Софья Алексеевна постучала вилкой о бокал, привлекая к себе общее внимание, и, дождавшись, когда все взоры обратились на неё, тоном, не допускающим возражений, произнесла:
– Вот мы и помянули Кичатова, да обретёт вечный покой его беспокойная морская душа. А теперь каждый из вас должен сказать о нём что-нибудь.
Приветливо улыбнувшись, она полувопросительно-полуутвердительно сказала:
– Иосиф Аристархович, может быть, вы начнёте первым, на правах старого друга семьи?
Заманский не был готов к такому, однако он не стал возражать, верный своей привычке ни с кем не спорить. Да ему это было и не трудно. Он любил поговорить, мало интересуясь тем, слушают ли его окружающие. Для него было главным, чтобы его не перебивали. И тогда он мог говорить бесконечно, за потоком слов умело скрывая свои истинные мысли и чувства, если это было необходимо.
– Благодарю вас, Софья Алексеевна! – сказал он, вставая. – Все вы знаете, что я был поверенным в делах Андрея Олеговича Кичатова много лет. С того самого дня, когда он учредил свое первое рыболовецкое предприятие.
Он немного помолчал, словно вспоминая. Потом качнул головой, будто прогоняя эти воспоминания, и продолжил:
– Это было лихое время. И, говоря откровенно, тяжкий рыбацкий труд был в те дни не самым тяжёлым испытанием. Ведь в открытом море не было ни бандитов, ни чиновников. Они поджидали рыбаков на суше. И те, и другие хотели урвать свой кусок от рыбацкого пирога, и побольше.
Почему-то решив, что Заманский говорит это про него, Юрков возмущённо заявил:
– Ну, это вы зря, Иосиф Аристархович! Я лично живу по принципу – на чужой каравай рот не разевай. Свой бы кусок прожевать.
Растерявшийся Заманский, робко улыбаясь, запротестовал:
– Простите, Павел, речь, конечно же, не о вас, а о тех, кого нет за этим столом. Я сожалею, если…
Но его перебил Мышкин, с усмешкой спросив:
– Паша – совесть наша, а ты себя к кому причислил – бандитам или чиновникам?
Привстав на стуле, словно собираясь броситься на него, Юрков зло бросил:
– Эй, ты, рыба летучая, сложи плавники, пока не оборвали!
Но ссора не успела разгореться, этому помешала Софья Алексеевна.
– Тише, тише! – потребовала она, словно успокаивая расшалившихся детей. – Давайте послушаем Иосифа Аристарховича. Он так красиво говорит! А вас я выслушаю позже.
В её голосе было столько невысказанной угрозы, что притих даже взбешенный Юрков. Бросив ненавидящий взгляд на Мышкина, он откинулся на спинку стула и демонстративно уставился в окно. А Алексей налил в бокал вина и залпом выпил его, морщась так, будто пил горькую настойку. Он старательно не смотрел на Надежду, которая пыталась удержать его взглядом. Её глаза влажно блестели от готовых пролиться слёз. Вера с презрительной гримасой переводила взгляд с сестры на мужа, обнажив зубы, словно оскалившийся волк. Софья Алексеевна бросала на всех предостерегающие взгляды, напоминая укротителя в цирке, который держит зверей в повиновении резкими ударами хлыста. И только Заманского она одаряла ласковой улыбкой, предпочитая в этом случае кнуту пряник.
Неприкрытая лесть пришлась Заманскому по душе. Он заметно воодушевился, и теперь смотрел лишь на вдову, казалось, обращаясь только к ней.
– Благодарю вас, Софья Алексеевна, – с церемонным полупоклоном снова произнёс он, откашлялся и невозмутимо продолжил свою речь с того самого места, на котором её прервали. – Однако Кичатов выстоял. Не многим это тогда удалось. Как говорится, много званных, да мало избранных. Он оказался одним из таких избранных. И судьба, которая любит сильных, щедро вознаградила его.
Заманский поднял руку с направленным вверх указующим перстом, чтобы придать больший вес своим словам.
– Я говорю не только о материальных благах, – возвысил он голос, заставив вздрогнуть от неожиданности своих слушателей. – Но и о семье. Любящей жене, обожающих его дочерях, их мужьях, ставших для Кичатова опорой в его неустанных тяжких трудах.
Перечисляя, он сопровождал свои слова взглядом. А перехватив ответный взгляд, Заманский кивал, словно подтверждая, что он говорит именно об этом человеке и здесь нет никакой ошибки.
– И его скоропостижная смерть уже ничего не изменит, – печально, и в то же время радостно провозгласил нотариус, завершая свою речь. – Наш дорогой и всеми любимый Андрей Олегович Кичатов оставил после себя на этой земле не брошенные на бесплодный камень или в тернии зёрна, которым не суждено дать добрый урожай, а плоды, во много раз превосходящие посеянное. О таком может мечтать любой человек. Ибо прах ты и в прах возвратишься, но добрая память о тебе будет жить вечно.
Софья Алексеевна промокнула глаза платочком и прошептала так, что её было слышно даже на самом дальнем конце стола:
– Как это образно и трогательно!
Заманский вежливым наклоном головы поблагодарил её и опустился на стул с обессиленным видом. Он протянул руку к своему бокалу, чтобы промочить пересохшее горло, но тот был пуст. Заметив это, Софья Алексеевна нахмурилась и распорядилась:
– Любаша, не стой столбом, налей ещё вина Иосифу Аристарховичу!
Проследив, чтобы её приказание было исполнено, она обратилась к дочери.
– Надя, ты хотела произнести что-то поэтическое? Самое время.
Однако та, выглядевшая расстроенной, отказалась.
– Уже нет, мама. Я вспомнила, что папа не любил поэзии.
Опустив голову, она тихо проговорила:
– Поэтому я была вынуждена поступить в институт иностранных языков вместо литературного.
Однако Софья Алексеевна услышала её и возразила:
– Мне помнится, была другая причина.
Надежда растерянно улыбнулась, словно её уличили во лжи. Однако не стала спорить.