…Что такое Любимчик, знали все. Что такое «знать предмет», он даже не догадывался.
Начиная с третьего класса милый мальчик, которому до этого судьба послала милую, пожилую и религиозную мадам гувернантку и восторженных родителей, усвоил одну непреложную истину: надо уметь нравиться. А что ты при этом знаешь – неважно.
Математик по прозвищу «дядя Эля» – хороший учитель, добрый, но скучнейший человек– при виде милого мальчика шипел, плевался и переходил на другую сторону коридора.
Подтягиваемый за штаны всеми по очереди, Любимчик медленно переползал из класса в класс, делая при этом поразительные успехи. Тактика переползания была построена до гениальности просто: когда он надоедал кому-то до полного отвращения, он шел втираться в доверие к следующему. Лес не любил его не за это – фокусы у недорослей бывают разные, что с них взять – а за то, что сейчас Любимчик шел за ним след в след, точно по законам шпионских романов, держа «объект» строго по курсу и прячась за деревья.
Лес подождал, пока он споткнется, и громко, обидно присвистнул. Любимчик подскочил и исчез, как привидение. Зря – до перекрестка его провожали удивленными взглядами: что делать – тоже местная знаменитость.
После школы было очень тошно.
На перекрестке Лес остановился и посмотрел на дерево у дороги. Не выглянет ли Анника, садовая дриада, которая иногда приходила подлечить дерево, старого больного? Но Анники не было – только еле заметный радужный шлейф, след радуги в воздухе.
– Привет – сказал корень – сказал изгиб обгорелой ветви – сказала рана, расколовшая ствол.
– Не торопись – сказал камень – сказал лист – сказала ограда.
– Не хочу… – заслонился Лес. То, что он слышит их, мучительно напоминало о том, что можно было бы сделать, будь он свободен.
– Не стоит… – согласился дуб.
Обычно, проходя мимо дерева, он не обращал на него внимания. Но сегодня он весь день безуспешно – почти безуспешно – вспоминал, что ему известно о единорогах, и допустил к себе тот кусок прошлого, который прежде не имел над ним власти. Да и над его совестью тоже.
Была такая зацепка на совести, и звалась она Герда. Ну, просто так звали. У человека бывает фамилия, она же, в силу разных обстоятельств – прозвище.
Двадцать лет назад дело было. Более того, если дама – врач и работает в школе, то какая же она дама? Но в его семнадцать лет её тридцать казались ему недосягаемой тайной, бездонной пропастью. Дурным колдовством. Каждый жест её смахивал на колдовство. Ещё она терпеть не могла мужского общества, хотя была вполне себе ничего, без содрогания всаживала шприц в любую, даже плохо видную вену – ну, с целью анализа крови, разумеется, а они потом кричали на весь коридор «я наркоман» – конечно, при таких эффектных манерах и облике хотелось послать её на дальний остров усмирять дикарей. А самое интересное – строгая и язвительная госпожа Герда почему-то любила читать сборники волшебных историй.
Последнее делало её уязвимой.
– Не пройдешь, – сказал – свет – сказал камень – сказали листья омелы.
– Ну, не пройду – согласился Лес. И присел на поребрик.
– Не надо…
– Сами просите вспомнить.
– Ну, что с тобой делать…
…Уже не вспомнить, за что они хотели ей отомстить. Но именно его – короля! – попросили спасти школу от страшной Герды. И он совершил тот самый идиотский поступок.
Сначала требовалось совсем немного: разговориться с недоверчивой мадам в белом халате об истоках мифологии. Потом утверждать, что видел зверя неоднократно. Уточнить, где и когда. А потом позвать её в полночь прогуляться, так сказать, под старым дубом, и пусть расплачивается за все уколы. Что словесные, что в ягодицу. Герда не любила трусов и трусих, которых надо было заставлять открывать рот для таблетки, и обычно говорила что-нибудь едкое. Тут-то мы и выскочим, тут-то мы и…
А по ночам, захваченный изобретением легенды, он рисовал зверей, зверей, зверей… Странное было время. Когда она как-то накормила его печеньем, он чуть было не сдался. Но дело было уже начато, и, если бы он не довел его до конца, то потерял бы весь заработанный за прошлые годы авторитет. Ничего важнее для него тогда просто не было, а тем более… это.
А в ту ночь случилась гроза. С исключительной красоты молниями. И очень хорошо, что только гроза – с давних времён, когда город разросся до теперешних размеров, никто не помнил о камнях от старого капища, надежно закатанных в асфальт. Герду спасло только вмешательство жившего неподалеку священника – видимо, старые боги помнили потомков своих служителей. Её ударило молнией, но она выжила – ее вышвырнуло из круга. Шесть свидетелей-недорослей, море общего стыда.
Потом Лес поторопился уехать в институт, пока Герду не выписали из больницы.
Поначалу он старался убедить себя, что ни в чём не виноват. В конце концов, мало ли в какое дерево решит ударить молния, мало ли кто неудачно шутил, а пошутить над женщиной всегда было дело обычное… Но чем больше он думал, тем больше винил себя, пока не вычерпал колодец досуха, раз и навсегда посчитав это своим первым преступлением.
Всё в этом мире в те времена принадлежало ему, даже если поддавалось не сразу. Только Герда не принадлежала никому. А ведь, повернись всё по-другому, он бы, вернувшись, сам захотел положить голову к ней на колени… Но хрупкое подлежало завоеванию точно так же, как и грубое. А сказки, выходит, тут были совершенно не при чём.
Он не любил ходить этой дорогой.
– Уходи… – сказал камень – сказал свет – сказала ограда.
– Ухожу… – Лес поднялся и пошел дальше по пыльной улице. Камни мостовой под ногами казались мягкими, как обычно кажутся в жаркий полдень. На углу стоял полицейский и глазел на него, а потом пошел в сторону бара.
Злой, раздраженный и придавленный грузом вины Лес все-таки шел домой.
Зачем вспоминать стихи тому, кто не свободен?
«И не знать, как трава на ограде беззвучно качала засохшие плети.
Разбуди на рассвете…
Словно спит в тебе жажда огня…
Век не тронет меня…
Он не тронет, не тронет, не тронет»…