Сказать, что я хотел бы – пусть Зоя увидит меня, сжимающего в объятиях лаборантку Катю… Может, и да, но, скорее всего, нет. Думаю, она испытала бы шок, разочарование. Особенно если учесть ее воспитание и характер, можно было бы предположить: она набросилась бы на нас, особенно на Катю, схватила бы ее за волосы… Да, отвратительная бы вышла сцена. Но по мне, чем естественнее она бы себя вела, моя ненаглядная Зоя, тем счастливее был бы я, это точно. Мне кажется, что я и полюбил-то ее за эту естественность, за природную открытость и редкую красоту. Впервые увидев ее, я сразу подумал – повезло мужчине, который имеет право на нее! Вероятно, я по натуре собственник. Вот и про мужчину того я тоже подумал, что он собственник и что эта женщина является его собственностью. Как же иначе, рассуждал я, разглядывая ее избитое, в синяках лицо, распухшую губу. Бьет, скотина, такую прелестную женщину, совсем озверел! Либо он пьяница, либо отморозок, подонок, негодяй – не человек, одним словом.
Я вообще всегда боялся подойти к красивой женщине, и не потому, что я такой уж трус, нет, просто я знаю, что некрасив, ничем не примечателен и, подойди я к такой женщине, меня просто подняли бы на смех. Моя жена Нина была женщиной красивой, но ее красота была какого-то другого сорта, не знаю, как это объяснить, но я ее не боялся, знал, что она не откажет мне, будет моей. Думаю, это читалось в ее взгляде. И я не ошибся. Думаю, поэтому-то я и женился на ней, потому что заранее знал: мне с ней будет комфортно, она будет любить меня, заботиться обо мне и предоставит мне свободу. Не ту свободу, о которой мечтают мужчины, нет – мне свобода нужна была для моих занятий, для того, чтобы я мог спокойно, не терзаясь угрызениями совести, проводить долгие часы в лаборатории. И когда у меня была Нина, я не позволял себе интрижек со своими лаборантками, мне бы такое даже в голову не пришло. Это случилось гораздо позже, когда у меня начались проблемы с Зоей.
Так вот. Зоя. Не будь она такой избитой и несчастной, я бы не подошел к ней. Ее красота дорогого стоит! Если бы она стояла на обочине дороги, закутанная в меха, как та женщина из сугроба, я бы не осмелился к ней подойти и уж тем более обнять.
Женщина из сугроба. Однажды я возвращался домой, шел через парк. Была зима, ночь, а под фонарем в сугробе, привалившись спиной к дереву, сидела молодая женщина в соболиной шубе. Женщина необыкновенной красоты. Ни капли вульгарности – красота брюлловская, ренуаровская. Это была роскошная женщина. Если бы она стояла, а не сидела в снегу, я не подошел бы к ней, подумал бы, что она просто ждет кого-то. А так… Я сразу понял, что ей плохо. Нормальный человек не будет ночью сидеть в сугробе. Я сначала прошел мимо, но задержался, повернулся и подошел к ней, взял ее за руку и, пробормотав что-то вроде: «Так нельзя, поднимайтесь, вы же простудитесь!» – вытянул ее из сугроба. Она была, как мне показалось тогда, в полуобморочном состоянии. Женщина ухоженная, накрашенная, как кукла, вот только помада немного размазалась… Я спросил ее, куда ее отвести, и она, привалившись ко мне, сказала, что ей нужно в реабилитационный центр, там ей дадут горячего супа, уложат спать. Что она – жертва семейного насилия. Я видел жертв семейного насилия, это несчастные, измученные существа. В моей лаборатории работала Сашенька, бедная хрупкая женщина, которую муж-тиран избивал до полусмерти, а она все от него терпела, боялась его страшно, он потом утонул в пруду, а Саша моя уволилась и вернулась к матери в деревню, теперь она работает на молочной ферме.
Я ответил, что могу проводить ее домой или к подруге, в ответ она как-то странно улыбнулась и покачала головой. Я не сразу понял, что она пьяна. И от нее, кроме духов, пахнет и алкоголем. Она была так прекрасна, так соблазнительна, что мне доставляло удовольствие находиться с ней рядом. Я понимал, что даже на это не имею права, ведь она не моя, но замер, обнимая ее, разглядывая то, что мне не принадлежало. Она была без шапки, русые кудри обрамляли ее тонкое, с бледными щеками и темными огромными глазами лицо. Когда я вытягивал ее из сугроба, полы ее длинной шубы распахнулись, и я успел увидеть в разрезе узкого черного платья белые красивые колени в тонких светлых чулках. На женщине были черные замшевые сапожки на высоких каблуках. Мысленно я уже подхватил ее на руки и понес к себе домой. И мне тогда в моих фантазиях было все равно, что скажет и как отреагирует на это моя жена. Думаю, Нина, со свойственной ей добросердечностью и одновременно практичностью, бросилась бы разувать ее уже в передней, чтобы не испачкать паркет, а потом уложила бы ее на диван, приготовила бы горячего чая… Я же – мысленно – бросил ее прямо в шубе и сапожках на кровать и принялся жадно целовать…
Конечно, буквально через несколько минут на заснеженной аллее появился господин в длинном меховом пальто и в шляпе. Спокойный, уверенный в себе. Не обращая внимания на меня (думаю, он не ударил и не пристрелил меня, державшего эту женщину в своих объятьях, исключительно благодаря моей интеллигентной и безопасной внешности – испуганное лицо, очки на носу, ботаник ботаником), он подхватил женщину, ее голова тотчас покорно легла на его плечо, и, приговаривая: «Маша мне так и сказала, мол, ищи ее в парке, в сугробе… Лиза, ну нельзя же так, ей-богу! Что за дурь такая – в сугробе сидеть?! Застудишься, милая…», увлек ее за собой. Потом он вдруг вспомнил обо мне, повернулся, снял шляпу и кивнул мне, склонился в поклоне, мол, благодарю. Вот он, хозяин этой женщины с красивым, хрустальным именем Лиза, подумал я. Домашний тиран и насильник. Я сразу понял это, потому что счастливая в браке женщина не стала бы интересоваться реабилитационным центром, местом, куда бегут, чтобы скрыться от побоев, избитые, искалеченные мужьями женщины. Иначе откуда бы этой Лизе знать, что ей там дадут горячего супа и уложат спать, предоставят ночлег, временное убежище?
Зоя же была очевидной жертвой насилия. Домашнего ли, или какого-то другого, но все равно насилия. Лиловый синяк под глазом, желтоватые пятна застарелых гематом на скулах… Но даже они не портили ее красоту. Зато подсказали мне, что уж к ней-то можно подойти запросто, взять за руку и увести за собой куда хочешь. И я привел, точнее, привез ее на своем автомобиле. Я знал, что на некоторых женщин один вид моего джипа производит впечатление, они уже оценивают меня иначе, чем если бы встретили меня выходившим из трамвая или автобуса. Джип, по словам Алика, украшает мужчину. Не скажу, что я не понимал этого, когда решался вопрос о его покупке. Деньги были заплачены огромные, другое дело, что они заработаны были не непосильным, так сказать, трудом, а во время самых обыкновенных трудовых буден в моей лаборатории. Мне повезло, я вообще счастливый человек, раз могу, занимаясь любимым делом, еще и зарабатывать хорошие деньги. Если я скажу, что занимаюсь разработкой формулы производства биотоплива из канализационных вод, то несведущий человек, а уж тем более женщина, вряд ли оценит перспективность наших исследований… Однако, к счастью, есть люди, готовые выложить только на научные исследование огромные деньги, понимая всю перспективность таких работ…
Словом, купив джип, я поначалу воспринимал его просто как средство передвижения, к тому же мне нравилось каждый день открывать для себя в нем что-то новое, а Алик помогал мне в этом. Оказывается, помимо того, что это очень мощная машина, она к тому же еще и весьма комфортная, что для меня крайне важно, потому что в этом отношении я больше похожу на женщину. Я часто мерзну, поэтому все, что связано в этой жизни с комфортом и теплом, играет в моей жизни значительную роль. И только потом, со временем, я стал замечать восхищенные взгляды моих знакомых, они бросали их на меня, когда я садился в машину или выходил из нее. Те мои друзья-коллеги, с которыми я работал долгое время вместе, такие же, как и я, немного сумасшедшие, увлеченные люди, но в настоящее время неплохо зарабатывающие, тоже позволяли себе подобные дорогие покупки, но, как правило, так же, как и я, с подачи своих более «земных» родственников. Я не мог не понимать, что владею престижной машиной, что у меня есть деньги и я могу позволить себе многое из того, чего не могут позволить себе другие мужчины. Но у меня не хватало решимости тратить деньги, я всегда терялся, когда мне нужно было купить даже что-то необходимое, и всегда рядом оказывался Алик, а он, несмотря на свою молодость и внешнюю инфантильность, был человеком практичным, знал, что и сколько стоит, а потому наши с ним покупки носили вполне разумный характер. Думаю, что и покупка пресловутого джипа тоже была им тщательно продумана. Как бы то ни было, но человеческий фактор еще никто не отменял, поэтому я понимал, что и на Зою мой джип произвел впечатление. Во всяком случае, она села в мою машину не только потому, что ей нельзя было возвращаться домой или туда, где она жила до тех пор, пока мы не встретились, но еще и потому, что она увидела во мне человека более-менее состоятельного, то есть благополучного, не бомжа или пьяницу. Потому что наличие у меня такой машины свидетельствовало о том, что у меня есть деньги, а если есть они, значит, и голова на плечах имеется. Быть может, она, устав от нищеты и побоев, забралась в мою машину от отчаяния… В любом случае я ее не осуждаю. Больше того, считаю, что ею двигало некое чувство, которое невозможно объяснить простым человеческим языком – все это вне сферы нашего понимания. Интуиция, возможно.
Я же в ту минуту, захлопнув за ней дверцу, почувствовал себя удачливым птицеловом, которому удалось заманить в силки красивую птицу. Этот день стал для меня настоящим праздником. Мне тогда удавалось все. Больше того, я вдруг стал дерзким, решительным и даже, мягко говоря, нахальным! Я осмелился привезти мою птичку в институтскую квартиру для командированных и поселить ее там. И мне тогда было все равно, как отнесутся к этому мои коллеги, если все узнают. И удивительно, что об этом так никто и никогда не пронюхал. Зато у меня помимо моего привычного, рабочего лабораторного зуда, – когда каждый день приносит какие-то новые открытия или же держит тебя в прекрасном творческом напряжении, когда каждая минута полна смысла и удовлетворения или радости ожидания, – появилось новое чувство: возможность жить параллельно еще одной жизнью – мужской. Я полюбил, я испытал то, чего никогда не испытывал прежде, но о чем слышал и читал, о чем говорил, пел и чем дышал весь окружающий меня мир. Прежде слово «любовь» вызывало в моей душе лишь тихую усмешку. Слово это избито, изгажено некрасивыми людьми и дурными поступками, превращено в плоское клише и звучит скорее уже как насмешка над лучшими человеческими надеждами, над желанием жить чисто и счастливо. И тем не менее оно засверкало, как бриллиант, когда я почувствовал, как забилось мое сердце, как сладко стало у меня на душе, как приятно заныло мое тело в предвкушении неслыханных и неизведанных мною ранее удовольствий, когда в моей жизни появилась Зоя.
В первые часы, которые я провел рядом с ней, устраивая ее в импровизированном любовном гнездышке, я и понятия не имел, что она за человек, какой у нее характер, какие привычки. Не слышал, как она смеется, как разговаривает. Первое время она лишь отвечала мне короткими фразами, страшно смущаясь, когда я задавал ей прямо в лоб острые вопросы, касавшиеся человека, поднявшего на нее руку. Но и тогда уже мне доставляло удовольствие наблюдать за ней, слышать звук ее голоса, время от времени я даже касался ее, брал за руку, с удовольствием взбивал для нее подушку, укрывал ее одеялом, стараясь дотронуться до ее ступней, как бы нечаянно проводил рукой по ее плечу… От нее исходила такая энергия, что меня просто всего трясло! Я не знаю, что со мной было и происходит до сих пор, стоит мне только вспомнить ее. Хотя что значит вспомнить, когда я не забывал о ней ни на минуту. Я любил ее, люблю и буду любить всегда. Вот только где мне найти силы продолжать ее ждать?
Она знает, что я убийца. Но бросила она меня задолго до этого. Нет, мы продолжали жить вместе, спать в одной постели, и в это же самое время у нее была какая-то другая, неизвестная мне жизнь. Ее тело было со мной, но она была где-то далеко в другом месте. Мне даже страшно бывало порою смотреть на нее, настолько отрешенным становился ее взгляд. Хорошо, что никому пока что не дано проникать в мысли другого человека. Иначе у меня сердце разорвалось бы, я думаю.
С лаборанткой Катей у меня все было хорошо. Мы с ней «делали это» во время обеденного перерыва, я даже снял квартиру на соседней с институтом улице. Обедали мы в разных местах, чтобы не давать пищу для разговоров нашим институтским коллегам; если же у меня было настроение, я звонил ей и говорил, что куплю по дороге что-нибудь и мы закусим «дома». Как правило, это была та же ресторанная еда, упакованная в пластиковые контейнеры, – салаты, отбивные, пирожные. Или же завернутый в бумагу кусок ветчины, который не нуждался в приготовлении и с которым меньше возни, его ведь достаточно просто нарезать на ломти и съесть с бородинским хлебом. Во всяком случае, когда в лаборатории было много работы и мы не могли себе позволить опоздать – чтобы сэкономить время, ограничивались бутербродами.
Кате было двадцать два, она была не замужем, хотя поговаривали, что у нее есть постоянный любовник. Я поговорил с ней в самом начале наших отношений, сказав, что будущего у нас никакого нет, что она вольна во все остальное время своей жизни встречаться с кем угодно и вообще устраивать свою жизнь, как если бы у нас и нет этих «обеденных перерывов». Не желая причинять ей боль честным признанием в том, что я попросту использую ее для удовлетворения своих гигиенических и физиологических потребностей, я объяснил ей: так уж я создан природой, что мне не хватает одной женщины, приврал, что она очень нравится мне, в некотором роде я даже люблю ее, но не могу позволить себе иметь две семьи, у меня попросту нет времени и сил для этого… Словом, наговорил я много всяких слов, и, как мне показалось, вполне убедительно, чтобы она с готовностью в любое время раскрывала для меня объятия, даже любила меня. На самом же деле я каждый день проверял себя, пытаясь понять, почему же у меня все замирает и буквально мертвеет, едва лишь я прикасаюсь к Зое. Катя – простая, в общем-то некрасивая девушка, и меня возбуждает в ней не ее внешность, а ее очень уж простое, даже грубоватое, почти звериное поведение в те минуты, когда мы остаемся с ней вдвоем. Если с Зоей мы долго лежим в обнимку, исполненные взаимной нежности, целуемся, и каждое наше движение пропитано любовью, то с Катей все слишком просто, словно мы безмозглые животные. Мы с ней спариваемся, а не любимся. Думаю, у меня все получилось бы с Катей в любом, даже самом неудобном на первый взгляд месте – в чулане, в холодном лесу, в туалете, в магазинной подсобке, в запертом сторожем пустом ночном кинотеатре, в заледеневшем, брошенном в пробке троллейбусе, на заднем сиденье такси (и мы поглядывали бы искоса на отражающуюся в зеркальце физиономию водителя), на овощном складе – среди вязанок или корзин с гнилой картошкой, в подземном тоннеле среди подмерзших луж и спящих бомжей, в стогу сена или вовсе под забором на подложенной под спины старой фуфайке… С Зоей же все было по-другому. Чистота во всем – вот что было главным условием моей любви к ней. Чистота наших тел, постели, комнаты, чистота наших душ, мыслей, желаний… Я не люблю слово «богиня», оно какое-то книжное, высокопарное, мне нравится только смысл этого слова – сверхъестественная женщина. Женщина, которой подвластно все. Вот такой была для меня Зоя. И если Катю я мог бы разделить со всеми ее любовниками и женихами, вместе взятыми (как и со всеми, с кем ей еще предстояло бы совокупиться), то Зоя должна была принадлежать исключительно мне. Я сам усадил ее на трон, сам целовал ее ступни и колени, валялся в ее ногах, вымаливая любовь, все – сам… Но я не виноват, нет… Виновата моя чрезмерная любовь к ней. Я как-то давно видел фильм про одного солдата, вернувшегося с войны. Он, женившись на девушке, которую очень любил, не смог быть с ней. Ходил к какой-то улыбчивой любвеобильной перезрелой женщине, с которой у него все получалось, как у меня с Катей. Не помню, чем закончился тот фильм, возможно даже, что я намеренно не досмотрел его, потому что уж слишком сильное впечатление он на меня произвел как на мужчину. Мне было ужасно жаль этого парня. А девушка была очень красивая, кажется, ее играла Настасья Кински… а может, и нет. Я не очень-то знаю этих артистов… Вот Алик совсем другое дело! Алик. Честно говоря, мне даже страшно предположить, что подумал бы обо мне мой сын, узнай он об истинном положении вещей. Не думаю, конечно, что он запрезирал бы меня, нет, он хороший мальчик и любит меня, но так, чисто по-мужски, он посочувствовал бы мне, ведь он уже взрослый, а его жалость ударила бы меня куда больнее презрения. Жалость. Удивительное дело, но у меня до сих пор нет определенного мнения об этом неоднозначном чувстве. Порою мне кажется, что ничего постыдного в ней нет, даже хорошо, что есть люди, способные жалеть друг друга, это значит, они в какой-то мере любят, желают друг другу добра. Но есть и другая жалость, сродни насмешке, когда на человека смотрят как на слабака, как на изгоя. Думаю, мои коллеги по лаборатории испытали бы по отношению ко мне именно такую жалость, они пожалели бы уставшего от одиночества вдовца, скоропалительно женившегося на малознакомой женщине, лишь бы начать новую жизнь, лишь бы не пропасть, не раствориться в море тоски… Или же, того хуже, увидели бы во мне дремавшего сладострастника, который проснулся, увидев красивую женщину, и пожелал сделать ее своей собственностью. В сущности, они были бы правы в обоих случаях. Так все и было. Подобрав на улице несчастную бездомную Зою, я, конечно же, в первую очередь оценил ее красоту, успел восхититься ею и даже представить ее себе в более благоприятной ситуации – женой обеспеченного и любящего мужа. В сущности, ее мог бы подобрать кто-то другой, и на этого другого мужчину я смотрел бы с завистью. Теперь же я завидовал сам себе – ведь этим человеком, ее мужем, стал я.
Понимаю, что все это гнусно, нельзя пользоваться слабостью и беззащитностью женщины, невозможно заставить ее полюбить себя. Да, все это так. Но тем не менее я ждал от Зои именно любви. И поначалу воспринимал ее благодарность, ее нежное ко мне отношение за любовь, радовался тому, как Зоя менялась, пригретая и обласканная мною. С нескрываемой радостью наблюдал за тем, как оттаивает ее сердце, душа, затягиваются ее физические и душевные раны, разглаживается лицо, какой нежной становится ее кожа и как влажно, сыто блестят ее глаза. Сытость не в примитивном понимании этого слова – а насыщенность любовью, моей любовью. Ей было хорошо со мной, в моем доме.