди были возможны новые варианты.

Но из происшедшего желательно выкачать максимальную пользу – и Екатерина пишет Филиппу II, что меры, принятые ее сыном (она – щедрая мать и всю славу отдает любимому чаду) в Варфоломеевскую ночь, усилят «дружбу, связывающую две короны». Она даже повела разговор о возможном браке своего любимца – сына Генриха Анжуйского – на дочери Филиппа II. На этот раз подобное не возбранялось, ибо Филипп, принимая французского посла и услышав новость, разразился радостным смехом и не скрыл от посла своего «большого удовольствия».

Казалось, что все кончилось к удовольствию дома Валуа, и теперь Екатерина может пожинать плоды своих предвосхищений. Однако, помимо непрограммируемых эскапад католиков и гугенотов – а поступки фанатиков человеку рационально мыслящему не всегда можно предугадать – беспокойство королеве стал доставлять ее сын король Карл IX. С всё возрастающими удивлением и тревогой Екатерина стала замечать, что все ее уроки по искусству управления державой, оказывается, пропали втуне, и Карл IX позволил пустить в своей душе корни чувству, гибельному для правителя – раскаянию. А ведь она сколько раз ему говорила, что раз свершив что-либо, монарх не может предаваться бесцельным сожалениям, ибо тем самым он демонстрирует своим подданным собственную слабость, слабые же монархи могут и не усидеть на горних вершинах трона.

Король начал оказывать знаки милости гугенотам – и здесь королева-мать его одобряла, ибо это было удерживающим фактором для амбиций Гизов, но Карл IX делал это искренне, обещая искупить и загладить свою вину. А это допустить было никак нельзя: король не может быть виноватым перед своими подданными. Кроме того, Карл начал выражать вслух недовольство Екатериной и своим братом Генрихом Анжуйским, который был также в чине главных подготовителей Варфоломеевской ночи. В речах короля все явственнее зазвучали угрозы по отношению к матери и брату, заявления о необходимости переосмысления многих положений политики государства, которые закладывались самой королевой.

И тогда она решилась – пример видала Шартрского всегда был перед ее глазами. К тому же воспреемником Карла мог стать ее самый любимый сын – Генрих Анжуйский, недавно ставший польским королем. Екатерина решилась – и король вскоре неизлечимо заболел. Умирая, он вызвал к себе Генриха Наваррского и выразил ему свое раскаяние за все совершенное в ночь Св. Варфоломея. Так что Екатерине оставалось лишь гадать: то ли болезнь подтолкнула его на раскаяние, то ли она удержала его от более решительных шагов.

На престол Франции вступил новый король – Генрих III.

В его правление Екатерина по-прежнему была на вершине пирамиды власти – сын полностью подчинялся ее влиянию. Вместе с ней он пережил четыре религиозные войны и был свидетелем разорения страны, разгула анархии. Екатерина изо всех сил пыталась этому противодействовать, ее политика уже стала устаревать – требовались новые подходы, королева же, столь долго пребывавшая у кормила власти, не могла этого понять, свято веря, что то, что было хорошо когда-то, не может быть плохо теперь.

Екатерина лично пыталась наводить мосты, разъезжая между представителями противоборствующих партий. Как-то раз в ходе таких разъездов она спросила у Генриха Наваррского:

– Принесут ли какой-нибудь плод труды, мною предпринимаемые для одного только покоя?

– Милостивая государыня, – отвечал Генрих, – не я мешаю вам почивать на вашей постели, но вы не даете мне заснуть на моей. Труды, которые вы предприемлете, для вас приятны и служат вам нишей. Покой есть величайший неприятель Вашей жизни.

Генрих совершенно точно подметил теперешнюю доминанту личности королевы – чувство реальности начинало иногда изменять ей, и она имитацию дела и суету вокруг него принимала за непосредственное дело. Но так было еще далеко не всегда. В большем числе случаев, признаем, она была еще на высоте.

Именно в это время она почувствовала склонность к чувственности, господствовавшей в обществе, естественно, не к личным ощущениям и испытаниям, а к страстно-холодному интересу к шалостям других. Она позволяла у себя в окружении предаваться прелестям Амура. Так, поэт Филипп Депорт прямо в покоях королевы сделал ее фрейлине Луизе де Лопиталь-Витри дочку. Будущий маршал д’Эстре, который, как говорили, переспал со всеми шестью своими сестрами, как-то, обидевшись на то, что Екатерина, поскольку его дед был гугенотом, не дает ему никакой должности, велел передать ей, что для его… и для его чести религия безразлична. И сошло. Она дает праздник, «на котором прекраснейшие и честнейшие женщины двора, полунагие и с растрепанными волосами, как новобрачные, были употреблены на услугу».

Она старела – разум понемногу начинал отказывать. Так, Екатерина потратила много сил, желая сделать своего сына Франсуа королем Алжира. Для этого она отправила посланника к султану с просьбой отдать Алжир. Кроме этого, предполагалось к Алжиру в дальнейшем присоединить Сардинию, получив ее от Испании взамен Наварры. Королю же Наваррскому в вознаграждение за Наварру предназначали другие владения во Франции.

Из плана этого ничего не случилось, да и герцог Франсуа скоро умер. А спустя некоторое время в один год (1589) умерла Екатерина и ее сын, последний представитель династии Валуа – король Генрих III. И на французский престол вступил Генрих Наваррский – король Франции Генрих IV.

Жена Маргарита Валуа (1553–1615)

Под этим непривычным, да, пожалуй, и не особенно знакомым почитателям Дюма именем скрывается первая супруга Генриха IV Маргарита Наваррская, знаменитая королева Марго. Конечно, великий романист сделал большое дело – и теперь каждый может сказать узнавательное – «А-а, та самая!», но он же в определенной степени и виновен перед нами, ибо, исповедуя принцип, что «история – это тот гвоздь, на который можно вешать все что угодно», он слегка исказил реальные черты этой, признаемся, не слишком ординарной дамы. Пожалуй, в немалых чертах более адекватно отразил ее облик – как внешний, так и внутренний – Генрих Манн в эпопее, посвященной жизни, деятельности и увлечениям короля Генриха IV.

Как писал известный французский мемуарист XVII веке Таллеман де Рео, опиравшийся в своем труде зачастую на рассказы очевидцев предыдущих десятилетий, с которыми он поддерживал достаточно тесные взаимоотношения, «королева Маргарита в молодости отличалась красотой, несмотря на то, что у нее были слегка отвисшие щеки и несколько длинное лицо». Такая вот характеристика внешнего облика, несколько расходящаяся с привычным стереотипом. Но, как будто этого мало, безжалостный мемуарист тут же спешит добавить несколько слов и по облику внутреннему. «Никогда, пожалуй, не было на свете женщины, более склонной к любовным утехам. У нее была особая бумага, поля которой усеивали сплошь эмблемы побед на поприще любви; бумагой этой она пользовалась для любовных записок. Она изъяснялась галантным стилем того времени, но была весьма неглупа». И, как бы сомневаясь, что ему поверят в последнем, буквально через несколько фраз повторяет снова эту мысль, как бы осторожно пробуя ее на зуб: «Если не считать ее безудержного стремления к любовным утехам, она была весьма благоразумна».

К 1572 г., к моменту ее свадьбы с будущим королем Генрихом IV, т. е. тогда, когда ее имя начинает как-то звучать для истории относительно нее уже строились и разрушились некии планы французского правящего дома. Речь идет о неудавшемся проекте выдать Маргариту за испанского инфанта дона Карлоса. Это, надо думать, не особенно огорчало юную девицу, ибо инфант славился тяжелым характером, так что, вполне вероятно, совместная жизнь с ним не могла компенсировать даже греющую душу мысль о перспективе занятия испанского престола. Марго же была молода, по молодому прелестна, весела и хотела радоваться жизни, срывая цветы удовольствия. Из ее последующих нелицемерных признаний видно, что к девятнадцати годам она успела побывать любовницей своих братьев – нынешнего короля Карла IX, будущего короля Генриха III, ныне герцога Анжуйского и герцога Франсуа Алансонского. Кроме братьев пыльцу ее невинности стряхнул также герцог Гиз, могущественнейший вельможа Франции. Публика все весьма и весьма изысканная и высокопоставленная. Так что отдадим должное чувству сословной принадлежности принцессы. Хотя вполне может быть, что дело здесь лишь в некоей камерности существования. За это говорит тот факт, что в дальнейшем своем отборе Маргарита так строго не придерживалась принципа наличия в жилах интимных друзей королевской крови.

В оправдание добавим, что поведение Марго по нормам окружающего ее общества не было чем-то вопиющим, из ряда вон выходящим. При французском дворе той – равно как и до, и после – поры царила сама куртуазность. И даже гривуазность. Обращение с женщиной здесь было смесью старинного галльского рыцарства и тосканских сладострастных нравов (откуда Екатерина, кроме привычек, вывезла и множество самой разнообразной челяди, ныне смело занимающей при французском королевском дворе лучшие места, бесцеремонно отпихивая высшую знать). Однако деспотизм красоты, как писала об этом периоде графиня Жанлис, начинал уступать могуществу обольстительности. Любовники, будучи менее нежны, чем в царствование отца Маргариты – Франциска I, были не менее покорны. Они менее искали средств заслужить свою красавицу, но более старались ей понравиться.

Такова была общая атмосфера, где взрослела, цвела и шалила Марго. Но не надо забывать о ее матери: Екатерине Медичи, прошедшей к этому времени колоссальную школу ожидания, ненависти и власти, сейчас редко были свойственны иные чувства, кроме мстительности и гнева, ее достоинство – проницательность, ее слабость – вероломство. И хотя вероломство само по себе все же сила, поясним сию мысль. Оно сила, когда применяется либо по наитию, либо по холодному расчету. Когда же оно становится рутинной привычкой, как в случае с Екатериной, тогда оно – слабость. Она не ощущала более ни любви, ни сострадания, ни материнской нежности, поэтому даже не сочла нужным известить дочь о начале приготовлений к ее свадьбе. Маргарита узнала об этом стороной.

– Вы с моим братом и государем намереваетесь переменить мою судьбу? – прямо обратилась она к матери.

Та, не удивившись ни смелости дочери, ни ее осведомленности, ни умению держать в себе все чувства, подтвердила:

– Надеюсь. что брачный контракт будет подписан в ближайшее время.

– С принцем Наваррским?

– Брак вполне приличный, – холодно возразила мать на невысказанный вопрос дочери.

– Не слишком ли молод мой будущий супруг?

– Он уже опасен.

– Я слышу всеобщие похвалы его уму и сердцу.

– Да, он многих может привлечь на свою сторону.

– Так он искал моей руки?

– Он чувствует выгоду брака на дочери французского короля.

В общем, разговор оставлял сомнения в счастливом исходе предстоящего брака. Негативное впечатление от него вскоре несколько рассеял сам Генрих, допущенный до разговора с Маргаритой. Правда, последовавшая свадьба вновь настроила Марго на меланхоличный лад: она была католичкой, муж – протестант, так что благословение каждый получал у своего алтаря, что было весьма непривычным. Не вдохновило Маргариту, предвкушавшую законные радости брака, и напутственное слово Екатерины:

– Дочь моя, помни, что ты – принцесса, и поэтому прежде всего быть не рабой любви, а служанкой политика. Супружеское счастье – лишь для тех, кто зависит от самих себя. Но для тех, кому надлежит прежде всего блюсти славу Божию и выгоды государства, существуют иные добродетели. Помни об этом!

Екатерина как будто вылила на дочь ушат холодной воды, и та согрелась лишь уже в страстных объятиях юного супруга.

Идиллию прервала Варфоломеевская ночь. Генрих пытался бежать, к Маргарите же в спальню в надежде спастись забежал раненый гугенот Лейрас. Отдадим принцессе должное – она его спасла, укрыв в самом надежном (по собственному опыту) месте – в своей постели. Ворвавшиеся тут же преследователи-католики жертву свою в столь деликатном месте искать не осмелились догадаться.

С этого дня Генрих избегал свою официальную жену, которая находила забвение с спасенным ею дворянином. Ведь всегда испытываешь теплые чувства к облагодетельствованному тобой – он как бы живое напоминание твоей добродетели, твой прижизненный памятник. Другой вопрос, испытывает ли облагодетельствованный всегда ответные чувства подобного знака и накала. Недаром же существует пословица, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Здесь, к счастью, все было не так. Дворянин испытывал к принцессе не менее теплые чувства, чем она к нему, что, по крайней мере, частично компенсировало холодность законного супруга.

Несколько позже начинает разворачиваться первая яркая страница Маргариты в качестве взрослой замужней дамы. Речь идет о ее трагическом романе с явным привкусом политики с графом де Ла Молем, графом, которому – увы – к этому моменту было уже 45 лет и который состоял в свите герцога Алансонского, перейдя туда из приближенных короля, т. к. надеялся превратить совсем еще юного герцога в покорное орудие своих крайне честолюбивых проектов.

Граф к этому времени уже успел приобрести громкую разнообразную известность. Карл IX издавна относился к нему очень благосклонно, и по королевскому поручению де Ла Моль ездил в Лондон сватать королеву за Франца Алансонского. Миссия завершилась ничем, но тем не менее граф произвел впечатление на Елизавету, и – кто знает? – не бойся граф промозглого английского климата, у «королевы-девственницы» могло быть одним морганатическим браком больше. Однако эта неудачная с точки зрения большой политики поездка в чем-то все же оказалась удачной. Для графа, ибо герцог Алансонский узнал, что есть человек, который умело защищал при английском дворе его интересы (чем и объясняется переход графа в свиту герцога).

И другая черта личности графа способствовала его славе – молва шла о нем как об опытном сердцееде, который иногда перебегает дорогу и сильным мира сего. Особенно не в восторге от де Ла Моля был Генрих Анжуйский, будущий Генрих III.

Когда же начался его роман с Маргаритой, то и остальные два брата Валуа – король и герцог Алансонский – начали ревновать резвого не по годам графа. Эти двое последних даже решили пойти на крайние меры и попросту придушить счастливого любовника прямо на дворцовой лестнице. (О, благословенные патриархальные, старые добрые времена! Только представим себе: абсолютный монарх крупного государства и его брат – почти бесконтрольный повелитель обширнейших провинций – как обычные люди подстерегают удачливого любовника. В наши времена достаточно было бы, уверены, одного молчаливого кивка, – короче, цивилизация не стоит на месте.)

Ла Моль благодаря приятелю графу де Кокконасу и его пассии герцогини де Невер счастливо избегнул столь печального конца. Его любовь, перемешенная с интригой самого высшего порядка, продолжалась: Маргарита под влиянием своего друга также ударилась в политику и даже принимала посильное участие в делах партии, к которой примыкал граф, – партии «политиков», по-прежнему видевших решение всех вопросов в войне с Испанией.

В это время Маргарите удалось помирить графа с его господином – герцогом Алансонским, и все трое начали с увлечением работать над новой интригой, предусматривавшей восстание против Карла IX и фактическую передачу власти в руки, правда, как выяснилось немного позднее, крайне ненадежные, Франца Алансонского.

В осуществление этих проектов Франсуа, блокировавшийся с находившимся на положении полупленника Генрихом Наваррским, вместе с ним попытался бежать. Но их выдала общая любовница Шарлотта де Сов, по совместительству с приятной светской обязанностью обслуживания особ королевской крови бывшей еще и шпионкой Екатерины Медичи.

Франсуа от греха рассказал сразу все. Де Ла Моль был тут же арестован, но молчал даже под пыткой и 30 апреля 1574 г. был казнен. Вместе с Кокконасом, который на допросах пошел по стопам герцога Алансонского.

Маргарита весьма убивалась по графу, и чтобы хоть как-то утешить свое горе, приказала набальзамировать сердце человека, открывшего ее последние тайны любви и первые тайны политики. В дальнейшем она еще не раз будет замешана во множестве политических авантюр, но не личной корысти ради, а волею своих очередных любовников, дабы доставить им удовольствие. А поскольку почти все ее избранники были людьми предприимчивыми, рисковыми, то они весьма часто умирали, так что Маргарита, по аналогии с графом, завела привычку бальзамировать сердца своих усопших интимных друзей. В дальнейшем она носила большие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из которых находилась коробочка с сердцем умершего. Эти фижмы она каждый вечер вешала на крючок за спинкой кровати и запирала на замок.

Ровно месяц спустя после казни Ла Моля и Кокконаса умер Карл IX. На престол вошел Генрих III. Казалось, он по наследству вместе с троном принял на себя обязательства Карла ревновать сестру. Благо поводов было достаточно. А она продолжала в окружении своих новых любимцев интриги против нового монарха. Уже Генриха III.

Против которого, казалось, интригуют все. В результате одной из этих интриг Генрих Наваррский и Франсуа Алансонский бегут из Парижа. Генрих послал письмо Маргарите: «Не смертный приговор, но брачное условие хотел я подписать; друзья мои также не думали скреплять столь их недостойного и чести противного договора. Поскольку я должен быть вашим супругом только ценой крови моих добрых подданных, то я и отрекаюсь совершенно от нашего союза».

Генрих, развязавшись с Маргаритой сам, развязал руки и ей. Так казалось им, но не церкви, перед лицом которой они по-прежнему были мужем и женой. Но сами муж и жена не особенно об этом задумывались. Маргарита еще на несколько долгих лет остается в Париже. Она, вкусив раз запретный плод, уже не хочет и не может остановиться – любовники, партии, под знаменами которых она выступает, и интриги, которые она с ними пытается осуществить, меняются как в калейдоскопе.

31 октября 1575 г. один из ее почти в буквальном смысле одноразовых друзей, нечто мимолетное, почти как бабочка-однодневка, убивает по ее приказу королевского фаворита де Гаста, который ратовал за решительную борьбу против Испании. Вскоре в результате тонко разыгранной многовариантной интриги, проведенной Генрихом III, муж графини Монсоро, страшный ревнивец, вместе со слугами резал очередного любовника Маргариты, «жемчужины Валуа», «волшебницы», «новой Миневры», как льстиво называли ее при дворе.

Пока Маргарита боролась и любила в Париже, ее законный супруг Генрих Наваррский в провинции воевал на всех фронтах. Он боролся с вооруженными отрядами католиков и продолжал счет своим победам на любовном фронте. Он имел всегдашнюю привычку, сохранившуюся у него до самой смерти, даже не привычку, а скорее правило не пропускать ни одной красивой женщины из тех, с кем сталкивала его судьба. Но, естественно, были и проходные эпизоды, были и постоянные привязанности. В конце концов список его любовниц составит внушительный список в пятьдесят семь человек, не считая мимолетных увлечений.

Однако любовь не заслоняла ему дела и он всегда готов был поступиться – особенно в молодости – флиртом во имя политики. Он известил Маргариту, что ее законный супруг ждет: когда же его жена наконец удосужится воссоединиться с ним. Марго удивилась, но поскольку последнее время она запуталась в сетях собственных интриг и ежеминутно ожидала монаршьего (в лице Генриха III и Екатерины Медичи) гнева, то поняла, что здесь перед ней открывается выход начать все как бы заново. И в 1578 г. она приезжает к мужу. Причем в его лагерь она пробралась закутанной в плащ, раскрыв свое инкогнито лишь одному офицеру, который и привел ее в палатку Генриха. Тот, привыкнув к подобным визитам, повел дело решительно, по-солдатски и был умилен, что прекрасная незнакомка нимало не препятствует, дабы он снял с нее платье, но никак не хочет откинуть покрывало. Так что смелый воитель некоторое время даже терялся: кто она, его новая любовница, столь искусная и страстная, ибо за четыре года забылось многое. Наконец, Маргарита решила покончить с таинственностью и явила себя глазам ошарашенного мужа.

Но подобная идиллия продлилась сравнительно недолго. Верная своей благоприобретенной привычке, она вновь начала интриговать. И теперь, естественно, против Генриха Наваррского, склоняясь так же естественно на сторону Католической лиги, возглавляемой ее старинной любовью герцогом Гизом. Поэтому она покинула мужа и теперь уже навсегда зажила отдельной от него жизнью. Своей привычной жизнью, чередуя любовь с посильным участием в делах государственных.

Именно к этому времени относится одна из ее проделок, которая характеризует как и нравы эпохи, так и личность самой Маргариты, порядком уже огрубевшей от бурной жизни. Один дворянин барон де Салиньяк, на двадцать лет старше Маргариты, внезапно почувствовал приступ безумной любви к ней. Она же, как правило не оставлявшая без ответа подобные чувства, на сей раз была крайне холодна. Он бесконечно объяснялся ей в любви, перемежая клятвы укорами за ее бессердечие. И однажды это ей надоело. Прервав его на полуслове, она спросила:

– А чем могли бы вы доказать мне вашу любовь?

– Нет ничего такого, чего бы я не сделал!

– Даже приняли бы яду? – спросила Марго вкрадчиво.

Барон слегка побледнел, но ответил почти мгновенно:

– Да, лишь бы вы позволили мне умереть у ваших ног!

– Я согласна!

Барон еще больше побледнел, но от своих слов не отказался. Был назначен день. По ее приказу приготовили сильное слабительное, и она из своих рук вручила его барону. Тот мужественно выпил чашу и был заперт Маргаритой в комнате, куда она поклялась вернуться ранее, чем начнет действовать яд. Через два часа, когда дверь была отперта, рядом с незадачливым претендентом на любовь прекрасной дамы находиться было ну никак невозможно. Правда, как положительный момент стоит отметить, что после этого он как-то разом избавился от своей любви к Маргарите.

В июле 1585 г. Маргарита Наваррская окончательно порвала с мужем – дабы теперь уже не только душой, но и телом присоединиться к католическому лагерю, аргументируя редким желающим выслушать ее объяснения полуслучайным слушателям сей свой поступок наконец-то проснувшимся чувством к истинной религии, в которой ей выпало счастье родиться и воспитываться, чувством, которое она долгие годы столь тщательно глушила, надеясь свои подвижническим примером подать супругу своему Генриху пример веротерпимости и наглядно доказать, насколько вера, освященная римским первосвященником, лучше гугенотской ереси. Но всему есть предел, добавляла она со слезами на своих все еще прекрасных глазах, даже ее ангельскому терпению. И поэтому летом 1585 г. она вместе с вновь обретенными братьями по вере заперлась в крепости Ажан в центре протестантского Юго-Запада и обратилась за помощью к Гизам и Филиппу II.

Но помощь, как почти всегда бывает в уже давно тянущихся гражданских войнах, запоздала, и потрепанные в бесконечных баталиях, но все еще бодрые войска Генриха Наваррского штурмом взяли крепость. Маргарита была заключена в крепость Юсон, но поскольку Генрих никогда не воспринимал всерьез политические амбиции своей супруги и вообще органически не мог воевать с женщинами, то Маргарите довольно скоро и без особых трудностей удалось бежать оттуда с помощью агента герцогов Гизов, которые почему-то еще неким образом надеялись получить на Марго политический капитал.

Но рыцарство рыцарством, а дело делом. Наваррский, быстро сориентировавшись, отдал все же приказ схватить беглую супругу, и в скором времени она была водворена обратно в узилище. В это же время развернулась большая склока между Филиппом II и Генрихом III. Испанский король открыто обвинял французского, что тот помогал Генриху Наваррскому в захвате Ажана, что могло соответствовать действительности, так как король Франции, напуганный размахом, активностью и силой Католической лиги, возглавляемой Гизами, начинал опасаться за свою власть, к которой Лига, созданная по идее во имя защиты этой самой власти и веры, начинала относиться все более критически. И энергичные Гизы подумывали – не стоит ли им взять все дело в свои руки, отстранив Генриха III и посадив на французский престол старшего из своего рода.

В свою очередь в ответ на обвинение Филиппа Генрих III обвинял испанцев в помощи Маргарите, причем не только деньгами, но и солдатами-арагонцами. Что также соответствовало действительности, ибо одним ударом Филипп II решал две задачи – вредил люто ненавидимым им протестантам и гадил не менее нелюбимой Франции, ибо, как известно, внутренние смуты в государстве отнюдь не способствуют его усилению и укреплению его внешнего престижа и возможности реального влияния на международные дела.

Посреди всех этих раздоров и разборов сама Маргарита была благополучно позабыта, чем она не преминула воспользоваться, снова бежав. На этот раз безо всякой поддержки извне, исключительно самостоятельно: соблазнила тюремщика и он, одурев, как всякий влюбленный, открыл перед птичкой дверцы ее клетки.

Но, как вскоре выяснилось, бежала она из огня да в полымя, предварительно сменяв шило на мыло. Ибо Екатерина Медичи, ее мать, так же как и Генрих III напуганная размахом активности Католической лиги, снова пыталась найти ей противовес в гугенотах, для чего начала предпринимать попытку нового сближения с Генрихом Наваррским.

Но Генрих к этому времени уже не то что не хотел, но даже не мог слышать о Маргарите, так что в подобных планах сближения она становилась камнем преткновения. Екатерина поступила с дочерью со всегдашней решительностью – Маргарита была арестована и посажена под арест, а королева-мать начала продумывать проект убийства дочери, дабы развязать руки Генриху Наваррскому. Для дальнейшего бракосочетания его с одной из внучек Екатерины.

На счастье Марго, опять начался новый тур смены политических партнеров у Екатерины и Генриха III. Маргарита вновь очутилась на свободе и вновь повела активную борьбу против мужа. Вновь и вновь она обращалась к Филиппу II с просьбами о субсидиях. Помимо финансовых вопросов ее интересуют кадровые, и дабы привлекать под свои знамена молодых и пылких героев, она усиленно поощряет их своими прелестями.

Те, одурев от подобных щедрот, вместо ожидаемой консолидации, начинают склочные выяснения отношений между собой: кто более любим Маргаритой. Один из таких разборов закончился смертью – более ловкий ловелас заколол своего противника на глазах Марго, которую сей инцидент неприятно поразил. И поэтому, когда вскоре произошел идентичный случай, то счастливому дуэлянту по указанию королевы тут же отрубили голову (что пополнило фижмы Маргариты двумя забальзамированными сердцами).

К этому времени ее дорога разошлась с путем Генриха Наваррского – имеется в виду интимный аспект вопроса, ибо с точки зрения политики соприкосновения в виде военных действий сторон были постоянные. Генрих в это время уже давно и счастливо любил Диану д’Андуен, виконтессу де Лувиньи, графиню де Гиш, которую современники прозывали «Прекрасной Коризандой». Будучи вдовой одного из знатнейших вельмож королевства – графа Гиша – и являясь обладательницей огромного состояния, Диана из любви к Генриху отдала значительную часть своих богатств на рекрутирование войска для своего возлюбленного. Ею было набрано для Генриха двадцать четыре тысячи солдат, для чего она закладывала свои поместья и продавала бриллианты. У нее был от Генриха сын Антуан, которого отец собирался признать своим отпрыском. Но юноша заявил, что он желает остаться простым дворянином, нежели побочным сыном короля (много позднее этот мальчик станет герцогом Граммоном, вице-королем Наварры – вот она, опосредованная связь с отцом! – и зятем Ришелье).

Генрих любил Диану не менее страстно, что доказывает лучше всего случай при Кутра. Здесь протестантская армия под его началом одержала первую крупную победу над войсками Лиги. Но вместо того, чтобы воспользоваться преимуществами сей победы и закрепить успех, победитель был взят в плен Дианой, обвинившей его в том, что он совсем ее забыл, и дабы смягчить ее гнев, он устроил графине парад захваченных у врага знамен. И Гиш простила его.

Коренастый, могучий, с густой шевелюрой, не подвластной времени, с кривым носом и сверкающим взором, окладистой бородой, не скрывавшей все же его живого лица, с звучным голосом и хитроватой усмешкой, он не мог не нравиться. А ведь он еще и король, и полководец. Так что он был прощен. Хотя и безо всякой вины. Потом были и вины, но и прощения, а потом прощения перестало хватать… Прекрасная Диана отошла в сторону, уступив место Габриеле д’Эстре, сначала маркизе де Монко, затем герцогине де Бофор, одной из тех немногих, кого Генрих по-настоящему любил и на которой он даже хотел жениться, устав от своих мелких побед и громких скандалов Маргариты. Да и возраст начинал брать свое.

Генрих познакомился с Габриелью д’Эстре, будущей герцогиней, в самый разгар гражданской войны – при осаде Парижа. В разговоре с герцогом Бельгардом он начал восхвалять достоинства и прелести своей любовницы Марии де Бовильер, говоря, что он предпочитает ее всем женщинам. На что герцог, задетый за живое, горячо возразил:

– Вы бы переменили свои мысли, если бы увидели девицу д’Эстре!

После чего подробно начал расписывать ее достоинства и совершенства. Генриху было не много надо, и он скоро пожелал познакомиться со столь неотразимой красавицей. Герцог прикусил язык, поняв, что теряет любовницу, но было уже поздно. Впервые он увидел ее на балу и тут же был сражен. Уступив его пылу, новая пассия Генриха поначалу приводила его в отчаяние своей холодностью, но как впоследствии выяснил осчастливленный любовник, это было лишь милое кокетство, предназначенное для его большего еще воспламенения и выработке в нем постоянства по отношению к столь прелестному объекту. Холодность эта частично объяснялась и тем, что она все еще не могла расстаться с Бельгардом. И продолжала его принимать в свободное от Генриха время. Как-то раз он почти застал любовников, но д’Эстре успела спрятать герцога в маленькой комнате, и пока Генрих пытался ногами выломать ведущую в нее дверь, Бельгард удачно спрыгнул с приличной высоты и тихо ускользнул. Мадемуазель, увидев, что теперь ей сложно что-либо инкриминировать, перешла в атаку:

– Я довольно вижу, – со слезами в голосе, срываясь на трагический шепот, начала она свою обличительную речь, – что вы и со мной так же хотите обходиться, как с другими, которых вы любили прежде. Ваш непостоянный нрав всегда ищет какой-нибудь причины прервать знакомство со мной… Признаюсь, что чрезмерная горячность меня к вам заставила меня забыть и должность, и честь мою. Но вы, однако же, платите мне за это непостоянством и подозрением, к которому я даже мыслью не подавала вам никогда причины.

Генрих был покорен, он чувствовал себя мерзавцем, ибо только подобный тип может подозревать это заливающееся невинными слезами чудное создание. Он бессчетно просил у своей дамы прощения, каялся в своих подозрениях и после этого долго ее не ревновал.

Влюбленный – всегда глупый. А если умудренный годами мужчина полюбит молоденькую… Ведь король, напомним, был одногодок Маргариты – дата его рождения 1553 г., Габриель же на целых двадцать лет моложе (упомянем, что графиня де Гиш была моложе Генриха всего на год, после чего воздержимся от дальнейших намеков и объяснений). В данном случае перед нами нечто подобное современной ситуации под условным обозначением «Вторая жена великого человека». Так что неудивительно, что Габриель почти всегда вила из своего Генриха веревки, что он с радостью и восторгом ей позволял. Он засыпал ее знаками внимания, подарками, письмами. И сейчас, и позднее, когда стал уже королем Франции.

Как-то раз он писал Бофор из Фонтебло: «Любезная моя! Спустя два часа по приезду подателя сего письма, вы увидите того рыцаря, который весьма вас любит и которого называют королем Французским и Наваррским. Титул, конечно, почтенный, но весьма мучительный. Название любовника вашего несравненно приятнее для меня. Все три вместе хороши, куда их не обороти, и я намерен никому их не уступать».

Подобное любовно-куртуазное отношение Генриха к Габриеле разительно отличалось от отношения к ней подавляющего количества знати. У всех на устах был ответ Сьера де Санси Генриху. Когда король начал с ним советоваться относительно возможности женитьбы его на д’Эстре, то Санси ответил:

– Если уж говорить, государь, о шлюхах, то я предпочитаю дочь Генриха II, а не дочь госпожи д’Эстре, умершей в борделе.

Подобный ответ имел право на существование, ибо происхождение Габриели никто бы не рискнул назвать блестящим. Род ее матери славился прекрасными женщинами, которые, не чинясь, дарили свою благосклонность. В гербе рода была рука, сеющая вику, и про него стали говорить «виково семя». По его же поводу ходило широко и четверостишие:

Благословенна будь рука,

Что вику сеять не устала,

Даруя нам, щедра, легка,

В посеве сем и шлюх немало.

У матери Габриели было двое сыновей и шесть дочерей. Старший сын был убит при осаде Лиона. Младший, ставший священником, добился сана кардинала, но потом вернулся в мир, где в конце жизни стал маршалом. Вот его-то и шесть его сестер, среди которых была и будущая герцогиня Бофор, прозвали «семью смертными грехами».

Естественно, Генрих не мог не знать всего этого, да кое-что, к тому же, настолько бросалось в глаза, что увидел бы даже и слепой. Во всяком случае, когда Габриель родила королю старшего сына, он осторожности ради назвал его не Александром (так он позднее назовет второго сына от д’Эстре), а Сезаром, ибо Бельгарда называли при дворе Великим или Главным, и Генрих не хотел, чтобы его сына по этой причине звали Александром «Великим».

И позднее, когда у Генриха уже крепко засела в голове мысль жениться на Бофор, герцогиня по-прежнему продолжала поддерживать нежную дружбу с Бельгардом. Все об этом знали, и тогда капитан лейб-гвардии де Прален, дабы пресечь подобные поползновения монарха раз и навсегда, предложил Генриху застать ему свою избранницу в постели с Бельгардом. Король согласился, и однажды ночью капитан повел его закоулками Фонтенбло. Но, когда они уже приблизились к апартаментам Габриели, король остановился, вздохнул и произнес:

– Ах! Как бы это ее не рассердило!

Двор подобного чувства не понимал, как и того, что Бельгард еще жив. И, действительно, чтобы быть честными, сознаемся, что король был десятки раз близок к тому, чтобы отдать приказ об убийстве герцога, и каждый раз чуть не в последний момент спохватывался, что, по идее, виноват-то он, ибо это он отбил у Бельгарда его возлюбленную. Так что нарушитель королевского спокойствия дожил до почтенного возраста и умер аж в 1646 г. восьмидесяти четырех лет от роду…

Общая оппозиция не смущала Габриелу, вертевшую самим королем. Но был один человек, которого она опасалась. Это был господин де Рони, герцог Сюлли. Поначалу он ухаживал за ней, но весьма осторожно, стараясь издалека обожать повелительницу своего государя. Она протежировала ему. Именно с ее подачи он стал суперинтендантом финансов, что в государстве, где по случаю перманентных войн хронически не хватает денег, весьма важно. Кроме этого он стал генерал-инспектором артиллерии, коему виду оружия широко мыслящий Генрих придавал большое значение. Так что Сюлли стал любимцем и фаворитом короля, наперсником всех его тайн.

Генрих выбирал себе фаворитов не по принципу породы, не по внешнему виду или умению лихо вызвать по пустяку на дуэль. Он отбирал людей по умению делать дело. Сюлли умел, и поэтому на многие годы он станет правой рукой короля, который привык ему доверять и советоваться с ним.

Посоветовался он и на этот раз, когда решил жениться. Сюлли холодно отсоветовал, объяснив причины, по которым сие делать не стоит. При этом он не особенно щадил ни короля, ни герцогиню – времена ухаживаний давно прошли, осталась одна реальная опасность ошибки, могущей иметь весьма печальные последствия.

Король, огорченный подобной отповедью, повел его к Габриеле, дабы там герцог, плененный и очарованный грацией королевской метрессы, стал более сговорчив. Герцогиня, наслышанная о мнении Сюлли, встретила его весьма холодно. Но тут вспылил король:

– Дорогая, истинной причиной моей привязанности к вам была кротость, замеченная мною в вашем характере. Но сейчас я вижу свою ошибку, но вы, сударыня, также весьма ошибаетесь, если думаете, будто бы я в состоянии пожертвовать ради вас другом столь верным, и что напротив того, я приказываю вам преодолеть свою ненависть и вести себя впредь только по моим советам.

Габриель опять разразилась гневной филипикой, основным героем которой был все тот же Сюлли, с застывшим лицом стоявший тут же. Когда же она, задохнувшись, выговорилась, Генрих, слушавший ее не прерывая, холодно произнес:

– Вижу, сударыня, что вас научили всему этому для испытания, не прогоню ли я от себя слугу, без которого не могу обойтись. Вы совсем меня не знаете. Объявляю вам, что если бы я был доведен до необходимости выбирать, кого из двух вас лишиться, то я бы обошелся скорее без десяти любимиц, подобных вам, нежели без слуги такого, как герцог.

Эти слова и этот холод смяли герцогиню. Увидев, что Генрих собирается уходить и, может быть, навсегда, она заплакала, упала перед ним на колени, обещая, что отныне не будет иметь иной воли, кроме королевской, и просила Сюлли простить ее. Король растроганно поднял Габриель, обещал все забыть, после чего вышел с Сюлли из комнаты. За дверью он спросил герцога лихо:

– Что, мой друг? Не устоял ли я?

Но тут же лихость сошла с его лица, и оно стало задумчивым.

В этот раз ночная кукушка не перекуковала дневную, однако, говорят, вода камень точит: герцогиня с этого дня стала сама нежность. И спустя некоторое время, уединившись с Сюлли в саду, Генрих открыл ему душу:

– Друг мой, ты видишь, что я делаю все, что в силах человеческих, для блага Франции. Одно печалит и гнетет меня – я не имею детей от супруги моей, королевы Маргариты. И тогда я начинаю бояться, что все мои труды, направленные на то, чтобы дать государству спокойное правление, будут бесполезными, ибо по моей смерти принцы крови, среди которых царит лютое несогласие, вновь погрузят Францию в те бедствия, кои она только что претерпела.

– Государь, вам надлежит уничтожить ваш брак с Маргаритой Валуа и немедленно вступить во вторичный!

– Да, но кто она, моя будущая супруга?

После чего он раскритиковал всех иностранных и французских принцесс.

– Я же желаю, – с жаром восклицал Генрих, а Сюлли все с большим беспокойством смотрел на него, – иметь жену прекрасную, молодую, кроткую, умную. Жену, которая бы привязала меня к себе и сделала бы счастливым. И мой выбор уже решен! Угадайте ее имя!

– Нет, государь, я никогда ее не наименую…

– Не нет, а да – это герцогиня де Бофор!

Сюлли молчал, король потребовал ответа. И тогда герцог заговорил. Он повторил практически то же самое, что и раньше, но, должно быть, с большей страстью, ибо король обнял его и тихим, каким-то пустым голосом произнес:

– Наверное, ты прав. Я обещаю, что раз и навсегда отказываюсь от этого помысла.

И грустно вздохнул. И добавил:

– В котором счастье моей жизни.

Эти слова, да и само отношение, стали широко известны. И вскоре последовали практические шаги партии, не желавшей видеть на королевском троне гугенотку: 12 апреля 1599 г. Габриель, гуляя по саду, умерла от апоплексического удара. Официальной причиной смерти стала ее беременность. Якобы, будучи на четвертом месяце и не пустив кровь, когда это было нужно, она умерла от ее прилива. Тем не менее ходили упорные слухи, что она была отравлена итальянским финансистом Себастьяном Заме, выполнявшим волю католических верхов.

Король рвался повидаться с умирающей матерью своих детей, но опоздал: на полдороге ему сказали, что она уже отошла, и отговорили видеться с ней мертвой, поскольку это-де недостойно короля.

Почти тут же пришел ответ от Маргариты. До этого она не соглашалась на развод, теперь же была на него согласна. При дворе пользовалась успехом эпиграмма, написанная на смерть герцогини госпожой де Невик:

Я вижу явь страшнее снов:

Ведомы пасторским ублюдком,

Шесть смертных, но живых грехов

Идут к погосту строем жутким

И, голося «за упокой»,

Оплакивают грех седьмой.

Пастырский ублюдок – это один из приближенных Генриха IV сьер де Баланьи князь де Камбре, маршал Франции. Остальные нам уже известны.

В это столь трагическое для Генриха время Маргарита, как видим, не теряла головы. Она отдалась давней своей склонности создавать нечто вроде артистического салона, окружив себя людьми искусства, некоторые из которых становились попутно и любовниками. Так, например, известный поэт Депорт. Любила балет. Словом, наскучив политикой, она решила посвятить вторую половину, как она надеялась, жизни опосредованному служению музам.

Первые годы после развода с Генрихом она продолжала жить в Юссоне, без права особо его покидать. Но в 1605 г. она оказала королю ряд важных услуг в его противостоянии – уже кальвинистам, ибо он при коронации был вынужден принять католичество (и даже уцелела в истории его знаменитая фраза – «Париж стоит мессы»), и ей разрешили вернуться ко двору.

Поначалу она поселилась в Булонском лесу, где Генрих навестил ее с новой женой. После этого Марго всегда ласково принимали при дворе. В конце концов она поселилась в предместье Сен-Жермен на улице, которая позднее получила название Малых Августинов, ибо Маргарита основала здесь для этих монахов их некое заведение, которому по завещанию позднее отошел ее дворец.

С годами она сильно растолстела, и при этом приказывала делать себе лиф и юбки гораздо шире, чем следовало. Она постоянно носила белокурый шиньон цвета отбеленного льна с легкой желтизной – ибо рано облысела. Чтобы придать себе большую статность, она вставляла себе в платье по бокам жестяные пленки, расширявшие лиф, и поэтому не могла проходить через некоторые двери.

Ближе к старости она любила музыканта Виллара, которого поэтому прозвали «Король Марго». Музыканту, по капризу подруги, приходилось все время носить засученные штаны и привязанные чулки, хотя это уже давным-давно вышло из моды.

У нее было двое детей – один от сьера де Шанвалона, который принял монашество, и от сьера д’Обиака.

И тем не менее она удостоилась проникновенной эпитафии, восхвалявшей ее высокую – воистину королевскую – нравственность.

Подруга Габриэль д’Эстре (1573—10.04.1599)

Истории Франции старинный дворянский род д’Эстре дал много славных имен. Род дал государству выдающихся фельдцейхмейстеров, маршалов, талантливых ученых, кардиналов. Многие представители рода делали карьеру быстро, другие медленно продвигались к известности. На военном поприще отличился Франсуа Аннибал, родившийся в 1573 г. Сначала он выбрал путь священнослужителя и достиг сана епископа, но затем круто изменил намерения и перешел на военную службу с титулом маркиза де Кевр. Он стал маршалом Франции, когда ему было уже за пятьдесят лет, и, продолжая службу, еще раз отличился при взятии города Трир в 1632 г. Карьеру он завершил, будучи посланником Франции в Риме, а титул герцога получил при восшествии на престол Людовика XIV. Его сын, Жан, тоже стал военным. Жан д’Эстре сражался на море, командуя объединенным англо-французским флотом в битвах с флотом Голландии в 1672 г. Как и его отец, он достиг звания маршала, а в 1686 г. стал вице-королем французских колоний в Америке. Маршалом Франции стал и сын Жана д’Эстре, герцог Виктор Мари. Военную службу он начал под командованием отца, приняв участие в морских экспедициях. В 1697 г. Виктор Мари руководил бомбардировкой Барселоны и Аликанте. Затем он храбро сражался в морской битве при Малаге в 1704 г., а в 1715 г. он был назначен председателем морского суда. Последним представителем рода д’Эстре стал знаменитый де Лувуа, который также стал маршалом Франции в 1756 г. В следующем году он возглавил войска, действующие против Германии, и нанес немцам поражение у Гастенбека. Из-за дворцовых интриг он был смещен с должности командующего – его место занял менее способный герцог Ришелье. Когда, в 1762 г., Лувуа снова встал во главе войск, то критическое положение, в которое попали французские войска из-за бездарного командования, исправить было невозможно.

Но прославила род д’Эстре женщина. Ей, Габриэль д’Эстре, удалось покорить сердце короля Франции Генриха IV, который вошел в историю не только своими государственными деяниями, но и «любвеобильностью», имея огромное число возлюбленных (по некоторым данным 56). Но Габриэль д’Эстре, прозванная «прекрасной», занимала в их ряду особое место. Ее часто обвиняли в излишнем легкомыслии и даже распущенности, но она была дитя своего времени, не более легкомысленной или распущенной, чем другие дамы эпохи, начавшейся во времена Франциска I и закончившейся со смертью Генриха IV. Она стала одной из самых знаменитых королевских фавориток в истории Франции и почти стала королевой этой страны.

Ее отец, Антуан д’Эстре – губернатор-сенешаль и первый барон Боллоннэ, виконт Суассон и Берси, маркиз де Кевр – был хорошим воином и большую часть своей жизни провел в походах. Он был губернатором Ла-Фера и дослужился до чина генерал-фельдцейхмейстера. Антуан д’Эстре был добрым католиком и убежденным монархистом, верил и поддерживал законные права монарха, хотя тот – Генрих IV – был гугенотом.

Матерью Габриэль была Франсуаза Бабу де ла Бурдезьер, которая, как и многие женщины ее рода, отличалась свободой нравов. Муж имел о ней реальное представление и не заблуждался относительно ее верности и непорочности. Он даже гордился тем, что его супруга раньше была любовницей двух королей и римского папы. Такое поведение в то время не осуждалось и, можно сказать, даже приветствовалось, а королевская семья была окружена многочисленными детьми, появившимися на свет вследствие таких связей.

Франсуаза и Антуан д’Эстре поженились 14 февраля 1559 г. в День святого Валентина и вместе прожили долгую и счастливую жизнь. Брак принес им двоих сыновей и шесть дочерей. Старший сын погиб при осаде Лана, а о младшем – Франсуа Аннибале – было рассказано выше. Дочери были выгодно отданы замуж – все, за исключением самой младшей – Габриэль. О ней злые языки говорили, что прекрасная внешность заменила ей образованность и глубокий ум, но не будем обращать внимания на эти сплетни.

Девушка была действительно хороша собой, и когда она достигла «нужного» возраста, мать, используя свои связи при дворе, решила «пристроить» ее (за 6 тысяч экю) к королю Генриху III. Правда, этот монарх обращал большее внимание на красивых молодых юношей, нежели на прекрасных дам, что, переводя на современный язык, называется иметь нетрадиционную сексуальную ориентацию. Связь с Габриэль длилась лишь три месяца, а затем король с ней расстался, сказав, что «худобой и белизной кожи» молодая любовница сильно напоминает ему собственную жену.

Затем предприимчивая мать предложила свою дочь богатому финансисту итальянцу Себастиану Замету, а когда они «не сошлись в цене», то прекрасная Габриэль досталась герцогу Гизу, который не был скуп. Герцог был очарован молодой девушкой и, не торгуясь, уплатил требуемую сумму.

Так и жила Габриэль д’Эстре, переходя от одного любовника к другому, пока не стала возлюбленной красавца герцога Роже де Белльгарда. Сей молодой человек был в фаворе у короля Генриха III, и монарх осыпал молодых людей всевозможными милостями. Роже и Габриэль не остались равнодушными друг к другу, их взаимные чувства были искренними, и даже на ум приходили мысли о браке, но все закончилось с кончиной Генриха III.

Загрузка...