Вторая атака тоже была отбита. Еще восемь танков и шесть бронетранспортеров задымили на поле перед высотой. Сумерки накрыли поле и отступивших в очередной раз немцев. Со стороны КП батальона то и дело стали взлетать осветительные ракеты. Не исключено, что немцы могут предпринять и ночную попытку овладеть высотой. Но ночь прошла спокойно. Высланные вперед дозоры боевого охранения тревоги не поднимали.
Блиндаж на второй линии обороны пополнился ранеными. Тела убитых относили назад, складывали в авиационные воронки. Железный ящик на столе у комбата наполнялся солдатскими книжками. В последнем бою погиб и старший политрук Васильев. В последнюю минуту он заменил убитого пулеметчика на фланге, когда рядом с пулеметной ячейкой уже не было живых бойцов. Под огнем врага он сумел добежать до пулемета и полчаса расстреливал подошедших близко к окопам немцев. И когда враг уже отступал, снаряд угодил точно в окоп. Изуродованный пулемет и тело мужественного политрука откопали бойцы.
Соколов собрал экипаж в блиндаже, когда стемнело. При свете масляной коптилки, которую соорудил Бабенко из использованной гильзы от снаряда, он смотрел в лица своих танкистов.
– У нас осталось мало снарядов, товарищи. Танк без боезапаса – уже не танк. На нем даже на таран не пойдешь, чтобы последним ударом брони уничтожить хоть еще один вражеский танк. У нас повреждена гусеница. Поэтому приказываю…
Лейтенант обвел взглядом танкистов. По глазам он понял, что все догадались о чем сейчас заговорит командир. Трудно решение, но неизбежное. Боевая машина не должна попасть в руки врага. Оружие должно или сражаться, убивать врага, или быть уничтожено.
– Последний снаряд должен быть выпущен во врага, последняя граната брошена в него. Последний, кто останется в живых, должен уничтожить «семерку», – Соколов поставил на стол бутылку с бензином. – Нужно только поджечь паклю на горлышке бутылки и разбить ее на воздухозаборнике двигателя. Все! Я хочу, чтобы все об этом помнили, товарищи.
– Даже если мы устоим до вечера и получим приказ отступить, – тихо сказал Бабенко, – «семерка» не сможет уйти.
– Мы обязаны это сделать, – так же тихо напомнил лейтенант и вышел из блиндажа.
На душе у него было муторно. Потери, потери. Продержаться еще день, может, они и выживут, но танк придется уничтожить. Да, им дадут другой, и они снова будут сражаться и бить врага, но «семерка»… Она стала им родной. С ней столько пройдено, на ней знаком каждый сварной шов, каждая царапина.
В блиндаже были слышны голоса. Алексей прислушался.
– А это лучше? – горячился Омаев. – Да и я к нему отношусь как к товарищу, как к боевому товарищу, который нам, может, не раз жизнь спасал. А лучше, если оставить боевого товарища врагу? Бросить его лучше? Чтобы его враг взял в плен живым.
– А ты смог бы добить раненого товарища? – тихо и веско спросил Логунов и после продолжительного молчания добавил: – Не надо, ребята, об этом думать и душу рвать. Иначе свихнетесь раньше времени. Это железо! Любить и ухаживать можно, содержать в порядке можно и нужно. Помнить и чтить память можно, но относиться как к человеку к танку, автомату, старым сапогам не надо. Я вам говорю как солдат, уже прошедший одну войну. Слишком большая тяжесть на душе копится. Не вынести ее. Знаете, для чего в армии уставы придуманы? Чтобы в трудную минуту человек ни о чем не думал, не ломал голову и сердце себе не рвал. А просто выполнял, то, что предписано. А когда придет время, сядем вместе вот так, как сейчас, и помянем «семерку», кружки поднимем за славного друга. Вот так и никак иначе!
– А сам-то ты так можешь? – спросил вдруг Бочкин.
Сержант не ответил, он поднялся и вышел из блиндажа в ночь. Подойдя к Соколову, он постоял за его спиной, потом спросил тихо, чтобы не услышал экипаж:
– Плохи наши дела, лейтенант? Совсем?
– Даже хуже, – так же тихо, не поворачиваясь, ответил Алексей.
Соколов открыл глаза. Как будто и не спал. Было еще темно, только над горизонтом угадывались светлые участки неба. Лейтенант смотрел в амбразуру блиндажа и не мог понять, что его разбудило. Но потом он снова услышал дробный гул откуда-то с запада. А потом еще. Где-то в нескольких километрах западнее били тяжелые орудия. Залп за залпом. Но когда в воздухе стал нарастать свистящий вибрирующий звук, он понял, что по высоте открыли огонь с закрытых позиций немецкие батареи.
– Экипаж, подъем! – закричал Алексей, хватая с гвоздя портупею с кобурой. – Тревога!
Танкисты вскакивали, хватали ремни и автоматы. Алексей кинулся к амбразуре и стал ждать. Все ближе, ближе. Вот сейчас… Логунов сразу догадался, что происходит, и велел всем лечь на пол.
– 170 миллиметров, не меньше, – успел сказать сержант, и в этот миг на высоту обрушились первые снаряды.
Земля вздрогнула, на голову с перекрытия блиндажа посыпалась земля. Взрывы проходили по окопам валами, не успели разлететься и рассеяться в воздухе клубы первых взрывов, как на несколько метров ближе землю раздирали огнем новые снаряды, потом еще ближе, еще… Казалось, что разрывы идут на тебя сплошной стеной. Еще ближе, еще!.. Прямо перед амбразурой блиндажа на землю упал ствол трехлинейки с примкнутым штыком. Стальной обломок был согнут чудовищной силой.
Алексей опустился на пол. Блиндаж шатался и скрипел бревнами, от близких разрывов усидеть на полу было невозможно, и Соколов лег вместе с остальными. Земляной утоптанный пол вздрагивал, подбрасывая лежащих на нем людей. Пыль лезла в нос, рот и глаза. Казалось, устоять перед этим ураганом невозможно. От страшной вибрации будут разваливаться блиндажи, осыпаться окопы. А разрывы все проходили и проходили волнами. Десятки разрывов за короткий промежуток времени перепахали все вокруг.
Счет времени потерялся абсолютно. Алексею начинало казаться, что они сидят в блиндаже уже несколько часов. Что весь мир вообще перестал существовать, а остался только их вздрагивающий блиндаж и шатающаяся земля под ногами. Вспышки разрывов били в амбразуру вместе с рыхлой землей, периодически на бревна перекрытия сверху что-то падало, иногда очень тяжелое.
– Дядь Вась, – где-то рядом простонал голос Бочкина, – я больше не могу. Стошнит…
– Нормально, Коля, нормально, – потонул в грохоте новой волны разрывов голос сержанта.
И снова плясала под животами лежащих людей земля, снова поднимались клубы пыли, снова шатались и скрипели бревна блиндажа и на голову сыпалась земля. Соколов не открывал глаза. Он пытался думать о чем-то отвлеченном, вспоминать родной Куйбышев, деревню своей бабушки, где прошло его детство. Но думать не получалось. Мозг зачем-то считал разрывы, он как будто цеплялся за действительность вокруг блиндажа, не хотел отрываться от нее.
«Сто двадцать восемь, сто тридцать… сто шестьдесят, сто восемьдесят два», – Алексей даже не смог бы объяснить, что он считает. Разрывы отдельных снарядов или разрывы общих залпов немецкой батареи, которые обрушивались на высоту. Он просто считал и тем занимал себя, не позволяя овладеть собой панике, животному страху. Пока мозг считает, он, человек, еще владеет разумом, еще ведет высокоорганизованное существование, не уподобляется червяку или лягушке. А когда перестанешь считать, то все, ты – мокрое место. Почему так казалось Соколову, он не понимал, да и не думал. Мозгу виднее, что надо делать, чтобы человек не впал в безумие.
Вдруг стало отчетливо слышно, как на настил блиндажа со стуком падают комья земли, какие-то обломки, несколько раз мелькнуло солнце, стал рассеиваться дым и облака поднятой взрывами пыли. Только теперь танкисты поняли, что обстрел прекратился. Прекратился, снаряды больше не падают, нет взрывов, и они все еще живы. Стали подниматься на ноги, держась друг за друга, откашливаясь и сплевывая густую слюну. Соколов вышел из блиндажа, шатаясь как пьяный, нечаянно сорвал с гвоздя брезент, заменявший дверь. Тряся головой и усиленно моргая, чтобы избавиться от тумана в глазах, он подошел к передней стенке окопа.
Увиденное повергло его в шок. Из-за леса уже выходили танки, много танков. Больше двадцати. Следом тащились бронетранспортеры, грузовики с пехотой. Их было тоже очень много, или это ему казалось так после обстрела. Нет, их действительно много.
– К бою, – хотел крикнуть Алексей, но из горла вырвался только хрип, и он снова зашелся в удушливом кашле.
Рядом уже командовал Логунов, застучали по броне сапоги сержанта и заряжающего. Что-то кричал в блиндаже Омаев, лязгая затвором пулемета. Соколов прошел мимо танка, поднялся по аппарели из окопа и встал в полный рост, приложив к глазам бинокль. Все правильно. Атакующая волна противника шла практически следом за волной разрывов. Еще бы пару минут выдержали немецкие командиры, и танки вообще подошли бы к подножию высоты незамеченными.
Лейтенант опустил бинокль и стал осматривать позиции батальона. Да, смысла немцам идти точно вслед за взрывами своих снарядов не было. От обороны не осталось почти ничего. Немцы устали ждать, у них срывалось наступление, срывались планы из-за этой упрямой высоты, которая вот уже столько дней никак не хотела сдаваться. Из-за этого упрямого русского батальона, который вот уже несколько дней не хотел умирать. Не помогли и дважды вызванные немецким командиром бомбардировщики. Высота продолжала держаться и стрелять. Немецкая дивизия несла потери. И тогда к высоте подтянули 170-мм гаубицы. С закрытых позиций батарея или две батареи перепахали всю высоту.
Алексей без ужаса, а уже как-то обреченно смотрел туда, где еще вчера были окопы, были ходы сообщений между линиями обороны, между блиндажами. Блиндажей не было, остались только расщепленные обломки бревен, повсюду валялся металл. Детали 45-мм пушек, минометов, ручные и станковые пулеметы, разбитые винтовки. Кое-где еще поднимались люди, земля шевелилась в тех местах, где заваленные, похороненные заживо еще пытались выбраться на воздух. Там, где располагался командный пункт батальона, что-то горело, сильно чадя. Да и их танковый окоп оказался сильно обвалившимся, наполовину засыпаны гусеницы, куда-то улетела маскировочная сетка.
Алексей посмотрел на наручные часы, но они безнадежно остановились. На них было еще пять утра. Солнце стояло над лесом. Значит, артподготовка длилась не меньше двух часов.
«А мы их сильно разозлили, – хмуро подумал Соколов. – И мы им еще покажем, что живы и что так просто им здесь не пройти. Сволочи, нигде по нашей земле вам не удастся идти как у себя дома!»
Где-то на склонах высоты начали стрелять. Хлестнул винтовочный выстрел, потом еще один и еще. Коротко стал бить чей-то ППШ. Потом заработал короткими очередями ручной пулемет. Резко и гулко стреляло противотанковое ружье. Даже два. Алексей улыбнулся. А он думал, что никого не осталось. Нет, мы вам еще покажем, что такое советский солдат!
– Логунов, слушайте приказ, – подключившись снова у люка механика-воителя к ТПУ, заговорил Соколов. – Бить по немецким танкам. Только по танкам! Других целей для вас нет. Останутся осколочные – бейте по гусеницам осколочными. Старайтесь повредить катки, разбить траки гусениц. С пехотой и бронетранспортерами есть кому воевать. Поняли меня?
– Понял, лейтенант, – сквозь лязг заряжаемого орудия послышался голос сержанта.
Алексей заглянул в блиндаж. Омаев уже стоял возле амбразуры с пулеметом, уже искал на поле цели, ждал приближения врага. Возле него топтался с серьезным лицом Бабенко. Алексей подошел к своим танкистам.
– Вот что, ребята, воевать совсем некому. Многие погибли. Так что, Руслан, справляйся пока сам. Вы, Бабенко, принесите ему из танка все пулеметные диски, которые там остались. Затем возьмите автомат и прикрывайте танк вот отсюда. Из ячейки возле блиндажа. Я займу позицию с другой стороны. И помните, ребята, последний из нас подожжет «семерку». Бутылка под моторным отсеком, на земле. Пока цела. Стреляйте без команды, но только экономьте боеприпасы.
Оставив ППШ Логунову, Алексей отдал один трофейный «шмайсер» Бабенко, второй взял себе. Вжавшись в землю и положив автомат перед собой, Соколов снова взял бинокль. К его большому изумлению, стреляла даже одна 45-мм пушка. Это было удивительно, но артиллеристы уже подбили два немецких танка. Слабенькая противоснарядная броня немецких «панцер-IV», а тем более «панцер-III» пробивалась нашими пушками почти с первого выстрела. И несколько противотанковых ружей, чудом уцелевших после артналета, тоже пробивали мощными специальными патронами броню, делая свое дело.
Звонко выстрелила «семерка». Алексей проследил, как пролетел трассер и воткнулся точно в моторный отсек немецкого танка. Тот сразу загорелся. «Так вот вам ставить на танки бензиновые двигатели», – мысленно усмехнулся Соколов.
Немцы стали стрелять в ответ, делая короткие остановки. Взрывы снова обрушились на позиции батальона, выбрасывая в небо фонтаны земли. «Семерка» выстрелила снова, и еще один танк не смог повернуть башню. Ее заклинило снарядом. Его добивали из «сорокапятки», а Логунов уже искал новую цель.
Немцы разворачивались, охватывая высоту подковой. Они уже подошли так близко, как не подходили еще никогда. Танки били из пушек почти в упор по пулеметным гнездам, не переставая стреляли пулеметы с лобовой брони, поливая окопы свинцом. Огоньки пулеметных очередей бились и над броневыми листами немецких бронетранспортеров. И все это хлестало и хлестало смертельным дождем по разрушенным позициям советских солдат. Вот уже и к окопам перед «семеркой» стали подходить немцы.
Впереди шла пехота. Немцы то поднимались, то падали, ища укрытия, но упорно шли перед танками, прикрывавшими их пулеметным и орудийным огнем. Омаев без промаха бил по немецкой цепи. Рядом стрелял уже и Бабенко, хотя стрелок из него был неважный. «Семерка» выстрелила несколько раз с очень короткими интервалами. Еще два немецких танка встали перед окопами. Еще один подбил кто-то из красноармейцев, бросив бутылку с горючей смесью. Она разлилась жидким огнем по моторному отсеку танка, а боец так и остался лежать на бруствере окопа.
Алексей поднял автомат и прицелился. Он стрелял короткими очередями, уловив, что при стрельбе длинными немецкий автомат сильно задирает вверх. Вокруг грохотало, взрывалось. Соколов уже не успевал смотреть, что делается на правом фланге обороны. Они с трудом удерживали немецкую пехоту на линии первых окопов.
Только теперь лейтенант понял, что там уже нет никого в живых, там только немцы. А танки переползают через воронки, через остатки окопов, поднимаются вверх, идут в сторону все еще стреляющей одинокой «семерки».
Несколько ударов о башню Соколов услышал. Рядом рвались осколочно-фугасные снаряды. Броню «тридцатьчетверки», как горохом, осыпало осколками немецких снарядов. Соколов стрелял и стрелял, меняя рожки. Потом понял, что их осталось всего два. Пулемет справа из блиндажа бил и бил, прижимая немцев к земле. Справа, на склоне чуть ниже блиндажа, Алексей увидел двоих немцев, которые ползли в мертвой зоне блиндажа с гранатами наготове. Они хотели заставить замолчать пулемет Омаева. Лейтенант повернул ствол автомата и первой же очередью свалил одного немца. Второй прижался к земле, поняв, что их обнаружили, и шустро начал отползать назад. Его застрелил красноармеец из трехлинейки. Он был ранен и полз в сторону единственного танка, единственного участка обороны, который еще держался. Но тут пулеметная очередь прошла по земле, взметывая фонтанчики, и через спину бойца. Красноармеец выгнулся и упал без движения. Винтовка покатилась по склону вниз и замерла возле головы убитого немца.
Снова взрывы, еще взрывы. Потом рядом с Соколовым появился Логунов со своим ППШ. Он кричал что-то на ухо командиру, но тот не слышал. Логунов положил ствол автомата на бруствер и стал стрелять короткими очередями то вправо, то влево. Около него прижался Коля Бочкин с немецким автоматом в руке. Но Логунов его почему-то отталкивал в сторону. Потом чудовищный взрыв взметнул в небо бревна, блиндаж развалился и осел в клубах пыли. Алексей бросился было туда, споткнулся о ноги Бабенко и упал. Сверху ударило так сильно, что он потерял сознание.
Дышать было нечем. Алексей задыхался и скреб ногтями землю, Потом он полз куда-то в темноте, потом на него снова что-то свалилось. Лейтенант перестал видеть и слышать. «Все, – билось и пульсировало в голове, – все, конец, я убит. Мы все погибли… «Семерка», мы не уничтожили «семерку»!»
Немецкие солдаты бродили по позициям погибшего батальона, пиная ногами каски, обломки оружия. Живые командиры, русские командирские планшеты, штабные карты или сейфы им не попадались. Солдаты перешучивались, что их артиллерия так все перепахала, что здесь можно сажать русскую картошку.
Несколько живых русских все же нашли. Грязные, в рваном обмундировании, они шатались и все время падали. Один из ефрейторов поднял было автомат, чтобы пристрелить этих несчастных, но обер-лейтенант крикнул, что всех пленных следует спустить вниз к дороге. Ефрейтор тихо выругался, подозвал двоих своих солдат и велел им гнать русских вниз, к дороге.
Внизу, возле танков, остановился бронеавтомобиль, из него вышел грузный оберст[4]. Они о чем-то поговорили с обер-лейтенантом и пошли торопливо вверх к одиноко стоявшему в окопе русскому танку.
– Это он? – спросил оберст, обходя русскую машину по брустверу осыпавшегося окопа.
– Да, он стрелял до последнего, пока у него не кончились боеприпасы. Мои солдаты лазили в него, там все цело. А вот это, – обер-лейтенант толкнул ногой бутылку с бензином, лежавшую в нескольких метрах от кормы танка, – нашли под моторным отсеком. Русские танкисты просто не успели поджечь свою машину. Смею заметить, что это мужественные люди и хорошие солдаты. Они хорошо понимают, что такое долг и присяга.
– Они все погибли?
– Не знаю, тут все в сплошных воронках.
– Здесь кто-то есть! – закричал фельдфебель и побежал к танку. – Осторожнее, все сюда, там могут быть живые русские.
– Давайте отойдем, – посоветовал обер-лейтенант.
Несколько солдат вместе с фельдфебелем засуетились у полузасыпанного окопа, где под рыхлой землей, обломками досок чувствовалось шевеление. Солдаты стали разгребать завалы.
Вот появилась фигура в черном комбинезоне. Русский кашлял и начал крутить головой. Его лицо и волосы были в земле и пыли. Пленного посадили у бруствера и стали вытаскивать второго, потом под обломками появился и третий. Он тоже дышал.
– Это танкисты, – уверенно заявил подполковник. – Я думаю, что это экипаж вот этого самого танка. Им повезло, что их просто оглушило и засыпало. Но должен быть и четвертый. В русских Т-34 экипаж состоит из четверых человек.
– Вам нужны эти танкисты? – спросил обер-лейтенант.
– Нет, мне нужен только танк. Хорошо, что вы смогли захватить целый русский танк. Я вызвал тягач, он вытащит его отсюда. А с танкистами решайте сами. Вы куда отправляете пленных русских?
– Тут недалеко у Берсенево создан фильтрационный лагерь. Отправим туда. Хотя здесь почти никто не выжил.
Когда Соколов наконец откашлялся и открыл глаза, он сразу увидел свою «семерку», а за ней на краю окопа двоих немецких офицеров. Один худой и высокий, второй грузный и важный. Разглядеть форму и погоны Алексей не мог. Да и не до этого ему было сейчас. Он видел, что немецкие солдаты одного за другим вытаскивают из завалов его танкистов. Бабенко живой, кашляет. Тоже земли наглотался. Коля Бочкин головой трясет. Наверное, оглушило сильно. «Эх, ребята, мы так и не уничтожили танк, – лейтенант попытался подняться. Если броситься вперед, свалить с ног двоих немецких солдат и – к кормовой части? Там бутылка. Нет, не успею, даже спички из кармана мне достать не дадут». Потом до слуха Соколова донеслась немецкая речь:
– Есть и четвертый, господин подполковник. У него ноги были засыпаны, а сам он под танком. Может быть, под него заползти хотел и не успел.
Логунова вытащили за ноги. Лицо сержанта было рассечено, кровь засохла на щеке и подбородке. Немец что-то приказал. Танкистов, предварительно обыскав и отобрав документы, посадили у земляной стены окопа. Подошел солдат с фляжкой и подал ее Соколову. Алексей потряс, услышал, как внутри плещется вода, и протянул фляжку Бочкину. Николай отвинтил крышку и жадно припал к горлышку. Сделал несколько глотков, закашлялся и передал фляжку Логунову.
– Раз воды дали, – хрипло сказал сержант, – значит, сразу не шлепнут.
– Танк, танк не уничтожили, – зло отозвался Соколов. – Лучше бы нам умереть.
– Ну это мы еще погодим маленько. Руслана жалко, конец пареньку, не сумел отомстить.
Соколов повернул голову к остаткам блиндажа. Бревна свалились вниз, погребли под собой храброго чеченца. «Наверное, туда попал снаряд. И не похоронить его. Прощай, Руслан».
Немцы подошли к танкистам, отобрали фляжку, подняли их с земли и тычками повели вниз по склону высоты. Соколов несколько раз пытался оглянуться на осиротевшую «семерку», но его грубо толкали прикладами винтовок.
Танкисты видели, что наверх по склону пошел немецкий тягач с буксирной лебедкой и приспособлением в виде крана. Уже потом, с дороги, они смотрели, как «тридцатьчетверку» вытягивают из окопа.
– Ребята, – срывающимся от обиды и злости голосом заговорил Соколов, – давайте поклянемся, что вырвемся из плена и найдем нашу «семерку». А там… уже как получится. Или спасем, или уничтожим! Но в руках врага не оставим!
– Да и по уставу как-то не положено матчасть оставлять врагу, – пробубнил угрюмо Логунов, трогая пальцами рассеченную кожу на лице. – Очень нас не поймут, если мы явимся к нашим и скажем: простите, немцам свой танк подарили. Такие вот мы растяпы.
– Да как ее теперь найдешь, – шмыгнул носом Бочкин.
– Найдем, я знаю, как!
Колонна шла вторые сутки. Обессилевшие военнопленные, еле передвигая ноги, кашляли, тихо переругивались и плелись, понурив головы. Алексей шел со своим экипажем в середине колонны и поглядывал по сторонам. Стыд жег его изнутри, сердце колотилось так, что казалось, его звук слышали даже конвоиры. «Плен, – билась в голове его мысль. – Плен, плен! Я же командир, я же должен был принять все меры, чтобы спасти или уничтожить танк. Но я вместе с экипажем попал в плен. Пусть обезоруженный, оглушенный, но все равно попал в плен».
Терзаясь от стыда, Соколов все равно успевал смотреть по сторонам. Он увидел разбитую табличку, на которой по-немецки было написано «Берсенево». Алексей вспомнил разговор двоих немецких офицеров, которые говорили о Берсеневе как о фильтрационном лагере для советских военнопленных. «Что-то нас ждет дальше», – подумал Алексей. Что будет с ними здесь, он не знал сам и не хотел вселять тревогу в сердца танкистов. Судя по их лицам, тревожных мыслей у них хватало и без него. Наверняка каждый думал о доме, о родных, о том, смогут ли они вернуться когда-нибудь к ним.
Резкими криками и ударами прикладов конвоиры повернули голову колонны на проселочную дорогу. Метрах в ста впереди были видны вкопанные в землю столбы, переплетенные колючей проволокой. За столбами двумя рядами выстроились дощатые бараки и пулеметные вышки охраны. Шаркая ногами, военнопленные медленно входили в распахнутые ворота. Проходя мимо бараков, они видели через открытые двери внутри трехэтажные нары, на которых сидели и лежали красноармейцы. Большинство в рваной и грязной форме, многие без обуви.
Самый последний барак оказался пустым. В него и стали загонять прибывших. Соколов и его экипаж заняли нары в самой середине барака. Бабенко уселся и опустил голову. Логунов сразу улегся и накрыл голову рваной грязной подушкой. Коля Бочкин сел рядом со своим земляком и стал крутить головой по сторонам, разглядывая соседей.
Алексей в задумчивости стоял рядом и тоже разглядывал соседей. Он увидел нескольких командиров с кубиками в петлицах, одного политрука, но большей частью это были красноармейцы и сержанты со стрелковыми эмблемами.
Плохо струганные столбы, настеленные доски, на которых комками лежали набитые соломой матрасные мешки. Вонь немытых тел, запах прелой соломы и грязного тряпья стояли в воздухе. Но больше всего томила неволя, угрюмость сотен людей, согнанных сюда насильно. Большинство смирилось с неизбежной смертью, с пленом, кто-то страдал от стыда. Говорить ни о чем не хотелось. Алексей понимал своих танкистов: уныние было на грани отчаяния. Лейтенант и сам боролся с этими чувствами. Но старался держать себя в руках. Никакие серьезные мысли о том, как можно вырваться из плена, в голову не приходили. Соколов понял, что причиной тому – усталость, голод и жажда. Пленных не кормили почти двое суток.
В конце концов Соколов улегся на нары рядом с Лагуновым и закрыл глаза. Он задремал, и перед его внутренним взором замелькали картины боя, горящие танки, лица бойцов и командиров, которые сражались там, на высоте.
Неожиданно в бараке поднялся шум. Алексей открыл глаза и увидел, что пленные занесли в барак несколько пищевых баков и холщовый мешок с кружками и мисками, которые высыпали прямо на землю рядом с баками. Новые обитатели барака потянулись за едой.
Лагунов тут же поднял голову, принюхался и, вскочив на ноги, заявил, что сейчас он всем принесет еды. Он махнул рукой Николаю, и тот поспешил за своим земляком. Минут через десять они действительно вернулись, с трудом протолкавшись через толпу, с четырьмя мисками и кружками. Соколов и Бабенко освободили нижние нары и уселись вокруг «стола». То, что оказалось в мисках, назвать едой можно было с очень большой натяжкой. Какая-то темная бурда, в который плавал плохо очищенный картофель и несколько потемневших листьев капусты. Алексей съел несколько ложек, поморщился, но заставил себя продолжать. Желудок нужно было обязательно чем-то наполнить. И механик-водитель, и Коля Бочкин ели с такой же неохотой. В отличие от других, с видимым аппетитом ел только Логунов.
После еды в бараке снова стало тихо. Многие просто улеглись на нары и стали ждать неизвестно чего. Или жить, или умереть. Многие смирились, хотя немало было и тех, кто шептался, собравшись кучками в разных углах. Соколов, расчесывая тело от укусов клопов, которых тут оказалось великое множество, стал присматриваться, стараясь понять, что же за атмосфера царит в бараке. Вскоре ему удалось расслышать негромкие разговоры. Кто-то убеждал, ссылаясь на пленных, прибывших в лагерь раньше, что здесь людей разбирают по принципу пригодности. Если понравишься, сможешь себя показать, дадут работу, кормить будут. Говорят, даже баб иногда дают на ночь тем, кто хорошо работает. А бабы, мол, из бывших советских работников и военных врачей.
– Эх вот бы такую, как у нас в полку была военврач, – смачно сплюнул боец с бритой наголо головой. – В теле женщина, грудь колесом, аж халат лопался. Я б такую ночь повалял запросто.
– Работай на немчуру лучше, – хмыкнул другой боец, – они тебе будут давать. Салом кормить и водкой поить. Ты только старайся. А потом, как того откормленного хряка, – под нож.
– Что ты брешешь – «под нож». Им тоже, знаешь, помощники нужны. С такой землищей не управиться. Я на карте видел: что тебе Германия, кукиш на палочке, а что тебе СССР! Четвертями не измерить!
– Помощнички, – зло проворчал Логунов и повернулся на другой бок.
Спорщики замолкли, но теперь стало слышно, как разговаривают совсем рядом на верхнем ярусе.
– Фильтруют они нас, как молоко после дойки. На то лагерь и называется фильтрационным. Только сито у них, сам понимаешь, свое. Говорят, здоровых и сильных они на работу отправляют. Коммунистов, комиссаров и командиров – это, само собой, в расход. Где-то тут недалеко и кончают. Чтобы, значит, не мутили воду. Чтобы мы баранами были.
– А те, кто для работы не годится? Ну, слаб там здоровьем, очки, скажем, носит или желудком страдает. С теми как? Тоже… в овраг?
– А кто их знает. Про это не сказывали.
Алексей весь похолодел и машинально потянул воротник комбинезона, чтобы не так бросались в глаза его командирские «кубари» на петлицах. «Командиров, значит, расстреливают. Значит, не жить мне, нет, значит, надежды сбежать во время транспортировки. А с чего я взял, что нас вообще куда-то повезут? Поддался настроению этих, «помощничков». Уже надеюсь на работу, чтобы и сало, и водка, и баба на ночь? Тьфу! Надо посоветоваться с ребятами, – решил лейтенант, и тут же снова засомневался. – А не получается, что я пытаюсь от смерти спастись и поэтому прошу их помощи? Стыдно, товарищ младший лейтенант! А вот за это стыдно вдвойне, – поймал себя на другой скверной мысли Соколов. – Не верить своим боевым товарищам, тем, с кем по тылам столько пройдено, с которыми уже не один день вместе сражались? Стоп, товарищ Соколов, – приказал себе лейтенант, – прими командование. Это твои бойцы, твой экипаж».
– Ребята, – Соколов лег на нары и тихо позвал танкистов, – давайте ко мне поближе.
Логунов открыл глаза, посмотрел на командира. Он легко поднялся с лежанки, сунул голову на верхний ярус, где лежали Бабенко и Коля Бочкин, и о чем-то пошептался с ними. Через несколько секунд, без спешки, танкисты спустились к своему командиру. Соколов сразу отметил, что глаза у всех горели надеждой. Значит, верят еще в своего командира. Это он усомнился в своем экипаже. «Никогда себе этого не прощу», – подумал Соколов.
– Слушайте меня, – снова заговорил лейтенант. – Говорить буду тихо. Откровенно шептаться нельзя. Тут разные люди кругом.
– Они же советские люди? – удивился Бабенко.
– Спустись на землю, инженер, – проворчал Логунов. – И среди советских всегда были такие… притаившиеся. Кто только и ждет, чтобы продаться врагу. Зря, что ли, НКВД столько людей пересажало в лагеря. Неспроста это. Вы командира слушайте лучше.
– Значит, так, ребята. Похоже, в этот лагерь собирают всех военнопленных, а здесь уже разбирают, кого куда. Меня, скорее всего, расстреляют как командира, так что действовать вам придется втроем.
– Как это? – взвился Бочкин, ударившись головой о верхний брус, но тут же притих, потирая место ушиба. – Как это расстреляют? А откуда они узнают? Мы не выдадим…
Соколов многозначительно постучал себя пальцами по воротнику с петлицей.
– Вот откуда, – сказал он. – Только учтите, что отговаривать меня и советовать снять гимнастерку бесполезно. Это подло, это трусость, и я на такое никогда не пойду. Я давал присягу советскому народу, и я ее не нарушу. Придется умереть – я умру как гражданин и как командир Красной Армии. За меня не будет стыдно ни вам, ни командованию. Слушайте дальше.
Танкисты снова потупились, слушая, как лейтенант советует им держаться вместе и ни с кем из пленных не откровенничать. Если уж попадется кто, внушающий доверие, действительно мужественный человек, готовый к борьбе, или член партии, или командир, с тем можно говорить и в свои планы посвящать. Но никак иначе. Надо постараться, чтобы экипаж всегда держался вместе. Так легче, потому что есть доверие друг к другу. И один другого не бросит.
– Я думал, у вас конкретное предложение есть, – задумчиво сказал Логунов. – Вы все правильно говорите, но нам надо бы подумать, как бежать отсюда. Я предлагаю по очереди подходить к дверям, которые раскрыты все время настежь, и наблюдать. А чтобы в глаза не бросалось, ходить туда по одному. Вроде как воздухом подышать. Нам надо понять, какое ограждение, какая охрана, как она тут у них организована, с какой частотой обходы вдоль проволоки, есть ли собаки.
– Если выберемся, – тихо сказал совсем упавший духом Бабенко, – то до своих нам топать и топать. Вы заметили, что и канонады уже не слыхать. Хорошо, что я с вами. А то одному мне бы не дойти. Я ведь сугубо гражданский человек. Хотя и танки испытывал.
– Тихо ты! – шикнул на механика-водителя Логунов. – Еще здесь крикни об этом! Не волнуйся, гражданский человек, с нами не пропадешь. Верно, товарищ командир?
– Верно, сержант, – согласился Соколов. – Только нам не к своим идти надо, Семен Михайлович, а «семерку» искать. Нельзя нам без нее возвращаться. Мало того, что в плену были, так еще и танк потеряли.
– Да я что, я с вами, разве я говорю, что не пойду. Я же тоже член экипажа и присягу давал. И у меня долг перед Родиной. Меня другое беспокоит – как его найдешь, танк-то наш? – пожал плечами Бабенко. – Это как иголку в стоге сена искать. А вот про Алексея Ивановича я вам так скажу. Негоже нам, ребята, бросать командира. Если его поведут расстреливать, ей-богу, поднимусь и с ним пойду. Вместе воевали, вместе и умирать. Не будем друг друга предавать.
– А ведь прав ты, Семен, – вздохнул Логунов. – Чудом не погибли, так надо хоть не осрамиться перед смертью.
– Перестаньте! – вспылил Соколов, но тут же сбавил тон и продолжил говорить шепотом: – Я вам запрещаю даже думать об этом. Каждый должен стараться выжить, любой ценой. Вы что, не понимаете, что наша смерть на руку врагу? Да такого механика-водителя, как Семен Михайлович, во всех танковых войсках не сыскать. Бывший водитель-испытатель танкового завода! А сержант наш? Финскую прошел, наводчик, каких не найти. С первого выстрела любой танк, любую цель! Да и командир толковый. Я могу на него не только танк, я могу на него взвод оставить без боязни. А Коля? Вы вспомните, как они храбро бой приняли с Логуновым у подбитых танков! Вот только Руслана Омаева с нами нет. Погиб паренек, земля ему пухом. А какой стрелок был! Это же надо так уметь, он же самолет сбил из пулемета. Помните?
– Ну, это конечно, – смущенно согласился Логунов и перевел разговор на другую тему. – Только вот я о плане своем хочу вам рассказать. На случай, если выберемся. Я знаю, что у немцев своей техники не хватает. Да и шутка ли, вооружить такую армаду за свой счет. Они же, как говорили командиры, по всей линии границы нас атаковали. Так вот, слышал я, что у них в составе танковых частей и соединений много танков, захваченных в Европе у разбитых армий. И чешские есть танки, и бельгийские, что ли, какие-то. А вот спросите у нашего лейтенанта, есть ли хоть один у немцев танк лучше нашей «тридцатьчетверки». Нет, скажет он вам. А потому, мыслю я, будут немцы и наши танки использовать[5]. И «тридцатьчетверки», и «КВ». Задарма достались, чего же не взять.
– Ну, не задарма, – возразил Соколов, – они потери приличные понесли, пока нашу «семерку» захватили. Я думаю, что так и с каждым советским танком. Значит, вы предлагаете искать место, куда наши танки собирают, где немцы будут учить своих танкистов воевать на наших танках?
– Так точно, – кивнул сержант. – Должны же быть мастерские для починки, потому как танк после перегона всегда требуется привести в порядок. А еще там полигон должен быть.
Несмотря на энтузиазм сержанта и душевный подъем других членов экипажа, никаких других полезных идей, как вырваться из плена, в голову не пришло. Прошла бессонная ночь, на протяжении которой все не столько спали, сколько сражались с клопами, которыми были просто набиты старые грязные матрацы.
А утром к бараку пришли около полусотни немцев с автоматами и собаками. Крики, удары, непрекращающийся злобный лай натасканных на людей псов снова всех вогнали в глубокое уныние.
Немцы построили пленных вдоль многоярусных нар по обе стороны от прохода и стали одного за другим выталкивать к выходу. Набралось, наверное около сотни. Их вывели из барака. Следом ушли и автоматчики. В бараке повисла угрюмая тяжелая тишина. Никто не разговаривал. А когда примерно через час где-то вдали послышались характерные сухие очереди немецких автоматов, пленные приуныли окончательно. Вечером, когда снова принесли еду, уже никто не бросился к ней сломя голову. Кое-кто даже не поднялся со своих нар. Соколов в этот момент стоял у дверей, глядел наружу. Увидев пленных – разносчиков пищи и охранников, он отошел вглубь барака. Но когда немцы ушли, он снова встал у дверей.
Мыслей, как устроить побег, не было. Да и что тут можно придумать? Колючая проволока, натянутая в несколько рядов между толстыми столбами, на высоте более двух метров сделан козырек из той же колючей проволоки, чтобы на ограждение нельзя было залезть. Дальше коридор, по которому ходят автоматчики с собаками, и внешнее ограждение, такое же, как и внутреннее. По ночам ограждение освещает прожектор, да и по лагерю лучами водят. И бараки на ночь закрывают. Больше ничего из дверей не видно, а ночные и дневные наблюдения за режимом охраны больше внушают пессимизма, чем надежды.
Чтобы перебраться через проволоку, в который уже раз принимался размышлять Алексей, нужны доски или лестницы. Пара фуфаек, наконец, чтобы перебраться через «колючку». Еще лучше кусачки, чтоб проволоку перекусить и сделать проход. А как убрать охрану? Можно рассчитать время прохода автоматчиков с собаками по коридору между рядами проволоки. Оно и так примерно известно – минут тридцать. А вот что делать с солдатом на вышке, у которого пулемет? Снять, но вышка стоит за двумя рядами проволоки снаружи. Винтовка нужна, но это шум. И винтовки нет, и вообще все плохо и безнадежно.
Алексею иногда от таких размышлений и ожидания, когда придут за ним и отведут, как командира на расстрел, хотелось просто броситься на проволоку. Пусть рвут собаками, пусть расстреливают из пулемета. Но это хоть какое-то действие. Полное бездействие угнетало до состояния нежелания жить вообще.
Алексей стоял, полный отчаяния, до тех пор, пока по двору не стали ходить автоматчики с собаками и запирать бараки. Он шел по бараку к своим танкистам и думал об одном. Жить, очень хочется жить, чтобы сражаться! Почему на его земле чужие люди со своими порядками, по какому праву они здесь распоряжаются? Почему вообще он, гражданин своей страны, на территории своей страны сидит в каком-то бараке? Бежать, бежать, зубами перегрызть проволоку, если надо, то и глотки немецких солдат, а если придется, то и их собак. И бежать, сражаться, убивать, гнать из своей страны.