– Молода.
– Этот параграф быстро устаревает.
– Замужем?
– Да.
– Это хорошо, – Лукомский отодвинул пустую тарелку. – В конюшне сплошь жеребцы.
– Арабские чистокровные.
– Всякие, – начальник 9-го факультета вытер губы салфеткой. – И владимирские тяжеловесы, и орловские рысаки, и дончаки, и ахалтекинцы.
Официантка, принёсшая заказ, расставила обед перед Алексашиным и, одарив его дежурной улыбкой, удалилась Афродитой, обделённой вниманием седого Посейдона.
– Так что? – капитан первого ранга, не глядя, вытащил из хлебницы ломтик бородинского.
– Мест нет.
Клише гостиничного вахтёра заставило Алексашина поперхнуться давно выделявшейся слюной. Уязвлённые железы внутренней секреции вздули мешки до угрожающих размеров и вытолкали из орбит рачьи глаза, накаченные коктейлем удивления и злобы.
– Профессорско-преподавательский штат укомплектован, – грянуло как приговор. Вердикт отбил Алексашину аппетит и испортил настроение.
– Обрадовал! – он хлопнул ладонью по скатерти. – На кой ляд антимонию разводил?! – ему было обидно и неловко угодить в позицию просителя, получившего отказ. Да при его-то верховенстве! Каково, а?
Бить кулаком по столу и стоять на своём до победного конца было делом, заведомо обречённом на провал. Алексашин зачерпнул ложкой суп и проглотил порцию рассольника вперемежку с горькой обидой.
А Лукомский кинул тонкую дольку лимона в чай, тщательно размешал ложкой сахар и сделал глоток. Он любил чай с лимоном и не любил варягов. Инородные элементы в его владениях были совершенно ни к чему.
Глава 11. Летний лагерь
На дальних окраинах Московских земель на берегу безымянной речушки, извивавшейся в густой дубраве, ютилось поселение из неказистых домишек, переходившее во владение от одного царского вельможи другому. Частые неурожаи, падёж скота и повальная хвороба мирян, не отличавшихся богатырским телосложением и долготою лет, снискали местности дурную славу.
Даже барский дом, за строительство которого брались самые модные столичные зодчие прошлых времён и который должен был стать архитектурным шедевром, так и не был достроен. Брошенный скелет усадьбы постепенно стал вместилищем мусора и нечистот, склепом неосуществлённых прожектов, символом тщетности борьбы с чёрными силами, проклявших эту землю.
Но на Лубянке в проклятия не верили. Материалисты из грозного ведомства посчитали округу удобным районом для размещения учебно-подготовительного центра Высшей школы КГБ. На подготовительном отделении, сокращенно именуемом «ПэО», были организованы полугодичные курсы, с которых успешно сдавшие экзамены кандидаты, зачислялись на первый курс.
Освободившиеся к лету аудитории пустовали недолго и заполнялись абитуриентами и экзаменационными комиссиями. Городок кишел претендентами на путёвку в ВУЗ имени Дзержинского, преподавателями, слушателями и офицерами.
Абитуриентов было более чем достаточно, и в вагончики забивали по 24 человека, по 12 персон на отсек. Про запас.
В отсеке Максима Русанова, как, впрочем, и в других, было душно. Спёртый воздух, какой всегда стоит в тесном помещении с избыточным количеством людей, с трудом разбавлял вялый ветерок, лениво слонявшийся по пустому плацу и заглядывавший в проходы между вагончиками. Солнце, пробиваясь пока ещё нежаркими лучами сквозь листву и ветви деревьев, ползло вверх, чтобы через пару часов накалить бетонный панцирь площадки и листы металла горбатых крыш. Когда светило добралось до высоты, соответствующей 7 часам утра, по городку понеслась команда «подъём», подхваченная бодрой музыкой, хлынувшей из развешенных по столбам ретрансляторов.
Русанов надел тренировочные штаны, майку и полукеды и вышел на построение, сбивая с груди прилипших к коже комаров, раздавленных во сне. Плац заполнялся крепкими телами в преддверии трёхкилометровой пробежки. Потом зарядка, туалет, умывание, завтрак и консультация по истории. Время безостановочно рубило минуты, размеренно приближая будущее и тут же, перемолов его, выбрасывало в контейнер прошлого.
Казалось, он только что проснулся, и вот уже надо идти в столовую. Прошлой осенью он был в Афгане, а теперь в Москве, завязывает на белой сорочке тёмно-синий галстук. Время летело, пронося его на своих крыльях из одной точки планеты в другую. Что ждёт его дальше? Прогноз на ближайшие часы он мог дать безошибочный, а вот заглянуть вперёд на несколько дней… Увы! Провидцем он не был. А может, то было и к лучшему.
– Максим, зэркало дай!
Он сделал жест «подожди», продолжая вязать узел.
– Мнэ тоже надо! Будь другом!
На этот раз голос был уже не требовательным, а почти умоляющим.
– Бери! – разрешил он и присовокупил. – Витязь в тигровой шкуре.
Русанов порой подтрунивал над Зазой Керашвили, рост и стать которого вполне позволяли ему носить это почётное звание. Но не бугристая фигура тбилисца тянула за язык воина-интернационалиста, а пристрастие Керашвили к бахвальству своей фамильной реликвией – потрёпанному томику Шота Руставели.
– Опять? – чёрные усы под большим горбатым носом обиженно повисли, лохматые брови сдвинулись к переносице.
– Не нравится?
– Нэт!
– Может, и зеркало моё не нравится? – Русанов сделал вид, что собирается убрать зеркало в тумбочку.
По лицу Керашвили пробежала тень страдания.
– Э, зачэм так?
– Будь проще, Заза! – Русанов улыбнулся и по-дружески хлопнул Керашвили по плечу. – Бери пример с Гейдара Джаббарлы!
Услышав своё имя, субтильный полубрюнет (волосы на лысом черепе сохранились лишь на височных и затылочных участках) осклабился рафинадной улыбкой, напустив на узкое чело фальшивое достоинство султана Блистательной порты.
– Смотри, какое у человека олимпийское спокойствие! А ведь он тоже горячий парень! Бакинский джигит!
Сахарные куски под тонкой ниточкой щегольских усиков блеснули ещё ослепительней, гармонично-органично дополнив белизну костюмной тройки своего хозяина.
Керашвили загрёб зеркало, глянул на смуглого Джаббарлы в белых одеждах и нехотя согласился.
– Горячый, горячый! Белый, белый!
Лысеющий франт по щенячьи взвизгнул, зацокал языком и закачал головой.
– Товарищ Саахов говорил так, – и он выкатил свои глаза маслины, копируя известный киноперсонаж. – Белый, белый! Совсем горячий!
Удачная пародия вызвала общий смех, который прервал зычный голос.
– Концерт окончен!
Лицо Хомякова, загородившего собой вход, было безжизненно-сурово. Назначенный старшим над абитуриентами из числа гражданских лиц, он усердствовал на полученной должности с чрезмерным прилежанием.
– Время! – Хомяков постучал указательным пальцем по стеклу наручных часов. – Выходи на построение!
– Р-р-раз, раз, раз, два, три! – упоительно командовал он через пять минут, идя рядом со строем с выражением существенного превосходства над теми, что маршировали под его началом.
Хомяков был уверен в себе и твёрдо знал, что кого-кого, а уже его-то всенепременнейше зачислят в ВКШ. Вне всяких сомнений! Главной причиной его убеждённости была моральная поддержка старшины Носова, обещавшего замолвить за него словечко перед руководством курса. Как-то незаметно для себя он возложил на свои плечи бремя вершителя судеб и с многозначительной миной вещал: «От моих рекомендаций зависит ваше поступление в школу». Но никто, кроме самого Хомякова, эти заявления всерьёз не воспринимал.
– Левой, левой, левой! – воодушевлённо покрикивал самоуверенный служака на партикулярную когорту, вверенную ему на временное попечительство. – Первая шеренга! Не тянуть ногу!
– Не указывай, как ходить! – отреагировал правофланговый.
– Разговорчики!
– Не визжи!
Хомяков поджал губы. У него пока не было настоящей власти, чтобы проучить нахального гренадёра, возглавлявшего строй. «Ничего… Я тебе припомню!». А пока мелкому хищнику только и оставалось копить обиды и точить кинжал мести.
– Жучишь Моську? – спросил Русанов у высокого парня.
– Таких сразу на место ставить надо! Вздумал меня учить шагистике! Я из дивизии Дзержинского! На моём счету 2 парада на Красной площади и три участия в гонках на лафетах!
– Соревнования?
Сосед по строю посмотрел на Русанова, оценивая глубину короткого вопроса и внёс ясность.
– Правительственные похороны!
– Прекратить базар в строю! – прикрикнул Хомяков, делая грозные глаза и получив в ответ: «Не верещи!», окончательно оставил попытки навести мёртвую тишину.
Он довёл отряд до пищеблока и дал команду зайти в помещение. Вместе с гражданскими абитуриентами 9-го факультета в столовую вошли военные, боевой порядок которых составлял вторую часть общего строя. Их напор и натиск позволил занять за столами ключевые позиции. Поближе к бачкам с пищей.
Гражданские, успевшие отвыкнуть как от борьбы за лучшие места, так и от грубой солдатской еды, вели себя королевскими фазанами, попавшими в курятник. Они держались несколько особняком, разборчиво ковырялись в мисках, морщились на харчи и шли в буфет, оставляя недоеденные порции. Служивым их поведение не нравилось, и трещина между двумя группировками продолжала уверенно увеличиваться, расширяя границы отчуждения.
Русанов съел пару ложек клейкой перловки, сделал несколько глотков бурой жидкости, маскирующейся под чай, и направился в буфет купить лимонных вафель и бутылку «Буратино». К его спине липли недружественные взгляды вояк. Их можно было понять. Карманных денег у них, считай, и не было, и позволить себе роскошь кулинарных изысков могли только единицы.
Ликвидировав чувство голода и выкурив после завтрака сигарету, Русанов стал готовиться к предстоящей консультации по истории. Достав вопросник и общую тетрадь в 48 листов, он сунул во внутренний карман пиджака шариковую ручку. Сборы были недолги.
– Максим, ты историю хорошо знаэшь? – Керашвили расчёсывал пробор, любуясь орлиным ликом в зеркало.
– Основные даты и события. Боишься, что провалишь?
– Я нэ боюсь! Зачэм? – тбилисец шумно продул зубья расчёски и сунул её в нагрудной карман. – Я знаю, я экзамэн сдам!
– Откуда такая уверенность, Заза?
Керашвили нагнал на себя туманную таинственность кавказского хребта, а затём выпустил облачко мудрости горского долгожителя.
– У меня талисман! Понимаэшь? – он бережно провёл своей волосатой ручищей по томику «Витязя в тигровой шкуре». – Мне это отэц подарил, когда узнал, что я поеду поступать в Москву! А отцу – его отэц! Вот!
– Фамильная ценность. – резюмировал Русанов.
– Балшая цэнность! Тут эсть такиэ слова, которыэ как молитва помогут!
– Прочитал как заговор от напасти и пронесло? Так что ли?
– Что-то примэрно вродэ! – Керашвили поболтал в воздухе лохматой дланью. – Жалко, ты по-грузынски нэ понимаэшь, – он ласково погладил обложку и аккуратно положил реликвию в верхний ящик тумбочки. – Пойдём, покурим?
– Я уже.
– У меня «Мальборо»!
– Да хоть сигары от Фиделя!
Керавшвили задержался на пороге, осмысливая фразу Русанова, но цепь его интеллектуальных манёвров разорвал таран Джаббарлы, произведённый яйцевидной головой в возникшее на пути препятствие.
– Вьи-и-и! – взвизгнул франт, наткнувшись на препону, и слетел с порога вниз, едва не грохнув оземь. – Пропусти, Заза!
– Куда так нэсёшься? – Керашвили вышел наружу, поправляя на пупе рубаху. – Гонятся за тобой? – он окинул взглядом плац, но ничего подозрительного не обнаружил.
– На консультацию спешу! – крикнул бакинец и скрылся в вагончике.
Керашвили изумился и сверился с часами. В запасе была ещё добрая четверть часа.
Джаббарлы, понятное дело, соврал. Наколка – друг чекиста! Влетев в коморку на пушечном ядре острой потребности, он раскрыл свою тумбочку и, пошарив в ней рукой, издал звук раздосадованного грифа, из-под носа которого гиена утащила его законную добычу.
Ругнувшись по-азербайджански, он крутнулся юлой на каблуках белых остроносых туфель и замер, вцепившись зрачками в тетрадь Русанова. Резко, словно желая нанести укол шпагой, он выбросил вперёд правую руку и засипел.
– Дай, а?!
– Чего? – Русанов, пока не совсем понимал, что именно у него не то требуют, не то просят.
– Тетрадку! – тонкие пальцы нетерпеливо затряслись в энергичном треморе.
– Зачем?
– Надо! – напыжился бедняга. – Или листок вырви!
Русанов начал понимать суть беспочвенных притязаний на его личную собственность.
– На клапан надавило?
– Слушай, разве тебе жалко бумажки? – взмолился страдалец.
– Обойдёшься, Гейдар!
– Умоляю!
– Ты, как духи, камушком, – посоветовал Русанов. – Или ищи макулатуру в другом месте!
Отверженный пискнул затравленным сусликом, опять обернулся волчком и рванул ящик чужой тумбочки. Потасканный томик в лоснящемся переплёте хранил в себе столько затёртых страниц, мягкость коих была идеальной для отдельной гигиенической процедуры, что Джаббарлы, обезумев он нахлынувшего удушья счастья, захлопал губами, как выброшенный на берег выуженный карп.
Костлявая конечность модника схватила беззащитную книжицу и варварски встряхнула её, раскрывая веером страницы бессмертной поэмы.
– Ты что делаешь? – Русанов поднялся с кровати, понимая, что если он не вмешается, то надругательства над святыней не избежать, и тогда – быть беде. – Стоять насмерть!
Сдерживая из последних сил позывы, Джаббарлы мученически застонал и бросился наутёк. На этот раз он уже ударился не в живот, но в грудь всё того же туловища, непоколебимо стоявшего глубоко врытым в землю менгиром.
– Зарэжу! – зловеще зашипела голова, венчавшая атлетический торс. Потемневшие от гнева глаза Керашвили были готовы выскочить из орбит.
– У-иии-и-и! – располосовал воздух поросячий испуг.
– Зарэжу-у-у! – тональность повтора гудела свирепой кровожадностью. И будь в руке Керашвили кинжал или на худой конец шампур (если дать разгул богатому воображению), то острое изделие из металла уже проникало бы через костюмную ткань, чтобы вспороть завёрнутое в нее тело. А пока, за неимением холодного оружия для возмездия, он вытряхивал душу из верещавшей плоти.
– Заза! Отпусти его! – вступился за Джаббарлы Русанов, вынимая из пальцев жертвы потёртую книжку.
– Зарэжу-у-у! – продолжал рычать Керашвили и трясти погремушку.
– Отпусти, генацвали! – взмолился Джаббарлы, выдав наконец членораздельное словосочетание.
– Перестань! – с нажимом произнёс Русанов, посмотрев в глаза разъярённого почитателя Руставели. – Знаешь, чем это может закончиться?
Керашвили, сжимавший мёртвой хваткой лацканы пиджака, снизил амплитуду колебаний, позволившую удержаться лысому черепу с крупными каплями пота на разболтавшейся шее. Предупреждение не сразу, но всё же добралось до сознания, загнанного в подвал взбесившимися эмоциями, и справедливая кара, замедлив ход, остановила своё обрушение на голову кощунствовавшего святотатца.
Лёгкие Керашвили вытолкнули междометие досады, а жадные до жертвы руки, готовые разобрать трясущуюся плоть до молекул, толкнули её в грудь, отчего та отлетела к стене и сползла по ней на пол тающим пломбиром, безуспешно стараясь схорониться в складках местности.
– Что тут происходит?
А вот и та опасность, которая несла в себе потенциал крупной неприятности для участников инцидента.
– Я задал вопрос! – старшины Носов смотрел из-под козырька фуражки, как смотрит надсмотрщик на проштрафившихся заключённых.
– Борцовские приёмы разучиваем! – спокойно ответил Русанов.
– Вследствие чего товарищ абитуриент лежит?
– Не устоял на ногах, – поднимаясь, сказал Джаббарлы, отряхивая белый костюм.
– Упадок сил, – выдвинул свою версию Русанов. – Вот и упал.
Старшина испытующе посмотрел на Русанова и жестом потребовал у него книгу.
– Что это? – не разобрал он грузинской вязи.
– «Вытязь в тыгровой шкурэ», – сказал хозяин томика.
– Занимательное пособие по грузинской борьбе, – Носов отдал томик Керашвили. – Для физподгтовки есть спортивная площадка и отведённые часы. Если замечу нечто подобное ещё раз, будете писать объяснительные. Вам всем должно быть хорошо известно, что за серьёзный проступок абитуриент к экзаменам не допускается!
Лишь только Носов оставил вагончик, Русанов встал между Керашвили и Джаббарлы:
– А ну-ка, джигиты, подали друг другу руки и забыли всё, что здесь сейчас произошло! И давайте-ка на свежий воздух! Вам обоим надо остыть! Давайте, давайте! – он вытолкнул обоих наружу и тихо добавил. – Не хватало ещё, чтобы грузинский витязь довёл число Бакинских комиссаров до двадцати семи.
Глава 12. Исторический момент
Ещё до начала экзаменов лесной городок начали покидать незадачливые персоны. Кое-кто был изобличён в применении запрещённого в лагере алкоголя, кто-то не прошёл повторную медицинскую комиссию, кому-то дали под зад за нарушение распорядка дня. Церемоний не было. Выпроводили под белые рученьки даже серебряного призёра СССР по дзюдо, по нелепой случайности сломавшего себе руку при выполнении на перекладине гимнастического элемента «солнышко» в неположенное время.
Можно было не согласиться со столь суровым решением. Только вслух об этом в среде абитуриентов не говорили. Несправедливо? Вероятно. Но прежде чем отправить невезучего спортсмена домой, ему наложили качественный гипс. А это, согласитесь, акт милосердия и сострадания. Так что одна рука была на самом деле белого цвета.
После этого несчастного случая с незадачливым любителем гимнастики, командование сборов запретило заниматься на спортплощадках до особого распоряжения, расценив физкультурные упражнения как опасный вид активного досуга. А вдруг, чем чёрт не шутит – начнётся эпидемия повальных переломов? Для предотвращения массового выхода из строя кандидатов и была принята столь радикальная мера.
Турники осиротели, поля для игр обезлюдели, зрительские трибуны стыдливо томились голыми скамьями. Запретные сектора превратились в зачумлённые участки. Но утреннюю зарядку, не оправдав надежд сибаритов, оставили. Парней по-прежнему поднимали с коек и гнали на пробежку.
Абитура живо впитывала условия введённого миропорядка и употребляемую в лагере терминологию. Все усвоили, что вместо курсантов в Вышке принято иное обозначение – слушатель, коротко звучащее в обиходе как «слушак», и все намотали на ус: держи ухо востро, гляди в оба и жди судный день. И он настал. 12 июля был первым днём исторического экзамена или, если угодно, экзамена по истории СССР. В классах здания подготовительного отделения по два преподавателя на каждый факультет испытывали абитуриентов.
– Абитуриент Острогор для сдачи экзаменов по истории СССР прибыл! – доложил Сергей и, повинуясь приглашающему жесту преподавателя с чёрными усиками и печально-усталыми глазами, подошел к столу. Пробежав быстрым взглядом по аккуратно разложенным обрезкам бумаги, он взял третью полоску из третьего ряда, перевернул её и объявил номер.
– Берите бумагу, – предложил второй экзаменатор с круглым лицом, записывая фамилию Острогора в экзаменационный лист и ставя напротив него цифру вытянутого им билета, – проходите и готовьтесь.
Острогор обернулся. За столами сидели четыре абитуриента с напряжёнными и красными от умственной натуги минами. Один из них, с горящим кавказским взглядом, смотрел на преподавателей глазами старого альпиниста, на которого надвигалась снежная лавина. В них было презрение к смерти, жажда жизни и надежда на спасение. Прочие, поникнув головами, держали глаза долу.
Ему достались Семилетняя война и 2-й съезд РСДРП.
«Неплохо, неплохо, – борясь с лёгким волнением и настраиваясь на задание, думал Острогор, – этот материал я знаю. Справлюсь. Главное – спокойствие, сосредоточенность и уверенность! Понеслась!»
Он стал делать тезисные наброски, фиксируя на бумаге основные пункты предстоящего ответа, одновременно поглядывая на спину севшего перед преподавателями младшего сержанта с эмблемами артиллериста, и вполуха прислушиваясь к его монотонной речи.
Возбуждение прошло, память включилась в работу, мысль формировала предложения. Чёткие фигуры букв и цифр, выписываемые шариковой ручкой, выстраивались тёмно-синими солдатиками в ровные шеренги на мелованном плацу.
Артиллерист ушёл, пришёл другой абитуриент, гражданский, потом произошла новая смена, затем ещё одна… Усатый и круглолицый слушали, задавали вопросы, выставляли оценки и попивали минералку.
Было жарко. Открытые окна не спасали, и летний зной, хозяйничающий на улице, оборачивался в помещении в свирепую духоту. Острогор чувствовал, как он наливался пурпуром и представлял себя со стороны глянцевым синьором-помидором из сказки Джанни Родари, с мужественным безмолвием ожидающего срочного полива. Но блага ирригационной системы, что было очевидно, были для него заказаны. Он взирал со спартанской стойкостью на булькающие струи минералки, кочевавших из бутылок в стаканы, а затем в сухие гортани преподавателей и стоически переносил жажду. Другие тоже терпели. Терпели и не показывали вида.
– Абитуриэнт Керашвили к отвэту готов.
Острогор обратил внимания, как Керашвили тоскливым выразительным взглядом обласкал бутылку «Боржоми». Пузырьки газа, рвавшиеся на поверхность тоненькими подвижными цепочками, унесли тбилисца «на холмы Грузии печальной». Керашвили откашлялся, облизнул потрескавшиеся губы и загудел низким баритоном, отвечая на билет.
Острогор вернулся к своему листу и пробежался по строчкам глазами. Проверил. Вроде всё. Следующий он. Его очередь. Он прикрыл веки и мысленно прокрутил в голове ответ. Вдохнул в себе спёртый воздух и постепенно стравил его через ноздри. Спокойствие и уверенность.
История была его любимым предметом. С детства он много читал (спасибо бабушке – привила любовь к книгам, и деду – он собрал большую библиотеку – было чем увлечься!), и в школе повезло с педагогами. В 10-м классе этот предмет вёл седой старик с большой львиной гривой. По слухам, его выгнали из какого-то ПТУ за анекдоты. Нет, крамолу или антисоветчину – он не рассказывал. Он ставил условие: кто поведает ему смешную побасенку, того отпустит с урока. На том и погорел.
У них, на новом месте, подобной практикой «Лев» уже не занимался. Зато ставил оценки, не рассусоливая. Бывало так: вызовет кого-нибудь к доске, спросит тему, послушает с минуту и поставит вопрос ребром. Острогора он как-то попросил назвать главную причину быстрых колонизаторских захватов в Африке и получил ответ: «разобщённость народов и племён, говорящих на разных языках». Дед поставил ему пять, не пожелав слушать полный перечень прочих причин. А как-то раз он и вовсе сорвал пятёрку как с куста. Историк, в качестве поощрения, пообещал поставить её тому, кто отгадает загадку: в каком кармане Хрущёв носил расчёску. Ха! Секрет Полишинеля! Ясно, что не в левом, не в правом и не в заднем! Зачем она лысому!
Учителя в его школе № 38 имени 30-летия Победы, были специалистами своего дела. Он понял это в армии, где большая часть однополчан намного уступала его эрудиции. Вот только с английским не повезло. Не было у них постоянной и толковой англичанки, что не преминуло сказаться на качестве словарного запаса языка великого Шекспира. А тут, как он уже успел заметить, многие были из спецшкол с углублённым изучением иностранных языков. Тягаться с такими будет ох как тяжко! Но пока надо было преодолеть первый барьер – пройти экзамен по истории.
За раздумьями Острогор как-то упустил момент, когда Керащвили закончил держать ответ и, увидев его широченную спину, скрывающуюся в дверном проёме, засуетился, хватая листок и спеша на лобное место.