Глава 5 Confi de canard[17]

Мои родители были счастливы в браке. Моя мама была, наверное, самой красивой девушкой в спокойном местечке План-дʼОргон на юге Франции. Она выросла в сельской гостинице в окружении кур, лугов и постояльцев, которые проводили там отпуск или путешествовали, чтобы полюбоваться деревнями и городками Прованса, окруженными лавандовыми полями Ле-Бо-де-Прованс и его величественным замком, живописной деревенькой Руссийон, освещенной закатным солнцем среди охристых и рыжих скал, Арлем, с его знаменитой ареной и оживленными еженедельными базарами, где продаются зеленые артишоки, черные маслины и рулоны тканей всех цветов, или посмотреть Фонтен-де-Воклюз, где можно прогуляться по берегу прозрачной бирюзовой горной реки.

Если бы мой отец не остановился однажды в этой гостинице и не влюбился бы без памяти, заглянув в прекрасные глаза девушки в светлом платье с цветочками, которая, словно светлое видение, проворно порхала по залу, подавая гостям кофе, круассаны, соленое масло, козий сыр, порции сельского паштета и лавандовый мед, та, наверное, прожила бы там всю жизнь и со временем стала бы хозяйкой гостиницы, сменив на этом посту своих родителей. А так Клеманс уехала в Париж с Филиппом Азуле – молодым начинающим дипломатом. Он был старше Клеманс на пятнадцать лет, с ним она в первые годы много попутешествовала по свету, пока Филипп не получил должность в Министерстве иностранных дел на набережной Орсе. Тогда они поселились на улице Варен, где у них вскоре родился мальчик – то есть я. В то время моей матушке было уже тридцать четыре, поэтому я оказался единственным ребенком, о котором родители так мечтали.

Несмотря на годы, проведенные в большом городе, матушка сохранила здоровый аппетит. Она – завзятая и умелая стряпуха. Любовь к природе также осталась в ней навсегда, и, хотя в Париже не встретишь лавандовых полей и лугового разнотравья с дикими маками и маргаритками, она любит гулять в саду Тюильри и Булонском лесу, потому что ее тянет туда, «где много зелени». Это ей успокаивает душу, говорила она мне.

Раньше она по выходным часто выезжала за город навестить свою старшую сестру Кароль – женщину добрую, но заядлую спорщицу. Однако с тех пор, как у той заболел муж и, чтобы быть поближе к врачам, им пришлось переехать в город, сестры постоянно ссорились. Во-первых, из-за того, что выживший из ума Поль явно все путал и принимал мою матушку за свою жену, а ревнивой Кароль это давало повод для самых фантастических умозаключений, а во-вторых, из-за того, что старшая сестра завидовала младшей: будто бы той все в жизни давалось легко и даже после смерти моего отца она осталась хорошо обеспеченной. Особенно наш дом в Нормандии был ей как бельмо в глазу.

Несколько лет назад мой отец умер от запущенного воспаления легких. Он так ослабел за время болезни, что не мог даже подняться с кровати. Матери он оставил в наследство квартиру на улице Варен и этот загородный домик в Онфлёре, где мы всегда проводили отпуск.

Это было время, когда лето длилось бесконечно, – по крайней мере, так мне казалось тогда. Оно пахло пиниями и розмарином, и я любил этот особенный запах. Я ощущал его, когда, продираясь сквозь заросли колючих кустов и приземистых деревьев, сбегал по откосу на пляж, под треск сухих веток, которые попадались под ногами.

Это был запах моего детства, такого же легкого и светлого, как те безвозвратные летние дни. Серебристый блеск Атлантического океана, рыбный суп вечером в гавани, возвращение домой по проселочным дорогам на машине, за рулем которой сидел папа, их негромкие разговоры с мамой, пока я дремал на заднем сиденье нашего старенького «рено», прислонившись головой к стеклу и ощущая абсолютную защищенность.

Я как сейчас помню поздние завтраки на тенистой террасе с обветшалыми балками, оплетенными глицинией, мама – босая, в белой батистовой рубашке, на которую наброшена шаль. Папа – всегда прилично одетый, в голубой рубашке в полоску, летних брюках, на ногах – мягкие замшевые туфли. Думаю, ему и в голову никогда не пришло бы шлепать по городку в сандалиях и коротких штанах – этой уже привычной униформе туристов, которую сейчас видишь на каждом шагу; в его глазах такая одежда выглядела слишком неэлегантно. Он также никогда не завтракал в кровати. Даже когда его жена Клеманс подавала ему чашку кофе со сливками в постель, поскольку сама обожала выпить первую утреннюю чашечку кофе, сидя в кровати.

Можно сказать, что мои родители во многих отношениях были очень разными людьми. Но при этом они очень любили друг друга. Секрет их брака в значительной степени заключался в исключительной терпимости, чувстве юмора и душевной широте. Будь моя воля, я пожелал бы для них, чтобы они, как Филемон и Бавкида[18], дожили до глубокой старости и покинули этот мир вместе, превратившись в два дерева, неразлучно сплетенные корнями. К сожалению, жизнь не всегда соответствует нашим желаниям.

В тот день, когда мой отец уже не мог встать, чтобы сесть за стол одетым, он умер. Он был человек благородного воспитания.


Когда я вошел в квартиру на улице Варен, из кухни уже тянуло аппетитным запахом жаркого.

– Мм, как вкусно пахнет! – сказал я.

– Я приготовила утиное конфи, ты же так любишь это блюдо, – радостно объявила мама, целуя меня. – Заходи, заходи!

Не знаю никого, кто еще так радостно приветствовал бы гостей, как мама. Она вся сияет от счастья, встречая тебя у порога и впуская в дом, и ты чувствуешь себя необыкновенно желанным гостем.

Maman сняла передник и, небрежно кинув его на спинку стула, провела меня в гостиную, где уже пылал зажженный камин и ждал накрытый на четверых стол.

– Садись, Жюльен, у нас еще есть несколько минут до прихода Кароль и Поля.

Мы сели на зеленый бархатный диван в эркере, мама дала мне бокал игристого кремана и протянула тарелочку с только что поджаренными гренками, намазанными толстым слоем паштета.

– Что-то ты опять похудел, – сказала она, окинув меня озабоченным взглядом.

– Ах, maman, ты каждый раз так говоришь. Если бы это было так, от меня бы уже давно ничего не осталось, – возразил я на ее опасения. – Я совершенно нормально питаюсь.

Она только улыбнулась.

– Как Артюр? – спросила она. – Он рад, что на каникулы мы поедем в Онфлёр?

– Еще бы! – Я отхлебнул немного из бокала и ощутил холодные пузырьки кремана. – Он только и говорит о том, как на каникулах поедет на море. Он же там еще никогда не был.

– А ты? Может, присоединишься к нам хотя бы на пару деньков? Подышать свежим воздухом тебе не вредно.

Я покачал головой:

– Нет-нет. Я попытаюсь писать. Надо же когда-то доделать эту дурацкую книжку.

Виновато улыбнувшись, я пожал плечами: мол, что поделаешь! Maman кивнула и тактично воздержалась от дальнейших расспросов.

– Но в воскресенье ты все-таки пойдешь с нами в «Jardin des plantes»? – продолжила она гнуть свою линию.

– Да, конечно.

– Чем ты хоть занимаешься сейчас, как проводишь время?

– Чем занимаюсь… Я… Да так – чем обычно, – ответил я неопределенно. – Артюром. Всякое там по дому. Вчера приходила Луиза убираться, так что я пошел на кладбище, потом обедал с Александром. Он приглашает меня на свою весеннюю выставку.

Я потянулся к бокалу и заметил, что рука у меня дрожит. Действительно, надо бы подумать о здоровом образе жизни.

– У тебя дрожат руки, – заметила maman.

– Да, сегодня я мало спал. Артюру приснился кошмар. Но сегодня с ним уже все в порядке, – поторопился я успокоить ее.

– А с тобой? Как ты себя чувствуешь? Пришел немного в себя?

Она посмотрела на меня, и я понял, что перед ней бесполезно притворяться. Кого угодно можно обмануть, только не собственную мать.

– Ах, maman, – вздохнул я.

– Ах, детка… – Она пожала мне руку. – Ничего. Все как-нибудь уляжется. Дай время. Ты же еще так молод. И ты когда-нибудь снова научишься улыбаться. Нельзя же всю жизнь горевать.

– Гм…

– Ты знаешь, как хорошо я относилась к Элен. Но когда я вижу тебя таким несчастным, то невольно желаю отмотать время назад, к той жизни, когда ты мог радоваться. И тогда я думаю, что где-то ведь ходит по земле девушка, которая влюбится в моего сыночка.

Она улыбнулась. Я понимал, что она желает мне только добра.

– Может быть, поговорим о чем-то другом, maman?

– Хорошо. На той неделе я поеду в «Оксфам», чтобы передать туда вещи. Как ты посмотришь на то, чтобы нам вместе разобрать твои шкафы?

Она сказала «твои шкафы», имея в виду, конечно, шкаф, где хранились вещи Элен.

– Это я и сам могу сделать.

Я никому не позволю рыться в платьях Элен.

– Но один ты никогда этого не сделаешь, Жюльен.

– С какой стати я должен отдавать куда-то ее вещи? Они и дома никому не мешают.

– Жюльен… – Она посмотрела на меня со строгим выражением. – Я тоже пережила смерть мужа и очень горевала, ты знаешь. Но уверяю тебя, трястись над воспоминаниями – дело неблагодарное. Воспоминания пробуждают сантименты, а тот, кто предается сантиментам, не может думать о будущем, он живет прошлым. Тебе будет лучше, если ты отдашь эти платья, и вдобавок они послужат доброму делу. Ты же не хочешь превращать свою квартиру в мавзолей, как сумасшедший месье Бенуа?

Я тяжело вздохнул, понимая в душе, что она права.

Жена месье Бенуа погибла от несчастного случая, когда я еще учился в школе. Она переходила через бульвар Распай, не оглядываясь на машины: как всякая истинная парижанка, она считала ниже своего достоинства переходить через дорогу по сигналу светофора или по зебре, – она просто побежала через дорогу, уверенная, что машины притормозят, и попала под колеса.

Жан, сын месье Бенуа, был моим одноклассником, после школы мы иногда отправлялись к нему домой, потому что его отец возвращался с работы поздно и мы могли там хозяйничать как хотели. Я помню, как меня поразило, что в спальне родителей, расположенной на первом этаже и выходившей окнами в сад, где мы впервые попробовали свою первую сигарету, ничего нельзя было трогать. Туалетный столик матери вообще берегли как святыню. На нем все оставалось, как в день, когда случилась авария: ее щетки для волос и гребенки, сережки и жемчужное ожерелье, флакон с дорогими, тяжелыми духами «L’heure bleu»[19], два так и не использованных билета в театр – все лежало, как было при ней. На ночном столике ждала последняя книга, которую она читала при жизни, перед ее кроватью аккуратно стояли тапочки, на двери висел на крючке шелковый халат. А за складными дверцами светлого гардероба наверняка по-прежнему висели все платья покойницы.

Годами все стояло нетронутым. Так требовал месье Бенуа. Я хорошо помню, как на меня пахнуло тогда чем-то потусторонним и как я рассказал маме про этот дом, где как будто живут привидения, и про месье Бенуа, что он, наверное, сошел с ума.

Неужели и я уже на пути к тому, чтобы стать записным вдовцом, вечно оплакивающим свою потерю, как этот чудаковатый хранитель мавзолея, над которым все сочувственно посмеивались.

– Ну ладно, – согласился я. – Давай уж покончим с этим одним разом.

Звонок в дверь прервал нашу беседу. Maman вышла в прихожую открывать. Как только появились Кароль и ее муж, в квартире стало шумно. Моя тетушка подняла такой гвалт, что тут даже мертвые бы проснулись. Я усмехнулся, услышав из прихожей ее громогласные жалобы на дурную погоду и грубость парижских таксистов.

Вскоре мы уже сидели за столом, угощаясь аппетитным утиным конфи с брусничным соусом, к которому мама подала легкое красное бургундское.

Полю угощение, видимо, тоже пришлось по вкусу. Старик, одетый в синий шерстяной свитер, склоняясь над тарелкой, тщательно разрезал нежное мясо и кусочек за кусочком отправлял себе в рот. Прежде чем выйти на пенсию, мой дядюшка был профессором философии; в назидание нам и трем своим детям он любил цитировать Декарта, Паскаля и Деррида, в то время как его супруга, женщина более практического склада, работала в налоговой службе и следила за порядком в домашних финансах.

Было тяжело смотреть, как этот человек отточенного ума, чья жизнь была посвящена изучению философских трудов, а главным девизом были знаменитые слова Декарта «Сogito ergo sum» («Я мыслю – следовательно, я существую»), последние несколько лет страдал старческим слабоумием.

Кароль, надо отдать ей должное, всегда поддерживала своего мужа, все глубже погружавшегося в деменцию. Благодаря энергичной помощи добродушной сиделки из Гваделупы супруги смогли остаться в районе Бастилии, где еще несколько лет назад они успели ухватить более или менее недорогую и достаточно просторную квартиру, прежде чем арендная плата там резко подскочила. Но проблема заключалась в том, что Кароль всегда очень ревновала своего мужа, который был видным мужчиной. И ее совсем не устраивало, что Поль был явно неравнодушен к хорошенькой сиделке и постоянно с ней любезничал и смеялся.

Еще хуже было то, что Поль, которому все больше отказывала память, с некоторых пор стал, кажется, видеть в моей матушке свою законную супругу, а это очень раздражало тетушку и вызывало у нее нехорошие подозрения. Поль и раньше питал слабость к свояченице, из-за чего между сестрами в последнее время стали возникать конфликты, в разгар которых Кароль бросала сестре обвинение, что Клеманс якобы крутила с Полем роман. Maman решительно отвергала такое обвинение, высказываясь при этом в том смысле, что теперь, похоже, и Кароль тоже окончательно спятила. Частенько телефонные разговоры сестер заканчивались тем, что одна из них, не выдержав, бросала трубку. После таких объяснений maman принималась звонить мне и жаловаться на сварливую сестру, которая, как и пристало обиженной Суаде[20]

Загрузка...