Полина Бородина Исход
МОИСЕЙ
ПРОРАБ
МАРИНА
ВАЛЯ
ТОЛСТЫЙ
ГЛАВВРАЧ
КИРЬЯКОВА
ВИШНЕВ
НАТАША
СТУДЕНТЫ
Господь воззвал к нему из куста и сказал: «Моисей! Моисей! Я Бог отца твоего!» И ответил Моисей: «Надо линзы в очках поменять, ни хера не видно, когда в интернетах сидишь.» И сказал Господь: «Я увидел страдание народа Моего в Египте и услышал вопль его от приставников его.» И взвопил Моисей: «Сгорела путевка в Каир оллинклюзив с семьей, семь ночей, ночная жизнь бьет ключом, отель 220 метров от собственного пляжа!» Сказал тогда Господь Моисею: «Освяти Мне каждого первенца, разверзающего всякие ложесна между сынами Израилевыми, от человека до скота.» И сказал Моисей: «Логопед три с половиной тыщи, рюкзак две восемьсот, обувь еще, спортивный костюм, даже ластик, блин, нормальный от пятидесяти начинается, ты же не будешь родному сыну херовый ластик покупать. А она второго хочет!» И сказал Господь: «Если ты будешь слушаться гласа Господа Бога твоего, и делать угодное пред очами Его, и внимать заповедям Его, и соблюдать все уставы Его, то не наведу на тебя ни одной из болезней, ибо Я – Господь целитель твой.» И сказал Моисей: «Маму с инсультом положили в больницу в одну палату с туберкулезной, теперь у нее тубик, она плачет, говорит – ты меня не целуешь, я заразная.» И сказал Господь Моисею: «Долго ли будете вы уклоняться от соблюдения заповедей Моих и законов Моих?» И сказал Моисей: «Я думал, буду жить как человек – все будет, другим зла не делай – они не сунутся, я думал, даешь соседу шуруповерт – он на твоей лестничной клетке не смолит, я думал, бери от жизни все, я думал, мечты сбываются и будущее зависит от меня, я думал, живи на яркой стороне и жизнь – хорошая штука.»
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки. Встает. Поворачивается к голому, без штор, окну – он к нему ближе всех. В окне отражается лампа, но если сильно постараться – можно увидеть дым мусоросжигательного завода. Моисей старается. Непрерывно, как время, идет этот дым из труб – вот и сейчас. Моисей отворачивается от пейзажа и заправляет кровать: сначала надо постелить одеяло, потом взять колючую пуховую подушку, ударить этой подушке кулаком в живот и поставить, чтобы торчало два уха. Только так, иначе не примут.
Пустой актовый зал, пол накрыл пленкой, запах краски и сигарет. Прораб и Моисей стоят и смотрят на стену, от пола и до потолка расписанную. На стене чего только нет: белые облака, синие голуби, красные мухоморы, широкий бульвар, скамейки-прямоугольники, серый скворечник, высокий крест, толстая гусеница, сплющенное красное солнце, радуга с черным вместо фиолетового.
ПРОРАБ. Моисей, а че вы здесь крест нарисовали?
МОИСЕЙ. Пустота была.
ПРОРАБ. А вот это что, с крестом рядом?
МОИСЕЙ. Это скамейка.
ПРОРАБ. На гроб похоже.
МОИСЕЙ. Да ну, скамейка это.
ПРОРАБ. Я не вкуриваю, даже если это скамейка, крест зачем?
МОИСЕЙ. Не знаю.
ПРОРАБ. Моисей, ради бога, это же детский сад. Вы стену для козявок пятилетних расписываете. Какие к черту кресты. Шарики – хорошо, арка пойдет, только цвета радуги уберите, пожалуйста, у них в современном мире есть лишние коннотации, собачка мне тоже нравится.
МОИСЕЙ. Это крот.
ПРОРАБ. Хорошо, крот. Пусть будет крот. Крест уберите.
МОИСЕЙ. Я могу его украсить.
ПРОРАБ. Украсить? Крест? Да замажьте и все.
МОИСЕЙ. У меня краска голубая закончилась. Че, по новой что ли теперь?
ПРОРАБ. Моисей, понимаете, я по специальности вообще филолог. Тема диплома «Магический реализм как художественный метод в прозе Павича».
МОИСЕЙ. Магический реализм это как?
ПРОРАБ. Да вот примерно как на вашем рисунке.
МОИСЕЙ. Божьей коровки не хватает.
ПРОРАБ. Смысла, блять, не хватает. Ни в чем. Я раньше в школе преподавал. Знаете, за что меня из школы выгнали? Я вам скажу. У меня роман случился со школьницей. Не подумайте ничего, со старшеклассницей. Сэ ля ви. То есть я добровольно, в смысле, мы добровольно, но как-то информация дошла до учительской. Информация, она если пошла, она всегда куда ей надо доходит. Вот мне и приходится руководить такой вот росписью, блин, народной.
МОИСЕЙ. Сочувствую.
ПРОРАБ. А потом приноровился дебилам писать курсовые на заказ, но тоже не получилось. Написал одному из горного доклад по культурологии, хорошо написал и еще список литературы на английском зафигачил, а тот по-английски знает только «лондон из э кэпитал оф грейт британ». Короче, ему незачет поставили. И он меня побил.
МОИСЕЙ. А я никого никогда не бил.
ПРОРАБ. Откуда вы знаете, Миша, вы же все забыли!
МОИСЕЙ. Я не Миша. Я Моисей.
ПРОРАБ. Хорошо с вами разговаривать, приятно. Говоришь, а в вас все как вода в губку.
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки. Встает. Поворачивается к голому, без штор, окну – он к нему ближе всех. В окне отражается лампа, но если сильно постараться – можно увидеть дым мусоросжигательного завода. Моисей старается. Непрерывно, как время, идет этот дым из труб – вот и сейчас. Моисей отворачивается от пейзажа и заправляет кровать: сначала надо постелить одеяло, потом взять колючую пуховую подушку, ударить этой подушке кулаком в живот и поставить, чтобы торчало два уха.
Университет. Просторный лекторий с высоким потолком. В ряд составлены серые стулья с мягкими спинками, на них – студенты, лаборанты и преподаватели. В основном, конечно, студенты. Кто-то с планшетом, кто-то с тетрадкой, кто-то с головой в телефоне. На ступеньке перед аудиторией на фоне бордовых тяжелых штор стоит Марина, на ней черный костюм, купленный когда-то по скидке в заре и тельняшка – собственность модели, в руке маленький пульт управления, чтобы переключать слайды. Чуть справа от нее стоит большой экран для проектора на ножке. На экране – непонятный нормальному человеку график.
МАРИНА. Зависимая переменная в нашем случае – степень занятости. Независимая переменная – социализация. Понимаете, не всех людей с этим диагнозом можно вернуть к прежней жизни. Но к жизни – вообще – возвращать надо. Иначе они просто будут пополнять ряды так называемых бомжей, простите за лексику. Или контингент интернатов. Как вы видите на графике, группа испытуемых в рамках стандартной реабилитации, без трудоустройства, показывает куда более слабую выраженность стратегий совладания со стрессовой ситуацией. Вот, например, показатели самоконтроля. Немаловажно упомянуть, что среди испытуемых были люди исключительно в диссоциированном состоянии. Людей с более острыми вариантами болезни мы не брали, там, понимаете, сначала надо базовые навыки развивать – ручку учить держать, считать, речь восстанавливать, иногда с нуля. Щелкает слайдом.
Смотрите, какая медиана принятия ответственности: все-таки большая разница, да? Это уже после терапии, разумеется, первичные замеры оставляли желать лучшего. Испытуемые, если к метафорам обращаться, говорили о состоянии «Алисы в Зазеркалье». Зазеркалье со знаком минус, конечно. Эти результаты мы подтвердили с помощью феноменологических интервью. Чтобы вы сами смогли убедиться, что это не голословно, мы пригласили одного из наших испытуемых, Моисея. Вы сами можете задать ему свои вопросы. Моисей, идите к нам сюда.
С первого ряда поднимается Моисей в сером костюме и белой рубашке, весь прилизанный, накрахмаленный, с волосами, гладко уложенными по обе стороны четкого пробора. Идет к Марине, спотыкается о ступеньку, неслышно, одними губами ругается и встает рядом с ней. Улыбается беспомощно, не знает куда деть руки, пробует сунуть их в карманы пиджака – карманы зашиты. Переключается на пуговицу на манжете и теребит ее.
МАРИНА. Моисей, расскажите про вашу трудотерапию.
МОИСЕЙ. Про работу что ли?
Марина кивает.
МОИСЕЙ. У меня нашелся талант к живописанию. Кто-то смеется.
МОИСЕЙ. А что, так врачи говорят.
МАРИНА (аудитории). Давайте как-то посерьезнее, ладно? (Моисею). Расскажите, что вы конкретно делаете.
МОИСЕЙ. Я эти, стены расписываю. И колонны. Лестницы еще. Как-то попросили туалет тоже, значит, раскрасить. Я раскрасил. Нарисовал на двери сову. Она, значит, смотрит на вас, пока вы это… делами в туалете занимаетесь.
Все смеются. Марина краснеет.
МАРИНА. Моисей расписывает детские сады. Вам, наверное, объяснять не надо, как положительные образы и яркие краски воздействуют на детей. У нас вопрос, пожалуйста.
СТУДЕНТКА (вставая со стула). Здравствуйте. Ольга, 4 курс, факультет когнитивной психологии. А как вы поняли, что потеряли память?
МОИСЕЙ (Марине). Я не понял вопроса.
СТУДЕНТКА. Ну то есть когда вы конкретно осознали… ээ… вашу специфическую ситуацию?
МОИСЕЙ. Я не сообразил, что я чего-то не помню. Я сначала сообразил, что не знаю, куда идти.
СТУДЕНТ. Дмитрий, магистратура, психологическая диагностика. А как вы вспомнили свое имя, уже в процессе терапии? Спасибо.
МАРИНА. Моисей сам выбрал себе имя, да, Моисей?
СТУДЕНТКА-2. То есть, вы, извините, поняли, что вы еврей?
МОИСЕЙ. Нет, мне просто имя понравилось. В книжке увидел.
СТУДЕНТКА-2. То есть вы не еврей?
МАРИНА. Какое это сейчас имеет значение, простите?
МОИСЕЙ. Вообще мне кажется, что я грузин. Я люблю хачапури и слова, которые кончаются на «и». Например, хачапури.
СТУДЕНТКА. А у вас есть мечта?
МОИСЕЙ. Я мечтаю найти женщину, которая тоже ничего не помнит.
От рукава Моисея отрывается пуговица, и под сухие аплодисменты аудитории он пытается ее найти.
Буфет в универе, царство столов и стульев. Пахнет тестом, фейри и мокрыми тряпками. В углу, облокотившись на пустую столешницу, сидят Марина и Моисей.
МАРИНА. Так и не нашли пуговицу?
МОИСЕЙ. Не нашел.
МАРИНА. Попросите санитарку, она пришьет. Вам чего взять?
МОИСЕЙ. Да ничего, наверное.
МАРИНА. Слойку с вишней будете?
МОИСЕЙ. А можно я сам куплю?
МАРИНА. У меня именной талон.
МОИСЕЙ. Понятно.
МАРИНА. Так купить вам, нет?
МОИСЕЙ. Ну купите.
МАРИНА. Вы давайте пободрее, нам еще в две точки ехать, о результатах исследования отчитываться.
МОИСЕЙ. Вы Дед Мороз, а я Снегурочка.
МАРИНА. То есть?
МОИСЕЙ. Вы сказки рассказываете, а я так, рядом варежки потираю…
МАРИНА. Кстати, о сказках. Сегодня у нас с вами еще интервью на телевидении.
МОИСЕЙ. Вы не говорили.
МАРИНА. Сейчас говорю.
МОИСЕЙ. Во сколько?
МАРИНА. В четыре.
МОИСЕЙ. У меня капельница в четыре.
МАРИНА. Или в пять, я не помню.
МОИСЕЙ. В пять ужин.
МАРИНА. Я вас накормлю.
МОИСЕЙ. Я хочу с коллективом.
МАРИНА. С коллективом? Ну как хотите. Я одна схожу.
Марина кладет сумку на стул рядом с Моисеем, берет из нее кошелек.
МАРИНА. Сторожите сумку.
Марина тяжело шаркает к стойке – натерли туфли. К Моисею подходит студентка.
СТУДЕНТКА. Здрасьте. А можно вы мне распишитесь?
МОИСЕЙ. Я?
СТУДЕНТКА. Ну да, у вас история такая прикольная. То есть печальная, конечно, но прикольная.
МОИСЕЙ. Давайте. А где?
СТУДЕНТКА. Эээ… (достает из сумки книжку, открывает). Да вот тут прям.
МОИСЕЙ. Как вас зовут?
СТУДЕНТКА. Оля.
МОИСЕЙ (вслух, медленно повторяя за написанным). Олечке на долгие счастливые годы. (Отдает книгу).
СТУДЕНТКА. Супер, спасибо!
МОИСЕЙ. А что за книжка?
Студентка показывает обложку.
МОИСЕЙ (читает). Душевнобольные или сумасшедшие? Путеводитель по редким неврологическим заболеванием. (Погрустнев). Понятно. (Пауза). А дайте мне свой телефон, Оля, я вам смски буду писать.
СТУДЕНТКА. Вы больной что ли?
МОИСЕЙ. Вообще-то да.
С пластиковым подносом возвращается Марина.
МАРИНА. Вот вам яблочная, вишневой не было. И запеканку, берите-берите. Я знаю, чем вас там кормят. Я себе тоже взяла. Вкусно?
МОИСЕЙ. Вкусно. Марина, я в интернате команду футбольную собрал. Мы играть хотим.
МАРИНА. Запеканка какая-то несоленая, да?
МОИСЕЙ. Главврач не одобряет.
МАРИНА. Моисей, мне ваша подпись нужна, что вы не против использования интервью в научных целях.
МОИСЕЙ. Я больше не хочу сады красить.
МАРИНА. Что?
МОИСЕЙ. Не буду больше сады красить.
МАРИНА. А, это. Так и не придется. Институту на будущий год грант на исследование не дали.
МОИСЕЙ. Как не дали?
МАРИНА. До конца месяца доработаете и все.
МОИСЕЙ. А если я просто так ходить буду?
МАРИНА. Куда ходить?
МОИСЕЙ. Куда-нибудь. На работу.
МАРИНА. Под вас же специально места рабочие выделяли, просто так вас кто возьмет? В смысле… Может, конечно…
МОИСЕЙ. Давайте вы еще какое-нибудь расследование придумаете.
МАРИНА. Я не только людьми с амнезией занимаюсь, бумажной работы у меня знаете сколько? Я диссертацию, между прочим, пишу.
МОИСЕЙ. А мне что теперь в смысле?
МАРИНА. А что вам? В интернате лежать, вспоминать.
МОИСЕЙ. Так вы же сами говорили, что когда работаешь, лучше вспоминается?
МАРИНА. Говорила. У вас же там есть работа.
МОИСЕЙ. Есть. Шить носовые платки.
МАРИНА. Ну и отлично.
МОИСЕЙ. Марина, а вы носовыми платками пользуетесь?
МАРИНА. Я как-то не задумывалась.
МОИСЕЙ. Вот и я не пользуюсь.
МАРИНА. Слушайте, Моисей, ну что я сделаю? Ну вот так. Хотите, я действительно с главврачом поговорю про футбол?
МОИСЕЙ. Не хочу уже.
Марина вздыхает и впивается зубами в слойку.
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки. Встает. Поворачивается к голому, без штор, окну – он к нему ближе всех. В окне отражается лампа, но если сильно постараться – можно увидеть дым мусоросжигательного завода. Моисей старается. Непрерывно, как время, идет этот дым из труб – вот и сейчас.
Лечебно-трудовая мастерская. Тусклый свет, на полотке трещат старые длинные лампы. Голубые волнистые шторы едва прикрывают окна, стянутые решетками. Напротив висит пробковая доска, которую украшают радостная аппликация из цветного картона «Наши работы» и пригвожденные булавками под ней кусочки шитья – носовой платок, фрагмент наволочки с вышивкой, страшный заяц с выпученными глазами-пуговицами, кружевная салфетка. В ряд составлены синие столы с врезанными в них серыми швейными машинками. За ними сидят мужчины и женщины, парни и девушки. Возле стола в крайнем правом ряду, за которым работает улыбчивый Вишнев, стоит трудинструктор в синем халате – молодая, красивая и здоровая Альмира Тальмыровна.
АЛЬМИРА. Ну что это за буква, это не «х», это «у» какая-то. Старайся, пожалуйста, лучше, Вишнев.
Альмира Тальмыровна делает пару проходов между рядами и возвращается на свое место – школьную парту. Достает из сумки телефон, пишет кому-то сообщение, загадочно улыбается.
КИРЬЯКОВА. Альмира Тальмыровна!
АЛЬМИРА. Что, Кирьякова?
КИРЬЯКОВА. Я, по-моему, палец себе прошила.
АЛЬМИРА (не поднимая глаз от телефона). Молодец, Кирьякова.
КИРЬЯКОВА. У меня кровь идет.
АЛЬМИРА. Помогите кто-нибудь Кирьяковой, я крови боюсь. Коновалова, иди посмотри, что там.
ВАЛЯ. Дырка в пальце.
АЛЬМИРА (не отвлекаясь от телефона). Глубокая?
ВАЛЯ. Да нет.
АЛЬМИРА. Перевяжи платком. Можешь сегодня просто так посидеть, Кирьякова.
КИРЬЯКОВА. Альмира Тальмыровна, она мой платок испортила.
Альмира Тальмыровна взбивает рукой волосы, улыбается, делает селфи.
ВАЛЯ. Я перевязала.
КИРЬЯКОВА. Там было хэ вэ, как вы сказали, в честь пасхи, а теперь там кровь.
АЛЬМИРА. Ничего страшного, Кирьякова, нашьешься еще платков в своей жизни. Не страдай.
КИРЬЯКОВА. Иисус тоже страдал.
АЛЬМИРА. Да, Кирьякова, страдал, за нас всех. Поэтому ты давай не страдай и Владиславу Павловичу про палец не рассказывай, а то мне придется страдать.
ТОЛСТЫЙ. Я не думал, что он, СУКА! и за вас страдал.
АЛЬМИРА. С чего это, Силин?
ТОЛСТЫЙ. У вас имя, кажется, татарское. (Непроизвольно корчится).
АЛЬМИРА. А ты что такое расизм, Силин, знаешь?
КИРЬЯКОВА. Расизм. А. Муж. Реакционная теория и политика, утверждающая превосходство одной расы над другой. Проповедники расизма.
АЛЬМИРА. То, что ты знаешь, Кирьякова, я и не сомневалась.
КИРЬЯКОВА. Я умная, Владислав Павлович сказал.
АЛЬМИРА. Не думаю. Твоя память, Кирьякова – побочный продукт аутизма.
КИРЬЯКОВА. Аутизм. А. Муж. Погружение в мир личных переживаний с активным отстранением от внешнего мира.
АЛЬМИРА. Вот именно. Все доделали образец? Хв, повторяю, надо строчить гладью, как на схеме, а не просто стежками. Образцы передаем мне и, если все нормально, каждый делает сегодня минимум тридцать штук. Кто сделает сорок, я поставлю отметку, у санитарки получите дополнительную сигарету.
КИРЬЯКОВА. Я не курю.
АЛЬМИРА. Молодец, Кирьякова. Давайте, давайте, передаем на первый ряд. (Рассматривает платки). Грязно, очень грязно, Силин. Как будто это, прости господи, не христос воскрес, а хрен вам. Коновалова, ну ты-то как самая верующая могла бы постараться!
ВАЛЯ. У меня пальцы толстые.
АЛЬМИРА. Для шитья на машинке это не принципиально. Спирина, хорошо. Учитесь все у Спириной. В апреле мы отправим работы Спириной в городскую библиотеку на фестиваль «Творчеством согреется душа».
СПИРИНА. А мне можно поехать?
АЛЬМИРА. Посмотрим, что опекун твой скажет. Это чье? (Демонстрирует всем платок, на котором вышито «помогите»). Чье, я спрашиваю.
МОИСЕЙ. Мое.
АЛЬМИРА. Моисей, ты считаешь, это смешно? Вроде взрослый мужик так с виду. Думаешь, если тебя в программу в институт определили и ты там говно, извиняюсь, пинал и раздавал интервью, ты как-то в статусе что ли поднялся? Ты все еще новенький, не забывай.
МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Внимание! Сработала пожарная сигнализация! Внимание! Сработала пожарная сигнализация!
АЛЬМИРА. Сидите, сидите. Это что-то поломалось у них, наверное.
МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Внимание! Сработала пожарная сигнализация! Внимание! Внимание!
АЛЬМИРА. Учебная по-любому.
МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Пожарная сигнализация! Внимание! Сработала…
АЛЬМИРА. Ладно, давайте, гуськом встаем, сначала задние столы.
МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Внимание! Сработала пожарная…
ТОЛСТЫЙ. У нас там четверо на капельницах, сгонять?
МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Внимание! Внимание!
АЛЬМИРА. Пусть лежат.
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки. Встает. Поворачивается к голому, без штор, окну – он к нему ближе всех. В окне отражается лампа, но если сильно постараться – можно увидеть дым мусоросжигательного завода.
Комната отдыха. Бумажные, посеревшие от пыли и времени снежинки, забытые здесь на целый год. Книжный шкаф подпирает холодильник, все книжки кто-то обсессивно сложил согласно цветам и размерам. На тумбочке бубнит старый, зато большой телевизор. Моисей сидит напротив него в зеленом кресле. Незаметно – дверь вынесли пять лет назад – входит Валя.
ВАЛЯ. Моисей, айда целоваться.
МОИСЕЙ. Отстань, Валя.
ВАЛЯ. Ты жених мой.
МОИСЕЙ. Ты почему не в молельной комнате?
ВАЛЯ. Я уже помолилась. И за тебя помолилась.
МОИСЕЙ. Че-то не помогло.
ВАЛЯ. Любимый!
МОИСЕЙ. Валя, тебе шестьдесят, а мне сорок три. Ты это, почувствуй разницу.
ВАЛЯ. Ты же не помнишь, сколько тебе.
МОИСЕЙ. Да еб твою мать, Валя! Я смотрю развлекательную передачу.
ВАЛЯ. Все равно тебе здесь до гробовой доски лежать, надо как-то жизнь личную устраивать.
МОИСЕЙ. Это тебе до гробовой, Валя. Ты – недееспособная.
ВАЛЯ. Поди думаешь, приедет принц за тобой на белом коне, заберет тебя в царский чертог? Я тоже так думала. Лет двадцать назад. Я знаешь какая красивая была? У меня рыбки были золотые, три штуки. Ева, Надежда, Любовь.
МОИСЕЙ. Почему Ева, не Вера?
ВАЛЯ. Я люблю все необычное.
МОИСЕЙ. А рыбки где – съела?
ВАЛЯ. Не смешно. Меня Гад Павлович в карцер посадил. За то, что я губы красила. Пока я сидела там, рыбки сдохли. Ума покормить ни у кого не хватило. Я с того света вернулась, с карцера то есть, коробка с кормом так и стоит возле аквариума цельная, как не трогали. И рыбки – пузом кверху. Я три желания загадала и смыла их в унитаз. Даже почти не плакала. Сильные женщины не плачут.
В комнату входит главврач – худой высокий мужчина с незапоминающимся лицом.
ГЛАВВРАЧ. Как самочувствие?
МОИСЕЙ. Владислав Павлович, на меня сегодня Валя сок пролила, и я все вспомнил.
ГЛАВВРАЧ. Интересно.
МОИСЕЙ. Я вообще все-все вспомнил. Я вспомнил как сок этот пил на улице Чкалова, дом пять, квартира сто двадцать один. Клеенка такая с шишечками на столе кухонном, я пью сок, разбавленный, потому что изжога – стопроцентный нельзя, жена не разрешает. Я пью, и телевизор работает, «утренний экспресс» передача. И там в конце всегда конкурс на три вопроса, можно позвонить и выиграть билет в кино. И я ответ на первый вопрос знаю, на второй знаю. И вот уже третий, но надо на работу – у нас в бюро вход по пропускам, и там время отмечается, а потом из зарплаты могут вычесть, если три раза позже восьми пришел.
ГЛАВВРАЧ. Интересно.
МОИСЕЙ. Меня все заждались уже, наверное, Владислав Павлович. Ну, я пошел?
ВАЛЯ. Никакой сок я на него не проливала. Я сок не пью, тама консерванты.
ГЛАВВРАЧ. Моисей, понимаете, это в любом случае – освидетельствование, справки, что вы – это вы, от жены, от знакомых… (Пауза). Да и сок на вас никто, оказывается, не проливал. (Подмигивает «невесте» Моисея).
МОИСЕЙ. Ну и сука ты, Валя.
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки. Встает.
Моисей и Прораб курят на детской площадке возле детского сада. Оба сидят на двух больших мухоморах, с пеньком-ножкой и шляпкой из раскрашенного тазика. Моисей докуривает и, в поисках необычных ощущений, идет к высокой горке, спускается с нее, доезжает до середины железного склона и дальше помогает себе ладошками.
МОИСЕЙ. Ты принес?
ПРОРАБ. Принес. (Шуршит пакетом, достает двухлитровое «Жигулевское» и два пластиковых стаканчика).
МОИСЕЙ. А другого не было?
ПРОРАБ. Ты же вкус пива вспомнить хотел, какая тебе разница какого?
МОИСЕЙ. Если вспоминать, то только хорошее. Ладно, давай сюда.
Чокаются. Отпивают.
ПРОРАБ. Семь садов за месяц отделали, я считаю, неплохо.
МОИСЕЙ. Слон одна штука, два пейзажа, сказочный город, композиция из воздушных шариков разных цветов, избушка деревянная обыкновенная, правила дорожного движения в картинках и загадках.
ПРОРАБ. Заметил, пэдэдэ рисовали в саду, где рядом шоссе и светофора нет. Ты куда дальше? Обратно?
МОИСЕЙ. Да. Машина должна подойти. Мне на маршрутке ездить не дают – вдруг забуду, куда.
ПРОРАБ. Я тоже хочу с тобой. А что, хорошо – кормят, одежду выдают. Как в санатории. Можно книжки читать весь день. Бояться никого не надо, унижаться перед начальством, на людей кричать. Ты даже не представляешь, как я не люблю кричать на людей. Но это входит в мои обязанности.
МОИСЕЙ. Так ты не кричи.
ПРОРАБ. Я пробовал. Не получается.
МОИСЕЙ. Зато ты можешь что хочешь есть и когда хочешь. У нас строго с этим. График кормления называется. Завтрак в семь пятнадцать, обед в час пятнадцать, ужин в пять. И руки надо показать, что помыл, а то не пустят. И ты в человеческой одежде. У нас там в халатах все – женщины, мужчины. Все в халатах в цветочек, как матрешки.
ПРОРАБ. Мне сегодня сказали, что моя девочка на филфак поступила. По моим стопам пошла. Дурочка, нет чтобы на какого-нибудь айтишника идти, у нее голова варит.
МОИСЕЙ. Поздравил?
ПРОРАБ. Я исчез. Я для нее старый.
МОИСЕЙ. Тридцать лет теперь старый?
ПРОРАБ. Хватило с нее заканчивать школу в этой нездоровой атмосфере – меня сняли, слухи пошли. У учителей языки длинные, представляю как на каждом шагу обсуждали все это, в красках. У нее потом депрессия была. Это я уже по статусам Вконтакте понял.
МОИСЕЙ. Ты пойди, объясни ей. Она же ничего не понимает. Представляешь, человек взял и исчез. Считай, что умер. Страдаешь как умер. Наверное.
ПРОРАБ. Ты думаешь? Ты такой добрый, мне кажется, у тебя жена хорошая была. Может у тебя и дети! Интересно, мальчик или девочка? Мне почему-то кажется, что мальчик. Где-то там ждут тебя, любят. Такой ты счастливый, Моисей.
Молельная комната. На фоне бледно-зеленой стены висят иконы с изображением Иисуса, Богоматери и других святых. На тумбочке, покрытой кружевной скатертью, деревянный крест и лампадка. Валя стоит на коленях, крестится. В комнату входит Моисей, садится на скамейку у входа. Валя встает, целует крест, приподнимает белую скатерть, открывает дверцу тумбочки, достает оттуда маленькую бутылку коньяка, выпивает, находит в кармане халата кусочек хлеба, закусывает.
МОИСЕЙ. Закурить дать?
ВАЛЯ (оборачиваясь и пряча бутылку). Господи!
МОИСЕЙ. А я думал, ты верующая.
ВАЛЯ. Одно другому не мешает. Ты как зашел?
МОИСЕЙ. Открыто было.
ВАЛЯ. От дура!
Валя ставит коньяк на алтарь, достает из халата ключ, запирает изнутри комнату, садится рядом с Моисеем на скамейку.
ВАЛЯ. Хочешь?
МОИСЕЙ. Не надо.
ВАЛЯ (делая глоток из горла). Брезгуешь?
МОИСЕЙ. Не мешаю.
ВАЛЯ. Капельницу с коньяком?
МОИСЕЙ. Допустим. Откуда добро?
ВАЛЯ. Та! За санитарку полы мою, она мне покупает. Ты к ней с этим не подкатывай, это мой бизнес. Все равно так не вымоешь, как я мою.
МОИСЕЙ. Не претендую.
Молчат.
ВАЛЯ. Тут и твоя икона есть. Видишь, мужик с бородой.
МОИСЕЙ. Они тут все с бородой.
ВАЛЯ. С бородой и книжкой. Святой пророк боговидец Моисей. Это он людям заповеди припер.
МОИСЕЙ. Какие например, не пей?
ВАЛЯ. Такой нету. Ты библию, что ли, не читал?
МОИСЕЙ. Не помню.
ВАЛЯ. И про исход не слышал?
МОИСЕЙ. Это кто?
ВАЛЯ. Не кто, а что. Моисей народ из рабства вывел. А до этого они там все гастрабайтерами в Египте были.
МОИСЕЙ. Паспорта у них, что ли, забрали?
ВАЛЯ. Да, паспорта забрали, на деньги кинули и на стройке вкладывать заставили сутками.
МОИСЕЙ. И макаронные изделия есть. Как у нас в столовке.
ВАЛЯ. Про макаронные изделия не написано.
МОИСЕЙ. Ушли они – и что дальше?
ВАЛЯ. Сначала обратно захотели. А потом в пути передохли. Кто от змей, кто от голода, кто от старости.
МОИСЕЙ. Кто от макаронных изделий.
ВАЛЯ. Против господа не попрешь.
МОИСЕЙ. И Моисей?
ВАЛЯ. И Моисей.
МОИСЕЙ. Смысл тогда уходить было?
ВАЛЯ. Ради детей, наверное.
МОИСЕЙ. А шли-то они куда?
ВАЛЯ. Куда-то, где будет лучше.
МОИСЕЙ. А ты хочешь куда-то, где будет лучше?
ВАЛЯ. А где лучше? Скажи мне, где лучше, я прямо сейчас пятки смажу.
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса. Спускает ноги с кровати, задевает неприятно холодный ламинат, влезает в тапки.
Марина и Моисей протаптывают новые тропинки в саду возле корпуса интерната.
МОИСЕЙ. Вы бахилы забыли снять.
МАРИНА (рассматривая свои ноги). А, да.
Молчат.
МАРИНА. Я про футбол спросила. Нельзя.
МОИСЕЙ. Когда на работу?
МАРИНА. Уже не надо.
МОИСЕЙ. Я бесплатно могу красить.
МАРИНА. Вы и так бесплатно красили.
МОИСЕЙ. Нет, мне прораб всегда отстегивал.
МАРИНА. Молодец прораб. Я вообще попрощаться пришла.
МОИСЕЙ. Вы мне говорили, что здесь лучше, чем в больничке. Я думал, будут события. А тут какие события? Сосед вчера туалет с холодильником перепутал, нассал в поддон. Это событие?
МАРИНА. Владислав Павлович сказал, вы жену себе придумали и сбежать хотели.
МОИСЕЙ. Сбежишь тут, конечно. Забор бетонный три метра и пропускной пункт. Границу Мексики перейти легче.
МАРИНА. Сбежали и что бы делали?
МОИСЕЙ. Я теперь стрит-арт художник.
МАРИНА. Почему стрит-арт?
МОИСЕЙ. Ну я же стены расписываю, Марина, что непонятного?
МАРИНА. Стрит-арт художники стены на улице расписывают, внешние стены.
МОИСЕЙ. Ну и ладно.
МАРИНА. Нам тут предложили в акции поучаствовать. Напечатать на упаковках сока фотографии потерявших память людей.
МОИСЕЙ. Зачем?
МАРИНА. Ну как зачем, Моисей, представляете, как здорово, сок-то по всей России покупают. Вас увидят родные, узнают.
МОИСЕЙ. Нет, я в таком не участвую.
МАРИНА. Вы хотите найтись или как?
МОИСЕЙ. Раньше дети футболистов собирали с жвачек, а теперь что – коллекцию этих, амнезированных?
Молчат.
МАРИНА. Моисей, не пишите мне больше смски, мы не для этого вам телефон выделяли. Он служебный, но можете оставить себе.
МОИСЕЙ. Я не буду. Просто пойдемте со мной в кино. Я заплачу.
МАРИНА. У меня работы много.
МОИСЕЙ. В выходные. Я приставать не буду. Обещаю. Просто в кино сходим, поговорим. У каждого человека должно быть, что вспомнить. Вот и у меня будет – что вспомнить. Пойдемте, я заплачу.
МАРИНА. Откуда вы богатый такой?
МОИСЕЙ. Говорю же, зарплата моя, прораб Саня дал. Я же работал, старался, душу вкладывал.
МАРИНА. Это для чистоты эксперимента было. Деньги эти. Понимаете?
МОИСЕЙ. Нет.
МАРИНА. Это не заказчик платил. А мы, институт. Чтобы вы по-настоящему верили, что это работа. И чтобы мы по-настоящему могли понять, как работа на вас действует.
МОИСЕЙ. Хороший эксперимент.
МАРИНА. Да, я тоже так думаю.
МОИСЕЙ. Я пошел, у меня дела.
МАРИНА. Дела.
МОИСЕЙ. Да, дела, да, дела. Мне надо амариллис в коридоре полить и другое еще, вас не касается.
Моисей быстрым шагами идет к своему корпусу. Марина садится на скамейку. Достает из сумки упаковку сока – на ней фотография Моисея, пьет.
Моисей стоит в очереди за сигаретами. Во главе очереди – санитарка. Все держат в руках пластмассовые крышечки, в них – таблетки. Когда доходит очередь, нужно проглотить таблетки, показать язык, взять три сигареты и расписаться в бланке. Моисей забирает свои сигареты и незаметно опять встает в очередь. Получает сигареты еще раз.
ВАЛЯ. А Моисей тут вне очереди…
МОИСЕЙ. Я сейчас расскажу, какому богу ты молишься.
Валя замолкает. Моисей подходит к полному короткостриженому парню.
МОИСЕЙ. Толстый, иди сюда. Дело есть.
Моисей отдает Толстому свои сигареты.
Ночь, темень, запах краски. На заднем дворе у корпуса номер два топчутся две тени в халатах и тапочках.
ТОЛСТЫЙ. ПАДЛА ЕБУЧАЯ!
МОИСЕЙ. Толстый, закрой, пожалуйста, варежку, щас дежурный проснется, я тут еще не доделал.
ТОЛСТЫЙ. Не могу я. Если бы мог, я бы здесь бы не торчал. СДОХНИТЕ, ПИДОРАСЫ!
МОИСЕЙ. Так ты не притворяешься, что ли?
ТОЛСТЫЙ. Ты дебил? СУКА, ТВАРЬ, ПАДЛА ЕБУЧАЯ! Извини, тебе только дебил было.
МОИСЕЙ. Бывает.
ТОЛСТЫЙ. И не зови меня, пожалуйста, толстым. У меня имя есть. Леша называется. Леха. Мать такое дала. И толстый я не сам по себе, а от таблеток. Ы! Знаешь, как они растаскивают? Еще узнаешь. Тут все такие, щеки из-за спины торчат, а Толстый, главное, только я. Ненавижу.
МОИСЕЙ. А где мама твоя, жива?
ТОЛСТЫЙ. Жива, че ей сделается. Меня мать сдала, когда выяснилось, что я тиками. Ешный хахаль тики на свой счет принимал. Она меня СУКА! сначала в детдом, а оттуда уже сюда.
МОИСЕЙ. Даже не навещает?
ТОЛСТЫЙ. Ты видел, чтобы ко мне приходили? ПИЗДА ВОНЮЧАЯ! Она еще и пенсию мою получает, ее даже прав не лишили. ПАДЛА!
МОИСЕЙ. А лечится это вообще?
ТОЛСТЫЙ. Операцией на мозгу. Но у нас такого не умеют. Или не хотят. Так-то я нормальный. СУКА! Математику люблю, цифры, деньги считать. Я, правда, ни разу в жизни деньги не считал, если честно. Но я знаю, что я люблю.
МОИСЕЙ. Слушай, мне тут за работу дали немножко. (Достает из нагрудного кармана тоненький рулон, перетянутый резинкой). Держи. Будешь считать. А потом, может, и на операцию накопишь.
ТОЛСТЫЙ. Как круто, господи, ТВАРЬ! господи. Можно я тебя обниму?
МОИСЕЙ. А че нельзя.
Обнимаются.
ТОЛСТЫЙ. Ты прям как настоящий Моисей. Из библии. Он же там че-то хорошее людям делал, да?
В доме я лежу уже, получается, шестой месяц. («В доме» – в психоневрологическом интернате). Первое время было даже интересно. («Интересно» – проявление познавательной потребности). Разговоры с людьми в халатах, такое внимание к тебе, как будто ты самый важный человек на земле. («Самый важный человек» – самоактуализация личности). Вот. Потом, значит, вы со своими расследованиями. («Расследованиями» – исследованиями).
Мне нравится, что у меня вроде как нет истории, как у всех. («Истории» – биографии, прошлого). Я, получается, не должен кого-то там устраивать. («Устраивать» – стремление к личностной значимости через конформность). Вот если я рожусь в семье каких-нибудь музыкантов, я должен буду их устраивать. Петь там нормально, хорошо петь, к примеру. И если я хорошо петь не буду, я буду скорее всего страдать. («Страдать» – состояние сильного внутреннего конфликта). И пойду учиться в музучилище, и там буду страдать еще больше, в него же нужно ходить каждый день. А потом в этом же музучилище работать и тоже каждый день. И знать как бы конец всего. К чему все идет. («Конец всего» – парадигма экстернального поведения).
Я до сих пор ни от кого особо не слышал историй из прошлой жизни. Хотя у них с памятью все нормально. («Нормально» – отсутствие биографической амнезии). Не знаю, это потому, что они не хотят говорить о прошлом, или уже думают, что тут всю жизнь живут. («Думают, что всю жизнь живут» – следствие выученной беспомощности).
Вчера к девочке одной, аутистке, приходила родственница. Судя по виноватому лицу – мать. Говорят, она раз в год к ней ходит. Я ей как бы завидовать должен. («Завидовать» – чувствовать свою неполноценность по отношению к другим). Есть кому прийти к человеку, принести шоколадку из супермаркета. («Принести шоколадку» – проявить неспецифическое поддерживающее постоянство). Но потом такая она ничейная ходит, грустная после матери, что лучше бы, наверное, не приходила. («Ничейная» – находящаяся в психическом состоянии социально-коммуникативной изоляции).
Что бы я хотел вспомнить? («Вспомнить» – проявить потребность в создании ложных воспоминаний). Мне нравится думать, что раз я, получается, ничего не знаю, я могу представлять себе что угодно. («Представлять» – компенсаторное фантазирование). В рамках разумного, конечно. Что у меня жена актриса, ее на улицах узнают. А я ей в постельных сценах не разрешаю сниматься, и она слушается. («Слушается» – необходимость в самоутверждении). Что сын уже взрослый, самостоятельный, учится на архитектора. («Самостоятельный» – потребность в актуализации родительской роли). Денег карманных не берет, сам зарабатывает.
Здесь много таких вещей, странных. («Странных» – неподдающихся непосредственному восприятию). Я не понимаю, почему у человека, я у главного в листе врачебных назначений видел, умственная отсталость глубокая, а он в шахматы всех бьет. Личных вещей ни у кого нет, нельзя. Почему нельзя? («Почему» – риторический вопрос, проявление когнитивного диссонанса). Часов нигде нету, только в кабинете у главного на микроволновке. Туалеты изнутри не закрывают. Почему нет кофе, а есть кофейный напиток. Почему все толстые и голодные, почему нигде нет розеток, почему у меня кровать с колесиками, почему на мебели цифры стоят, почему Вале плохо от таблеток, а она все равно их пьет и такая «ничего страшного». Молельная наша. На хера она нужна? («На хера» – выражение агрессии, вызванной продолжительной деперсонализацией). Молельная есть, а бога нету. («Бога» – возможности самотрансценденции) Или я просто забыл, как вещи устроены и что они устроены так. («Забыл, как вещи устроены» – проявление социальной дезадаптации; «устроены так» – несовладание с собственной дезадаптацией).
Глухая темнота. Чья-то невидимая рука включает свет – противно-голубой. Моисей открывает глаза, щурится от боли, закрывает лицо рукой. Начинается копошение – другие скрипят пружинами кровати, издают гортанные звуки, зевают. Моисей опять открывает глаза, смотрит долго-долго на потолок, на знакомую щербинку, напоминающую голову пса.
Коридор. Человек тридцать стоят в ряд. Видно, что стоят уже долго – кто-то переминается с ноги на ногу, кто-то облокачивается о стенку, кто-то держится за нее рукой. Перед этой шеренгой стоит главврач и две санитарки.
ГЛАВВРАЧ. Долго стоять будем?
КИРЬЯКОВА. Я пи́сать хочу.
ГЛАВВРАЧ. Я тебя понимаю, Кирьякова. Но пока никто не сознается, придется терпеть. Из-за одного человека вынуждены страдать все.
ВАЛЯ. Я пожилой человек, Владислав Павлович, мне такие нагрузки…
ГЛАВВРАЧ. Меньше надо скамейки полировать на прогулках. Движение – жизнь, Коновалова.
Одна из санитарок что-то шепчет на ухо главврачу.
ГЛАВВРАЧ. Вишнев, хватит свои тапочки разглядывать. Не видел в глаза тапочек? Последний раз спрашиваю, кто нарисовал эти гадости на стене корпуса?
ВАЛЯ. А какие гадости, Владислав Павлович?
ГЛАВВРАЧ. Гадкие. Гадкие гадости. Мы вам, извиняюсь, задницы подтираем, а вы на нас потом срете с верхней полки. Мне, я вас спрашиваю, что директору говорить? Человек сегодня пришел на работу в семь утра, и как его встретили? Чем? Вот этой мазней? Художники хреновы. Человек для вас выбивает постоянно какие-то блага. Спортзал вон сделал.
ТОЛСТЫЙ (шепотом). Он на ремонт закрыт.
ГЛАВВРАЧ. Массажный кабинет.
ТОЛСТЫЙ (шепотом). Без массажистки.
ГЛАВВРАЧ. Молельную комнату.
ТОЛСТЫЙ. Ключ у санитарки, Ы! есть настроение – дает, нет настроения…
ГЛАВВРАЧ. Ты что там бубнишь, Силин?
ТОЛСТЫЙ. Молитву читаю.
ГЛАВВРАЧ. Придется мне, чувствую, лишить вас сигарет.
ВАЛЯ. Вы офигели, Владислав Павлович?
ГЛАВВРАЧ. Язык, Коновалова! А то сейчас и молельную комнату прикрою.
ВАЛЯ. Вы что, это же святое!
ГЛАВВРАЧ. Молельную комнату – это, конечно, слишком…
ВАЛЯ. Слава богу!
ГЛАВВРАЧ. А вот компьютерный класс я закрываю до тех пор, пока мы не решим эту проблему.
ТОЛСТЫЙ. Не надо, пожалуйста, компьютерный класс.
ГЛАВВРАЧ. Я бы с удовольствием «не надо», но как по-другому с вами?
ТОЛСТЫЙ. Я знаю, кто это сделал.
ГЛАВВРАЧ. Ты, что ли, Силин?
ТОЛСТЫЙ. Нет, не я. (Смотрит на Моисея). Он.
Глухая темнота. Очень жарко и почти нет воздуха – спасает маленькая вентиляция где-то под потолком. Моисей сидит на матрасе возле стены. По другую сторону стены на таком же матрасе сидит Толстый.
ГОЛОС ТОЛСТОГО. Там короч если ручку покрутить слева от батареи – не так жарить будет. Так-то че, эту комнату делали ТВАРЬ! для сушки шмоток. Это щас – «кабинет социально-бытовой адаптации». Звучит, конечно, вообще. Красиво. Когда меня в дом привезли, я думал, это место для разговоров там, тестов. Тоже хотел пропасть вот так, на недельку. Тупой.
Молчат.
ГОЛОС ТОЛСТОГО. Если бы суперсилу раздавали, ты бы какую выбрал? Я бы ПАДЛА! прозрачным делался. Уходил по ночам в город. В кино бесплатно. В клуб. Я никогда в клубе не был. (Молчит). Вообще нас Ы! не должны были вместе садить. Просто во втором карцере сделали вип-комнату, я сам видел. Там компьютер, телевизор и шкаф. И шторы еще. И ковер. Чайник электрический прямо в хате. Розетки СУКА! тоже, прикинь? Это для стукачей, которые санитарами подрабатывают. Меня санитаром даже не звали никогда, потому что тики. Кошкина санитаркой работает ТВАРЬ! ей за это шоколад выдают каждый месяц. И гуляет дольше. Я бы даже за шоколад не согласился. Я не стукач. Я СУКА! не стукач. Мне просто в интернете надо было там. Я просто не могу без компьютерного класса. Они думают, я играю в шарики, а я в интернете. Пароль подобрал, один два три четыре пять шесть семь восемь пароль. Мне просто крайняк нужно было. У меня там девушка, Вика. Мы чатимся. Она мне солнышко прислала и сердечко. А я ей говно с улыбкой. Это у меня юмор такой. СУКА! Особенный. У ней день рождения седня, я хотел написать, какая она суперская. Она СУКА! суперская. Правда, суперская. Я хотел ей написать, я не знал, что меня Павлович тоже сюда отправит.