Я столько знаю о Париже!
Водить по нему экскурсии – это у меня сейчас самая заветная мечта.
С прежней мечтой сыночек помог, он всегда был такой умница… К сожалению, очень поправился в последние годы, особенно на лицо. Но какой сын! Я даже сама себе завидую, что у меня такой мальчик вырос.
Он знал, как я мечтала жить в Париже, и купил три года назад маленькую квартирочку. Правда, уже за Периферик, и район не очень спокойный, но не надо думать, что я придираюсь. Это ж всё равно Париж! Страшных денег стоила эта квартирочка. Сын мне всю сумму не озвучил, но я могу себе представить.
Я живу здесь с октября по апрель, а потом уезжаю домой, потому что сад не оставишь ведь. И внуков, правда, невестка мне только гулять с ними разрешает, и то редко. Пока я дома, она уезжает с детьми в парижскую квартирочку. Так мы с ней чередуемся. Она и за городским моим жильём смотрит. Невестка неплохой человек, но какой-то холодный. И глазки у нее слишком маленькие – я когда с ней познакомилась, сразу подумала – как она через них вообще что-то видит?
Сил у меня ещё много, я бы и на пенсии работала – но мне сын запретил. «Отдыхай, – сказал, – мама. Ты и так нам всю жизнь посвятила!»
Первые дни в Париже я с утра до вечера бродила по улицам. Запоминала названия улиц на синих табличках – красивые, как стихи! Вожирар, Контрэскарп, Монтень! Не то, что у нас – Смазчиков, Заводская, Металлургов. А тут ещё недавно, аккурат в мой прошлый приезд, рядом с Широкореченским кладбищем построили торговый центр «Радуга» – и остановка транспорта там называется «Отрадная».
В Париже такого быть не может.
Какие здесь у них, то есть, у нас – никак не могу привыкнуть! – кладбища! Ну вот лично я бы всё отдала, чтобы на таком упокоиться. Я уже сыну слегка намекнула на Пер-Лашез – хотя мне больше нравится Пасси, но это шестнадцатый аррондисман, там точно не получится. И сыночку не нравятся такие разговоры, хотя смерть это вполне естественная тема в моем возрасте.
– Тамара Гавриловна, да вы нас всех переживете, – говорит невестка, причем, таким голосом, как будто её это не радует. Ничего, когда женит своего сыночка, то начнёт меня понимать – а я ей тогда помашу ручкой откуда-нибудь с Пер-Лашез. Очень мне нравится это кладбище, прямо целый город из надгробий. Я там люблю гулять утром, когда ещё туристы не пришли, не листают на каждом углу свои книжки и не спрашивают – где здесь Уайльд, да где здесь Пиаф? У Пиаф на могилке иногда магнитофончик играет, и она поёт этим своим ржавым голосом: «Non, je ne regrette rien!» Магнитофончик включает женщина, которая приходит сюда с уборкой – вот как я к своим, на Широкую речку. А я смотрю на эту женщину и думаю – как же она не понимает, что мертвым нужен покой, а не музыка. Может, Эдит не хочется слышать свой голос оттуда, из-под земли?
Некоторые люди совершенно нечуткие.
Так вот, в первые дни в Париже я всё запоминала и фотографировала, а потом сын мне купил книги – и путеводители, и различную художественную литературу. А я такой человек, который ещё с детства тянулся к знаниям – но жизнь сложилась не таким образом, чтобы мне эти знания давались. Я окончила только училище, но работала всегда с совестью. Старалась всем делать, как для себя. Я и сейчас, когда вижу, что работают без уважения к людям – мне такой человек глубоко противен.
Про Париж мне рассказывала в детстве одна женщина. Мы жили на улице Народной Воли в коммуналке, и у нас была соседка, бывшая учительница французского языка. Старенькая совсем, губы как будто зашиты морщинками – но говорила красиво, складно, я и теперь так не сумею.
Помню, был такой голодный, холодный год – я лет семи, наверное… И вот, мама ушла в ночную смену, и оставила меня с этой Ксенией Андреевной. А Ксения Андреевна вообще не умела готовить, мама говорила – только продукты переводит. Поэтому оставила нам с ней какую-то кашу. Совсем мало каши было, я это помню. А у Ксении Андреевны была такая чудная тетрадь – как будто в тканевой обложке. И она там записывала что-то быстрым почерком – вела дневник по-французски. Я кашу ела, она – дневник вела. Жаль, что не сохранился.
Ксения Андреевна всё детство жила в Париже, и внушила мне убеждение, какой это прелестный город.
– Тамарочка, у вас впереди целая жизнь, – говорила Ксения Андреевна, – обещайте, что вы когда-нибудь побываете в Париже! Вы там найдите, пожалуйста, такое место, как площадь Дофина, встаньте где-нибудь подальше от других и скажите негромко: «Ксения Андреевна, я приехала! Я в Париже!»
А я же была совсем еще крошка, ну что такое – семь лет? Я ей пообещала, что выполню – так всё и сделаю.
И можете над этим смеяться, но я в один из первых дней пришла на площадь Дофина – отвернулась, правда, к стенке, чтобы совсем уж не пугать людей – и полностью, как она просила, отчеканила всё до последнего слова. А потом ждала, как дурочка, будто сейчас что-то случится – гром прогремит, или я увижу Ксению Андреевну живую, какой она мне запомнилась. Конечно, ничего не случилось. Оно никогда не случается – во всяком случае, со мной.
Сейчас, когда я уже сама таких лет, мне кажется, что Ксения Андреевна просто очень хотела кому-нибудь запомниться на всю жизнь. У ней своих-то никого не было – в комнате висела над столом фотография ребенка в чепчике, но на обратной стороне (я раз подсмотрела) было написано «Мисенька, 1911–1912 г». То есть, этот Мисенька умер совсем еще младенчиком. Вот поэтому Ксения Андреевна была такой одинокой – время её уходило, и она решила остаться хотя бы в моей памяти таким образом. И не прогадала. Вот же, сколько всего я забыла – а её помню! Губы так и шевелятся перед глазами – как живые. Морщинки – штопкой.
А может, Мисенька была девочкой? В Париже одно время была такая Мися Серт, я про неё читала. Она оказывала влияние на всех гениев, с которыми встречалась в Париже. Ей посвящали различные стихи, музыку, Ренуар её портреты рисовал. В книге были фотографии этой Миси – если в двух словах, вообще некрасивая. У нас на Урале таких – косой десяток в каждой деревне. Я думаю, она всем нравилась только потому, что была под рукой – мужчины вообще не любят кого-то специально искать. Они выбирают из тех, кто поблизости.
А вот я своего мужа сама выбрала – пусть он и считает, что это он меня увидел и первый влюбился. Я его сразу заметила, только он пришел в заводоуправление. Жили мы хорошо, долго, сына вырастили, а потом он лёг – и в минуту умер. И я могу точно сказать – нет в жизни ничего страшнее, чем не успеть уйти первой. Счастье, что сын со мной остался – и вырос таким прекрасным человеком.
В Париже мне очень хорошо. Я его быстро выучила – небольшой такой город, компактный. Французский язык тоже учу – он как будто мне вспоминается, будто я уже когда-то знала все эти слова. Я даже книги французские в магазинах понемногу начала листать – что-то разбираю. И говорю, правда, только самое необходимое – бонжур, пардон, лядисьон сильвупле.
– Я тобой горжусь, мама, – сказал мне недавно сын.
Я столько всего узнала о Париже! Так много, что мне тяжело носить в себе эти знания – я бы с удовольствием поделилась ими, но только с теми, кому это интересно. Люди ведь разные бывают, и в Париж приезжают все подряд, а не только умные, да хорошие.
И если бы я вела экскурсию, то начинала бы не с Нотр-Дама, и не с Башни – а с базилики Сен-Дени. Она как-то сразу правильно настраивает. Это усыпальница всех французских королей, – некоторых, правда, выбросили оттуда в революцию, но потом парижане собрали останки и снова захоронили. Парижане умеют признавать свои ошибки. И ещё такой интересный факт – когда вскрывали гробы, то были все поражены, потому что у Людовика Четырнадцатого оказалось совершенно черное лицо, и смердел он неописуемо.
Лично мне самой больше других королей нравится Генрих Четвёртый, – я вот как-то сразу поняла, что он был с юмором мужчина. Как и мой покойный муж.
Некоторые короли вылеплены там прямо с голыми пятками. Они лежат как будто поверх своих гробов, а под ногами у них – собачки или другие животные. А лица у многих королей – с улыбками, как будто им нравится так лежать, что все на них смотрят. Есть и детские надгробия – просто кукольные. Страшно подумать, какие там захоронены маленькие дети. Как Мисенька у Ксении Андреевны.
После базилики я своих туристов повезла бы в метро до станции Сите. Вот тогда уже можно и Нотр-Дам посмотреть, и к набережной выйти – там есть такое место, откуда собор выглядит точно как корабль. Если глаза сощурить, кажется, что он возьмет да и уплывет вместе со всем островом – в гости к Башне.
Потом мы перешли бы по мосту на остров Сен-Луи, и ели бы мороженое в «Бертильоне» (моё любимое – кассис, чёрная смородина). А если группа хорошая попадётся, я им в это время буду рассказывать разные истории – я их много знаю! Вот, например, недалеко от Нотр-Дам жили два человека, цирюльник и пекарь. Цирюльник убивал школяров, которые жили у священников, и продавал мертвые тела пекарю – а пекарь делал с их мясом пирожки, и продавал тем же самым священникам. Потом преступление раскрылось, и злодеев сожгли. Может быть, это не самая подходящая история, как мама говорила – «не к столу». Тогда я могу рассказать другую – про святую Женевьеву, или святого Дениса, который шел со своей отрубленной головой в руках целых шесть километров!
Дальше я бы перевела всех на левый берег – и там, первым делом, в Люксембургский сад! Мы бы взяли всей группой стулья и смотрели бы на статуи королев.
А вот с музеями надо хорошенько подумать. Военные захотят в Дом инвалидов. Врачи – в музей Родена, им нравится, как у его статуй напрягаются мышцы – как у живых. Это я однажды подслушала русского хирурга, он восхищался «Мыслителем» и у всех спрашивал, где здесь выставлен «Человек со сломанным носом». Лувр все любят, а Помпиду – не для каждого. Мне самой такая архитектура не очень нравится – когда все кишки наружу. И внутри там тоже не самые приятные картины.
Да, я много знаю о Париже. Жаль, что меня никто не возьмет в экскурсоводы – сын узнавал, и я так поняла, для этой должности нужно специальное образование.
Так что эта моя мечта никогда не сбудется. Ну и не страшно! Правда, я всё равно не понимаю, зачем мне нужно специальное образование, если я даже могу показать место, где нашли головы царей с Нотр-Дама? Статуи сбросили во время революции, а потом совершенно случайно обнаружили отдельные головы во время стройки на правом берегу. Только в 1977 году – это как раз год рождения моего сыночка.
Видите, я и даты все помню, а самое главное – я так люблю Париж!
Когда я поняла, что не стану экскурсоводом, то стала смотреть на туристов немного другими глазами. Я поняла, что не очень их люблю – и мне не нравится, что они такими миллионами приезжают в мой город. Я даже стала чувствовать к ним какую-то неприязнь, особенно когда они фотографируются на фоне Башни – изображают, что держат её за маковку двумя пальцами.
А на кладбищах я их прямо перестала выносить!
Сыночек говорит, может, это у тебя, мама, ревности? Может, ты не хочешь делиться с другими своим Парижем?
Я сначала отмахнулась от этих слов. А потом, уже ночью, стала думать. Может, я, правда, ревную? Я люблю Париж как человека, а когда любишь человека – тогда без ревностей не обходится. Мы с мужем очень хорошо жили, но я всегда его ревновала – и карманы проверяла, и воротники у сорочек нюхала.
А тут – не одного человека, а целый город контролировать, это же не каждый сможет.
Но у меня ещё много сил. И я точно помню, когда впервые сделала то, что делаю теперь каждый день – как работу, которую нужно выполнять на совесть.
Первый раз – это когда ко мне на Пер-Лашез подошли две девчонки – юбки до трусов. Одна спрашивает на хроменьком таком французском, экскузе муа, мол, мадам, где тут лежит такой артист, как Джим Моррисон?
А я его могилку хорошо помню – там всегда уйма народу, тоже иногда музыка играет, и некоторые даже песни орут. Мы и стояли-то с этими девчонками недалеко, у художника Жерико – и я прямо представила, как они сейчас начнут там фотографировать себя на телефоны и по-всякому кривляться. Они русские были, я сразу поняла – только у нас, русских, всегда такие лица, как при исполнении. Даже у самых молодых.
Я понятия не имею про этого Джима, он к Парижу вообще, по-моему, никак не относится. А вот Жерико, он – да. Я всегда в Лувре смотрю на его картину «Плот «Медузы». Я люблю такие картины – когда смотришь, и внутри всё клокочет! Не то что в Помпиду – выльют ведро краски на холст, приклеют сверху какие-то волосы – и вот вам искусство!
В общем, я этих девчонок отправила с любезным лицом совсем в другую сторону – к писателю Прусту.
И внутри мне так хорошо от этого стало! Так приятно было смотреть, как они идут не туда – теряются, путаются, сердятся.
Вот так я и начала прятать Париж от туристов – потому что я о нём столько знаю, но знания эти никому, оказывается, не нужны. Даже невестка очень грубо попросила меня не забивать головы внукам всякими баснями – а я им всего-то рассказывала про взятие Бастилии:
– Тамара Гавриловна, им и так много задают по программе. Пусть лучше отдохнут летом, побегают.
Ну да, пусть бегают, конечно. Невестке виднее. Только я с тех пор вообще решила молчать – и даже если меня спрашивают, отвечаю неправильно.
В метро ко мне часто подходят – у меня лицо вообще-то приветливое, говорят – доброе. Сын считает, я похожа на какую-то пенсионерку из сериала про убийства.
Спрашивают, как проехать в Венсеннский замок? Я знаю, как проехать – я даже знаю, что в кухне этого замка сварили английского короля, потому что он умер, и англичане не знали, как его везти на родину, чтобы он не испортился. Я знаю, но называю неверную станцию – и уезжают эти голубчики в Дефанс. В другую сторону.
Спрашивают, где фуникулёр, чтобы на Монмартр подняться? А я их пускаю совсем по другой дороге – идут они, несчастные, как святой Дени с головой в руках, всё дальше и дальше от фуникулёра. Вообще, люди всегда очень легко теряли в Париже головы. И святой Дени, и король с королевой на гильотине, и эти каменные цари Нотр-Дама…
Меня о многом спрашивают, а я всегда с любезной готовностью отвечаю.
И нет, мне не стыдно. Я считаю, что Париж каждому сам откроется, если человек того заслуживает, и любит его по-настоящему. А если не откроется, значит, и не надо будет приезжать сюда в другой раз. А тот тут прямо как намазано всем.
Я же вот, например, была и в других городах – сыночек возил меня в Лондон, поездом. Я его сразу же невзлюбила, этот Лондон, там всё не как у людей. Большой он какой-то слишком, и на лестнице в метро меня в первый же день чуть с ног не сшибли – они же не только ездят не по той стороне, они и ходят так! Нет, спасибо, я в Лондон больше не поеду.
Я буду жить в своём Париже, и выучу его наизусть, как моя бабушка знала наизусть Псалтирь. Пусть даже ей это никогда в жизни не пригодилось, она всегда этим очень гордилась.
А я, если чем и буду гордиться, так это тем, что живу в таком городе. Он самый из всех любимый.
Мой, и только мой Париж.