Паутина для бабочки - читать онлайн

Самолёт держал курс на юг. В салоне было несколько кресел, в них сидели люди, одетые в деловые костюмы, с дорогими часами и ноутбуками. Один из них спросил подошедшего с подносом стюарда:

– Еще можно отправлять смс?

– Уже нет, к сожалению. Вплоть до прибытия, по инструкции, связи не будет, это рейс правительственный, и правила безопасности…

– Я понял, понял.

Мужчина спрятал телефон в карман. Стюард напомнил:

– И хорошо бы выключить, так как согласно инструкции…

– Хорошо.

Ни тени раздражения не прозвучало в голосе мужчины. Мобильник проиграл мелодию прощания уже в кармане пиджака, рука поправила галстук. Человек посмотрел в иллюминатор. Внизу светился неспящий город, с проспектами, парками и жилыми районами. Человек представил, как его взгляд прорезает пространство, словно тонкий луч лазера, и вторгается сквозь окно в квартиру на предпоследнем этаже башни точечной застройки, в окружении многоэтажек. Он видит тонкую руку девушки, которая держит телефон и ждет смс.

– Извини, муха, – говорит он. – Всем послал, а про тебя забыл.

– Ваш напиток, пожалуйста, – говорит стюард, все еще стоящий с подносом. Мужчина берет высокий стакан и подносит его к губам.

– Муха…

– Простите? Где? – стюард оставался невозмутимым. – Где муха?

– Дома. Одна. Надеюсь, заморозки ее не убьют.

Мужчина залпом выпивает сок.

Часто первая. Девушка в городе

Над городом плыла ночь. Башня точечной застройки смотрела вниз, где еще копошилась ночная жизнь, светились огни рекламы, и витрины магазинов рассыпали бисер огоньков. Только одно окно на предпоследнем этаже башни слабо светилось изнутри. Любопытный луч луны скользнул внутрь, пробрался через подоконник, вскарабкался на письменный стол и замер, боясь, что его одним движением шторы отправят восвояси. А тут было на что посмотреть. За письменным столом сидела девушка, тоненькая, как тростинка на далеком озере, чью гладь тревожит ночной ветерок. Она читала толстую книгу, иногда останавливая чтение и поднимала взгляд к окну, не видя ничего, кроме какой-то внутренней мысли, рожденной прочитанным отрывком.

Где-то далеко внизу тишину ночи нарушил визг тормозов, чей-то истошный крик. Девушка досадливо нахмурилась, но продолжала читать. Видеть улицу она не могла, да и не хотела. Что там увидишь в ночное время, глядя с такой высоты? Роняют желтые слезы на тротуар электрические фонари, слева грозит темными приключениями массив парка, справа высятся многоэтажки. Там всегда у кого-нибудь да приключается бессонная ночь, означенная светом в окнах. Все это она уже не раз видела. А вот любой звук ночью не таков, как днем, когда он теряется в общем шуме города. И этот визг внизу… Лена представила, как ночные духи взметнулись со своих мест подобно звездной пыли, потревоженные резким звуком, разрезавшим тишину, как нож режет торт. Скоро они успокоятся, эти сказочные создания, привыкнувшие к городской среде с ее шумами. Наверное, звуки машин они считают фырканьем и ревом заключенного в них восточного джинна. Цивилизация уже не так сильно пугает их, как во время оно, когда даже лампочек не было, и только луна освещала трепетную ночь, полную тайн и загадок. Ночных эльфов принесли в северный мир на кончиках крыльев перелетные птицы, вместе с образами цветов далекой Индии Духа с их ароматами для забвения суеты.

Лена подняла взгляд. И вздрогнула. На нее смотрела полная луна, незаметно выкатившаяся на небо. Рисунок на ней настолько напоминал женское лицо, что в глазах защипало, будто в них брызнули соком апельсиновой корки, сжав ее тремя пальцами. Когда-то эта детская шалость научила осторожности и недоверию к ласковым просьбам. Открой глаза, закрой рот. Или наоборот, если тебе хотят засунуть в рот одуванчик. И в том и в другом случае простодушный бывает обманут.

Девушка прошептала: Луна, ты напомнила мне лицо мамы, хотя я прекрасно понимаю, что никакой связи между спутником Земли и моими чувствами, нет и не может быть. Но если подобное будет повторяться каждое полнолуние, то последствия могут быть плачевными. Мое сердце не выдержит. И зачем только окна квартиры выходят на эту сторону! Можно было купить любую, но вид неба с пятнадцатого этажа башни в самый первый раз заворожил, и я сказала Маргарите: хорошо, мне нравится. Отец так и не удосужился посмотреть жилье, что подарил дочери на шестнадцатилетие. Может, его терзает чувство вины? Хотя терзает – слишком сильно сказано. Не может вина перед первой дочерью, скрываемой от всего света, рвать его душу на части, подобно тому, как волк терзает плоть оленя. Таких, как она, веточек на любом древе родословном – несть числа. Никто по этому поводу не заморачивается. А уж отец тем более. И все же некий тайный налет виноватости она чувствует. Что же произошло у него с мамой? И как они расстались? Правда ли, что мама умерла?

Лена вытерла мокрые глаза, шмыгнула затекшим носом, и улыбнувшись луне, которая уже чуть заметно сместилась в сторону, отложила книгу. Она встала и подошла к окну, прижалась горячим лбом к стеклу, вздохнула.

– Самое время загадать желание, не правда ли? – спросила она сама себя. – Тогда пусть у меня будет лето приключений, пусть я встречу луну в образе незнакомой дамы, и она выполнит мое самое заветное желание.

С этими словами она решительно, не давая слезам выплеснуться из глаз, задернула тяжелую штору. Не время было плакать и жаловаться на судьбу, подарившую ей долгожданное одиночество в этих апартаментах, возможность самой решать свои проблемы. Хотя где там самой? Ей же недавно навязали психотерапевта, хорошо что не батюшку из ближайшей церкви. Священнику не соврешь, а вот психотерапевту можно морочить голову. Человека, которому принято не просто доверять, а душу перед ним выкладывать, как блин на тарелку, она решила водить за нос. И все же – разве не странно открыть, что ты никому не доверяешь? Стоит ли жить, если все так плохо? Верить можно только синоптикам и прогнозам погоды. Однако Борис Царикович – так зовут психолога, взял с нее некоторые обещания, например, вести что-то вроде дневника, это дескать, поможет разобраться в себе самой. Она начала описывать кусочки своей жизни и неожиданно увлеклась этим занятием.

Когда же будет дождь? Накануне вечером, возвращаясь домой от Маргариты, Лена пыталась определить, будет ли обещанный дождь. Днем идущий к столице циклон был красочно показан компьютерной графикой, озвучен приятным голосом. Прогноз погоды был приправлен симпатичным синоптиком, как хорошее блюдо специями, и подпорчен рекламой лекарственного средства против простуды. Но по-видимому, капризный циклон завернул куда-то по дороге на столицу, вместо того, чтобы прямиком мчаться освежать измученный жарой мегаполис. Дождь – это было бы неплохо. Но прогноз подкачал. Зато какое чистое небо!

Лена иногда просыпалась на рассвете, и смотрела в окно, чтобы увидеть и почувствовать необъятность открытого пространства и, сохранив это ощущение, пережить очередной тягостный день.

Вот уже некоторый период времени ей хотелось определиться с собственным будущим. Но такое действие предпринять самостоятельно очень сложно, ведь приходится опираться на свой, такой небогатый, жизненный опыт. Нет никого, с кем можно посоветоваться – подросток, даже если он имеет мудрых родителей, готовых посоветовать что-то, никогда не станет к ним обращаться. А все потому, что наступает такой момент, когда уходишь в свой внутренний мир, в который родителям вход закрыт. Ты делаешь привычные вещи, говоришь то, что требует ситуация, и всем невдомек, как ловко ты скрываешься от них за обыденностью, как умело заметаешь следы и вводишь их в заблуждение. Врешь и притворяешься в разных социальных сетях, блогах, в контактах, и вообще, ведешь себя как заяц, запутывающий следы. И таким, объяснял Лене психолог, подросток остается долго, то есть практически пока не станет безнадежно взрослым. Она тогда спросила: а потом – каким человек становится, и он ответил: становится совершенно другим, к сожалению. Это значит, что он впускает в свою жизнь кого-то другого? А разве это так уж обязательно, раскрываться полностью, наизнанку себя выворачивать? Борис Царикович молчал так долго, что она успела решить, что он придумывает какой-то ход, чтобы опять ввести ее в заблуждение, но его ответ оказался неожиданным, а неожиданность эта гарантировала честность. Просто он не решался, колебался, думал, стоит ли касаться скользкой темы. И почему-то – может, просто оттого, что была печальная погода или по своей личной, ей неведомой причине, но он ответил.

– Если кто-то может сохранить свой мир в неприкосновенности, то ему можно только позавидовать. Но таких людей в моей практике не было. Все открываются, поверь, рано или поздно.

– Я никогда этого не сделаю, – сказала Лена.

– Полюбишь – сделаешь, – пообещал Борис Царикович.

Лена постаралась изобразить недоверие на лице. Это иногда срабатывало.

– И не только расскажешь все хорошее, но и всю помойку выльешь на него.

– Мой гипотетический возлюбленный может меня за это разлюбить в тот же момент!

– Если любит – не только примет, но и этой помойкой умоется. А вот если слушать не хочет, – значит, нет никакой любви. Но тебе пока рано это знать, Лена. Это психология для другой возрастной категории. А вот подростки и их родители…

– Борис Царикович, вы же знаете, как у меня обстоит дело с родителями, – сердито сказала Лена.

– Да, извини меня. Но Маргарита Петровна…

– Ну да, она хочет мне заменить маму. Только …

И тут она замолчала. Ведь многое из того, что говорил доктор о матерях и девочках-подростках, можно было с полным основанием применить к ним двоим. Лена на самом деле «пряталась» от Маргариты, при этом чистую ложь не говорила, а применяла различные тактики. Это давалось легко – жила-то она отдельно, на вопросы отвечала, что все хорошо, и… дальше не пускала. Но вот насколько Маргарита, взрослая женщина, ее понимала – это был вопрос еще тот. Известно, какие они ушлые, эти взрослые, а Маргарита дурой не была. Много ли им надо, чтобы прочесть у вас в душе то, что вы даже от себя скрываете?

Психолог до сих пор весьма умело избегал темы любви и всего, что с ней связано. Наверное, он не хотел этой беседы, и непонятно, почему нарушил чей-то запрет касаться этой стороны жизни. Но чей? Неужели…? Маргарита? Отец? Лена отмахнулась от этой догадки. Слишком многое могла она тянуть за собой того, во что не хотелось погружаться.

О любви

Результатом той беседы, состоявшейся месяц назад, стало то, что Лена начала читать о любви. Она составила список книг, скачала их на компьютер и на букридер, вовсе не потому, что любила портить зрение. Ей нравились до дрожи в пальцах бумажные книги, привлекал шелест страниц, их теплая материальность. Просто если придет Маргарита и увидит то, что не одобрит, рано или поздно придется разговаривать с отцом, а ей не хочется доставлять ему лишние поводы для беседы нравоучительного характера, да и забот у отца без нее хватает, судя по прессе. А в электронную книгу и в планшет бывшая мачеха нос не сунет, а сунет, не получится – в компе надо знать пароль, а про ридер она пока не знает.

Лена погрузилась в новый для нее мир. Если раньше она читала классику, то теперь с отчаянной смелостью бросилась в мутную реку бульварного чтива, надеясь в каждом произведении найти каплю здравого смысла или, на худой конец, какого-нибудь полезного опыта. Любовные романы по прошествии некоторого времени стали отсеиваться, уж слишком одинаковой была схема, да и расстановка героев предполагала всего два варианта. Он принц, она Золушка, или наоборот – она принцесса, он Золуш… хотя наоборот было реже.

Был момент, вернее, время, когда, обдумав все то, что показали ей обыкновенные буковки, сложенные в вязь многочисленных текстов, она расстроилась от простой и неприятной мысли, которая была, как резолюция, как вердикт, как разоблачение. И мысль эта была такова: любовь и секс неразделимы. Но что вначале – вот главный вопрос, вопрос первичности яйца или курицы. Идеализм, а с ним и романтизм, предполагали первичность Любви. И литература хорошего толка это подтверждала, например, поэзия, в первую очередь классическая, переводная, английская. Все последующее было направлено на опровержение аксиомы первичности Любви.

В Лене созрел протест. Однажды она решила, что навсегда останется девственницей. Ничего хуже секса нет на этом свете. За него, получается, ты отдаешь душу, вот что самое ужасное. Совершенно добровольно. Быть не такой, как все, знать это и быть сильной – что может быть более влекущим? Никто к ней не прикоснется. А тот, кто осмелится, пожалеет. Она не знает, что сделает, но наглецу придется худо. Какое счастье, что она не то что не красива, а даже не привлекательная. Разве приятно ловить на себе взгляды всех, когда ты хороша собой? Хотя, что такое красота? Есть девушки с правильными чертами лица, но правильность – это отнюдь не прекрасное. Осознание своих достоинств портит любого человека.

Ей смешно проходить неизменный ритуал, предваряемый словами: а вот наш семейный альбом, когда Маргарита завлекает ее в очередные «гости». Люди сами не замечают, что позируют, и это делает их глупыми. Притворяются счастливыми, особенно на фото, глядя на которые, не угадаешь, кто кого на самом деле любит или ненавидит. А какие умные все делают лица! И как стараются выпятить свои самые привлекательные черты! Курносые опускают головы, длинноносые задирают повыше. Женщины тянут шеи, мужчины надувают грудь и втягивают живот.

Мир вернулся. Лена осмотрелась и с удивлением поняла, что ночь закончилась. Выступили из темноты предметы мебели, обрели краски обои. Вещи вернулись. Экран ноутбука потух, только маленькая зеленая искорка показывала, что его не выключали. Лена внезапно почувствовала сонливость. Сладко зевнув, она задернула шторы. Окно стоит не закрывать – пока тихо, город только начинает просыпаться, а воздух так прохладен и свеж! Лежа в постели, можно представить путь огромной воздушной массы из окрестных лесов, от влажных лугов с их мириадами растений с живыми, дышащими стеблями. Где-то далеко отсюда огромные лесные территории, там молчат деревья, или шумят под порывами ветра, или гнутся от дождя и снега. По синему-синему летнему небу плывут ватные облака, и морщится вода в реке от ветра. Как давно она не была в лесу!

Полет во сне. Лена спала и видела сны, они мелькали, как короткометражные фильмы. Один фильм сменял другой – светлые и легкие. Она была оленем, потом птицей, сначала бежала, потом летела по своей воле, куда ей хотелось. А потом пришло осознание цели, но оно принадлежало не Лене, а птице, оставшись для самой Лены тайной. Как и почему Лена, бывшая птицей, вдруг стала существовать отдельно от нее, но в то же время не могла сказать, что она – не птица? Кто я? – спросила она себя. Не сидит ли она, подобно маленькому Нильсу, на спине птицы? Но почему она видит ее глазами? Она не захотела быть птицей, но не смогла оторваться от нее? Неясная мечта теперь гнала птицу, направив быстрый полет к тому горизонту, где очень неярко, но так притягательно светило северное солнце. По мере продвижения, при взгляде на север сердце сжималось от страстного нетерпения и страха не успеть. Теперь у Лены и у птицы было одно сердце, которому все яснее становилось понимание грозящей опасности, подстерегающей именно там, куда они летели. Туманное марево спрятало солнце, сгущаясь. И откуда-то из более глубокой нереальности, вылезло злое облако и очень быстро превратилось в тучу, которая грозно и неумолимо приближалась, захватывая все больше места на небосводе. Повернуть назад у них – Лены и птицы – не получилось, инерция полета несла их прямо в грозу.

Прогремел гром. Лена открыла глаза и увидела вздувшуюся от ветра штору. Ей не хотелось расставаться со сном, до конца ею не понятым, таким притягательным. Ей хотелось вернуться и досмотреть его, как досматривают остановленный фильм. Это представлялось тем более интересным, что теперь, когда она уже не спала, можно было управлять сном по своему желанию. Но каково было это желание?

Голоса воды. За окном лил дождь. Но разве так можно сказать о дожде? Он падал, низвергался, устремлялся с неба на землю, отдавал себя ей. Он говорил многими звуками: стуком отдельных капель по всему, что им попадалось, хлестом струй, хлюпаньем, всхлипами, журчанием струй по стенам дома, бульканьем, многократными ударами потоков о землю, которая жадно, с чавканьем поглощала воду, и все это стало шумом, в котором слились отдельные голоса воды. Это был монолог, состоящий из многих голосов воды. Вода объединила отдельные капли, как объединяет армия множество отдельных личностей, давая им общее стремление, лишая индивидуальности, взамен которой они получают торжествующую силу. Водная сила переменила мир: слиняли краски, повеяло свежим и прохладным, подумалось о земле. А потом о людях, слепо глядящих в слепые окна, ибо вода отнимает силу у мысли, оставляя несколько припасенных на этот случай реплик: дождик пошел, ну, наконец-то, и так далее, а на самом деле они ни о чем не могут думать, завороженные магией падающей воды. У них за плечами убежище, где тепло и сытно, укрыто от воды, и они радуются этому. И не видят, как в потоках струй кружится стая небесных русалок, медленно опускающихся на землю с высоты и поющих свои псалмы.

Разве можно отказаться от интересного вам сна по доброй воле? Конечно, это происки дождя, это он намочил штору и заставил ее издать резкий хлопок, подобный звуку бича. На полу натекла лужа – письмо от тучи, требует немедленного прочтения. А что там читать? Что мокнут травы, клонятся долу ветви берез, и птицам неуютно в лесу. Нет, письмо гласит: у тебя есть дом, вот что оно сообщает, а я это и без вас знаю и ценю.

– Ну вот, ага, – пробормотала девушка, отдергивая штору, чтобы закрыть окно. – Обещали дождик, вот он тут как тут. Курьер доставил точно в срок. Ах нет, он опоздал, но не казните. Он припозднился, дабы не мешать… Елене ночью сказку сочинять.

Холодный ветер напоследок принес тучу брызг, швырнув их прямо в лицо. Стекло тут же заволокло водой, струящейся вниз. Небо было серым и беспросветным. Опять громыхнуло.

Постель еще не успела остыть, было приятно нырнуть, и укутаться, закопаться в это тепло.

Кажется, что-то снилось? Полет какой-то… Тревога. Это к дождю. А дождь нужен для того, чтобы всю грязь смыть окончательно. Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое!

А сейчас спать, спать, спать. Под шум дождя, который остался снаружи, спать в своем убежище, которое защитит от любой непогоды.

Хочется вспомнить сон, но он ушел. У нее всегда так.

Письмена воспоминаний. Их трудно прочесть. Они превращаются в намеки, символы, облака, меняют форму и растекаются по небу. Они очень капризны, и если их не поймать, как ловит фотокамера миг бытия, уходят навсегда. Ей очень сонливо, и жаль, что часто в таком полу-сумрачном сознании, на границе сна и бодрствования, приходят самые интересные мысли. И тогда против богини забвения применяется наиболее мощное средство – остро заточенный карандаш. Надо поймать на его кончик тот самый символ, который вернет воспоминание. Она начнети писать для себя и про себя, и разберется в себе самой. Ей помогут три слова: небо, облако, буквы. И Тишина, которая придет совсем скоро.

2. Влас

Весной с кустом сирени, которому солнечный свет достается отраженным от окон стоящего напротив дома, происходит чудо. Листья, до поры тайно набирающие силу, разрывают почки, вылезают на свет и расправляются, и происходит это за одну ночь. Еще вчера куст только обещал, а сегодня уже красуется зеленью, ажурной и нежной. А впереди еще обалденное цветение его лиловых гроздей и кружащий голову аромат.

Когда-то он сам, еще мальчишкой, безжалостно ломал цветущие ветки, пока однажды не ощутил стыд, который всякий вор старается задавить в себе. И он оставил сирень в покое, но стал ревниво следить за тем, как она растет. Зимой дворники заваливали все приоконные посадки огромными сугробами, и он иногда думал: как там, под леденеющей горой снега, приходится тонким веткам? Но все деревья выживали, и сирень тоже. За время, что его не было, она выросла, и теперь ни один желающий обзавестись ароматным букетом не мог дотянуться до лиловых ветвей. И в этом году ее цветение прошло без его мимоходного молчаливого одобрения. Она уже отцвела, когда он вернулся из длительной командировки. Знала бы ты, сирень, что ему пришлось пережить, может, отложила бы цветение. Но она, как первая девушка, его не дождалась.

А потом его посадили. Преступления он не совершал, но при желании самоубийство могли выдать за убийство. Просто ему не повезло войти в кабинет директора фирмы, куда он явился для собеседования, в тот момент, когда тот решил застрелиться. Спустя несколько минут приехала полиция… и его же арестовали как главного подозреваемого. Не повезло еще и потому, что денег на хорошего адвоката не было – он только что купил маленький домик в ближнем Подмосковье. Из-за этого ему пришлось сидеть в камере, и не в отдельной, а с другими заключенными.

Было очень рано, все спали. А он почему-то проснулся и лежал, не открывая глаз, неподвижно, наслаждаясь неожиданной лаской солнечного луча, упавшего на лицо. Как хорошо, подумалось ему, – лежать вот так, в тишине, пока не начался очередной страшный день. Как хорошо греет этот тонкий лучик, падающий из забранного решеткой окна, и странно, что он достал до него, и что вообще есть этот луч, ведь окна камеры … Он вдруг открыл глаза и сел, отчего пружины слегка скрипнули. Этого не может быть! – подумал он и посмотрел в направлении окон. Действительно, ни намека на солнце. Да и не могло быть. И дело не в том, что день пасмурный, что стекла мутные, а в том, что они выходят на запад! Но лоб все еще хранил приятное тепло. Он поднес ладонь ко лбу и, подняв глаза, увидел на ладони лучик. Это было невероятно! Он водил ладонью вверх-вниз, пятно света перемещалось, давая ладони такое же приятное тепло. Наконец Влас опустил ладонь и, опустив голову, осторожно огляделся. И тут же увидел, что на него смотрит Морж. Тот лежал напротив, подперев голову рукой и, как показалось Власу, с легкой насмешкой смотрел на него. Во всяком случае, его мимику можно было расценить по-разному – в ней сплелись и ирония, и понимание.

– Еще подумает, что я того, – мелькнула в голове противная мыслишка, и он тут же устыдился того, что почти испугался. Он уставился на старика, спрашивая взглядом: чего мол, мужик, смотришь? Тот, повторяя его недавний жест, провел рукой перед своим лицом, потом повернул ладонь, и Власу показалось, что на ладони меркнет пятно солнечного света. Потом оно стало ярче и, отразившись, как от зеркала, потекло в сторону Власа. Он невольно отодвинулся, когда «зайчик» оказался у его бедра. Блик медленно двинулся по его ноге, потом перешел на грудь, шею, и обошел лицо, остановившись на левом глазу. Вспыхнули на миг яркие пятна, все закружилось и пропало.

Он проснулся и подумал: какой странный сон. И далеко не самый неприятный. Ему после недавнего пребывания в охваченной волнениями чужой стране снились и похуже сны. Еще бы – после того, что пришлось перенести и увидеть и почувствовать. Взрывы, перестрелки, грохот разрушающихся зданий, крики людей. Одного повстанца на его глазах сняли выстрелом с крыши здания, с которого он снимал флаг старого режима. Внизу осталось кровавое с белым пятно, когда тело унесли сподвижники. КПП были сняты, и ничто не могло остановить мятежников. Их колонны шли к городу, чтобы выбить остатки защитников прежней власти. Передают сообщения: захвачено 10 автомобилей с вооружением, уничтожено 32 человека. Потом разграблен склад оружия, и новая волна насилия прокатывается, становясь все шире и ожесточенней. Правительство отвечает обстрелом и бомбардировками. Не утихают сирены машин, увозящих раненых. Женщины, которые выступали в поддержку восставших еще месяц назад, исчезли с улиц города. Их пылу, с которым они заводили мужчин, можно было найти другое применение… живи они в другом мире. Потом объявлено перемирие, но по-прежнему горят дома, слышны взрывы. Сообщения о столкновениях в разных районах страны следуют одно за другим. А он и его напарники ждут самолета. Никакой гарантии от случайного или намеренного попадания снаряда в здание миссии нет. Банки не работают, магазины открыты несколько часов в день. Отключено электричество. Больницы переполнены, но медикаментов и вообще каких-либо средств для лечения в них нет. Сообщение о взрыве электростанции. Правительство готово запросить помощь извне, и это только подливает масла в огонь войны. У них перед дверью валялась неразорвавшаяся ручная граната. Может, она сберегла миссию от визитеров в касках. Наконец, им велено ехать в аэропорт, и они едут под звуки войны. Их несколько раз останавливают вооруженные люди, но еще действует мандат, и они доезжают до места отправки. Сверху видно, как пострадал город, казавшийся раньше таким спокойным и благополучным. И тут и там – клубы дыма, поднимающиеся вверх. И это не раз снилось ему, а тут вдруг – солнечный зайчик.

После обеда он подсел к сокамернику. Остальные играли в карты, на них никто не обращал внимания.

– Мужик, ты за что сидишь?

– А я не сижу, – ответил тот, глядя на него прищуренными глазами.

– А-аа, это шутка. Ты лежишь.

Морж сел.

– Ты не понял. Я тут не сижу, а отсиживаюсь.

Влас решил больше не спрашивать, понимая, что в камере лишних вопросов лучше не задавать.

– Ты странный, – хмыкнул он.

– А ты не странный?

– Я так точно с приветом, – Влас почесал голову. – Мне про тебя сон приснился. Ты на меня зайчик солнечный напустил.

Сосед придвинул к нему лицо и шепнул:

– Это неспроста.

Тут бы и сказать: не бери на понт… но одолело любопытство.

– Ты думаешь? И что теперь?

– Поможешь мне на волю кое-что передать?

– Это каким образом? Я такой же, как ты.

– Так тебя скоро выпустят, а мне еще надо тут попариться.

– Меня могут долго продержать. И вообще посадить надолго.

Говоря так, Влас лукавил. Он знал: рано или поздно его освободят. Он же был невиновен. Но связываться с уркой ему не хотелось. Хотя он сам такой же, общение с преступниками даром не проходит. Страх липкий, заразный, казалось, коснулся его в этом месте. Он вошел сюда одним человеком, а становится другим. А стоит оказать им услугу, совсем завязнешь. И тогда его сирень перестанет посылать ему приветы, запахи и ласковый шелест ветвей.

– Извини, но я не могу.

Влас поднялся. Но Морж, схватив его за рукав, притянул обратно с силой, которой нельзя было противиться.

– Жить хочешь? Тогда слушай сюда, сопляк. На этих не смотри, они нас не услышат.

– Что тебе надо?

Морж так посмотрел ему в глаза, что показалось – еще миг, и он сделает что-нибудь совершенно невозможное, сделает все, что выше человеческих сил – улетит, взмахнув руками, в узкое окошко, выходящее на двор тюрьмы, или пойдет и сломает стену камеры, или разорвет голыми руками любого, на кого укажет этот человек. Но это длилось только несколько мгновений. Влас вытер вспотевший лоб.

– А ты не так прост, – похоже, Морж удивился. – Что, опыта не занимать?

– Да уж. Я такого натерпелся, что долго не забуду. И я не виновен.

– А у тебя есть доказательства? Хотя я тебе верю.

Влас судорожно вдохнул плотный воздух, готовый доказывать то, что он попал сюда по недоразумению, или по подставе. Это был первый человек, который ему поверил, а больше никому здесь, в этом месте, не стоит твердить о своей невиновности – ведь даже следователь не понимал, что он оказался в ненужном месте в самое неподходящее время. Кошмары последних событий всплыли в памяти: кровь, много крови. Как в дурном сне, он увидел у себя на руках наручники, затем его допрашивает следователь, который говорит, что у него мало шансов отвертеться, и вроде бы сочувствует ему, и советует найти хорошего адвоката.

– Я не убивал, – сжав зубы, сказал Влас, пытаясь подняться. Мужчина положил ему на колено руку, принуждая оставаться на месте. И он подчинился, но уже чувствовал, что возмущение придало ему силы к сопротивлению. Морж с некоторым удивлением глянул на него из-под густых, частью седых бровей, и покачал головой.

– Ты не спорь со мной, иначе я могу передумать. Тогда тебе грозит смерть.

– От тебя? – с презрением спросил Влас.

– Да нет, не от меня. Сейчас они разыгрывают тебя в карты, и при любом раскладе ты обречен – уступишь ли им и станешь птицей, кричащей кукареку, или не уступишь и будешь драться до последнего, а последнее здесь – смерть. А ты не из тех, кто уступает. Хоть и хлипковат на вид, но ведь не это главное.

Влас, проведя почти неделю в камере, уже насмотрелся и наслушался такого, что внушало ему невеселые мысли о своей собственной судьбе. Пока его никто не трогал – присматривались, и это странное обстоятельство с самого начала удивляло его, знакомого с жизнью этой категории людей главным образом по кинофильмам, только первые два дня. Потом он понял, что незадолго до его здесь появления именно в этой камере произошло что-то такое, что присмирило тюремную братию. Но никто не собирался делиться с ним воспоминаниями. Страх был столь силен, что горло сдавил спазм.

– Помоги мне тогда, – с трудом выговорил он.

– Если ты поможешь мне. Согласишься – и никто тебя пальцем не тронет, это я обещаю.

Собеседник отвернулся, а Влас теперь, когда он не смотрел на него, почувствовал сожаление и раскаяние в своей уступчивости и трусливости. Он многое видел, и это его подломило. Пережитое в который раз обрушилось на него. Снова заревели сирены, загрохотали танки по каменистой мостовой, зазвучали разрывы. Небо перечеркнули самолеты, уши заложило от звука взрыва.

– Эй, что с тобой?

Морж с любопытством смотрел на мужчину, который, казалось, впал в ступор. – Ты не болен, часом?

– А? Нет, ничего. Трудная была работа, а тут сразу сюда – вместо курорта…

– Так что, согласен? Пока время есть. А не то, смотри, убьют. Или искалечат. Если…

– Что? Говори же!

– … если я перестану тебя прикрывать, – тихо договорил Морж.

Влас понял, что он должен согласиться на что-то, что предлагал ему этот человек. Благоразумие снова проснулось в нем, и он стал перебирать варианты, один красочнее другого. Нет, то, чего хотел этот человек, он не может сделать.

– Ты не бойся, – словно прочитал его мысли заключенный, действительно похожий на моржа. – Ничего такого. Очень скоро тебя освободят. Согласен? Выбирай – сгноят тебя в тюрьме, не сомневайся. А для этого надо меньше, чем тебе кажется. Тебя надо сломать, чтобы ты подписал любой протокол. А эти ребята ломать умеют, поверь. Говоришь, не убивал ты директора? А ты подумай. Случайно совпало, что вошел в кабинет, когда он уже нажимал на курок, чтобы выстрелить себе в висок? Ты и убил. И это тебе смогут внушить мастера допросов.

Влас задумался. Это было то, в чем его обвиняли, и он имел неосторожность рассказать об этом в камере в первую ночь этому заключенному. Сокамерники избегали общения с этим странным типом, но делали это с признаками не то уважения, не то страха. И на Власа, видимо, это отношение распространилось. Судя по всему, Морж решил его использовать, как только понял, что Власа выпустят очень скоро. Всю неделю присматривался, сволочь. Хотя что он знает о нем? Может, такой же невиновный. Согласиться? Хотя…если он на что-то подпишется, то может что-то потерять. Или приобрести? Пока не ясно.

– Я могу подумать?

– Думай. У тебя пять минут есть.

Влас закрыл глаза. Он хотел отгородиться от внешнего мира, надеясь найти решение. Но кого он мог спросить, как ему следует поступить? У него ничего дорогого в жизни не осталось, только память о потерях. И почему-то он увидел сирень. Но как бы это не просто сирень, а кто-то близкий, милый, как первая девушка, ласково кивает ему. Она качает лиловыми ветвями, будто говорит: не бойся, рискни. Солнце просвечивает сквозь густые ветви, ветер пахнет горько, как растертые в ладони цветы. Он верит ей, потому что больше у него никого нет.

– Давай говори, что тебе надо.

– Запомни адрес. Ключ найдешь в притолоке над дверью. Сверху пошарь, там железо имеет выемку для тайника. В комнате под столом, с нижней стороны, приклеена одна маленькая вещь. Ты должен взять это и сохранить. Это сим-карта. Как видишь, ничего страшного. Если я не появлюсь через месяц, вставь ее в телефон и позвони по номеру, где будет имя Леопард.

– А такие имена бывают?

– Бывают всякие. Передашь от меня привет.

– И все?

– Нет, конечно. Скажешь, что я в тюрьме и чтобы они моей маме послали немножко денег, а то старушка голодает. Обещай, что не подведешь.

– Даю слово. Говори адрес.

– А ты мне свой.

Влас колебался. Велик был соблазн назвать странному старику тот адрес, где он был прописан до недавнего времени. То жилье он оставил бывшей жене, а сам перебрался на противоположный конец города. Можно было и просто соврать – как это ему не пришло в голову? Но делать этого он не стал. Как последний идиот, поведал Моржу ситуацию с жильем.

– Это хорошо, что ты мне не врешь, Владислав. Я тебя хотел проверить.

– Вы что, мысли мои читаете? Все мои мысли?

– Отнюдь. Но кое-какие у тебя на лице написаны, сынок. Так что проверку ты прошел. И я должен тебя предупредить об Охотниках.

– Это еще кто такие? И почему я их должен опасаться?

– Видишь ли, ты теперь – один из нас. Ты оборотень. Но не волк, не Морж, как я. Я пока сам не знаю, кем ты станешь. Это решаем не мы, а природа каждого новообращенного.

– Я новообращенный?

– Посмотри на сокамерников. Кого ты видишь?

Морж сделал рукой жест перед лицом Власа, будто нарисовал непонятный символ. Пелена, мешавшая восприятию того, что происходило, упала с глаз мужчины. Время будто остановилось. Все смотрят на него, оторвавшись от игры в карты. Вот самый худой и длинный из них, кажется, его называют Шваброй. Кадык выпирает на жилистой шее, у него серые прозрачные глаза, острый нос и тонкие длинные губы. Швабру зовут Митяй, и в деревне у него осталась невеста Настя, которая поклялась, что дождется непутевого ухажера. Он загнал в реку трактор фермера, когда вез сено, и сбежал в город. Работал грузчиком в супермаркете, снимал угол. Напарник припрятал ночью при разгрузке фуры коробку с рыбными деликатесами, но сбыть не успел. Замели вместо него Митяя, но он скоро выйдет и уедет к Насте. Фермер прогорел, закрыл дело и уехал из их краев. Рядом с Митяем тот, кого кличут Горелый. По фамилии, видимо. Теперь у него вид борова, вернее, кабана. Он и есть кабан – толстый, коротконогий, волосатый. Глазки маленькие и злобные, пятак грязно-коричневый, и холка мощная, заросшая коротким жестким волосом. Руки только человечьи, но на них всего по три пальца.

Третий – щуплый, говорливый. Его зовут Ухо. Он всегда даст информацию, он все знает. Только те, кто с ним общаются, не ведают, что это подсадная утка, никакой не зек, он сидит тут ради Горелого. Лысый и Червяк – отпетые уголовники, татуировок только что на лице и шее нет, они держатся вместе, и нападут как шакалы, если почуют угрозу или увидят, что останутся безнаказанными там, где можно получить навар.

– Можешь не говорить, я все увидел твоими глазами. А ты очень способный, я не ожидал, что настолько.

Старик похлопал молодого человека по руке. Взгляд его рассеянно скользнул по каждому из игроков, которые вернулись к игре.

– На тебя играют, однако. Но не успеют. Слышишь?

Морж прислушался. Влас тоже насторожился. Ему показалось, что к железной двери камеры приближаются чьи-то шаги. Он понял, что его слух очень обострился, и зрение стало зорче, чем было раньше. Кожу покалывало мелкими невидимыми иголками, а волосы на голове наэлектризовались. В добавок ко всему этому его охватило чувство непонятного радостного возбуждения, природа которого была ему непонятна. В то же время голос рассудка твердил, что это все неспроста и зря он поддался на уговоры непонятного старика. Но голос этот звучал совсем глухо, и скоро смолк.

– Жаль, не все тебе поведал. Но я навещу тебя скоро. Ты все узнаешь. Только позвони Леопарду. И прячься от Охотников. Считай, тебе очень повезло, что ты оказался мне нужен. А то так и не узнал бы о своем предназначении. О том, что ты на самом деле можешь. Прожил бы никому ненужную жизнь неудачником, каких полно.

Через минуту загремел засов, и Морж приказал взглядом: на место, быстро. Открылась дверь. В камеру шагнул арестант, при виде которого у Власа почему-то сжалось сердце. На вид это был вроде бы обычный мужик, довольно крепкий. Но то, как он молниеносным взглядом обвел камеру, и то, что взгляд этот на кратчайший миг задержался на Морже, который лежал лицом к стене, сказало Власу что это… Охотник! Конвоир приказал новичку пройти, и тот бросил пакет с вещами на свободную койку, после чего прошел к играющим в карты арестантам.

Влас подумал, что старик ошибся, предсказав ему скорое освобождение. Нет, это не за ним пришли, а привели новенького. Но тут охранник громко произнес фамилию Власа и приказал взять вещи. Он поднялся на ослабевших ногах и посмотрел на Моржа. Тот по-прежнему лежал, отвернувшись к стене.

Мужчина покинул камеру, чтобы выслушать сообщение следователя о том, что погибший директор оставил предсмертное письмо, которое все объясняет и снимает с подследственного все подозрения, и что он свободен. Снаружи ему едва не стало плохо – он и не предполагал, что настолько отвык от свежего воздуха. Он стоял, борясь с головокружением и тошнотой, бормоча: Сейчас, сейчас. Я справлюсь. Оно уйдет. Я могу.

И вдруг все смолкло. Мир прояснился. Светило солнце, заголубело небо. Трава у стены тюрьмы стала зеленой, мир облегченно вздохнул.

Дорога домой

В тот вечер очередного жаркого дня солнце висело над мегаполисом, словно медлило уходить за горизонт, поливая город горячими лучами. А в магазине было прохладно и тихо. А еще почти пусто. Если и были книжные искатели сокровищ, то мы не мешали друг другу, исчезая за рядами стеллажей, как персонажи компьютерной игры, как призраки. Даже кассирша казалась нереальной. Она, не говоря ни слова, подвинула аппарат для карточки, выдала чек, положила передо мной перевернутые книги, и только после этого что-то сказала, да и то не мне, а кому-то за моей спиной. Меня вовсе не задело полное равнодушие, я к этому привыкла. Хотя набор купленных книг мог бы вызвать хоть какую-нибудь реакцию. Но она, видимо, устала за день, да и магазин закрывался. Часы на стене показывали, что мне следует поторопиться, и я стала укладывать книги в маленький рюкзачок. Толстый Валишевский, поляк и русский историк в одном лице, не желал делить тесное пространство с соседями – биографиями, но они поладили в конце концов. Но вот тонкая, широкого формата глянцевая книжка о котятах в их компанию принята не была. Историк с биографом договорятся, а вот глянец с интеллектом не ладят, подумала я, пристраивая изгнанную в пакет, где уже лежал корм для Баски, купленный по дороге сюда. Альбом по-отечески обнял нарисованного на пакете котенка. Слились в экстазе, – пробормотала я, пристраивая рюкзак за спиной. Теперь допереть бы эту кучу покупок до дома. На выходе стоял толстяк, загородивший двери. Пока я пыталась обогнуть преграду, состоящую из живота, обтянутого клетчатой рубашкой, этот живой турникет разговаривал по телефону где-то в облаках, куда мой взгляд не доставал – я видела только рыжеватую щетину, ту, что англичане изысканно называют пятичасовой тенью, “five o’clockshadow” на жирном подбородке с пятнышками потницы, там и сям сидящими среди щетины, как райские птицы на газоне для гольфа. Гигант или не видел, что мешает мне пройти, или развлекался таким образом. Наконец он опустил телефон в карман и надо мной нависло его огромное лицо с тройным подбородком. Он отступил, я прошла мимо, ощутив запах пота и лосьона, сквозь облако ауры, в существование которой в этот момент поверила, настолько она была плотной. Мне показалось, что я пробираюсь в вязкой среде, не желающей отпускать, и приходится прилагать огромные усилия, чтобы не дать этой среде себя замуровать, как муху в янтаре. Оказавшись на улице, я с наслаждением и облегчением вдохнула наполненный выхлопными газами воздух.

На дороге образовалась обычная пятничная пробка, в которой застрял мой автобус. Прогулка не особо радовала, но пришлось идти пешком, с рюкзаком на спине и пакетами в руках. Идти и нахваливать саму себя, как учил психотерапевт. Кто у нас молодец? Кто успел набрать книжек за пять минут до закрытия магазина? Кто купил кошачий корм, поилку и расческу своему котенку? Кто не оставил банковскую каточку на прилавке? Лена, наша Леночка, вот она идет, наша красавица, умница, и прочее.

Но трезвый голос внутреннего критика говорил обратное. Успевать все в последний момент – свойство лентяев. Забывать свои вещи наша Леночка мастер. Насчет красавица вообще молчу. Зато умница, не зря книжки читает. А что еще остается делать, если ты полный ноль? Ноль, наполненный фобиями и одиночеством. Пустота, в которую норовят забрести монстры.

И спиной чувствующий угрозу.

Природу страха хорошо знают ученые. Но без метафизики вы не объясните, почему чувствуете чужой взгляд. И чем вы его воспринимаете: кожей, затылком, глазами или мозгом? Я включила все органы восприятия. Сразу стало шумно, душно и пыльно, захотелось сразу нескольких вещей: пить, бежать, повернуться лицом к опасности и даже закричать. Все варианты были невыполнимы или смешны. Бутылка с водой булькнула своим оставшимся теплым содержимым с самого дна рюкзачка. Бежать глупо, не ночь ведь, да и тяжеловато. Кричать точно не стоило. Для начала следовало присмотреться. Впереди никого не было, сбоку тоже. Но вот сзади… За мной следовал кто-то, чья большая тень, сдвигаясь то влево, то вправо, пыталась поглотить мою тонкую тень вместе с пакетом и рюкзаком, а заодно, как я подумала, с мыслями и планами на завтра. Очередное послание от Темноты. Ведь тени – ее слуги, ее ночная гвардия, сообщники преступлений, днем они прикидываются вашими друзьями, но к вечеру меняют свою сущность. Не оглядываясь, я поняла: это тот самый «шлагбаум», толстый человек из дверей книжного. Ясен пень, его не пустили, и он раздражен. Моя тень прибавила шагу. Его отстала. Я перевела дух. На мосту по-прежнему стояли машины, и вечернее солнце, как папарацци, снимало картину аварии трех машин невидимой камерой. Из-за этой самой аварии я час назад проехала мост за тридцать минут вместо обычных двух, но теперь оказывается, мне еще повезло: движение окончательно остановилось. Я шла, прикидывая, успею ли добраться домой до захода солнца. Если бы подошел автобус, то проблемы не было бы. Я оглянулась. Автобуса не наблюдалось, а толстяк в клетчатой рубашке отстал метров на тридцать. Конечно, ему за мной не угнаться, но даже драконы острова Комодо, медлительно преследующие жертву, всегда настигают ее. Я села на скамейку, надеясь, что он пройдет мимо, однако мужчина остановился, притворяясь, что ищет что-то в кармане брюк, потом плюхнулся рядом и подмигнул:

– И куда это девушка так торопится? Может, нам по дороге?

– Извините, но мне совсем в другую сторону, – сказала я первое, что пришло в голову, сообразив, что это достойный, хоть и неправдоподобный ответ.

– Не может быть. А почему это?

Увидев идущих невдалеке двух полицейских, я осмелела:

– Вам явно на конкурс толстяков, а мне бы наоборот.

– А может, я вам хочу помочь, – обиделся толстый. – Рюкзак у вас тяжелый, смотрю. И вот еще что…

– Спасибо, сама справлюсь.

Я вскочила и пошла дальше, надеясь, что отбрила нахала. А потом оказалось, что он снова, как привязанный, пошел следом за мной. Одного его щелчка хватило бы, чтобы моя голова отлетела прочь, и я не на шутку всполошилась. Мы дошли до следующей остановки, тут очень кстати подошел автобус, и я успела вскочить в салон, оставив преследователя позади, и не сдержала победной улыбки при виде растерянного лица. А что это он держал в руке, которой размахивал? Через минуту до меня дошло: это была моя банковская карточка! Видимо, я обронила ее на выходе из магазина. Вариантов было два: сойти и бежать ему навстречу, но тогда придется благодарить и нюхать его лосьон, зато не нужно обращаться в банк, чтобы во-первых, блокировать карту, во-вторых, восстанавливать ее.

Ну почему я всегда подозреваю плохие намерения? Мужчина хотел отдать мне мою карточку, а я его обхамила. Теперь еду не в нужном мне автобусе, он повернул в объезд микрорайона, и сойду я ох как далеко отсюда. Ладно, черт с ней, с карточкой, сейчас заблокирую по телефону, не проблема, а денег одолжу у Маргариты.

На следующей остановке я выскочила, чтобы пойти в обратном направлении. Скорей домой, домой, в свое убежище – по тротуару мимо Макдональдса, магазинов оптики, обуви, видеотехники и детской одежды, еще существующие, несмотря на близость гипермаркета и экономические трудности населения. Витрины магазинчиков сияли широким чистым блеском, отражая закат, мимо проносились с сухим шумом машины, им отвечал шорох высоких лип, насаженных вдоль тротуара еще в то время, когда ни магазинов, ни Макдональдса, ни гипермаркета не было. Трава газонов пожухла, хотя каждое утро их орошала радужной водой поливальная машина. Она еще пахла, эта трава, несмотря на засуху – посылала округе сигналы о том, что жива – аромат увядания, сухой травки, земли, даже каких-то редких чахлых цветочков пробивался сквозь запахи бензина, пыли и асфальта.

Я прибавила шагу, хотя травма, которая в свое время помешала мне навсегда связаться с балетными пачками и пуантами, давала о себе знать. Сейчас я не прихрамывала, но порванная когда-то связка противно тянула. Если бы у боли был звук, это была бы скрипучая прерывистая нота, звук старой двери в опустевшем доме, болтающейся ставни из малобюджетного фильма ужасов. Темп я не сбавляла, надеясь перейти дорогу по зебре у светофора – от перехода до моего дома было рукой подать. Однако там ждал очередной сюрприз: трехглазый монстр на перекрестке дал сбой. Эта странная закономерность повторялась столь часто как раз перед заходом солнца, что сейчас мне пришло в голову, что у этого электронного устройства не что иное, как вечерняя депрессия. Я стояла, разговаривая сама с собой на эту тему, пока пенсионерка с тележкой, явно только что из гипермаркета, не стала присматриваться, пытаясь определить, с кем этоя разговариваю, ведь телефона в руках у меня не было и к ушам не тянулись провода. Светофор наконец загорелся зелененьким человечком, и мы двинулись: я, тетка эта со своей волокушей, за нами бездомная собака – перейдя дорогу, она припустила к баням, а пенсионерка долго шла за мной, что-то бормоча про тех, которые сами с собой говорят. И чему вы своих детей учите, бурчала сердобольная старушка, наконец куда-то свернувшая.

Солнце, до сей поры будто зависнувшее на мониторе неба, вдруг скатилось, как красный мячик, вниз, в ворота горизонта. Пакеты с покупками оттягивали правую руку, рюкзак, набитый книжками, колотил по спине, волосы прилипли к мокрому лбу, пот стекал по шее. Я старалась справиться с панической атакой, но тени в углах, в арке, через которую мне предстояло пробежать, в решетках сухих водостоков, набирали силу, росли, двигались, казались притаившимися монстрами. Посланцы темноты, из которой я в свое время сумела выбраться живой, уже не так пугали, как когда-то, но в эту весну жара ослабила мой организм, и последствия аварии и комы, пережитой в детстве, напомнили о себе вновь.

Вот и мой дом, моя крепость – высокая башня точечной застройки, возведенная не так давно, еще новенькая, можно сказать. Она гордо смотрит на многоэтажки, скученные в отдалении – еще бы – открытая простору и ветрам, недоступная простым смертным из-за непомерной стоимости квадратного метра, с тихим лифтом и цветами на каждой лестничной площадке, с ковровыми дорожками даже, и где-то наверху – с неизвестным миллионером, купившим пентхаус, но в нем не живущем.

Домофон сыграл набор нот, тяжелая дверь поддалась усилию, медленно отворяясь. Уф! Тьма пискнула, защемленная, как гиена капканом, и осталась снаружи. Сдохни!

Я дома, рюкзак сброшен на пол, пластиковая сумка привалилась боком к шкафу, усталые плечи распрямляются. Я обретаю осанку балерины, и несколько раз в пятой позиции приседаю перед зеркалом, поднимая руки в стороны заученным жестом. Потом ввинчиваюсь, пританцовывая, на кухню – жажда сушила горло, как ветер из пустыни, даже нос пересох, еще немного, и глаза тоже высохнут, казалось – так хотелось пить. Три кусочка льда в стакан с водой, и любимое питье готово. Теперь под душ. Или ванну принять? Жаркий был день, щедрый на пыль, которая разъедает кожу, на солнце, которое ее сушит, на разные мелочи, приятные и не очень.

Теплая вода обнимает усталое тело, плещет в подбородок, оставляя на нем пену с ароматом мяты и жасмина. Седая борода с современном стиле, нет, надо усы подрисовать, а заодно и бакенбарды а-ля Афанасий Фет. Фета я люблю за воздушность стихов, я весы по гороскопу, чуткая к любой пылинке, севшей на мои чашечки, думаю я и невольно, по ассоциации, гляжу на свои «чашечки». Там и смотреть-то не на что, так, бугорки какие-то. Не в теле я, ну и ладно. Пена оседает, и в воде видны тонкие ноги. Не кривые, уже хорошо. Ступни узкие, пальцы не короткие, и красивые ногти. Может, сделать педикюр? Сходить в салон и сделать. Хотя деньги я теперь нескоро получу, думаю, глядя на пальцы в кружеве пены. Они тонкие, аристократические, чуть утолщенные в суставах. Я смотрю на кисть руки, медленно поворачивая ее. Что и говорить, у меня руки получше, чем, скажем, у Маргариты. Маргарита! Я совсем забыла, что должна ей позвонить! Ничего, подождет.

Спустя почти час я, успокоенная теплой водой, смывшая с себя прошедший день, в пушистом белом халате вхожу в комнату. Свет не зажигаю, мне нужно совершить ежевечерний ритуал: посмотреть на мир из моего убежища. Это и спальня, и что-то вроде кабинета, но так называть ее язык не поворачивается, я же не ученый какой-нибудь. Письменный стол, книжные шкафы – да, это атрибуты интеллектуальной активности, но я просто люблю читать. Зато мое кресло, куда я помещаюсь с ногами, или сижу, положив руки на подлокотники, устремив взгляд в окно – это место размышлений и отдыха. Я чуть не села на Баски, но вовремя вспомнив о нем, пошарила рукой в темноте. Он тут – маленький пушистый, теплый, мурлыкающий. Я перекладываю его на кровать, он даже не просыпается.

Рыба-ночь плывет по городу, растекается чернилами темноты по переулкам, блещет ее чешуя, и выплывает золотая наживка молодой луны, и рассыпаны приманки звездной крупы.

Я задвигаю шторы и включаю свет. Тут звонит городской телефон, это Маргарита, она спрашивает, как я добралась. Вот вам еще одна уловка – телефон. Как иначе узнаешь, что я дома, а не заблудилась в парке, например? Только по городскому, мобильный, конечно, тоже имеет навигаторы, но это нечестная игра.

– Маргарита, я давно пришла. Нет, не ела. Поем, обязательно. Где была? Сначала в библиотеке, потом книги покупала. Да, по карточке. Истратила кучу денег, это ж не электронные книги, они, конечно, дешевле, но у меня от ридера глаза болят. Нет, от ноутбука не болят, ладно, я пошла пожевать, пока, спокойной ночи, Маргарита.

… Петровна, – мысленно прибавляю я, вешая трубку ретро-телефона. Чего пристала? Еще бы веб-камеру пристроила у меня. Вдруг я мужика привела? Эх, чует мое сердце – недолгой будет предоставленная мне свобода, не верят они мне – отец и Маргоша. И правильно делают.

Убежище

В эту квартиру на семнадцатом этаже башни-новостройки я окончательно вселилась только минувшей зимой. Помню, с каким безразличным настроением я впервые вошла в апартаменты. И отшатнулась. Меня будто ударили под дых. Прямо напротив двери в комнату располагалось окно, штор на нем не было – вообще мебель отсутствовала, даже обои не были поклеены, и небо, казалось, облюбовало это жилье, чтобы отдохнуть тут от шума города. Я почувствовала себя в родной стихии, и это было невероятное ощущение, только крыльев за спиной не хватало, чтобы взлететь. Не знаю, какое у меня было выражение на лице, скорее всего, ошеломленное. Маргарита, стоящая сзади, спросила:

– Что скажешь? Нравится? Если нет, еще есть время…

В тот миг я подумала, что она наверняка была против того, чтобы я жила отдельно. Или против чего-то другого, неважно. Она хотела и дальше меня опекать, но отец решил, и точка. Когда он по телефону звонил из Аргентины, где был в составе делегации, и спросил, не боюсь ли я высоты, и что, если он снимет мне квартиру в высотке, я, сдерживая чувства, готовые вырваться глупым щенячьим визгом из горла, спокойно сказала: папа, нет, конечно, разве мы не знаем, кто я у нас? Он знал, он помнил, хотя мы очень давно не виделись, общались только по телефону, а разве по телефону передашь воспоминания и тоску? – Ты у нас муха, – сказал он, и мне показалось, что на глаза у него набежала скупая мужская. Я знала, он не видится со мной только из вполне оправданных соображений. Но отец все делает для меня. Порой слишком много, чего я не могу ему простить. Но получить квартиру в башне, такую вот, с иголочки – это много значило, тем более, что говорилось о съеме, а оказалось – подарок к восемнадцатилетию. Выплачивать проценты за свободу мне еще предстояло. Одним из условий был надзор Маргариты за мной. Против этого трудно было возражать. Когда-то она была моей гражданской мачехой, они тогда с отцом жили вместе, потом отец ее оставил, меня запихнули в закрытую школу, а папа женился. За эти десять лет я видела его считанные разы, но Маргарита стала мне почти матерью. Ее опеку, тактичную и в какой-то мере дистанционную, я, тем не менее, постоянно ощущала. До тех пор, пока не вылетела эдакой мухой из Заведения – так я про себя называла уже вторую по счету загородную школу. Вылетела я осенью, и пришлось идти в обычную городскую школу, но это отдельная история. Я мачехе за многое должна быть благодарна. Это Маргарита затянула меня в студию живописи, где она ведет рисунок. Долго уговаривала, доказывая необходимость быть хоть чем-то занятой, кроме учебы, и уломала. За довольно короткое время я успела почувствовать, что такое цвет и форма, и вошла, что называется, во вкус.

– Лена? Тебе плохо?

Я глубоко вдохнула, выдохнула и повернулась к ней.

– Мне не плохо, а наоборот. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Посмотри, какое небо!

Небо было хмурым, но тут, будто небесная фея взмахнула волшебной палочкой, тучи раздвинулись и ярко-синее, невероятно близкое небо показалось в левом углу окна.

– Смотри, Маргарита, это как синий платок, ой, уже не синий, а с золотыми полосками!

Действительно, солнце уже прошило край платка золотыми нитками.

– Да ты прирожденный художник! – воскликнула Маргарита, и в ее карих глазах тоже зажглись золотистые точки. Я отвернулась, сделав вид, что осматриваю стены. Мне не хотелось поддаваться на мачехины уловки. Ну, почему я не смогла сдержаться? Зачем поддалась эмоциям и показала дурацкую восторженность? Мало ли что у меня в душе творится – посторонним об этом знать не стоит.

Мы подошли к окну. Внизу двигались мелкие точки, цвет одежды прохожих не различался, все казались укутанными в серое. Бежали машины, стояли дома, неслись оголтелые тучи, мгновенно съевшие голубой кусочек неба.

– Берем? – спросила шутливо Маргарита, и я ответила ей в тон: – Берем! Папе будем звонить?

– Не сейчас, ладно? Он занят. Он позвонит вечером. Хорошо?

– О кей, – сказала я и шумно втянула в себя запах еще сырых стен, которому суждено было скоро исчезнуть. Если Маргарита говорит, что отцу не до меня – это чистая правда. По времени звонков я всегда пытаюсь определить его местонахождение. Сказав об этом Маргарите, я тут же пожалела. Она сказала, что делать что-то, что становится навязчивой идеей, значит рано или поздно заиметь серьезные проблемы с психикой. И тут я поняла, что попалась. И вот через пару дней последовало предложение, которое я расценила как второе невысказанное условие отца. Я должна была посещать психотерапевта. Вот так я в очередной влипла на отцовской подачке. Деваться было некуда. В случае отказа существовала угроза санкций, меня могли запросто упечь в заграничный колледж, или лишить этого панорамного вида под благовидным предлогом, например, слишком высоко. Ну, нет у меня страха высоты. Есть другие фобии, но как они могли о них догадаться? Как сумела она вычислить, что у меня есть проблемы? Поразмышляв, я пришла к выводу, что нить тянется из последней загородной школы. Круглосуточное пребывание, откровения с соседкой по комнате, наблюдения штатного психолога – все это имелось в наличии. Видимо, это Наталья Гуриевна, наша директриса, и посоветовала Маргарите направить меня к специалисту-психологу. Но лучше психотерапевт, чем клиника неврозов. Рано или поздно в газеты просочится информация о первом ребенке известного деятеля, вытащат меня, как скелет, из шкафа, и возникнут сложности. Я не хочу, чтобы меня изучали, хочу сохранить свободу передвижения и поступков, а когда твой любой шаг обсуждается – это не для меня. По характеру я скрытная и независимая, и подозреваю, что отец ломает голову, как меня не выпустить из-под контроля. Он умеет быть жестким. Но еще в школе я нашла для него смирительную рубашку. Он тогда отказался ввести меня в свою вторую семью. Или третью? Неважно. В ту весну он каждую неделю приезжал в школу, это когда я на занятиях танцами сильно повредила сухожилие, и пришлось сказать прости балету.

Отец начал издалека, но я уже чувствовала, что он нервничает, и не то чтобы гадала о причине, нет, я наслаждалась его мучениями, хотя мне следовало задуматься о причине их, а не гордиться собственной проницательностью. Мы шли по дорожке сада, там цвела японская сакура, вокруг роились пчелы, солнышко приятно грело, короче, травка зеленеет солнышко блестит и прочая муть, и тут отец завел шарманку про то, что я не могу жить у них и прочее, осторожно так, с тактикой тигра, заходящего к вам со спины. Но я про тигра потом нашла сравнение, а тогда просто ощутила, что в будущем меня ждет общение с абсолютно чужими мне людьми, что отец не хочет брать меня в свою семью, о чем мы с ним раньше условились. Куда же он намеревался меня сплавить? Оказалось – за границу, причем надолго. У меня помутилось в глазах от усилия найти такой аргумент, который заставил бы его отказаться от этих планов. Я уже тогда понимала – он не может официально признать ребенка от первого брака, никому доселе неизвестного, но при этом считает нужным направлять мою жизнь по собственному усмотрению – в любое русло. И вот меня просто озарило наитие. Он всегда уклонялся от разговора о моей матери, и я сказала, что хочу посоветоваться с ней, и продолжала говорить, что лучше мамы никто не посоветует, и что я написала про маму стихи и очень хочу с ней встретиться, а если она умерла, то сходить на ее могилу, и так продолжала все более тихим голосом, по мере того, как, чувствуя отцовское грозное молчание, с ужасом осознавала свою наглость, и готова была повернуться и бежать прочь, но ноги, казалось, проросли в землю, как корни кустарника, и травы обвили мое тело – невидимые, тянущие к земле, в которую я рада была провалиться. И тут зелененькая травка, на которую был опущен мой взор, вдруг окрасилась в алый цвет, будто кто-то тряхнул кистью, смоченной краской цвета крови. Это и была кровь. Кровь отца, фонтаном ударившая из его носа. У него случился, как мне потом ласково объяснила директриса, криз, резкий подъем давления, и если бы не носовое кровотечение, мог быть инсульт. Папу увезли на скорой, и больше он разговоров о том, чтобы я поехала в Англию, не заводил. Но его отношение ко мне я не могла точно определить с тех пор, как ни пыталась. Теперь же мне мягко давали понять, что надо играть по правилам. К сожалению, самое главное – это правило о том, что за все приходится платить.

План жестокой мести

Я сидела и обдумывала план жестокой мести. Человек, на которого она обрушится, даже не подозревал об этом. В доме было тихо, но это была теплая, обжитая тишина. Уркнув, смолк холодильник – большой, темно-синего цвета, страж свежести продуктов, которые часто остаются несъеденными. Громоздились упаковки йогуртов, нарезной колбасы, деликатесного сыра, стояли банки с консервированными огурцами, лежала опять же в нарезке рыба, цена которой за килограмм может довести до инфаркта какую-нибудь пенсионерку. Холодильник регулярно моет домработница, старые упаковки куда-то исчезают, их заменяют новые – я мало ем. Этот агрегат, наверное, мудр и доволен своей электронно-механической жизнью. Гораздо беспокойнее электрический чайник, он представляется мне вспыльчивым, но отходчивым. Самовар он и есть самовар, но зачем сколько шума!

В моем жилище царит полная гармония, наверное, потому, что ее не с кем делить. А вот при выходе мир обрушивается на мою несчастную голову полной открытостью, и этого же требует от меня: вокруг много глаз, и все смотрят на тебя, щупают, пытаются проникнуть внутрь и посмотреть: что там, у этой девицы, в голове?

О любви, которая столь важна для других, и думать не хочется. Плавали, знаем, как некоторые сходят с ума, а потом делаются опустошенными или циничными. Или пускаются во все тяжкие, гоняясь за суррогатом любви, то есть занимаясь сексом, часто с кем повезет. Иногда девушки из студии пробалтываются, но я молчу, как будто не слышу их откровений. Вообще у нас не так треплются о любовных похождениях, не то что в каком-нибудь западном колледже – я имею в виду сериалы о студенческой жизни, которыми увлекалась какое-то время. Когда миновала угроза отсылки в заграничный колледж, интерес к ним пропал. Да и не про нас все это, менталитет не сменишь, как сезонную окраску или старую кожу – это я про змей. Как ни старайся, своим среди чужих не станешь. Надо жить в своей широте, иначе заболеешь от тоски. Так что ящик не смотрю, только изредка по Интернету что-нибудь. Поэтому телевизор на меня в обиде, надо полагать. А вот кого я терплю очень охотно – это моего котенка Баски. Если я кого люблю, то только отца, потому что больше у меня почти никого нет. Есть ли в этом моя заслуга? Безусловно. Я не хочу ни дружбы, ни любви, ничего, пусть все оставят меня наедине с собой. И мир, поняв это, согласно кивнул головой – живи одна, раз тебе никто больше не нужен. Зализывай рану, пестуй свою меланхолию, лелей гордое одиночество. Я понимаю, что это временное отступление, но надеюсь, что уступив Маргарите и пойдя в художественную студию, сделала правильный выбор в пользу собственной социализации.

В студии мне нравится. Я присматриваюсь к участникам – все очень разные, просто забавно, до какой степени. Но и ко мне приглядываются, я ж свежатинка, новичок. Пробовали кусать, не получилось, отступились. Да и Маргарита держит всех в рамках дисциплины, и при этом ей удается создать творческую атмосферу, вот что удивительно! А я и не знала о ее способности совмещать такие разные вещи.

Из ребят меня с самого начала беспокоил только один – Женька Портянский. В день моего первого появления на занятиях я поймала его взгляд. Он смотрел так, будто решал, ставить зачет или нет. Видно, решил, что да, потому что в перерыве подошел ко мне. Я как раз собирала рисунки в папку, и Женька поднял упавший лист; передавая рисунок, придержал его пальцами, глядя мне в лицо. Я опустила глаза, потому что не терплю прямого взгляда.

– Будешь мне позировать? Я хочу слепить твой бюст.

Я тогда отказалась, сославшись на занятость, а потом мне почему-то захотелось, чтобы он повторил свое предложение. Этот красивый парень – будущий скульптор, и не упускает ни единой возможности лепить. Руки у него действительно волшебные, они живут как бы сами по себе – двигаются, мнут что-то, даже когда он ест, ищут. Иногда страшно на них смотреть – будто они могут завладеют тобой, начнут мять и переделывать. А ведь я ничего так не боюсь, как прикосновения. Мне приходится прилагать определенные усилия, чтобы избегать даже случайных касаний, которые иногда случаются в жизни, но я так ловко научилась это делать, что это происходит уже автоматически.

Две девушки из студии особо не скрывали, что позировали Женьке, и о его предложении все знали. И то, что я отказалась. Они не знали того, что я решила – позовет, не откажусь, надо быть или хотя бы выглядеть, как все, а если не делать этого, то со стороны контингента нашей студии это вызовет пристальный интерес к моей особе, а этого мне не хотелось. Если меня начнут изучать, выплывет то, что мне хочется скрыть. И тогда меня, как насекомое, классифицируют и приклеят наименование, но не латинское, а такое, что сама потом будешь помнить всю жизнь. Ни от чего с таким трудом не отделываешься, как от ярлыка или кликухи – тому пример прозвища учителям, которые переходят от одного поколения учеников к другому.

Я ждала повторного предложения несколько месяцев. Пролетела зима, ранней весной ушел Виктор, я боролась с депрессией и отчаянием, и мечтала хоть кого-то иметь, с кем можно общаться. Женька молчал. И вот, когда я из депрессии выползла, как змея из старой шкуры, и мир опять начал звучать и заиграл красками, Женя снова предложил мне позировать. Сказав «Ладно, давай» равнодушным тоном, я почувствовала непонятное облегчение, будто прорвался болезненный нарыв.

Помню, Женька сказал: чего тянуть, давай сегодня, я кивнула. И после занятий мы поехали к нему, в скромный приют скульптора, как он выразился с короткой улыбкой. Доехали быстро на его машине, одной из последних моделей. Я в себя не успела прийти, а мы уже входим в студию.

– Откуда это великолепие? – поинтересовалась я, оглядывая огромное помещение. Было чему удивляться – стены, обшитые светлым деревом, вдоль которых стояли мешки с гипсом, заготовки и прочие атрибуты скульптурного дела. Наверху полукруглые окна, выходящие на север, но дающие достаточно света для работы. Наверх ведет деревянная лестница, с таких лестниц хорошо падать, сели хочешь откосить от армии, приобретя горб.

– От отца, – кратко ответил он, горя нетерпением. Мне стало холодно, и я поежилась.

– Что-то я не слышала о скульпторе с такой фамилией, – вскользь заметила я, пока он вел меня к месту пытки.

– У него другая фамилия, а сам он сейчас в Германии, работает над заказом. Так что…

– Так что ты используешь мастерскую на полную катушку, – съязвила я, припомнив намеки девушек. Он хмуро посмотрел на меня, но ничего не сказал – видимо, боялся, что начнется перепалка, и я откажусь позировать.

Особо трудиться мне не пришлось – нужно было сидеть неподвижно, вытянув шею и слегка повернувшись. Я сразу уселась так, как он хотел.

– Умница, правильно, – похвалил он.

Я не видела Женьку потому что не смотрела на него, но слышала, как его руки работали с глиной – звуки были тихие, но сочные – шлепки, поглаживания, надавливания, плеск воды, когда он смачивал глину. Где-то через час такого сидения мне надоело смотреть на угол студии. Захотелось переменить позу, и я начала ерзать, но Женька, казалось, не замечал моей усталости. По окончании сеанса я сразу пожалела о данном согласии, потому что поняла, что провести художника не удалось. То, что предстало моим глазам, отняло дар речи. Это была я… и не я. Шею он удлинил, лоб сделал слегка нависающим, скулы выпятил, сам разворот головы, на которую я смотрела в профиль, был изумительный. И в глубине образа таился страх. Я со злостью смотрела, как он вытирает руки.

– И ты хочешь сказать, что я – оригинал этого?

– Ты, голубушка и никто иной. Знаешь, почему я так тебя обхаживал? В тебе есть некая тайна, я думаю, ее нащупал. Хотя словами этого не скажешь. Прячешься, и очень умело. Есть что скрывать?

– А как же!

– И что это? Возраст?

Если так пойдет дальше, то дойдет до отставания в половом развитии, – испугалась я. Стоит ему узнать, что я уже взрослая по возрасту, то назовет травести или личинкой, с него станется.

Он посмотрел на меня взглядом, который мне не понравился – будто он действительно меня раскусил. И голос у него был довольный, я едва не взбесилась – чертов психоаналитик выискался. Хватит с меня Бориса Цариковича! Мои слегка растянутые губы пытались изобразить иронию. Художник есть художник, – подумала я, навеки зарекаясь позировать и понимая, что находили в этом парне другие девчонки: в нем горел огонь. Сейчас этот огонь медленно догорал, но его отсветы еще были на лице, которое просто преобразилось. И это лицо вдруг оказалось в пугающей близости. На несколько секунд у меня пропал слух – я видела, что он шевелит губами, но не различала слов. Огромным усилием воли я взяла себя в руки.

– Ну, так как?

– Что как?

– Ты покажешь мне свои рисунки? – спросил он, полагая, что подчинил меня себе.

– Зачем?

– Просто хочу взглянуть. Покажешь?

– Скажи, а кого еще ты лепил?

– Какая тебе разница? Много кого, – ответил он, отходя. – Извини, мне надо помыть руки.

И ушел, а я сидела и плакала, просто от отчаяния, мне не нравится, когда меня пытаются раскусить. Дура я, зачем согласилась? И какого черта он там моется, с какого перепугу ему помыться захотелось? Грязь, вот что это. Изумительно красивый образ – это вовсе не я, это Женькин идеал меня, и сейчас он его имеет в душевой. Мне ведь казалось что липкая паутина тянулась все время сеанса от его здорового и красивого тела к моему, щуплому и болезненному. Это художник раскусил меня, как крокодил черепаху, и теперь он доволен, а я для него – как открытая книга. Это я, которая от себя самой прячется! Ну, погоди!

Когда влажный и довольный Женька спустился со второго этажа, я сидела и усердно терла глаза.

– Извини, Женечка, – я изобразила полное отчаяние. – Не бранись. Я нечаянно уронила свою голову.

– Бюст, дура! Сама ты голова! Чертова кукла, шайзе! – заорал Женька.

Он ругался недолго, но очень темпераментно, и взял с меня обещание прийти еще раз в субботу. “Поклянись”, – потребовал он. “Клянусь” – сказала я, а про себя подумала: как бы не так. Этого не будет. Чего он бесится? Подумаешь, исчез мой метафизически прикрепленный к нему объект. Видать, он тоже это понял. И это немецкое словечко, которое явно не было комплиментом, показало всю силу его негодования. Но это обидное словечко… Женю следует наказать. По пути домой я перебирала все возможные варианты мести, пока не остановилась на том, который мне показался подходящим. И вот сейчас я сидела и прорабатывала детали действия, которое повергнет Женьку в страшную тоску и депрессию.

Желтая сеть

Шел урок рисунка, и Маргарита ходила от одного мольберта к другому, оценивая домашнее задание. Я исподтишка наблюдала за ней – мне нравится, как она ходит – у нее пластичная походка, хотя она не подчеркивает это– знает себе цену. Может, делает это в другом месте, а здесь она только преподаватель. Парням она, безусловно, нравится: в ней видна порода. Маргоша делала замечания, некоторых хвалила. Мне она ничего не сказала, только указала пальцем на малозаметную сетку паутины в углу рисунка, сделав неопределенный жест.

(Если нарисовать, то убьешь это.)

Я облегченно вздохнула, когда она отошла, и улыбнулась Кристине, та улыбнулась в ответ, довольная оценкой преподавателя. Кристина приятная девушка, но дружить предпочитает с парнями – у них какие-то общие интересы. Как она тут оказалась, мне объяснила Маргарита: ее привела мать, поняв, что надо отрывать девицу от компьютерных игр. Фокус удался, но художник из нее вряд ли получится. Похоже, Маргоше пора становиться психотерапевтом – тут психов много, считая меня.

– Что это? – послышался удивленный голос Маргариты. Я посмотрела в ту сторону и увидела, что она держит в руке рисунок, поднятый с пола. Сердце ухнуло, провалившись куда-то, потом толчками заколотило в ребра.

– Это не я, это не мое, – упавшим голосом сказал Женька. Все вскочили и сгрудились вокруг. Альбомный лист переходил из рук в руки, пока не дошел до меня. Это была моя карикатура: Женька лепит женскую ногу, истекая длинной слюной. Я ожидала немедленного уничтожения, и уже приготовилась все отрицать, но он выхватил у меня из рук рисунок, и, отступив, посмотрел на всех с нескрываемой ненавистью. Обжег взглядом всех по очереди, потом резко повернулся и выбежал за дверь. Раздался и смолк ропот. Маргарита спросила:

– Кто это сделал?

– А что особенного? – спросил Славик – толстый блондин с вечной жвачкой во рту и глазами с маслянистой поволокой. Этого ничем не проймешь.

– Действительно, – поддержал его Сашка Пнин. Еще бы им не держаться вместе – двое ребят на всю группу, не считая Женьку-индивидуалиста. Девчонки молчали, и я поняла, что, хотя и поступила опрометчиво, разоблачение мне не грозит – многие прятали глаза, а Прудкова, которая легко краснела, вообще стала пунцовой.

– А все-таки это подло, – сказала маленькая Настя голосом пионерки из кино шестидесятых годов. Она встряхнула головой и приготовилась толкать речь с моральным уклоном. Кто-то фыркнул.

– Чего подлого? – буркнула Пятеркина. – Карикатура тоже жанр.

– Только когда она подписана автором, – возразила Настя. – Как ты думаешь, Лена?

Ее голубые глаза, маленький ротик и постоянная правота меня всегда выводили из себя. Странно, что она этого не понимала и любой вопрос адресовала мне, будто я была сама честность. Я пожала плечами.

– По местам, – приказала Маргарита. – Работаем.

В перерыве ко мне подошла Прудкова. Вообще-то я не отношусь к числу ее подруг, мы слишком разные по причине ее прямолинейности и моей уклончивости. И не только поэтому. Жанна любит наряжаться, как будто она дочь хозяйки салона одежды. Мне с ней рядом находиться не всегда приятно, потому что нас сравнивают. Яркая блондинка и серая мышь – вот мы кто, когда стоим рядом. А про ее интеллектуальный багаж я вообще промолчу. Но багаж на себя не наденешь, как модную курточку. Нет, конечно, можно щеголять именами Кафки, Сартра, Рюноске, но это будет расценено как выпендреж и вызовет смех и насмешки потом. Знаю, проходила все это в школе. К тому же мне нравится прятаться.

Жанна спросила:

– Это не ты, Лена?

– Это я. А что, ты меня не узнала?

– Я имею в виду эту карикатуру.

– Что ты, Жанна. Карикатура не мой жанр, ты же знаешь. И я ему не позировала. А ты?

– Давай прошвырнемся куда-нибудь после занятий, – предложила она, оставив мой вопрос без внимания, но щеки ее предательски порозовели. Она продолжила после некоторой заминки: – Все-таки последний день занятий надо как-то отметить. Или ты так не считаешь?

– Да нет, почему бы не отметить, – пожала я плечами. – Только я не знаю, куда можно пойти.

– Пошли в кафе-бильярдную у метро.

Спустя два часа мы были там, сыграли пару игр, я проиграла, но Прудкова простила мне долг. Посетителей было мало, поэтому место казалось райским, но постепенно стали появляться завсегдатаи. После игры мы заняли столик у колонны в соседнем зале, увитом искусственными цветами, и заказали мороженое и сок. Заиграла музыка из спрятанных колонок – расслабляющая, приятная. Но у меня вдруг возникло желание скорее уйти. Я часто думала раньше о причинах своего протестного реагирования на ситуацию. Пришла к выводу, что страдаю негативизмом. А вот почему не спрашивала об этом Бориса Цариковича – сама не понимаю. Боялась, что начало откровениям только положишь – не остановишься, и в результате рано ли, поздно ли, тебя распрепарируют, как труп в анатомичке. Сжав кулаки так, что ногти впились в основание большого пальца, я положила руки на колени и считала про себя от двадцати до нуля. А Прудкова балдела вовсю. На нее напал приступ откровения, и она порассказала мне кое-что, в частности и о Женьке Портянском.

– У него отец в Германии, – под конец сообщила она мне страшный секрет, и я едва удержалась от смеха. – Ты что, не веришь? Он известный скульптор.

– А у меня, может, отец тоже известная личность, – сказала я, любуясь следами ногтей на ладони.

– Еще скажи, олигарх, – хихикнула Жанна.

– Может быть.

– Так я и поверила, – хмыкнула она и демонстративно оглядела мой прикид. Футболка и джинсы никак не вязались с образом дочери олигарха. Если бы это дурочка знала: вещи куплены за границей, они по-настоящему хорошие, не туфта какая-нибудь.

– Слушай, а где твоя мама?

– Нет у меня матери, и отстань.

– Ну, извини, если что. А у Портянского мать развелась с отцом и уехала за границу, там вышла за иностранца. А он красивый, ты не находишь? И такой сексапильный.

– Кто, иностранец?

– Женька. А ты как его находишь?

– Никак, – буркнула я.

– Он может любую девушку получить, если захочет. К тебе подкатывался, я видела.

– Это когда?

– Тогда. Разве вы с ним не разговаривали?

– А-аа, спрашивал про что-то… не помню точно.

– Да уж, ты явно не в его вкусе. Унисекс его не привлекает.

– Прудкова, ты дура или как? Какой унисекс?

– Я про твой стиль. Ты напоминаешь какую-то бесполую, извини, личинку.

– Меня мой образ устраивает.

– Не злись, Лена. В тебе большой потенциал, как ни странно, Женька мне сам сказал. Кто-кто, а он разбирается.

– Давай поговорим о другом, что это ты мне инквизицию тут устроила? Аутодафе прямо.

– А че эт такое?

– Найди в Интернете и почитай.

– Обязательно. Щас побегу. Пирожное только вот доем, ага.

Я стала пить сок, раздавливая зубами кусочки апельсина, которые в нем плавали. Вкуса не чувствовала, только холод от кусочков льда вдруг породил непонятный озноб. Я тебе не по зубам, – думала я. Считай меня уродкой – мне это нравится. Бесполой, если хочешь – мне все равно, но только не пытайся лезть под кожу.

– Говорят, красивые парни все геи, – наконец сказала я.

– А ты проверь, – посоветовала она.

– Щас побегу, только сок допью.

– Зануда ты, Лена.

Прудкова вздохнула, откинулась на спинку стула и с напускной скукой незрелой светской дамы осмотрела небольшой зал. Мимо нас прошли два мужика, очень хорошо одетых. Один бросил хищный взгляд, но не на красивую сокурсницу, которая перед походом успела переодеться в облегающее платье на бретельках, а на меня, и это было настолько странно, что я вся подобралась и насторожилась. Мужчины прошли за столик, скрытый колонной. Интересно, какие сексуальные предпочтения у этого мужика? Лолиту я уже переросла. Похожа на мальчика… понятно. Унисекс, блин. Вот возьму и накуплю себе шмоток, наложу тонну макияжа, да как заявлюсь в студию, и они… м-да, скорее всего, все попадают, но не от восхищения, а от смеха.

– Ты не хочешь сама знаешь куда? – спросила Жанна. Услышав, что нет, она отправилась вниз одна, а я стала ждать, когда появится официант, чтобы попросить счет. Снова заиграла музыка, а я остолбенело воззрилась на подходившую к столику Маргариту.

– Ты не одна? – спросила она меня, усаживаясь напротив с грацией, говорившей о привычке совершать такие действия, как непринужденное устраивание своего тела на стуле в кафе. Я невольно позавидовала этому качеству. У меня все получается неловко, это из-за зажатости, от которой не могу избавиться. Когда я собралась ответить, она уже заказывала кофе подскочившему к столику официанту, улыбнувшись ему, как улыбаются именно знакомому официанту, а не такому, кого видишь в первый раз и одариваешь дежурной улыбкой. Во всяком случае, он своей быстротой заслужил улыбку: к нам-то с Прудковой подошел не сразу. Хотя Маргарита может вполне оказаться постоянным посетителем, живет она в двух шагах отсюда.

Вернувшаяся из сортира Прудкова, явно не ожидавшая увидеть здесь Маргариту, за ее спиной вытаращила глаза, и вообще такое лицо сделала, спрашивая меня взглядом, какой черт принес сюда нашу преподавательницу рисунка, что я нагнула голову, чтобы не рассмеяться.

Разговор не клеился, в паузах мы молча смотрели друг на друга. Ну и мука это была! Наконец Жанна не выдержала и, сославшись на дела, распрощалась и отвалила. Я решила остаться, так как внезапное появление Маргариты меня заинтриговало. Но лучше бы я тоже ушла. Она тут же принялась за меня.

– Лена, я хочу поговорить с тобой, – сказала она, пересев ближе и наклонившись ко мне, и я невольно отодвинулась, стараясь сделать это как можно незаметнее.

– Да? – я посмотрела в свой пустой стакан с остатками апельсинового сока того оптимистичного цвета, который я не люблю в живописи. В жизни – совсем другое дело, он говорит о солнце и его энергии, но на полотнах этот цвет выглядит ужасно.

– Ты рисуешь в последнее время очень неплохо, но почему у тебя превалирует в рисунках такая мрачность?

– Как? Пре…что?

– Преобладает, – мягко сказала она, и я устыдилась того, что корчу из себя подростка-недоучку. Маргоша знает, какая я начитанная, так что ее не проведешь.

А она продолжала:

– Ты понимаешь, это настолько неуловимо, но я-то вижу.

(Мой фирменный знак)

– Что-то у тебя не так? Какие-то проблемы?

Я горько улыбнулась, решив про себя, что могу подыграть ей.

– Конечно, проблемы, – я даже подавленный вздох изобразила, но глаза опустила, потому что Маргоша по глазам считывает ложь.

– Можешь сказать, в чем они заключаются?

– Да ничего особенного. Просто скучаю по отцу.

– Неправда, – она откинулась на спинку пластмассового стула – ты не можешь или не хочешь мне сказать. Но меня ты не проведешь. Это из-за Виктора?

Рот у меня свело судорогой, я поняла, что сейчас заплачу. Она коснулась самого больного места – это действительно было из-за этого парня, который был моим другом, но который умер. Он рисовал так, как никто из нас – и я не понимала, откуда у него эти видения. Я была слепой, и мне нет прощения, потому что легко было догадаться, что с некоторого времени он сидел на каком-то наркотике. Все закончилось передозировкой.

Кое-как я справилась, не заплакала, потому что молчала – любой звук, который вырвался бы из горла, мог кончиться позорными слезами. Маргарита тактично отвернулась. Я глубоко вздохнула и посмотрела на нее. Зачем она напомнила мне о Викторе?

Маргарита стала тихо говорить мне разные слова о том, что одной тяжело, но так много людей многое бы отдали за возможность побыть одним. Я слушала, рассеянно кивая. Уйти было неудобно, поэтому в разгар ее разглагольствований я зевнула. Тут же извинилась, но она поняла сигнал.

– Голова болит, прости, пожалуйста. Пойду домой, можно?

– Лена, да конечно, иди, отдыхай. Все будет хорошо, поверь мне.

До сумерек было далеко, но вечер уже ощущался – из метро, как фарш из мясорубки, вываливались люди; фарш разваливался на кусочки – одни шли к одной остановке, другие в противоположную сторону к другой, но снова слеплялись в котлетную массу, когда наполняли подошедшие автобусы. И куда они так торопятся – район-то у нас спально-кухонный. Что ждет их дома? Женщин – плита и сериал, мужчин – футбольный матч. Им даже оглядеться неохота, прочувствовать этот вечер, услышать, как в церкви звонят колокола.

Что же я натворила?

Было утро субботы. После того случая в студии я полагала, что Портянский забудет о желании увековечить меня в гипсе. Оказалось, считать так было наивностью и напоминало страусиную привычку прятать голову от проблем в песок.

Он позвонил и не сказал, а потребовал, чтобы я выполнила данное слово. Так и сказал:

– Ты обещала прийти. Я жду тебя.

По спине у меня пробежала стайка мурашек – это голос совести вызвал их. Со спины они перебежали на руки. Наверное, нужно было сказать Женьке, что я ему сочувствую, что кто-то подшутил, подсунув ту карикатуру, но язык не поворачивался лгать. Я осторожно спросила:

– Ты уверен, Женечка, что хочешь этого? Ты в хорошей форме?

– Не сомневайся, – ворчливо сказал он, а я подавила вздох облегчения. Женя вполне оправился от шока. Мне не хотелось, тем не менее, встречаться с ним, поэтому пришлось противным голосом выдавить из горла слова:

– А вот я не совсем в форме.

– Ты дала слово, – напомнил он. – Я жду тебя.

Женя дал отбой. Я бросила трубку. Черт! Не хочу я видеть себя этакой длинношеей Нефертити, но как быть? Может, стоило бы подкинуть будущему скульптору другую идею? Может, предложить ню? Тогда придется раздеться – в принципе, ничего страшного в этом нет, лишь бы руками не трогал. А трусики я снимать не буду. Тогда он переключится с моей загадочной души на вот это нескладное тело подростка. Перед глазами всплыло его лицо с глазами, которые в тот момент могли подавить любую волю. И еще в них было сладострастие садиста. Или я это выдумала? Признаюсь, если бы не муки совести, я не пошла бы к нему, невзирая на бездумно данную клятву.

Или дело не только в нравственных моих муках? Надо попытаться понять, вот что. Женька привлекателен – этого не отнимешь. Но что такое мужская красота? Это нечто совсем иной, чем у женщин. По-моему, большинство мужчин просто уроды, хотя про многих говорят, что он красив. У них, как правило, в лицах таится изъян – либо нависающий лоб, либо слишком выдается вперед подбородок, либо глаза не такие. И при этом есть мужское обаяние. Откуда оно берется? Да хрен их разберет, из осознания собственной мужественности, что ли? Гормоны, короче. Эти придурки искренне считают женщин ниже себя, но когда припрет, готовы унижаться.

Мой друг Виктор был не такой. Он жил с матерью и сестрой там, где его мать и сестра и теперь живут, но его уже с ними нет. Это был единственный случай, когда я с кем-то сразу подружилась, с самой первой встречи. Когда он, опоздавший, вошел в студию, где Маргарита вела занятие, то сел рядом со мной, проигнорировав приглашающий жест Прудковой и пройдя мимо нее прямо ко мне. В руках у него был тубус с рисунками. Прудкова что-то прошипела, обернувшись, но я не расслышала, что именно. Разве нам так важно шипение гусей, если и так все понятно?

Мне было с ним хорошо, как со старшим братом. Мы уходили вместе, он провожал меня, а однажды я поехала к нему, чтобы что-то передать от Маргариты, когда он пропустил занятие. Но его не оказалось дома. Мама Виктора поила меня чаем и разговаривала по телефону. А потом она рассказала мне, совершенно незнакомому человеку, что у них объявилось наследство в Швейцарском банке, которое оставила какая-то тетка ее мамы, это был вклад в золоте, и теперь им надо искать денег на поездку в Швейцарию и оформление наследства. Я смотрела на царящую кругом откровенную бедность и не знала, принимать ли это всерьез. Такие истории бывают только в книгах, да вы меня извините, люди добрые, когда ж эта тетка померла на самом деле? Лет сто назад? И наследство сохранилось для наследников? Хотя, учитывая, что это Швейцария… все возможно. Я бывала там, ездила, вернее, летала позапрошлой весной с Маргаритой. Так решил отец, ну, почему бы нет? Хотя, знай он, какой эффект Маргоша там производила всякий раз, когда мы без него в кафе заходили, думаю, заревновал бы. У них давно уже все кончилось, но кто знает, не зря же они несколько лет прожили в гражданском браке. Ах, эти кафе с их необыкновенными пирожными, эти маленькие цветочные и сувенирные лавки! Эти улочки городка, где мы жили у папиного знакомого!

Я вспоминала все это, слушая маму Виктора, а его так и не дождалась. Откуда у Виктора деньги на наркотики брались, ума не приложу. Наследство наследством, но не в кредит же ему давали, и кто?

Через полчаса после звонка Жени я вышла из дома. Если что-то должно совершиться, то не стоит это откладывать в долгий ящик. Пусть будет то, что должно быть.

Утро было свежее, двор пуст, ветви деревьев колыхались от легкого ветерка. У меня защипало в носу от прилива чувств, пока я оглядывала дворовый пейзаж, и в который раз давала себе слово гулять с утра, хотя бы по выходным. Это лучшее время для прогулок – шумный наш район в это время отдыхает. Когда-то давно я спросила отца, не завести ли мне собаку, но он запретил. По-моему, он избегает всяких привязанностей и хочет, чтобы я поступала так же. Но я взяла и завела котенка и не говорила ему об этом, но он узнал – от Маргариты, конечно. Слегка пожурил и посоветовал сделать прививки. И этим ограничился. Я сделала то, что хотела сделать, не посоветовавшись ни с ним, ни с Маргаритой, хотя привыкла к дисциплине благодаря отцу. Когда мы жили вместе – как давно это было! – он твердил мне, что хорошие привычки закладываются в детстве. Если бы он знал, каким кошмаром может быть это сладкое время! Особенно, когда у тебя нет матери и некому рассказать о своих проблемах.