Рассказы
Федино окно
Я повредил себе на катке ногу, и мама не пускает меня в школу. Я сижу в своей комнате и всё смотрю и смотрю на своё окно.
Думаете: «Вот скучища-то!» Я тоже сперва так думал. А потом вдруг сделал замечательное открытие: оказывается, окно – это вроде кино! Смотришь в него, как на экран, а в нём всё меняется. Хоть не так шибко, как в кино, но смотреть тоже очень интересно. Если научиться смотреть.
Я сидел, сидел – и научился.
Мы живём на самом краю города. Окно моё выходит в сад. За забором конец улицы переходит в полевую дорогу. Дорога бежит через реку, а за другим её берегом – синяя полоска далёкого леса.
Только ничего этого не видно в окно: сейчас оно почти всё занесено, заляпано снегом, – такие вьюги и метели в феврале полетели! Я вглядывался, вглядывался в морозные узоры на окне – и вдруг понял: это же настоящее волшебное царство – вроде как на дне океана! Таинственный лес мерцающих снежных ёлочек, а в нём – разные морские ежи, морские звёзды, чьи-то стрельчатые усы, какие-то льдистые стрелки, лучистые цветы… И всё это то вспыхивает, то меркнет, играет разноцветными искорками! Ух, как чудесно! Лучше, чем в калейдоскопе, – знаете, в такой игрушечной трубке с цветными стёклышками? Прямо глаз не оторвёшь!
В тот день, ложась в кровать, я твёрдо решил, как только встану, сразу сесть к окну и подсмотреть, кто это там шевелится, мерцает в таинственном льдистом лесу и что они там делают. Утром проснулся, а стёкла чистые! Вот досада! И неизвестно, будет ли ещё нынче такая метель – прямо в моё окно, чтобы все стёкла занесло. Растаял снег на стёклах – и сразу началось другое.
Какие-то птички мелькнули за окном – целая стайка. И я сразу вспомнил, что забыл устроить бесплатную столовую для голодающих птиц. Я попросил принести мне фанерки и в один день смастерил лоток – такую досочку с бортиком, чтобы еда с неё не просыпалась. Приладил к ней верёвочки, через фортку опустил её на подоконник и привязал там. Теперь каждый вечер насыпаю на лоток разное вкусное угощенье: хлебные крошки, семечки, коноплю, ягоды рябины, сальце несолёное. И с утра жду гостей.
Они не заставляют себя долго ждать. Я разглядываю их через стекло из комнаты и опознаю – кто такие пожаловали? Вот, пожалуйста: список моих красивеньких, весёлых, миленьких гостей.
Белощёкий, с длинным чёрным галстучком на жёлтой груди зинзивер – большая синица.
Самый боевой народ. Только солнышко выглянет – готово, уже поёт: «Зин-зи-вер! Зин-зи-вер! Зин-зи-вер!» Крутится на ветках, как сумасшедшая, долбит носом семечки – только шелуха летит!
Лазоревки-синички – тоже белощёкенькие, желтоватенькие, в голубеньких шапочках – тоже бойцы-храбрецы-хитрецы ловкие!
Московки-синички, черномазенькие, тоже веселяги.
Снегири. Эти важные! Толстоносенькие. Самочки серенькие, самики красногрудые.
Красотки-хохлуши. Дымчато-серые с жёлтым, на крылышках, а иногда и на хвостике узенькие-узенькие ярко-алые пальчики-пёрышки!
Ну и, конечно, воробьишки прилетали. Эти-то тут как тут, хоть будь твоё окно в середине города, выходи оно хоть во двор-колодец!
Насыпь только на подоконник крошек – в момент явятся!
А на днях вижу я в окно: кто-то едет по дороге из далёкого синего леса.
Подъезжают – оказывается, едут в санях. Два знакомых охотника. Остановились, зашли к нам обогреться. Распахнули на кухне свои тяжёлые собачьи шубы, а у каждого из пазухи… А вот ни за что не догадаетесь, кто выглянул у каждого из пазухи!
Сказать? А?.. Нет, лучше я всё по порядку.
Молодой колхозник Игнат шёл по лесу на лыжах и вдруг видит: иней на ёлушках! Что такое: нигде кругом инея на кустах нет, а тут вдруг над самой землёй ветки лохматятся! Дело неспроста…
Парень – стоп! Огляделся. Тэ-тэ-тээ! Вон оно что: прямо против тех ёлушек сугроб снега на поваленной ели, в сугробе дырка небольшая: ну – шапкой заткнуть. А из дырки теплом тянет: не иначе, кто-то под сугробом хоронится и через эту дырку на ёлушки дышит…
Игнат задом, задом на лыжах, кое-как развернулся да с горки одним духом!.. И в тот же день вызвал из города охотников.
Наутро в лес пошло четверо: трое стрелков – Игнат тоже ружьё взял, четвёртый – старик-колхозник. Игнат стал прямо против дырки в сугробе, охотники – один справа от него, другой слева. Каждый снег под собой утоптал, чтобы поворачиваться ловчей. Тут старик зашёл с тылу и давай суком в сугробе шуровать – поднимать спящего.
Стоит Игнат, дохнуть не смеет. Ружьё поднял: вот сейчас как рявкнет из сугроба, ка-ак вскочит!.. А время остановилось; старик что-то там возится, копается в сугробе, а дыра чернеет, молчит, ничего в ней не шевелится…
И вдруг, как во сне, – распахнулся перед парнем сугроб и что-то большое, чёрное, лохматое неслышно выкатило из него по снегу. Хотел Игнат выстрелить – ружьё вылетело у него из рук и умчалось куда-то за ёлушки. Что-то сильно толкнуло парня под ноги – и он очутился лицом в снегу.
Как это случилось, рассказали Игнату охотники потом, когда он очухался. Зверь выскочил из берлоги, как бомба, выбил у него из рук ружьё, самого его уронил в снег и скрылся в чаще. Охотники не могли выстрелить: боялись второпях попасть в Игната. Игнат отделался испугом. А охотникам без выстрела досталась богатая добыча.
Когда они у нас в кухне распахнули свои тяжёлые собачьи шубы, у каждого выглянул из пазухи… теперь догадались – кто? Медвежатки!
Оказывается, в берлоге спала медведица, и у неё во сне родились медвежата.
Мне очень понравились эти крошечные медведики: мохнатые, мягонькие, на груди белое пятно, будто у них салфетка повязана, глазки зелёные, носы чёрные – до чего смешные зверики!
Вот оно окно-то какое. Как в кино!
Птицы над городом
У нас в Ленинграде грязный снег убирают с улиц самосвалами. Наполнят машины и везут на Неву или, там, Невку – куда ближе, – сваливают в реку. А на окраине – в залив. Весной начнётся ледоход, весь мусор и уплывёт на льдинах в море.
Нева ещё не вскрылась, а один ленинградский охотник – смотрим – уже строит себе шалаш в кустах у самого берега на взморье.
– Славно, – говорит, – думаю тут поохотиться с чучелами на уток.
Мы над ним посмеялись:
– Не рано ли собрался?
– Какое там рано, – говорит. – Солнце уже вон как греет!
И верно: чистый снег ещё держится, не поддаётся, отблёскивает от себя солнечный свет, – а на свалке, где грязь да мусор, уже весь разрыхлился, растаял. Не успели мы оглянуться – у берега, против охотничьего шалаша, большая полынья вытаяла.
Летят к нам на родину перелётные птицы. Летят чайки, летят утки-нырки и другие водоплавающие. Смотрят с высоты – где бы на воду присесть, где бы отдохнуть-посидеть, рыбкой подкрепиться? Негде пристать: все озёра, все реки ещё подо льдом.
Но вот птицы над нашим городом, над Ленинградом. За ним – на взморье – гуляет у берега открытая вода, поблёскивает усталым путникам посадочная полынья. И вереницей плывут по ней нырки и другие утки. Радость!
Быстрыми взмахами крыльев снижаются к воде белые чайки, носятся-кружатся над полыньёй, то тут, то там выхватывают из воды серебристых мальков. Стайка чёрно-белых нырков-гоголей, кучка острохвостых морянок с разлёту плюхается в полынью. А вот, привлечённые открытой водой, полого идут из-под облаков, медленно снижаются большие белоснежные птицы. Это лебеди. Их семнадцать – целый хоровод. Медленно поднимая и опуская громадные крылья, они делают широкий круг над полыньёй, потом круг поу́же и, не заметив ничего подозрительного, тяжело опускаются на воду.
Что ж не стреляет охотник?
Тихо опускает он двустволку и восхищёнными глазами следит, с какой величественной грацией касаются птицы-великаны жёлтыми ногами ясного зеркала воды и, отражаясь в нём, складывают на спине усталые крылья. Все как один высоко поднимают прямые шеи, внимательно озираются: не покажется ли на берегу человек с ружьём?
Нет, он притаился в шалаше, совсем близко от усталых путников, но он и не думает в них стрелять: слишком прекрасны эти сказочные птицы, и они под охраной закона. Не каждому выпадает на долю так спокойно созерцать эту красоту. Охотник с благоговением следит за плавными движениями белоснежного хоровода и чувствует себя в театре на знаменитом балете. Какая добыча может так щедро вознаградить его за счастливую выдумку – заблаговременно поставить свой шалаш в том месте, куда прилетят отдыхать и купаться прекрасные лебеди!
Слепой бельчонок
Папа нашёл мне бельчонка весной. Он валялся под большой сосной, где у белки гнездо. Может быть, белка перетаскивала его куда-нибудь и обронила. Я не знаю.
Мы с папой даже не заметили, что он слепой. То есть мы видели, но считали, что он нормальный: ведь они все родятся слепыми. Мы его выкормили из соски. То есть сперва он соску не брал, сперва мы его с пальца кормили: обмакнёшь в молочко палец, а он с него слизывает. А потом на бутылочку стали соску надевать, и он из бутылочки пил.
Он рос, рос, а глаза не открываются. Потом открылись, и мы увидели, что они совсем белые: слепые! Мы не знали, что с ним делать.
Но он такой весёлый был и ласковый. Узнавал по голосу и папу, и меня. Войдёшь в комнату – он раз! – и вмиг у тебя на плече очучивается! А к папе всегда в карман залезал: нет ли там чего вкусненького?
Очень любил шишки, орехи. В лапках держит, зубками быстро-быстро работает. Три ореха съест, четвёртый про запас прячет. Только как прятал-то? Положит куда-нибудь в уголок между полом и стенкой и думает, что спрятал. Слепой. Думает, и все слепые. Не знает, что раз открыто лежит, значит, у всех на глазах.
Слепой, слепой, а по всей квартире отлично бегал, ни на что не натыкался. Со стула на спинку кровати, с кровати на шкаф чересчур даже ловко прыгал; ни разу не было, чтобы сорвался или там вещь какую-нибудь уронил. Такой акробатист!
Вот только когда стул или там что-нибудь неожиданно переставишь, куда ему прыгать, – ну, тут прыгнет и шлёпнется. Слепой же ведь всё-таки. Нисколько не видел.
Вещи надо было всегда так передвигать, чтобы он слышал. Тогда он понимал и уж в пустое место не прыгал.
Ушами понимал. Уши у него были хорошо зрячие.
Страшные происшествия под Новый год
Собрались под Новый год у праздничной лесной ёлки звери и птицы. Кабаны пришли, лоси, волки, лисицы, зайцы. Филин прилетел.
В другое время передрались бы все, перегрызлись, а сейчас ничего, смирно сидят. Только страшные рассказы рассказывают.
– Хорб! Харб! Хряк! Хрю-хрю-хрюк!
Я свирепый кабан-секач. Так люди прозвали нас, молодых диких кабанов, за то, что изо рта у нас торчат два страшных бивня. Мы народ отчаянный. Даже людей не боимся, если нас – стадо, а человек один и без этого… как его?.. без хрю-хрю-хрюжья.
Только вот этой осенью случилось… Просто щетина дыбом, как вспомнишь! Свинство прямо, как напугали нас. Шли мы стадечком – я и три молодые чушки – по лесу. Глядь, забор стоит. За забором – дача, окна досками заколочены. Кругом дачи – сад; яблони, дубы огромные. У нас слюнки потекли: жёлуди там на земле валяются, может, и яблоки. А люди в заколоченных дачах никогда не живут. Это мы хорошо знаем.
Пошли кругом забора, дырку в нём нашли.
Яблок на земле не оказалось, зато желудей – тыщи! И корешки какие-то сладкие – хрюк! – пресладкие! Мы всю землю в саду вспахали носами, как свиньи. Налопались – не продохнуть. И тут же под дубом легли маленько соснуть. Тишина такая – ни листик не колыхнётся.
Вот спим, пищу перевариваем. Такого храп-храп-храпака задаём – сороки от нас шарахаются.
Вдруг – голос! Человеческий голос:
– Говорит Москва!
У меня сна как не бывало. Вскочил я. А он:
– Говорит Москва!
Вскочили на ноги и чушки.
– Хрю? Хрю? Хрюк? – спрашивают. А он:
– Начинаем производственную гимнастику, – на весь-то лес!
Стоим, смотрим по всем сторонам: где враг? Откуда? В какую сторону бежать?
Ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади – никого! Но ведь мы же знаем: так ведь не бывает, чтобы голос был, а человека не было! Не иначе, как он это на нас кричит: «Зачем мои жёлуди слопали! Вот я вас сейчас!..»
До того страшно – мураши по коже на шкуре, щетина дыбом!
Не выдержали мы. Как рванём – и туда, где в заборе дыра. Я шишку себе набил, но проскочил. А чушки разом за мной. Визг подняли: «Виии! Вииии!» – хоть уши затыкай!
А нам вслед:
– Вытянуть руки вперёд, раз, два, три…
Вот-вот за ноги вытянутыми руками схватит, вот-вот бабахнет! Забор не выдержал – трах! – повалился. Чушки галопом – и за мной по лесу да в чащу! Такого шуму наделали, что и не слыхали, стрелял тот человек или нет. Ох, и страху натерпелись – ужас прямо!
Потом знакомый заяц нам объяснил:
– Свиньи вы, свиньи. Одно слово – копачи. Всё рылом в землю. Нет чтобы наверх посмотреть. А там репродуктор на дереве прибит. И страшного в этом ничего нет. Орёт только громко, а ни бегать, ни стрелять не может. Вещь не удешев… – как его? – неодушевлённая!
– Я родился в прошлом году, как полагается, в берлоге. Под Новый год был ещё крошкой-сосунком – с крысу ростом. Проснёшься, пососёшь – и опять спать.
Вдруг просыпаюсь: кто-то – грох! Грох! Грох! – над головой, и вся наша берлога трясётся. Вот ужас-то!
Мамаша-медведиха шепчет мне:
– Охотники! Я побегу, а ты лежи: тебя, может, и не заметят…
Да как вскочит – свет хлынул в берлогу – и дёру со всех ног!
А это, оказывается, совсем и не охотники, это, оказывается, деревенский дед в лес на дровнях приехал ёлку новогоднюю для клуба срубить. И начал топором грохать по той самой ёлочке, под которой мамаша себе спальню на зиму устроила. Дед – как выскочила медведиха из-под снега – так сам от страха затрясся, пал в дровни и давай коня настёгивать. Тут уж не до ёлки!
А я лежу в развороченной берлоге – холодно мне и есть хочется. Вылез и пошёл мамашу разыскивать.
В лесу снег; я тону в нём с головой, ничего кругом не вижу, только вверх смотрю. Там на ветках рыженький зверёк с пушистым хвостом прыгает, сучит на меня ножками, цокает сердито. Побоялся я к нему на дерево влезть поиграть. Нашёл местечко под большими лапами ели, где снег весь выдуло, чуть только на земле осталось. Сел тут и давай скулить – мамашу звать. Звал-звал – не откликается. А у меня животик подвело. Так есть хочется, прямо никакого терпежу! Я и стал лапками землю рыть.
Глядь – а на ней под снежком травка зелёная, цветочки! Вот радость-то! Давай их в рот запихивать – маленькие-то ведь всё в рот себе тащат, на вкус пробуют. Нет, вижу, не очень-то вкусно – совсем не то сладкое, что мамашино молочко… Выплюнул – фррр! Стал глубже копать – там корешки. Ну, эти съедобные оказались, хоть и горьковатые.
Набил я себе ими пузечко – будто и легче стало, не так голодно. Я свернулся калачиком под ёлкой, лежал, лежал – да вдруг ка-ак засну!
…Просыпаюсь, а кругом темно, и опять есть хочется. Я уж подумал было, что меня нашла мамаша-медведиха и сонного принесла назад в берлогу. Да нет, рядом никого нет, кругом колючие еловые лапы…
Вылез я из-под них – глубокий снег, холод, темнота… Я и заплакал, опять мамашу стал звать. Никого! Только мыши в снегу пищат: у них, оказывается, гнёзда на ветвях кусточков под снегом – испугались, что я их мышат съем! А я и сам испугался: вдруг на мой писк какой-нибудь страшный зверь придёт и – хап! – схватит меня и проглотит. Маленький ведь я ещё был.
Сижу, дрожу, от страха глаза зажмурил – и слышу: идёт кто-то. Тяжёлые такие шаги – под снегом сучья ломают. Открыл глаза – всё равно ничего не видать: темно. А шаги ближе, ближе – и замерли: вот сейчас кинется!.. Ох и страшно же!..
Но тут я узнал свою мамашу – это она пришла на мой писк!
Вот мы обрадовались друг другу! И как раз тут часы пробили полночь. Родился Новый год, и всё кончилось счастливо, как и всегда во всех страшных новогодних рассказах.
Вот и всё.
