Вот так и живем, не ждем тишины,
Мы юности нашей, как прежде, верны.
А сердце, как прежде, горит оттого,
Что дружба превыше всего.
А годы летят, наши годы, как птицы, летят,
И некогда нам оглянуться назад.
И радости встреч, и горечь разлук —
Мы всё испытали, товарищ и друг.
А там, где когда-то влюбленными шли,
Деревья теперь подросли.
А годы летят, наши годы, как птицы, летят,
И некогда нам оглянуться назад.
Не созданы мы для легких путей,
И эта повадка у наших детей.
Мы с ними выходим навстречу ветрам,
Вовек не состариться нам.
А годы летят, наши годы, как птицы, летят,
И некогда нам оглянуться назад.
Еще когда мы были юными…
Точнее, с самой колыбели,
О людях мы светлее думали,
Чем есть они на самом деле.
Мы подрастали в детском садике,
Был каждый грамм пшена сосчитан.
Уже тогда красавцы всадники
Нас взяли под свою защиту.
Мы никому не разрешили бы
Упомянуть – хоть в кратком слове —
О том, что их шинели вшивые
И сабли в ржавых пятнах крови.
Благоговенье это детское
Мы пронесли сквозь бури века,
Влюбленные во все советское
И верящие в человека.
Вы скажете: а где же критика,
А где мученья и сомненья?
У атакующих спросите-ка
За пять минут до наступленья.
Нет, для сочувствия умильного
Своих устоев не нарушу:
В большом походе – право сильного —
Боль не выпячивать наружу.
Пусть слабые пугливо мечутся,
В потемках тычутся без цели,
С мечтою нашей человечеству
Светлее жить – на самом деле.
В первый погожий сентябрьский денек
Робко входил я под светлые своды.
Первый учебник и первый урок —
Так начинаются школьные годы.
Школьные годы чудесные,
С дружбою, с книгою, с песнею.
Как они быстро летят!
Их не воротишь назад.
Разве они пролетят без следа?
Нет, не забудет никто никогда
Школьные годы.
Вот на груди алый галстук расцвел.
Юность бушует, как вешние воды.
Скоро мы будем вступать в комсомол —
Так продолжаются школьные годы.
Жизнь – это самый серьезный предмет.
Радость найдем, одолеем невзгоды.
Встретим на площади Красной рассвет —
Вот и кончаются школьные годы.
Школьные годы чудесные,
С дружбою, с книгою, с песнею.
Как они быстро летят!
Их не воротишь назад.
Разве они пролетят без следа?
Нет, не забудет никто никогда
Школьные годы.
Ну вот и всё. В последний раз
Ночую в материнском доме.
Просторно сделалось у нас,
Вся комната как на ладони.
Сегодня вывезли буфет
И стулья роздали соседям,
Скорей бы наступил рассвет:
Заедет брат, и мы уедем.
Пожалуй, в возрасте любом
Есть ощущение сиротства.
К двери я прислоняюсь лбом,
На ней внизу – отметки роста.
Вот надпись: «Жене десять лет», —
Отцовской сделана рукою.
А вот чернил разлитых след…
Здесь все родимое такое.
За треснувшим стеклом – бульвар,
Где мне знакомы все деревья,
И весь земной огромный шар —
Мое суровое кочевье.
Стою, и сил душевных нет
В последний раз захлопнуть двери,
Семейный выцветший портрет
Снять со стены, беде поверив.
Остался человек один,
Был мал, был молод, поседел он.
Покайся, непослушный сын,
Ты мать счастливою не сделал.
Что ж, выключай свой первый свет,
Теперь ты взрослый, это точно.
Печальных не ищи примет
В чужой квартире полуночной.
В последний раз сегодня я
Ночую здесь по праву сына.
И комната, как боль моя,
Светла, просторна и пустынна.
Где б ни был я, где б ни бывал,
Все думаю, бродя по свету,
Что Гоголевский есть бульвар
И комната, где мамы нету.
Путей окольных не люблю,
Но, чтобы эту боль развеять,
Куда б ни шел, все норовлю
Пройти у дома двадцать девять.
Смотрю в глухой проем ворот
И жду, когда случится чудо:
Вот, сгорбясь от моих забот,
Она покажется оттуда.
Мы с мамой не были нежны,
Вдвоем – строги и одиноки,
Но мне сегодня так нужны
Ее укоры и упреки.
А жизнь идет – отлет, прилет,
И ясный день, и непогода…
Мне так ее недостает,
Как альпинисту кислорода.
Топчусь я у чужих дверей
И мучаю друзей словами:
Лелейте ваших матерей,
Пока они на свете, с вами.
Некрасивых женщин не бывает,
Красота их – жизни предисловье,
Но его нещадно убивают
Невниманием, нелюбовью.
Не бывает некрасивых женщин,
Это мы наносим им морщины,
Если раздражителен и желчен
Голос ненадежного мужчины.
Сделать вас счастливыми – непросто,
Сделать вас несчастными – несложно,
Стройная вдруг станет ниже ростом,
Если чувство мелочно и ложно.
Но зато каким великолепьем
Светитесь, лелеемые нами,
Это мы, как скульпторы вас лепим
Грубыми и нежными руками.
Это привычно и очень просто —
Быть человеком среднего роста.
Мы не гиганты, да и не гномы,
Метра не два, но и не полтора,
Обычные люди – будем знакомы, —
Давно записали наш рост доктора.
Зато поколением, вслед за нами
Идущим, любуется вся земля:
Возвышается девушка, словно знамя,
И парни строятся, как тополя.
Великаны русские всё заметней,
Горды осанкой, в плечах широки,
Так что уже шестнадцатилетним
Тесны отцовские пиджаки.
А знаете ль вы, что в Союзе Советском,
К цифрам Госплана весомым довеском,
Согласно антропометрическим данным,
На три сантиметра вырос народ?
И пусть вам в стихах не покажется странным
Столь прозаический оборот,
Я славлю эти три сантиметра,
Как дни, приближающие к весне,
Они наращивались незаметно,
Подобно цветам, а может, во сне.
Путь к ним – это наши сутулые ночи,
Затем пригибали мы юность свою,
Чтобы собрать миллион одиночеств
В общую силу, в одну семью.
Когда бухенвальдская гильотина
Рубила головы, даже она
Не укротила, не укоротила
Росток человеческого зерна.
Ученые пусть диссертации пишут,
А мне сантименты, читатель, прости.
Не надо горбиться! Голову выше!
Давайте, товарищи, будем расти!
Над горизонтом низко Южный Крест,
Холодное созвездье этих мест.
А ночь, как печь, и призрачно далек
Созвездия бесстрастный холодок.
Из края вьюг я прилетел сюда,
Где грела нас Полярная звезда.
Бангалор, Бангалор,
навсегда он запомнился мне
Отпечатками детских ладошек
на белой стене.
На беленой стене,
очень четко видны при луне,
Отпечатки ладошек горят —
пятерня к пятерне.
Замарашки мальчишки,
чумазые озорники,
Для чего оставлять на стене
отпечаток руки?
Это черная глина
со дна обмелевшей реки —
Отпечатки ладошек,
как будто цветов лепестки.
И никто не смывает
веселых следов озорства.
Это к счастью намазано —
так утверждает молва,
Вековая молва
большей частью бывает права,
Заявил о себе
бангалорский сорвиголова!
Отпечатки ладошек
пускай сохраняет стена —
То ли черные звезды,
то ль огненные письмена.
В них таинственный смысл,
и его расшифровка трудна,
Надо знать этот мир,
все события и племена.
Отпечатки пылают
при плоской восточной луне,
И немножечко грустно,
что в детстве не выпало мне
Отпечатка ладошки
оставить на белой стене
И себя утвердить
в растопыренной пятерне.
Начало первой мировой войны…
Интеллигент в воротничке крахмальном
Глядит в припухшие глаза жены.
Он не был никогда таким печальным.
Что завтра? Трехлинейка и шинель,
На голове ученой блин с кокардой.
С отсрочкой безнадежна канитель,
И жизнь уже поставлена на карту.
И, вспоминая умершую дочь,
Он щурится стыдливо, близоруко.
Всего одна им остается ночь,
А там, быть может, вечная разлука.
Грозовый август… Туча мошкары
У лампы керосиновой на даче.
Вчерашний филин ухает из мглы,
Как будто пушек дальняя отдача.
В последней ночи, отданной двоим,
Слепая боль, глухая безнадежность.
И навсегда необходимо им
Запечатлеть свою любовь и нежность.
Мальчишка иль девчонка? Все равно,
Пусть будет! Не гадая, кто любимей,
Придумано уже, припасено
Ему и ей годящееся имя.
На станцию на дрожках чуть заря
Уедет рекрут, завершая повесть,
Последние часы боготворя,
К неотвратимой гибели готовясь.
Но пуля, что его еще найдет,
Отсрочена пока на четверть века.
В разгар весны на следующий год
Произойдет рожденье человека,
Которому сурово суждены —
О сбывшемся не мудрено пророчить —
А все ж, дай бог, чтоб только три войны,
Дай бог, чтоб только три последних ночи.
Золотые всплески карнавала,
Фейерверки на Москва-реке.
Как ты пела, как ты танцевала
В желтой маске, в красном парике!
По цветной воде скользили гички,
В темноте толпились светляки.
Ты входила. И на поле «Смычки»
Оживали струны и смычки.
Чья-то тень качнулась вырезная,
Появился гладенький юнец.
Что меня он лучше – я не знаю.
Знаю только, что любви конец.
Смутным сном уснет Замоскворечье,
И тебя он уведет тайком,
Бережно твои накроет плечи
Угловатым синим пиджаком.
Я уйду, забытый и влюбленный,
И скажу неласково: «Пока».
Помашу вам шляпою картонной,
Предназначенной для мотылька.
Поздняя лиловая картина:
За мостами паровоз поет.
Человек в костюме арлекина
По Арбатской Площади идет.
Он насвистывает и тоскует
С глупой шляпою на голове.
Вдруг он видит блестку золотую,
Спящую на синем рукаве.
Позабыть свою потерю силясь,
Малой блестке я сказал: – Лети!
И она летела, как комета,
Долго и торжественно, и где-то
В темных небесах остановилась,
Не дойдя до Млечного Пути.