Какие-то вещи я никак не вспомню. Я все думаю о том, как Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн. То есть, я не помню, чем именно был занят, когда услышал, как его чертовы дурацкие шаги приближаются по коридору. Наверно я смотрел в окно, но ей-богу, не помню. Я чертовски разволновался, в этом дело. Когда я всерьез о чем-то волнуюсь, я уже не валяю дурака. Даже в туалет хочется, когда волнуюсь о чем-то. Только я не иду. Слишком волнуюсь. Не хочу перебивать волнение. Знали бы вы Стрэдлейтера, тоже волновались бы. Пару раз я ходил с этим козлом на двойные свидания, и знаю, о чем говорю. Он бессовестный. Правда.
Короче, коридор был весь в линолеуме и все такое, и слышно было, как его чертовы шаги приближаются. Я даже не помню, где сидел, когда он вошел – у окна, в своем кресле или в его. Ей-богу, не помню. Он вошел и стал ворчать, какой на улице холод. Затем сказал:
– Где, блин, все? Тут как в чертовом морге.
Я ему даже не ответил. Если он был настолько, блин, тупым, что не сознавал, что сейчас субботний вечер, и все ушли или спят или дома на выходных, я не собирался лезть из кожи вон, чтобы объяснять это ему. Он стал снимать одежду. И ни слова, блин, про Джейн. Ни словечка. И я молчал. Просто смотрел на него. Он только и сказал, что спасибо за то, что я одолжил ему гусиную лапку. Повесил на плечики и убрал в шкаф.
Затем, когда он снимал галстук, он спросил меня, написал ли я за него чертово сочинение. Я сказал ему, оно на его чертовой кровати. Он подошел и стал читать его, расстегивая рубашку. Он стоял там, читая его, и как бы поглаживал голую грудь и живот, с таким дико дурацким выражением лица. Он вечно поглаживал себе живот или грудь. Он был без ума от себя.
Вдруг он сказал:
– Бога в душу, Холден. Это же про чертову бейсбольную рукавицу.
– И что? – сказал я. Адски холодно.
– Что значит и что? Я же сказал, чтобы было про чертову комнату или дом или вроде того.
– Ты сказал, чтобы было наглядно. Какая к черту разница, если это про бейсбольную рукавицу?
– Черт возьми, – он адски разозлился. Рвал и метал. – Вечно ты все делаешь через жопу, – он посмотрел на меня. – Не удивительно, что тебя выперли к чертям отсюда, – сказал он. – Ты ни единой вещи не сделаешь, как положено. Я серьезно. Ни единой, блин, вещи.
– Ну, ладно, давай тогда сюда, – сказал я. Я подошел и выхватил листок из его поганой руки. И разорвал.
– Какого черта ты это? – сказал он.
Я ему даже не ответил. Просто выбросил клочки в корзину. Затем лег на кровать, и мы оба долго ничего не говорили. Он совсем разделся, до трусов, а я все лежал, а потом и закурил сигарету. В общаге курить не разрешалось, но можно было ближе к ночи, когда все спят или в отпуске, и никто не учует дыма. К тому же, я хотел досадить Стрэдлейтеру. Он бесился, когда ты нарушал любые правила. Сам он в общаге никогда не курил. А я – да.
Он так и не сказал ни слова о Джейн, ни единого словечка. Поэтому я, наконец, сказал:
– Ты вернулся чертовски поздно, если ее отпустили только до девяти-тридцати. Она не опоздала назад из-за тебя?
Он сидел на краю своей кровати, стриг свои поганые ногти, когда я спросил его.
– На пару минут, – сказал он. – Кто, блин, отпрашивается субботним вечером до девяти-тридцати?
Боже, как я его ненавидел.
– Вы ездили в Нью-Йорк? – сказал я.
– Спятил? Как бы мы нафиг съездили в Нью-Йорк, если она отпросилась только до девяти-тридцати?
– Незадача.
Он взглянул на меня.
– Слушай, – сказал он, – если собрался курить в комнате, как насчет пойти в уборную? Ты можешь к чертям выметаться отсюда, но мне надо торчать тут, пока не закончу.
Я на него ноль внимания. Правда. Лежал и курил как ненормальный. Все, что я сделал, это как бы повернулся набок и стал смотреть, как от стрижет свои поганые ногти. Ну и школа. Вечно ты смотрел, как кто-нибудь стрижет свои поганые ногти или давит прыщи или еще что-нибудь.
– Ты передал ей привет от меня? – спросил я его.
– Ага.
Черта с два он передал, козел.
– И что она сказала? – сказал я. – Ты спросил ее, держит ли она всех своих дамок все так же в заднем ряду?
– Нет, не спросил. Чем, по-твоему, мы весь вечер нафиг занимались – в шашки играли, бога в душу?
Я ему даже не ответил. Боже, как я его ненавидел.
– Если вы не ездили в Нью-Йорк, куда ж ты с ней ездил? – спросил я его чуть погодя. Я с трудом сдерживал голос, чтобы он не дрожал по всей комнате. Ух, как я нервничал. Просто было такое чувство, что какая-то фигня случилась.
Он закончил стричь свои поганые ногти. Встал, значит, с кровати, в одних, блин, трусах и все такое, и сделался таким, блин, игривым. Подошел к моей кровати, навис надо мной и стал так чертовски игриво колотить в плечо.
– Хорош, – сказал я. – Куда ты с ней ездил, если вы в Нью-Йорк не поехали?
– Никуда. Просто сидели в чертовой машине, – он послал мне в плечо очередную дурацкую игривую колотушку.
– Хорош, – сказал я. – В чьей машине?
– Эда Бэнки.
Эд Бэнки был баскетбольным тренером в Пэнси. Старик Стрэдлейтер ходил у него в любимчиках, потому что играл центовым в команде, и Эд Бэнки всегда одалживал ему машину, когда было нужно. Брать машины преподов учащимся не разрешалось, но все козлы-спортсмены друг друга выручают. В каждой школе, куда я ходил, все козлы-спортсмены друг друга выручали.
Стрэдлейтер продолжал вести бой с тенью, обрабатывая мне плечо. В руке у него была зубная щетка, и он сунул ее в рот.
– Чем вы занимались? – сказал я. – Ты ей вставил в чертовой машине Эда Бэнки? – голос у меня ужас, как дрожал.
– Какие слова ты говоришь. Хочешь, чтобы я тебе рот с мылом вымыл?
– Вставил?
– Это профессиональная тайна, дружок.
Как дальше было, я уже не очень помню. Я только знаю, что встал с кровати, словно собрался в уборную или вроде того, а затем попытался вмазать ему, со всей силы, аккурат по зубной щетке, чтобы она разорвала его поганую глотку. Но не попал. Не вышло, как хотел. Только задел как бы сбоку по голове или вроде того. Ему наверно было малость больно, но не настолько, как я хотел. Ему бы наверно было очень больно, но я ударил правой рукой, которой не могу сжать хороший кулак. Из-за травмы, о которой рассказывал.
Короче, дальше как было, я, блин, валялся на полу, а он сидел у меня на груди, с такой красной рожей. В смысле, поставил мне на грудь свои поганые колени, а весил он около тонны. Запястья мои он тоже держал, так что я больше не мог ему вмазать. Убил бы его.
– Да что, блин, с тобой такое? – повторял он, и его дурацкая рожа все краснела и краснела.
– Убери свои паршивые колени у меня с груди, – сказал я ему. Почти завопил. Правда. – А ну слезь с меня, козел поганый.
Но он меня не слушал. Он все держал мои запястья, а я называл его сучьим сыном и все такое, часов десять наверно. Я даже почти не помню, что говорил ему. Сказал, что он думает, будто может вставить любой, какой захочет. Сказал, что ему все равно, держит ли девушка всех своих дамок в заднем ряду, а все потому, что он тупой, блин, кретин. Он ненавидел, когда его называли кретином. Все кретины ненавидят, когда их кретинами называют.
– А ну заткнись, Холден, – сказал он со своей большой дурацкой красной рожей, – просто заткнись.
– Ты даже не знаешь, зовут ее Джейн или Джин, кретин поганый!
– А ну заткнись, Холден, черт тебя дери – я тебя предупреждаю, – сказал он – я его действительно довел. – Если не заткнешься, я тебе врежу.
– Убери свои грязные вонючие кретинские колени у меня с груди.
– Если я тебя отпущу, ты заткнешься?
Я ему даже не ответил.
Он повторил.
– Холден. Если я тебя отпущу, ты заткнешься?
– Да.
Он слез с меня, и я тоже встал. Грудь адски болела от его грязных коленей.
– Грязный тупой кретинский сукин сын, – сказал я ему.
Тут он всерьез взбеленился. Стал махать своим здоровым дурацким пальцем мне в лицо.
– Холден, черт тебя дери, я тебя предупреждаю. Последний раз, имей в виду. Если не захлопнешь варежку, я тебе…
– И чего? – сказал я – я уже почти орал. – В этом беда с вами, кретинами. Вы никогда не хотите ничего обсуждать. Вот так всегда и видно кретина. Они никогда не хотят обсуждать ничего умно…
Тогда он действительно мне засветил, и следующее, что я помню, это что я снова, блин, на полу. Не помню, вырубил он меня или нет, но вряд ли. Вырубить кого-то не так-то легко, не то, что в чертовом кино. Но из носа у меня текла кровища по всей комнате. Когда я поднял взгляд, старик Стрэдлейтер стоял практически на мне. Под мышкой он держал свой поганый туалетный набор.
– Какого черта ты не заткнешься, когда я тебе говорю? – сказал он. Голос у него был довольно нервный. Наверно испугался, что я сломал череп или вроде того, когда упал на пол. Очень жаль, но нет. – Сам напросился, черт возьми, – сказал он. Ух, как же он встревожился.
А я лежу и не думаю вставать. Я просто лежал на полу какое-то время и называл его кретинским сукиным сыном. Я прямо обезумел и почти вопил.
– Слушай. Иди вымой лицо, – сказал Стрэдлейтер. – Слышал меня?
Я сказал, чтобы он сам вымыл свое кретинское лицо – довольно по-детски, но я дико озверел. Я сказал ему задержаться по пути в уборную и вставить миссис Шмидт. Миссис Шмидт – это жена вахтера. Ей было лет шестьдесят пять.
Я так и сидел на полу, пока не услышал, как старик Стрэдлейтер закрыл дверь и пошел по коридору в уборную. Затем я встал. Я нигде не мог найти своей чертовой охотничьей кепки. Наконец, нашел. Она была под кроватью. Надел ее и повернул старый козырек назад, как мне нравилось, а затем пошел и взглянул на свою дурацкую рожу в зеркале. Вы в жизни такой кровищи не видели. Весь рот был залит и подбородок, и даже по пижаме и халату. Это отчасти меня испугало, отчасти заворожило. Вся эта кровища и все такое придавала мне как бы крутой такой вид. Я за всю жизнь дрался раза два, и проиграл оба раза. Я не слишком крутой. Я пацифист, если хотите знать.
У меня было такое ощущение, что старик Экли наверно слышал весь этот галдеж и проснулся. Так что я прошел через душевые занавески к нему в комнату, просто посмотреть, что он там нафиг делает. Я почти ни разу не был в его комнате. Там всегда так стремно пахло, потому что он такой неряха в личном плане.