В Петербург я вернулся ночью. Солнце давно закатилось, тихий город дремал под темным беззвездным небом, и только Невский, старинные набережные и мосты озаряли сполохи ярких огней. Со стрелки Васильевского острова и из садов за Петропавловской крепостью слышались звуки музыки, и над широким речным разливом кружили в воздухе танцоры.
– Он был там, – произнес Гинах, едва мы перешагнули порог кабинета. Мысли его оставались скрытыми, и я не понял, о ком речь.
– Кто и где?
– Принц, тот человек. Был на церемонии прощания.
Синева и упругость стали. Приоткрывшись, Гинах послал мне дополнительный образ: невысокий рыжеволосый мужчина с серыми глазами.
– Кажется, вы говорили, что он интересуется нашими занятиями? – спросил я. – Что же в этом странного? Прошлое у многих вызывает любопытство. Прошлое, наша необычная работа и мы сами… Легенды так притягательны!
– Не менее, чем легендарные герои, – буркнул Гинах.
В узкой длинной комнате, служившей ему кабинетом, была половинная сила тяжести, и мне казалось, что я вот-вот всплыву вверх, к белым закругленным потолочным сводам. Шел двадцать пятый час*, во тьме за окнами шумели кроны деревьев, журчала в гранитных берегах Фонтанка, перемигивались фонарики на мосту. Снег здесь не падал – весь исторический центр Петербурга был прикрыт силовыми экранами.
Поднявшись с кресла, Гинах прошелся к огромной печке, потом к окну. Длинные скользящие шаги – так ходят на Луне, Меркурии, Титане или в космических поселениях, в зонах пониженной гравитации. Комната была погружена в полумрак; слабо светились прозрачные панели столов и сиденья, повисшие в воздухе, тянули гибкие шеи конусы ви-проекторов, сияла мягким опалесцирующим светом голографическая стойка с картотекой, тысячи крохотных разноцветных клавиш, похожих на звезды, выстроенные по шеренгам и колоннам. Печь, покрытая расписными изразцами, похожая на маленький дворец, выглядела в этой обстановке анахронизмом.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, – вымолвил Гинах, с задумчивым видом уставившись в окно. – Наши занятия так увлекательны и романтичны… Мы восстанавливаем историю Земли – не только факты, сооружения, сокровища былого, но живую, подлинную историю. Мы опускаемся в глубь тысячелетий, в шахты времени, где мы уже не мы, а люди минувших эпох, мы проживаем их жизни, чтобы добыть крупицы истины, понять, как и почему случилось так, а не иначе. Насилие, боль, несправедливость, жестокость – все это знакомо нам, все, даже смерть! Мы умираем в муках снова и снова, чтобы поведать о том, чего уже нет, чтобы не забылось прошлое и каждый мог приобщиться к нему – пусть не в реальности, не в яви, а только в Зазеркалье, но все же попасть туда и увидеть, каким оно было. – Он резко повернулся ко мне. – Мы, Андрей, герои! Несомненно, герои – в нашем благополучном и счастливом мире. И этот мир нуждается в нас.
Прекрасная речь во славу исторической науки, подумал я. Нужны ли еще доказательства, отчего столь многие интересуются нами? Хотя бы этот Принц и троица его приятелей… Конечно, он пытался влезть в мой разум, не испросив разрешения, но и такое бывает – в первые годы после ментальной мутации, когда опыт мысленной связи еще незначителен.
– Он молод? – спросил я.
– Вы о ком? О Принце? – Гинах с сомнением хмыкнул. – Не думаю. Видимо, ваш ровесник, если считать реальное время. Вполне зрелый, но весьма бесцеремонный человек.
– Из ваших слов я заключил, что он испытывает тягу к героям.
– Неверный вывод, Андрей. Я лишь хотел проиллюстрировать ваш тезис о притягательности легенд. Но к Принцу это не относится – тут ни романтики, ни сантиментов, и цели весьма конкретные. Он… – Гинах на миг приоткрылся, и я ощутил его смущение. – Он хочет ознакомиться с нашими необработанными записями.
– Вот как? – Я был изумлен. Вторжение в чужую жизнь, в интимные воспоминания неэтично, а в данном случае речь шла об этом. Имеется разница между первичной информацией, добытой в поле, и сканированными с нее отчетами, но нельзя считать, что наши отчеты в большей степени субъективны. Нравы и обычаи ливийцев, их пища и одежды, приемы боя и охоты, фольклор, миграции и племенная иерархия – все это и многое другое есть достояние истории, однако ночи с Небем-васт – мои. Женщина в оазисе Кууш, куда я дополз полумертвым от жажды, яма в деревне нехеси*, где я утопал в нечистотах, раны от львиных когтей и жуткая боль, когда дубиной разбивают позвоночник, жуки и черви вместо мяса и лепешек – тоже мое, то, чем я не желаю делиться со всем человечеством. Как Егор картиной своей гибели… Делятся, конечно, но не со всеми, скажем так; иная память тяготит, и дружеское участие небесполезно.
Гинах сел. Что-то шевельнулось на печи, на самом ее верху, среди похожих на башенки украшений. Огромный рыжий, с белым подбрюшьем кот спрыгнул на пол, покосился на меня и, мягко перебирая лапками, затрусил к хозяину.
– Первичные записи? Зачем они ему? – Я нахмурился. – Думает найти что-то упущенное нами? Но это же надежды дилетанта!
– Согласен. – Кот устроился у Гинаха на коленях, и тот поглаживал мягкую шерстку. – Согласен насчет вашей оценки надежд, но могут быть и другие причины. Например, стремление поближе узнать нас, вас и меня.
– Он выбрал для этого не самый лучший способ.
– Наши желания иногда порождаются фокусировкой на какой-то идее. Как правило, из разряда великих.
Намек, но без ментальной подсказки, и потому я не мог с ним разобраться. Я молчал, пребывая в недоумении.
– Этот Принц… он из Койна Супериоров, – произнес после паузы Гинах. – Меня это настораживает. А вас?
Мне это было, в общем-то, безразлично. Отдельные представители человечества – в том числе, вероятно, и Гинах – относятся к супериорам с насмешкой и даже с опаской, но я их образа мыслей не разделяю. Склонность к созданию странных, по временам шокирующих концепций, как и вера в них, необоримы, но этого ли нужно опасаться? Хуже, когда идей нет вообще.
Супериоры со всей искренностью полагали, что нами перейден рубеж, который отделяет homo sapiens от homo superior – проще говоря, человека разумного от сверхчеловека. Не такая уж пустая мысль, если учесть перспективы общения с Носфератами, однако вывод из нее неверный. Вывод супериоров заключался в том, что человек, достигший божественной силы и величия, имеет право реализовывать любой проект, который в принципе возможен. Проекты предлагались всякие – скажем, создать Мыслящую Биосферу, наделив животных разумом, переиначить историю так, чтобы крови в ней было поменьше, или всем переселиться в космос в виде кораблей-киборгов. Последняя идея рухнула, когда мы узнали о Носфератах, вторая технически невыполнима, а что до первой, то был в ней все-таки рациональный элемент – правда, в части флоры, а не фауны. Звери в наше время поумнели, хоть и не стали разумными, зато возникли биоморфы, вид растений, способных к эмоциональной связи с животными и человеком.
Кот мяукнул и поглядел на меня с укоризной – видно, дошло, что опасениям Гинаха я не привержен. Гинах тоже это понял, поморщился и произнес:
– Понимаете, коллега, Принц явился ко мне с кучей вопросов о западных ливийцах, тех, кого вы зовете ошу. Насколько мне известно, они обитали на плато Танезруфт и дальше до самого океана. Так? – Дождавшись моего кивка, он повернулся к картотеке, и две ее клавиши, мигнув, стали увеличиваться в размерах, превращаясь в окна. – Я сопоставил ваши данные с моими, – продолжал Гинах, глядя на появившиеся в окнах изображения нагих фигур. – Вот типичный ошу или западный ливиец в тысяча шестисотом году до новой эры: представитель древнеазилийской расы с пониженным содержанием меланина и с очень плотным эпидермисом. Мощное, но сухопарое телосложение, рыжие волосы, серая радужка глаз, краниальные показатели… – Фигура в левом окне поворачивалась, рядом бежали цифры, выстраиваясь в таблицы и графики. – Главная особенность все-таки кожа, светлая кожа с низкой чувствительностью к ультрафиолету… А теперь взгляните на этого! Такие люди нанимались в войска Карфагена через тысячу – тысячу двести лет, и приходили они с запада. Ливийцы, по мнению римлян и пунов, но какая разница! Мало похож на ваших ошу, не так ли? Кожа гораздо темнее, и это не загар, я проверял…
Он пустился в подробности, но и без них суть проблемы была мне ясна. Мои ливийцы, что западные, что восточные, были белокожими и вообще не загорали – странный признак древнеазилийской расы, связанный с тем, что подкожный меланин у них почти отсутствовал. Ливийцы Гинаха выглядели иначе – смуглыми, хотя и отличными от нумидийцев и негров; определенно другой народ, сменивший ошу. Те племена, что жили на востоке, темеху и техени, мигрировали к нильским берегам и растворились среди египтян, гораздо более многочисленных – семь-восемь миллионов против пары сотен тысяч. С ними все понятно, но что случилось с племенами ошу? Возможно, они вымерли в пересыхающей саванне, были уничтожены или поглощены пришедшими с юга народами или, наоборот, поглотили их, смешав свою кровь с кровью негроидной расы? Не исключался любой вариант и все они вместе, в той или иной пропорции.
Когда окна картотеки съежились и погасли, я спросил:
– Вы хотите выяснить судьбу племен, кочевавших в западной части пустыни в допунические времена? И, если я правильно понимаю, этот интерес стимулирован вопросами Принца?
Морщины на лице Гинаха сделались резче.
– Стимулирован не интерес, а опасение, – сухо заметил он. – У Койна Супериоров, знаете ли, бывают очень странные идеи. Фактически ни одна из них не реализована, но вдруг?.. – Гинах помолчал, затем, многозначительно приподняв брови, добавил: – В Солнечной системе три хроноскафа, которые используются нами для исторических исследований. Но кто мешает построить четвертый и применить его иначе?
Никто, подумал я. Можно лишь утверждать, что новых хроноскафов пока что нет, ибо такие приборы в Инфонете не зафиксированы.
Если бы все было так просто!
Их нет сейчас, но, вероятно, они когда-нибудь появятся. Или не появятся, но для каких-то проектов с благоприятным прогнозом используют наши установки. Об этих будущих проектах нам не известно ровным счетом ничего – как и о том, можно ли проследить последствия из воздействия. Мы полагаем, что таких последствий нет, что объективное время и ткань минувшего нам не подвластны, но доля сомнения остается. И Гинах знает об этом не хуже меня.
Не вступая в ментальную связь, мы уставились друг на друга. Кот встревоженно мяукнул. Кошки – чуткие существа, обычно они ощущают возникшее напряжение.
Наконец Гинах сказал:
– Вы понимаете, что я имею в виду? Был народ, и нет народа – исчез, как многие другие. Но об этих других есть масса информации, так что, согласно парадоксу Ольгерда, можно о них не беспокоиться. А ваши западные ливийцы жили на самой окраине мира, с Египтом и культурами Средиземноморья не контактировали, и не осталось от них ничего, даже захоронений и письменных свидетельств… Тень истории, а еще – отличный объект для эксперимента.
Я невольно рассмеялся:
– Простите, Гинах… Какого же эксперимента? Вам кажется, что их изъяли, перенесли куда-то в объективном времени? Что Койн Супериоров осуществил вмешательство в историю – или, верней, осуществит его в будущем? Но это невозможно! Тот же парадокс Ольгерда, упомянутый вами…
Он приоткрылся, и я замолк, внезапно ощутив его растерянность и беспокойство. Эмоции, свойственные человеку, который полон подозрений, который выстроил гипотезу на шатких фактах и предчувствиях, и потому боится унизиться в глазах коллеги… Таков он, Гинах. Краб в жестком панцире… К тому же с излишне рациональным складом ума – сам я, не смущаясь, доверяю своим предчувствиям.
И предчувствие подсказывало мне, что возражать Гинаху не стоит. Мысль о вмешательстве в прошлое – тем более, таком вмешательстве – была абсурдной; я не представлял, какую цель могло преследовать изъятие ливийцев с запада Сахары. В мировой истории ошу не значили ровным счетом ничего – не персы, не китайцы, не англосаксы, даже не бушмены, дожившие до Эры Взлета. Народ-тень, как правильно заметил Гинах… Любые манипуляции с ними казались бессмысленными, да и самих манипуляций быть не могло, как утверждала теория объективного времени. Словом, доводов против гипотезы Гинаха – море, даже океан! Однако мой коллега не нуждался в возражениях, ему была нужна поддержка.
Как Егору, подумалось мне. С Егором мы разделили тяжесть поражения, а с Гинахом разделим бремя подозрений.
– Кенгуровый поиск? Желаете, чтобы я занялся этим?
– Да, Андрей. Да, да!
Кот заурчал и, приподнявшись, коснулся лапкой его щеки, будто спрашивая: что ты так разволновался, хозяин?
Гинах шумно выдохнул.
– Несвоевременная просьба, верно, Ливиец? Признаю, виноват… я отвлекаю вас, ломаю график погружений… да и другие работы… ваш незаконченный отчет… Но все же сходите, коллега, сходите туда для общего спокойствия. Как там у Ольгерда? Свершившееся – свершилось?
– Вот именно. Ткань прошлого нерушима.
Почти не слушая меня, он продолжал каяться:
– Вы ведь недавно вернулись? Долгая экспедиция, семнадцать лет мниможизни… Хотели отдохнуть, а я помешал, нарушил ваши планы? Я знаю, у вас есть подруга… Уйдете опять, она, пожалуй, рассердится… и это тоже на моей совести…
– Тоже, – мрачным тоном подтвердил я. Потом, не выдержав, улыбнулся. – Не тревожьтесь, Гинах, она не рассердится, хотя наверняка огорчится. Она с Тоуэка.
– О! Вам повезло, Андрей!
– Знаю, – машинально отозвался я, размышляя уже об иных предметах и материях. Кенгуровым, или скачущим, поиском именуют на нашем жаргоне ретроспективный обзор больших временных интервалов, цель которого – проследить судьбу определенной культуры на протяжении многих столетий. Скачки могут быть от нескольких лет до веков, в любом направлении, но в каждом пункте остаешься недолго, дни или месяцы, необходимые для быстрой рекогносцировки. В общем, прыгаешь взад и вперед, как кенгуру, пытаясь нащупать моменты расцвета и спада царств, величия империй и гибели их под натиском варваров. Занятие более чем хлопотливое! И, разумеется, прыгать без возвращения в реальность можно лишь при надлежащей тренировке, с инструментарием для темпорального дрейфа.
Потом я вспомнил о карнавале в Пятиградье, куда мы собирались с Тави, о встрече с Саймоном и его таинственным приятелем, подумал о незаконченном отчете и произнес:
– Дней через десять, коллега. Раньше отправиться не смогу, есть другие обязательства.
Гинах кивнул и поднялся, спустив кота на пол.
– Очень благодарен вам, Андрей. – В его голосе чувствовалось облегчение. – Итак, если мы закончили с делами… Не хотите ли пройтись по моему бьону? Тут есть кое-что интересное. В основном реконструкция, но все же, все же…
Он повел меня к двери, растаявшей перед нами. Его кабинет и другие жилые комнаты находились на третьем, самом верхнем этаже. За дверью во всю длину здания тянулся коридор; в одном конце – овальный проем портала, через который я прибыл, в другом – начало деревянной лестницы, ведущей вниз. Тяготение здесь тоже было уменьшенным – вероятно, поле гравигенератора накрывало всю постройку. Окна – а их тут оказалось восемь, венецианских, закругленных поверху – выходили в парк, за которым светилась огнями громада старинного многоэтажного дома. В простенках – портреты, писанные телирийскими красками: Жильбер, Ву, Аль-Джа, Ольгерд и Джослин. Отцы-основатели… Этим полотнам было не меньше двух тысяч лет.
Мы спустились по лестнице. От дубовых ступенек и перил пахло воском. Кот, забавно подпрыгивая, бежал впереди.
– Как его зовут? – спросил я.
– Что? А, этого рыжего… Афанасий, коллега, Афанасий. Умница, но хитрец! Командует в моем бьоне, даже конструкты его побаиваются…
Кот оглянулся, сверкнув изумрудными глазами. От него исходили ментальные волны благожелательности и лукавства. Вы властелины Галактики, будто говорил он, однако без нас не обойдетесь. Мы вам не слуги, не подданные, не рабы, а братья по плоти и крови. Меньшие, но все-таки братья.
Тоже завести кота? – подумал я. Или собаку? Псы больше не терзают людей, как в мниможизни Егора… Да и тогда – чем они виноваты? Животные лишь отражение наших эмоций; наткнулся на злобного пса, ищи поблизости злодея-человека.
Интересно, как уживется пес или кот с моим Сенебом?
Просторный, ярко освещенный зал второго этажа предназначался для карфагенских коллекций. Стены были задрапированы тканями; оксинит, универсальный материал нашей эпохи, прекрасно передавал фактуру полотна и шерсти, льняных одежд и тончайшего пурпурного и белого виссона. Панели, парящие в воздухе, поддерживали бронзовые кинжалы в филигранных ножнах, боевые топорики, луки и полные стрел колчаны, фибулы и пряжки из золота, меди и серебра с грубо ограненными самоцветами, светильники, серьги, браслеты, ножные цепочки с колокольчиками, металлические и стеклянные чаши, кубки, подносы, кувшины, резные жезлы, коробочки, отделанные лазуритом, ониксом и бирюзой, флаконы с какими-то снадобьями и бальзамами. У стен стояла или, скорее, висела в зоне нулевой гравитации разнообразная мебель, частично реконструированные копии, частично подлинники: табуреты, столы и ложа из слоновой кости, розового и черного дерева, расписанные яркими красками сундуки и шесть огромных шкафов с пергаментными свитками, моделями галер, повозок, колесниц и небольшими каменными изваяниями. Среди всего этого изобилия, в самом центре зала, виднелись огромные глиняные амфоры, заполненные оливками, финиками, виноградом и разного рода зерном. Продукты, конечно, голограмма, но амфоры – несомненный артефакт глубокой древности. Им было по крайней мере одиннадцать с половиной тысячелетий.
– Карфаген? – спросил я, бережно коснувшись шероховатой глиняной поверхности.
– Нет, из Утики. Если помните, Утику не стали восстанавливать. Все культурные слои на месте города просеяны, выбраны предметы, имеющие историческую ценность, и размещены в музеях и частных коллекциях. Мы с Жоакимом руководили работами. Он взял себе эти сосуды, а я – вон тот ларец и бронзовый светильник. Ну а потом…
Он мог не продолжать – Жоаким отправился к Носфератам лет восемьсот тому назад, когда меня еще на свете не было. Эти амфоры не только древняя реликвия, но и память об ушедшем друге…
Рыжий кот мяукнул, приглашая нас следовать дальше, на первый этаж. Здесь находились чертоги в карфагенском стиле: небольшой мощеный дворик и окружавшие его с трех сторон комнаты, обставленные мебелью из лондайла*, почти вечной генетически измененной древесины. Она имитировала кедр, палисандр и орех, слоновую кость и поделочный камень; сиденья и ложа были обтянуты шкурами львов, жирафов и зебр, темные слепые окна занавешены пурпурными шторами.
– Мое жилище, – пояснил Гинах. – Мой дом на Бирсе во время сорок второй экспедиции, когда я был купцом и одним из доверенных помощников суффета Итобаала Магонида. Шестой век до новой эры. Если хотите, включим ви-проекцию, и за окнами предстанет Карфаген – форум, Круглый порт, дома, корабли и морские стены. – Я покачал головой, и он, с видом гостеприимного хозяина, предложил: – В таком случае прошу сюда…
С четвертой стороны, за анфиладой увитых плющом арок, что делили двор пополам, мерцала под жарким солнцем вода в бассейне и простирался тенистый сад. Вокруг водоема были высажены пальмы – их кроны колыхались на десятиметровой высоте, темные гладкие стволы уходили в небесную синь, и справа меж ними высилась стела с изображением Баал-Хаммона, главного из карфагенских божеств. Дорожки, посыпанные толченым желтым кирпичом, петляли среди лавровых, гранатовых и оливковых деревьев, сбегаясь к площадкам с фонтанами и мраморными скамьями, цвел, распространяя сладкий аромат, какой-то кустарник, щебетали птицы, жужжали пчелы, тут и там виднелись цветочные куртины, но что росло на них, я разглядеть не мог.
Ви-проекция, конечно, но выполненная тщательно, с любовью к делу – наверняка здесь поработал хороший художник. Тем не менее Гинах тащил меня в этот мираж, прямо к увитой зеленью арке, и кот, шагавший впереди с задранным хвостом, как будто разделял его энтузиазм. Мы миновали первую из арок, затем вторую, третью, и я заметил, что тяготение растет. Затем в конце анфилады возникло Туманное Окно, затянутое розовой переливчатой мглой, мы нырнули в нее и очутились в настоящем саду под самым настоящим небом. Пальмы, водоем, скамейки, каменный Баал-Хаммон и все остальное-прочее было на своих местах, только небо оказалось не голубым и не синим, а цвета прозрачного янтаря, с двумя золотистыми яркими солнцами. Сад, очевидно, разбили на склоне холма – я видел, как между древесных крон просвечивает полоска земли, заросшая чем-то изумрудным, с желтыми и алыми цветами, а дальше дремал в солнечном свете зеленый океан.
– Малахит? – спросил я. – Кажется, там два солнца и такое же море цвета весенней травы… Неплохая планета, только жаркая – галактический рукав Персея, восемь тысяч триста парсек от Солнечной системы.
– Альгейстен, – поправил меня Гинах. – Родина Аль-Джа.
– А почему так безлюдно и тихо? – спросил я, но тут в янтарных небесах зарокотало, и над нами бело-золотистым призраком проплыл гигантский воздушный корабль. Кот, вспрыгнув на скамейку, проводил его неодобрительным взглядом.
– Не обращайте внимания. Любопытствующие путешественники с Бетастена и Ормузда, ближайших планет, – сказал Гинах. – А вообще-то здесь и в самом деле тихо и безлюдно. Почти незаселенный материк в северной полярной зоне… Ну а сад, который вы видите, находился при моей усадьбе к югу от святилища Тиннит, в семьсот тринадцатом году, в период двадцать девятого погружения. – Вздохнув, он улыбнулся каким-то своим воспоминаниям и добавил: – Земли в Карфагене тогда были дешевы, а я владел целым флотом из восьми кораблей, возил переселенцев из Тира и очень неплохо на этом зарабатывал… Спустимся к морю? Хотите искупаться? Здесь чудный пляж, а воды так чисты, что…
– Нет. Пожалуй, я отправлюсь домой. Посплю немного, и за работу.
Мы двинулись обратно к порталу, миновали его, и Гинах задумчиво протянул:
– Вы еще спите, Андрей… А мне вот сон почти не нужен – так, раз в два-три дня. Сколько вам лет?
– В реальности – пятьсот двенадцать.
– А в мниможизни?
– Больше шестисот.
– Вы младше меня, намного младше, но это ничего не значит. Ровным счетом ничего… Настроить для вас портал?
– Не нужно. Хочу пройтись по набережной.
Он проводил меня к древней, вращавшейся на петлях двери и поднял руку в знак прощания. Я вышел, кот выскользнул за мной и тотчас исчез в траве. Близился третий час ночи; тишина, полумрак и влажная речная прохлада объяли меня. Слева, на мосту с четырьмя башенками и соединявшими их цепями, тускло горели фонари, справа, вдалеке, тянулась лента светящегося воздуха над Невским, а за спиной, выстроившись плотным рядом, дремали старинные дома.
Я пересек улицу, встал у парапета, за которым журчала река, и осмотрел жилище своего коллеги. Небольшое трехэтажное здание, зажатое и как бы заглубленное между более высокими соседями; от улицы его отделял палисадник, где росли два развесистых эльбука со стволами неохватной толщины. Фасад за ними был почти не виден, и я смог разглядеть только двери и пару окон внизу. Окна были такими же, как на третьем этаже – венецианские, закругленные сверху наподобие арки.
«Что здесь было?» – мысленно поинтересовался я, связавшись на секунду с Инфонетом. «Центр обучения, – пришел ответ. – Школа, в которой в 1892–2088 годах учились дети. В Эпоху Унижения и последующие столетия постройка частично разрушилась. Восстановлена в 6120 году с максимальным использованием сохранившихся фрагментов, пропитанных консервантами. С тех пор частное жилище. Здесь обитали…»
«Перечислять не надо».
Я повернулся и зашагал вдоль кованой решетки парапета.
У городов и зданий, даже поверженных в руины, долгий век. Это понимаешь, когда встает задача восстановления и реконструкции города, особенно города-долгожителя вроде Рима, Афин, Парижа или Пекина. Любой из них имеет добрую сотню обличий, и все они привлекательны – к примеру, императорский Рим ничем не хуже Рима Эпохи Взлета. Приходится выбирать. Один облик, древний, но живой, остается в реальности, другие хранит Зазеркалье, и посетить их можно только в мниможизни. С Петербургом было проще – этот город много моложе Рима, и его восстановили таким, каким он был в середине двадцатого века. Мосты, соборы и дворцы, многоэтажные кирпичные дома, гранит набережных, парки, брусчатка, фонари и филигранные решетки…
Еще статуи. Я добрался до моста с четырьмя изваяниями – конь, сразившийся с человеком и покоренный им – и замер, прижавшись спиной к теплому пьедесталу. Невский тек мимо меня в мерцании цветных огней, в сиянии глаз и лиц, в говоре, смехе и музыке, в ярких одеждах и свежих запахах карельской сосны и близкого моря. Ночь в огромном городе – время веселья, время влюбленных, время тех, с кем встретился впервые, и тех, с кем расстаешься навсегда. Радость требует вина и нежных объятий, танца, улыбки, пожатия рук, но все это может скрасить и горький мед разлуки. Я помню об этом, я это знаю… Помню, клянусь теен и кажжа! Здесь, в этом городе, я встретил Кору, и здесь мы с ней расстались, когда я решил перейти в Койн Реконструкции. Мы сидели в маленьком кафе на углу Невского и Литейного, я гладил ее руки, а потом, подняв бокал, сказал… Что?.. Какие слова?..
– Ты один?
Девушка. Совсем еще юная – может быть, год или два, как с Детских Островов. Темная челка падает на лоб, глаза карие, губы словно лепестки тюльпана… Красивая… В нарядном, косо срезанном от бедра к колену платье – алый паутинный шелк, кружева, пояс с пурпурными камнями. Молодая, не умеет разбираться в чужих эмоциях – грусть о минувшем мнится ей тоской одиночества.
– Ты один? – повторила она и тут же, не дожидаясь ответа: – В такую ночь нельзя быть одному. Пойдешь с нами… со мной?.. Я – Ольга.
Образ чайки над прозрачной, как стекло, водой. Милая девушка, добрая, но не моя.
Оторвавшись от гранитного пьедестала, на котором боролись конь и всадник, я шагнул в полумрак набережной.
– Меня зовут Андрей. Спасибо, Ольга, но я не одинок. Ты ищи, девочка, ищи… Кто-то ждет тебя – узнаешь, не ошибешься.
– Не ошибаются только на Тоуэке, Андрей!
Она рассмеялась, исчезла в толпе. Я отступил еще дальше в тень и тишину, что нарушал лишь шорох речного потока, упрямо полировавшего гранит. «Не ошибаются только на Тоуэке!» – звучало у меня в ушах. Желание вернуться домой, к Сенебу и отчету, внезапно покинуло меня, зато потянуло в Антард, к моей сероглазой фее. Тут, на Невском, порталы во всех ресторанчиках и залах развлечений… Шаг в Окно, и я в ее бьоне, в теплых сумерках под Южным Щитом…
Но вместо этого я вызвал глайдер. Бывают моменты, когда торопиться ни к чему, и надо узнавать их – так, как узнаешь тропинку в зыбучих песках, место, куда поставить ногу. Инстинкт и ментальное чувство подсказывают: остановись и не спеши!.. – и это верный знак нарушенной гармонии или каких-то сложных обстоятельств, над коими полезно поразмыслить. Погрузиться в них, отрешившись от мыслей о Тави, ее губах, глазах и голосе, забыв на время о работе, а заодно и о собственном теле.
Воздух чуть слышно зашелестел – глайдер, хрустальный стакан на фоне темного неба, завис надо мною. Разрешающий жест, на миг пропавшее ощущение тяжести, и я очутился в аппарате. Затем – череда мысленных образов-картинок: парабола, что изогнулась над миром гигантскими вратами от Балтики до Детских Островов, жилой купол Октавии, яблоня, сирень и золотистый тростник, лицо моей феи и отражение в зеркале белого как снег цветка.
Глайдер ринулся вверх, мгновенно пробив низкие тучи. Бездонное звездное небо распахнулось предо мной, и я как будто уже не поднимался, а падал и падал в его глубины, словно подбитая птица над ночным городом, сиявшим миллионами огней. Звезды-огни померцали недолгое время, потом, когда глайдер вышел за границу ионосферы, сделались ярче и застыли в ледяной пустоте. Но искры рукотворного света пылали все сильнее и сильнее. Разворачиваясь изогнутыми коническими хвостами, поплыли в черной пропасти северные шлейфы – Первый Верхний, Второй, потом Сибирский, Скандинавский, Шлейф Полярной Звезды и Шлейф Кассиопеи. Конус Полярной Звезды, где находилась база Констеблей, светился особенно ярко – огромная конструкция в точке Лагранжа то озарялась вспышкой ослепительного света, то чуть тускнела, и тогда я мог различить эллипс пространственного портала между разнесенными на сотни километров шарообразными генераторами.
«Выталкивают корабли… Куда?» – мелькнула и исчезла мысль. Завороженный ритмичными сполохами, я уплывал из реальности в Зазеркалье, из мира звезд, планет, космических доков, станций и орбитальных поселений в галактику ноосферы, что раскинулась невидимой сетью над Землей и протянулась до границы Мироздания, дальше самых далеких солнц. Никто из живущих, кроме, возможно, Носфератов, не представляет этих границ, если они существуют, и еще меньше способен представить, что таится за ними, но сеть Инфонета беспредельна. И в ней всему хватает места, от квантов до гигантских звезд, от атома до туманности в тысячи парсек, от амебы до человека, от человека до Носферата.
Мгла при входе в Зазеркалье дрогнула и разошлась. На краткий, почти неощутимый миг я словно раздвоился: одна моя половинка, та, что оставалась в глайдере, взмывала – или падала?.. – в звездную Вселенную; другая была вне времени и вне пространства – подхваченная информационным потоком, она неслась в лабиринте мегалитов, отыскивая свой портал. Искра, мерцающая желтизной песчаных дюн и серым цветом камня…
Чувство раздвоенности исчезло. Я стоял в иллюзорном холле, преддверии своего сайта: слева – проход в ванную, справа – камин и двери в спальню, а в глубине – Туманные Окна. Зеркальная пленка затягивала их, и в каждом я видел отражение, но не свое, а Гибли – Гибли-Аупута, каким я был в последней экспедиции. Мускулистый обнаженный торс, бледное свирепое лицо, рыжие патлы и убор из перьев страуса… Шутки подсознания! Но не пустые, а с явным смыслом: кажется, я был готов исполнить просьбу Гинаха и принял соответствующий облик.
Что-то должно сейчас произойти… Соединение разума с инфонетной средой по временам давало поразительный эффект, подобно тому, как смесь селитры и серы образует порох. В различных ситуациях это могло проявиться по-разному – как связь с Носфератом, как ментальный импульс, ведущий к построению логической конструкции, как откровение или подсказка на языке Эзопа, на уровне метафор и чувственных ассоциаций.