7-10 ноября 1774 г. от Сошествия
Лабелин
– Доброго вечера, милорд.
Голос леди Аланис напоминал звук колеса, которое лет двадцать не знало смазки.
Альтесса-тревога, делившая с Эрвином стол и кубок вина, проворчала ему на ухо:
– Ну, зачем ты ее впустил? Она чем-то недовольна, как всегда.
Догадка была не лишена оснований. Аланис пересекла комнату неторопливым мягким шагом, словно подбираясь к жертве. Прищурив глаза, осмотрела свечи в витых канделябрах, кувшин вина и кубок, ароматическую лампу, в которой пузырилось масло, источая крепкий запах сандала. Остановила взгляд на самом Эрвине – тот сутулился в глубоком кресле, подобрав ноги и завернувшись в теплый зимний халат.
– Хм… Я так не вовремя, что вы даже не ответите на приветствие?
– Доброго вечера, миледи.
– Кажется, вы ждали кого-то другого?.. Обстановка буквально дышит романтикой.
– Просто пытался создать уют.
– Ах-ах…
Леди Аланис понюхала вино в кувшине, потеребила носком ковер на полу – до неприличия пушистый.
– А мне думается, милорд, вы ждали девушку. Разве девушка – не лучшая награда за славную победу?.. Быть может, две девушки?.. Или три?..
– У него уже есть девушка! Я! – вскричала тревога, но не была услышана.
– Чего угодно триумфатору? – продолжала герцогиня. – Белокровную южанку из Шиммери? Страстную западницу? Парочку полногрудых путевочек? Я слыхала, худым мужчинам, вроде вас, по нраву пышные девицы…
Эрвин устало вздохнул.
– Зачем вы пришли, миледи?.. Высказать недовольство? Лучше в письменном виде – мне так нравится ваш почерк. Пофлиртовать со мной? Простите, я в неподходящей форме, уже переоделся в халат. Хотите напиться, как и я? Тогда милости прошу. Только молча. И кубок всего один – не побрезгуйте из моего.
Злость вспыхнула в ее глазах, но быстро угасла, когда Аланис распознала тревогу и грусть в голосе Эрвина.
– Что-то не так, милорд?
Эрвин пожал плечами.
– Вы сами знаете: все превосходно. Вчера мы выиграли битву, потеряв двух человек. Кавалерия Лабелина бежала в неведомом направлении, пехота сдалась на милость победителя. Я предложил путевцам встать на нашу сторону, и пятнадцать тысяч согласились. Наступает зима, крестьяне голодны, амбары пусты, а я обещал харчи и оплату. Таким образом, наше войско выросло почти вдвое.
Аланис слушала Эрвина, все сильнее хмурясь с каждым словом.
– Сегодня мы вступили в город Лабелин. Герцог Морис не оказал сопротивления. Он бежал на поезде вместе с дворцовой стражей и ближайшими вассалами, прихватив фамильные Предметы. Я въехал в город во главе войска, облаченный в парадные доспехи, верхом на роскошном коне. Мещане открывали ставни и смотрели на меня. Кое-кто кричал приветствия. У многих пехотинцев Южного Пути были друзья и родичи в городе. Все счастливы, что битва обошлась без крови. На главной площади нас встречали городские старшины и главы ремесленных цехов. Они раз двадцать назвали меня великодушным лордом и настоящим рыцарем, из чего следовало: они до жути боялись, что я отдам город на разграбление. Я велел им честно трудиться, как и прежде. Ввернул цитату из заветов Глории. Предложил снижение налогов на десятину в случае, если цеха оплатят налоги за два месяца вперед. Они согласились, и кузен Роберт получил в свое распоряжение две бочки серебра. Одна была сразу же роздана кайрам. Сейчас все войско, кроме вахтенного батальона, возносит хвалы богу виноделия и предается духовному общению с полногрудыми путевочками. Последним, кого я видел по пути сюда, был граф Майн Молот. Он выразил одобрение словами: «Тьма меня сожри, милорд!» – и предложил выпить на брудершафт.
– Ужасно, – сказала леди Аланис. – Как вы только терпите все это? Победа, слава, золото, любовь и преданность вассалов. Нелегка ваша доля, герцог Ориджин.
– Надо полагать, вы иронизируете?
– А вы?
– А как вы думаете, миледи?
Леди Аланис села в соседнее кресло, подобрав ноги, как Эрвин.
– Знаете, я пришла сюда с намерением выцарапать вам глаза. Во всем вашем триумфе, милорд, не нашлось местечка для меня! Я не шла рядом с вами впереди войска, не въезжала в город верхом на белом жеребце, не праздновала победу, не слушала песен. Весь день провела в закрытом фургоне, а вечер – одна в какой-то унылой комнате. Да, понимаю, мы шантажируем Галларда, и я должна скрываться. Если покажусь на глаза мещанам, шантаж потеряет силу… Но, черт возьми, вы могли придти и выпить со мною! Дать мне возможность поздравить вас с победой. Сделать хотя бы видимость, что я для вас что-то значу!
Возможно, здесь ожидалась просьба о прощении. Эрвин промолчал, но подал ей кубок. Кривясь, она поболтала вино в чаше.
– Вы действительно не ждете каких-нибудь девиц?
– Нет, миледи. А почему, собственно, это вас волнует?
Аланис выпила залпом.
– Вот почему. Вашей забывчивости обо мне и вашему мрачному одиночеству после победы могут быть два объяснения. Первое: я мешаю вам развлекаться. Но если это не так, то в силе второе: есть некая дрянь, что портит вам жизнь. Я хочу об этом знать.
Эрвин усмехнулся:
– Вы же понимаете, миледи, что дрянь на душе агатовца – самая интимная штука, какая только у него есть? Нужно быть очень близким человеком, чтобы заслужить право заглянуть в эту выгребную яму.
– Мне ли не понимать…
Леди Аланис сняла повязку с лица, повернулась так, что свечи осветили темный шрам и дырку в щеке.
– Достаточно интимно, лорд Эрвин?
– Х-ха. Красивый жест. Однако я начну с вопросов. Скажите, леди Аланис… вы с самого детства готовились в императрицы?
Она потемнела. Даже в мерцании огоньков было заметно.
– Вы издеваетесь, милорд?
– Простите, не хотел тревожить ваши раны. Ответьте и узнаете, зачем спросил.
– В четыре года впервые услышала, что стану владычицей. Все детство училась танцевать, соблюдать манеры, красиво говорить, распознавать гербы. Приходила обедать – отец говорил, например: «За столом сидят министр финансов, советник по науке, имперский генерал и кузен великого лорда. Что ты скажешь, милая, и где сядешь?» Я говорила каждому правильные слова и выбирала себе положенное место. За ужином отец мог сказать: «У нас гость – рыцарь такой-то, на его гербе весло и два топора». Мне следовало понять, что рыцарь – из верхнего Нортвуда, спросить о новостях Севера и о здоровье его сюзерена (разумеется, назвав имя и род последнего). Если в Эвергарде случался бал, все танцы были из тех, что исполняются при дворе. Когда мы принимали гостей или выезжали на прогулку, или отмечали праздник – следовали придворному этикету. Папенька создал для меня мой собственный маленький императорский двор. Позже, в семь лет, я увидела и настоящий. Отец отдал меня на службу владычице Ингрид в качестве младшей фрейлины. Я прослужила три года во дворце Пера и Меча. В десять лет знала о тамошних порядках все, что только можно. Затем вернулась в Алеридан и еще четыре года помогала отцу управлять Альмерой. Двенадцати лет от роду я могла наизусть прочесть бюджет герцогства, как стишок. Знала, сколько искровой силы дают цеха и на что она идет, почему со стекольных гильдий следует брать двадцать сотых подати, с часовых – двадцать пять, а с гончарных – всего семнадцать. Бывала на судебных заседаниях, и папенька спрашивал: «Полагаешь, виновен этот человек? К чему бы ты его приговорила?» Я редко ошибалась… Когда исполнилось четырнадцать, отец послал меня в пансион Елены-у-Озера, и там, в сравнении с предыдущим, было очень легко. Да, милорд, все время, сколько себя помню, я училась управлять государством.
– А ваша подготовка включала в себя близкое знакомство с семьей императора?
– Естественно! Начиная от подвигов Ольгарда Основателя и Юлианы Великой, кончая тем, какой сорт мороженого владычица Ингрид предпочитала на ужин.
– Меня больше интересует ее сын Адриан.
– Что желаете узнать о нем, милорд? Как он раскрыл тайну Предметов? Простите, это мне неизвестно.
– Нет, другое…
Эрвин наполнил чашу, двое по очереди приложились к ней.
– Начну издалека, миледи. Герцог Морис Лабелин бежал из города этой ночью. Он собирался в спешке, потому взял лишь самое ценное: Священные Предметы, драгоценности, искровое оружие, охрану. Голубей он оставил – видимо, не имел времени подумать о них. Мои люди схватили мастера-почтовика. Нет, иначе: он сам пришел к нам и предложил купить кое-что… Знаете, эти ленточки, которые цепляют на птичью лапку, слишком узки. На них поместится лишь самый мелкий шрифт, многим лордам неприятно разбирать подобный бисер. Почтовик обязан переписать сообщение на обычный большой лист и подать его лорду, а ленточку сжечь. Но почтарь Лабелина схитрил и припрятал ленточки, полученные последним временем. Думал: не найдется ли желающий купить сведения? Нашлись мы.
Эрвин вытащил из кармана халата ворох лент и протянул Аланис.
– Если интересно, можете просмотреть. Главное в них вот что: Адриан с большими силами идет через Надежду в Литленд, готовясь к битве против Степного Огня. Последний, кстати сказать, одержал две крупные победы и ряд мелких, движется к столице Литлендов – Мелоранжу. Так что Литленды в отчаянном положении, но речь не о них. Адриан ушел на юг. С ним большие силы. Какие именно – слухи рознятся, но не меньше восьми полков. В Землях Короны остался генерал Алексис Смайл всего лишь с семью из пятнадцати искровых полков.
– Разве это новость?.. – удивилась Аланис. – Ваш человек из столицы уже сообщал об этом.
– Да. И я не верил ему. Думал, его схватила протекция и заставила слать ложные сведения. Я полагал, Адриан ждет нас в засаде, каковая находится примерно вот здесь.
Эрвин развернул карту, указал место. Аланис склонилась поближе, волосы упали ей на лицо, она отбросила их за плечи.
– Видите, миледи: южнее Лабелина есть этакий треугольный карман, образованный впадением Милы в Ханай. Если мы не хотим форсировать Ханай (нелегкая задача), то нам придется пересечь Милу и войти в этот карман. Местность там равнинная – идеальная для искровой пехоты. Мост через Милу – всего один. Значит, отступить не получится. Мы более мобильны, чем Адрианова пехота. В любом другом месте сможем избежать боя, если захотим. Но между Милой и Ханаем император поймает нас в капкан и истребит одним ударом. Именно это он планирует, именно потому не помог Жирному Дельфину. Герцог хотел принять бой севернее города, чтобы сохранить его. Адриан хотел боя южнее города – чтобы наверняка уничтожить нас. Все складывалось воедино при одном допущении: наш агент в Фаунтерре лжет.
Он поворошил ленты в руке Аланис.
– И вот теперь эти письма. На них печати разных дворян из Фаунтерры, Маренго, Сердца Света, Фарвея… У Жирного Дельфина оказалось много друзей, и все как один сообщают: владыка с войском ушел на юг. Мои люди сейчас пытают мастера-почтовика и завтра дадут результаты. Но я убежден: ленты – не подделка. Сообщения подлинны. Что приводит нас к ответу на ваш вопрос: отчего я не забавляюсь с девушками? Потому, миледи, что боюсь. До сих пор Адриан был сильнее меня, но я хотя бы понимал, как и когда он собирается нас разбить. Теперь – ни малейшего понятия. Я будто снова иду по болоту, и сеть подо мною в любой миг может порваться.
– Это вся дрянь, что скопилась у вас на душе?
– Нет, миледи, имеется второй том. И снова позволю себе зайти издалека.
Аланис Альмера удобно устроилась в кресле, подперев подбородок кулачком. Ее поза выражала полное внимание.
– Теперь поговорим о моих полководцах. Я не имел возможности выбирать командиров, они достались мне вместе с армией, и по ряду причин я не мог заменить их. Высшие офицеры моей армии относятся к одной из двух пород. Из первой – граф Лиллидей, граф Майн, бароны Близняшек, бароны Побережья. Это прим-вассалы Дома Ориджин: лорды, что привели на войну своих собственных кайров. Естественно, я не имею возможности отобрать рыцарей у их лорда и отдать под командование другому человеку. Это даже не обсуждается.
– А вторая порода?
– Офицеры, некогда назначенные моим лордом-отцом командовать батальонами Первой Зимы. Таковы полковники Хортон и Блэкберри, капитаны Деррек и знакомый вам Хэммонд, мой кузен Роберт и многие другие. В чистой теории я мог бы переназначить их… Но большинство из них служили отцу много лет, бывали с ним в великом множестве сражений – как правило, победоносных. Что самое неприятное: рядовые воины редко видели самого герцога Десмонда, но часто – своего прямого командира. Для многих кайров герцог Ориджин – лишь громкое имя, в то время как их личная преданность адресована Хортону или Блэкберри, или Хэммонду… Нужно иметь веские причины, убедительные для солдатских умов, чтобы заменить подобную фигуру. Я не нашел таких причин. Мои офицеры гонористы, мрачны, упрямы, как быки, и абсолютно уверены, что все знают о войне. Но чего еще ждать от офицеров-северян?.. Мои – ничем не хуже прочих.
Аланис поморщила губы:
– Итак, вы, милорд, стерпели и взяли в помощники людей, которым не вполне доверяете. Простите мне прямоту, но это – глупость. Слова «лорд» и «стерпел» абсурдно смотрятся рядом.
– Немного не так, миледи. Я доверяю этим людям. Не доверял лишь двоим из них – графу Флемингу и барону Уайту, потому сейчас один в Запределье, а второй в темнице. В остальных я уверен ровно так же, как в глыбе камня или дубовом таране: они не предадут и не обманут, с их помощью можно ломать стены, а если я велю им стоять на месте, противник скорее надорвется, чем сдвинет их. Беда лишь в одном: мне самому столь же трудно сдвинуть их с места. Всякий раз, как я предлагаю тактику, прежде не испытанную отцом, мои командиры упирают копыта в землю и выставляют рога. Я борюсь с ними едва ли не чаще, чем с противником.
– Но вы взяли город без потерь, милорд! Любой, самый заскорузлый вояка, должен оценить это!
– О, да. Все предыдущее было вступлением, а теперь мы подходим к смысловой части. Сегодня, получив голубиные ленты, я созвал небольшой совет. Уже тогда во мне зарождались сомнения. Наступать или выжидать? Идти вперед – с риском угодить в ловушку, о которой я ничего не знаю? Или остаться на месте – собрать дополнительные войска, дождаться Нортвудов, натренировать путевцев, что перешли к нам, стать намного сильнее… но, вероятно, упустить единственный шанс, который нам дается? И вот я спросил полководцев: как поступить? И почти все ответили: наступать! Лиллидей сказал: «Ваш отец, милорд, не был сторонником поспешных действий, но и не мешкал, если дела шли удачно». Роберт сказал: «Мы взяли Лабелин без боя, на одной твоей доблести, кузен. Ясно, что Светлая Агата всей душою за тебя. Она хочет, чтобы мы побеждали. Остановимся – лишимся ее помощи». Блэкберри сказал: «Не особо надейтесь на восстание западников. Они – лихие бойцы, но не настолько, чтобы справиться с искровой пехотой. Адриан быстро покончит с ними и вернется». Хортон добавил: «Зима на подходе. Ляжет снег – наступать станет трудно. Задержимся в Лабелине – застрянем до весны. К тому времени Адриан укрепится». Деймон же сказал: «Зададим им жару, тьма сожри! Как били, так и будем бить!» А граф Молот хохотнул в знак согласия.
– Словом, все за наступление?
– Кроме одного – генерал-полковника Стэтхема. В этом командире упрямства и гонору вдвое больше, чем во всех остальных, поскольку он принадлежит сразу к двум породам. Он – барон Овечьих Долин, в его землях живет больше восьмидесяти тысяч крестьян, так что он – один из крупнейших лордов герцогства. Кроме того, отец вверил ему один из своих батальонов горной стражи, и Стэтхем двенадцать лет командовал им наравне с собственными отрядами. Он так гордился военными успехами, что с некоторых пор перестал зваться бароном, а говорил неизменно: генерал-полковник Стэтхем. Военный чин для него стал важнее, чем титул, полученный с кровью. Вот этот человек до сей поры находился в самой ярой оппозиции ко всем моим планам. Что бы я ни задумал, Стэтхем находил довод за то, что моя идея плоха. И сегодня, будучи в сильнейшем сомнении, я был уверен: Стэтхем без колебаний заявит: «Вперед и только вперед!»
– А он поступил иначе?..
– Ваша стратегия, милорд, – сказал Стэтхем, – работала только за счет внезапности. От вас не ждали похода к побережью – и вот, побережье наше. Не ждали, что вы вернетесь к Дойлу – теперь и Дойл за нами. Никто не мог подумать, что вы вооружите пехоту арбалетами и что вспомните обычай поединков чести, – в результате взят Лабелин. Вы малоопытны и не искушены в тактике, милорд. Вы не умеете распознать шанс, а также слишком боитесь потерь и бережете солдат. Но у вас как военачальника есть один важный козырь: вы непредсказуемы. Двинувшись сейчас на юг, вы от него откажетесь. Самый дурной имперский генерал ждет нашего наступления. Прикажете наступать – и потеряете внезапность. Имеете ли в запасе другой козырь, милорд?
– Что вы ответили на такую наглость?!
– Ответил вопросом на вопрос: «А вы понимаете, генерал-полковник, в чем состоит ловушка?» Он сказал: «Никак нет, милорд». «Где она будет? – спросил я. – Как ее избежать?» «Не могу знать, милорд», – отрезал Стэтхем. «Тогда что предлагаете делать?» – спросил я. Он ответил: «Не то, чего ждет враг, милорд». Это и все. Конкретных идей он не имел, и скоро все вновь заговорили о нашем славном наступлении. Я же остался в сильнейшем смятении, миледи. В нем пребываю и сейчас.
– Это всего лишь один человек! Один старый упрямый осел, нелюбимый вами.
– Этот осел, однако, умеет сражаться.
– Как и остальные!
– Но он был в меньшинстве. Я трепетно отношусь к особым мнениям. Понимаете ли, миледи, я ведь и есть ни что иное, как особое мнение…
Аланис придвинулась и тронула его плечо.
– Какую помощь я могу оказать вам?
– Помогите советом. Вы мало знаете о войне, но лучше всех нас знаете Адриана. Есть ли возможность, что он совершил ошибку? Ушел на юг, не подготовив нам сюрприза? Понадеялся на армию Южного Пути? Не ожидал, что мы возьмем город? Или полагал, что мы останемся зимовать в Лабелине? Или положился на Серебряного Лиса с его семью полками?.. Словом, скажите, миледи: о чем он думал?
Сделав несколько глотков, она облизнула губы и ответила:
– Это вино настраивает на ностальгию. Так и хочется вспоминать истории из детства… У владычицы Ингрид были длинные и густые волосы – прямо львиная грива. Расчесывать их могли только фрейлины: слугам не полагалось касаться головы ее величества. Девочки не любили это дело, боялись: волосы густы, владычица вспыльчива. А я любила – мне нравилось, какова грива на ощупь. Однажды я чесала ее, и тут Адриан зашел к матери. Поговорил с нею о чем хотел, потом сказал: «Мама, прошу вас, дайте леди Аланис другую обязанность». «Почему?» – спросила ее величество. Он пояснил: «Ей нравится расчесывать вас. Она часто делает то, что хочет. Отец дал Альмере третий искроцех, влияние этой земли растет. Может быть, именно леди Аланис станет моей невестой. А владычица должна понимать: приходится делать то, что следует, а не то, чего хочется». Адриан заметил, что мне нравится расчесывать, и предусмотрел, видите ли, что это пойдет во вред моему характеру, что взволновало его в контексте растущего влияния Альмеры! Милый Эрвин, мы враждуем с очень и очень дальновидной сволочью. Я бы не надеялась, что он где-то чего-нибудь не предусмотрел. Если была возможность, что мы возьмем Лабелин, – Адриан подумал о ней. Если есть шанс, что Серебряный Лис не справится с нами, – Адриан подумал и об этом. Если ваши полководцы советуют идти на столицу – Адриан предусмотрел вариант, что вы прислушаетесь к совету.
– Скверно, – сказал Эрвин и приложился к кубку.
Аланис нежно погладила его.
– Четырнадцать футов, да?..
– Что – четырнадцать футов?
– Длина тех копий, что вы дали своим кайрам. На фут длиннее обычных. Вы устроили дурацкий турнир под Дойлом, чтобы выбрать лучших поединщиков войска. Но даже лучшие не спешили бы троих врагов подряд, а вы ожидали, что путевцы сыграют нечестно. Потому вы подыграли своим рыцарям и дали им копья подлиннее: ненамного, чтобы это не бросилось в глаза. Весь ход событий вы предвидели уже в Дойле. Агата не зря зовет вас своим внуком!
– Агата до сих пор не сказала мне, как разбить императора.
– Но у вас есть я, милорд! Чем я не Агата?! – герцогиня расправила плечи, горделиво вскинула голову.
– Вы не полководец.
– Как и вы! Но вы одерживаете победу за победой, а я понимаю, как вы это делаете. И никто на свете не знает Адриана лучше, чем я. Давайте же вместе найдем путь к триумфу.
– Агата может понять Агату?.. – слабо улыбнулся Эрвин.
– Конечно. Неужели сомневаетесь?
– Что ж… У меня мелькнула одна мысль… Я еще ни с кем не делился ею. Она вовсе не гарантирует победы, и настолько рискованна, что даже мне становится жутко.
– Это звучит очень соблазнительно, милорд! Прошу, поделитесь со мною.
– Ладно, – сказал Эрвин и сполз с кресла на ворсистый ковер. Расстелил по полу карту герцогства и схему города Лабелина. Аланис села рядом, прильнув к его плечу. Он начал:
– Под улицами города, как видно на схеме, пролегают большие катакомбы…
Весной и осенью, во время дождей, низинный город Лабелин превращался в огромный водосборный бассейн. Миллионы галлонов воды стекали с крыш, грязными потоками хлестали на улицы. Вода переполняла канализационные стоки, и нечистоты всплывали на поверхность, затапливая город, как зловонную клоаку. С этим нужно было бороться.
Чтобы справиться с бедствием, прадед нынешнего герцога начал строительство подземного этажа города – катакомб. Использовались карстовые щели и полости, имевшиеся в здешних местах. Люди рыли искусственные пещеры, соединяли полости в единую сеть, прокапывали туннели, ведущие к реке. Год за годом росло подземелье, отводящее лишнюю воду, спасающее город от потопа. Сейчас, спустя век, катакомбы почти не уступали по площади наземной части Лабелина. Полной и точной их карты не имелось ни у кого.
Пещеры расслаивались на несколько уровней, и верхние из них никогда не заливались полностью, даже во время сильнейших дождей. Их звали сухими катакомбами. Имя отчасти грешило против истины: весною в сухих катакомбах текли ручьи по щиколотку, а то и по колено, но не по шею, как в более глубоких пещерах.
Сухие катакомбы облюбовали в качестве убежища самые презренные жители Лабелина: бездомные, нищие, уличные воры, грабители и мошенники, вымогатели и сутенеры – словом, все те, при виде кого мещанин отвернется и ускорит шаг, а воин возьмется за меч. Никто не знал, сколько этих грешных душ вмещали катакомбы. Самые скромные прикидки давали никак не меньше двух тысяч. По этой причине шериф Лабелина, имевший в подчинении шестьсот констеблей, предпочитал не соваться в пещеры без крайне веской причины. Бездомная братия, в свою очередь, старалась не давать ему излишне веских поводов.
Ни один самый наглый лжец не сказал бы фразы вроде: «В катакомбах происходит то-то и то-то», – ибо все знали, что никто этого полностью не знает. Но не будет ложью утверждать, что в восточной – самой теплой – части пещер имеется зал, прозванный Казаном за округлый и гладкий потолок. Казан примечателен не одним лишь потолком, а и всей обстановкой. Здесь стоят два стола – нижний и верхний, как принято в домах богатеев. Нижний сколочен из полудюжины столешниц разного размера, так что напоминает состав с пятью вагонами. Верхний возвышается на помосте, и всем хорошо видны его лакированные ноги из красного дерева со львиными мордами внизу. На стенах Казана висят всевозможные диковинные предметы: алебарда, двухфутовая священная спираль, голова статуи Людмилы, портрет глазастого мужика в берете, связка амулетов от порчи, гнутое серебряное зеркало, несколько бутылей вина, оплетенных лозой. Между зеркалом и спиралью намалеван углем контур грудастой бабы.
На третий день после прихода северян в Казане сидели полторы дюжины парней. За нижним столом разместилась пестрая компания. Здесь были два брата-близнеца, курчавых, словно черные бараны; слепец в плаще со стоячим воротом; бородатый моряк, исполосованный шрамами; хмурый тощий подросток, ковырявший ногти ножом; седой дед в ливрее, похожий на дворецкого, и еще несколько мужчин. Единого занятия у этих людей не было: кто играл в кости, кто вел разговоры, кто слушал песню, попивая горькую дубовку.
За верхним столом сидели четверо. Здесь были Томпсон и Хмык – высокие жилистые парни в серых сюртуках (у Томпсона новый, у Хмыка – с заплатами на локтях), затем Крот – мелкий и скользкий, с неприятно острым носиком, а возвышался над ними Олаф – самый заметный господин во всем здешнем обществе. Он выделялся абсолютно всем, а прежде всего – диковинной бородой: она была разделена надвое и окрашена в синий цвет. Каждая полубородка затвердела от краски и напоминала острую сосульку. Одет был Олаф в синие шаровары, остроносые сапоги и алый камзол со множеством золотых пуговиц: они крепились не только там, где пуговицам следует быть, а и в совсем неожиданных местах, скажем, на вороте и плечах. Олаф взирал на столы свысока, будто всадник на пехотинцев, поскольку восседал на бочке. Для мягкости крышка ее была устелена овчиной, а сзади приколочен огрызок другой бочки, образующий нечто вроде спинки трона. На нижней бочке слева имелся краник, из коего Олаф подливал жидкости себе в кубок, а справа – крючок, на котором висел взведенный арбалет.
Дополняли честную компанию два музыканта. Один играл на штуковине вроде арфы, только с плоской доской, а второй покручивал шарманку. Они пели про Джека, что очень любил свою Мышку. Джек грабил дилижансы, рискуя головой, и покупал Мышке платья да браслеты. В платьях да браслетах Мышка ходила гулять в город, там и встретила шерифа. Тот положил на нее глаз и стал охмурять, а Мышка ответила: «Не пойду к тебе, ясный сокол, больно Джека боюсь. Он лихой у меня, не моргнет – зарежет». Шериф отвечал: «Не робей, конфетка, Джеку будет управа. Ты мне только скажи…». Она сказала, и следующим днем Джек попал в засаду. И вот на галере он тянет весло, а сам думает…
Песню слушали ребята за нижним столом. Но из верхних лишь Томпсон иногда качал головой и хмурился, остальные не обращали на певцов никакого внимания. Крот вел рассказ:
– Ну, вы знаете, у меня шестая комната – особая. Пускаю туда только самых сладких девичек, а в стенке имеется отверстие. Ведет в седьмую комнату, там у дырки стоит стул. Ну, я и даю поглядеть за совушку.
Совушками называли глории – очень уж знатные глазища были у Праматери на монетке. Агатки именовались перьями, а елены – фонарями: по рисункам на обороте.
– Так вот, позавчерась один чинуш снял рыжую. А рыжая – девка ого, к ней, бывает, очередь стоит. Вот и тогда сидит один пузан, говорит: «Никого не хочу, рыжую дождусь». Я ему: «Поглядеть хочешь?» Он заплатил, пошли мы в седьмую. Усадил пузана на стул, он к дырке так и прилип глазом. А звук тоже проникает, я и слышу: тот чинуш что-то нашептывает рыжей. Прислушался получше – вот же стервец! Соблазняет рыжую уйти с ним насовсем! Говорит: «Будешь только моей, ничьей больше! Хочешь?» Она не дура, отвечает: «Ишь, какой смелый – насовсем! А деньги-то у тебя есть?» Он говорит: «Еще какие! Я не просто какой-то чинуш, я – кассир в банке Шейланда!» Рыжая: «Врешь, наверно. Одет простенько». Чинуш: «Это нам так полагается по форме. Но через мои руки знаешь какие деньги проходят!..» Тут я навострил уши. Вернул пузану его монетку и вытолкал из комнаты, сел сам слушать. Чинуш там, в соседней комнате, совсем разошелся: «Из нашей банковской точки каждую неделю две тыщи вывозят! Что ни неделя – то две тыщи! Говоришь, у меня денег нету? Это у меня-то нет?! Да ты со мной заживешь, как принцесса!»
Крот говорил с неприятным присвистом – из-за нехватки передних зубов. Двубородый устал от его болтовни и сказал:
– Так что? Короче давай.
– Ты слыхал, Двубородый, две тыщи каждую неделю! Вот что! И речь не о перышках шла, а о самых настоящих желтяках! Положим, чинуш приврал, и там не две тыщи, а одна, но все равно! С налету тыщу желтых можем взять!
Олаф потер правую бороду, что было признаком раздумий или легкого раздражения, и ответил:
– Банк Шейланда самый надежный.
– Двубородый, я пошел на ту точку и поглядел. Там стерегут всего пять рыл в железе. Соберем дюжину, налетим по-шустрому и все обтяпаем. Каждый возьмет по полсотни желтых, а мне сто, а тебе – триста.
– Дубина, – буркнул Олаф. – Банк Шейланда самый надежный потому, что честно платит мне мзду. У него нет проблем и у меня нет проблем. Кто сунется к Шейланду, свяжется со мной.
– Платит тебе? Неужто целых триста желтых? Верно, меньше!
– Не твое дело, сколько. Платит, сколько нужно. Ты понял меня?
– Но Двубородый…
Сидящий на бочке от злости взялся за левую бороду.
– Что но?
Крот опомнился:
– Никаких «но». Прости, Двубородый.
– Что прости?
– Прости дурака. Сказал, не подумав.
– Слепая тварь. Надоел. Пошел отсюда.
Сидящий на бочке схватил кубок Крота и швырнул под нижний стол. Остроносый мужичок схватился с места и резво убежал следом за чашей. Кто-то из парней хохотнул, Хмык сказал:
– Хмык…
Олаф отпустил левую бороду и тут же улыбнулся, словно злость прошла за миг.
– А ты, Лысый Фред, ступай ко мне. Садись рядом.
Невысокий парень, косматый настолько, что глаза едва проглядывали сквозь шевелюру, перешел от нижнего стола к верхнему.
– Как дела, Фред?
– Да помаленьку, Двубородый.
– Говорят, хорошо перья стрижешь.
– Я-то что, я скромно… Это место прибыльное. Перышки сами в руки летят, а я от них отмахиваюсь. Но иногда устаю, тогда уж беру.
– Ты – хороший парень, Фред…
– Сука! – процедил Томпсон.
Лысый Фред опешил:
– Ты чего это, а?
– Сука она, – буркнул Томпсон и стукнул по столу обручальным браслетом.
– Жена твоя?
– Моя.
– Что сделала?
– Да ничего.
– Скурвилась?
– Нет.
– Монету скрысила?
– Нет.
– Изменила?
– Да нет вроде.
– Чего ж сука-то?
– Чую… – Томпсон поскреб грудь и с горечью повторил: – Чую, что сука.
Надо сказать, Томпсон славился чутьем. Трижды уходил от облав, ни разу не попадался. А денег настриг столько, что купил себе хату. Давно уже не жил в пещерах, только наведывался на огонек.
– Чуешь, что изменит?
– Нельзя бабам верить… – ворчал Томпсон. – Ведь нельзя же. Все говорят, вон и песня о том. А я все равно… Люблю ее, что тут сделаешь.
– Хмык, – сказал Хмык.
– Пойду, наверно… – Томпсон невесело покачал головой.
– К ней?
Тот не успел ответить: на пороге появился Бурый – один из парней, что стерегли вход.
– Двубородый, к тебе пришли.
– Кто?
– Большой, а с ним еще восьмеро.
– Восьмеро? Не было уговора, чтобы Большой водил такие толпы!
– Мне его отослать? – спросил охранник, но как-то вяло и с сомнением. Не хотелось ему отсылать Большого. Отчего-то не лежала душа к совершению попытки.
– Пусть войдет, – буркнул Двубородый и трижды стукнул костяшками по бочке. Его подданные насторожились, многие опустили под стол правые руки.
Человек, что вошел в Казан, имел никак не больше пяти футов росту. Одет был по-мещански: в башмаки, чулки, бриджи, рубаху и камзол, – потому среди здешней компании смотрелся нелепо. На круглой его мордашке топорщились густо напомаженные усики. Щечки человека были до того мягкими и рыхлыми, что так и тянуло хорошенько врезать ему по челюсти. Ничто во внешности этого типа не оправдывало его прозвища – Большой. Увидав его впервые, никак не поймешь, что перед тобою – шериф города Лабелина.
– Здравствуй, Большой Человек, – сказал Двубородый. – С чем пришел к нам?
– Приветствую, Сидящий-на-Бочке, – ответил шериф, тряхнув щеками. – С добром пришел, посидеть по-свойски…
В подтверждение благих намерений шериф вынул крупную серебряную монету и бросил в прорезь ящика, стоявшего у входа. Двубородый нахмурился сильнее.
– Говорят, ты пришел не один.
– Да, есть такое. Один человек очень хотел повидать тебя, Двубородый…
– Вернее, восемь человек.
– Ну, да… Они очень хотели и, знаешь, я не смог им отказать.
– Это почему?
– Знаешь, Двубородый, бывают на свете такие люди, которым отказать сложно.
И он прошел дальше в зал, махнув рукой своим спутникам. Один за другим порог переступили восемь человек. На семерых были черные плащи и черные куртки, надетые поверх кольчуг. На груди каждого краснел косой крест вроде буквы Х, на поясах внушительно болтались мечи. Светлоглазые скуластые угрюмые лица выдавали северян. Восьмой человек отличался от прочих: он был худ и немного сутулился, вместо креста носил на груди серебристый вензель, а губы кривил в ухмылке – не то надменной, не то брезгливой. Восьмой заставил Олафа напрячься и опустить руку поближе к арбалету. Парней с оружием, даже таких серьезных, как эти семеро, Двубородый повидал на своем веку. А вот восьмой принадлежал к особой породе – редкостной, прежде не виданной. И не сказать, чтобы Олаф горел желанием сводить знакомство с этой породой.
– Вы кто? – спросил Двубородый.
– Простите, судари, что мы прервали вашу трапезу, – с тенью насмешки произнес восьмой. – Я – Эрвин София Джессика, герцог Ориджин, с недавних пор властитель города Лабелина. Со мною Роберт Эмилия Герда, мой кузен, и шестеро славных кайров. С кем имею честь беседовать?
Олаф погладил правую бороду. Не нравилось ему все это, и крепко не нравилось. Если бы была такая молитва, чтобы события откатились на пять минут назад, повернули и пошли как-нибудь иначе – Олаф прочел бы ее не раздумывая.
– Я – Олаф Двубородый, Сидящий-на-Бочке, Король Теней и Хозяин Пещер.
– Король, стало быть?
– Король Теней!
– Очень приятно познакомиться! – улыбнулся герцог. Зубы у него были такие белоснежные, что аж смотреть противно. – Очень-очень приятно. Хотя будет приятнее, если твои люди, Король Теней, положат руки на стол, чтобы я их видел.
Возникла заминка. Черные плащи герцога рассыпались по залу. Их было вдвое меньше, чем подданных Олафа, но Двубородый не поставил бы и медяка на это численное превосходство. Скверное дело. Вот бывает же так: день начинается как любой другой, но вдруг раз – и уже не день, а глубокая задница.
– Ладно, парни, покажите руки, – принял решение Олаф. – Нечего нам тревожиться, ведь его светлость пришел с добром. Верно, ваша светлость?
– Святая истина, ваше величество! – сказал герцог. – Мне следует звать тебя вашим величеством, правильно?
– Да, это было бы неплохо, – кивнул Олаф Двубородый.
– Тогда не соблаговолит ли ваше величество убрать руку от арбалета, пока ее не отрубили ко всем чертям?
Олаф положил ладонь на колено.
– С чем пожаловали, ваша светлость?
– С добром, как и сказало ваше величество. Только с добром! Так сложилось, что ваше величество правит подземным Лабелином, а я – наземным. Не худо бы двум правителям свести знакомство, правда?
– Не худо, – проворчал Олаф, теребя бороду. – Кто приходит с добром, ваша светлость, тот кладет монету вон в тот ящик у входа. Это на благополучие нашего стола, чтобы елось сытно и пилось вкусно.
Герцог покачал головой.
– Я не стану класть монетку в ящик. Одна жалкая монетка – разве это дар, достойный твоего величества? Роберт, будь добр…
Один из северных мечников скинул с плеча мешок и бросил на стол. Тяжело лязгнул металл. Мечник, названный Робертом, развязал горловину, и глаза Олафа поползли на лоб: мешок был полон серебра – десяток совушек просыпался на стол, а внутри оставались еще сотни и сотни.
– Какая-то шутка? – процедил Олаф, чувствуя в ладони зуд. Метнуть бы руку на приклад арбалета и пустить болт прямо в наглую ухмылку герцога. Отрубят или нет – это еще вопрос. Авось и не успеют…
– Никаких шуток, – ответил северянин. – Деньги – тебе. Но это не совсем дар, как ты мог подумать. Скорее, задаток.
– Задаток?..
– Моей светлости нужна помощь твоего величества. Дело простое, заплачу щедро. Что скажешь?
Олаф не смог скрыть замешательства и потер челюсть аккурат во впадине между половинами бороды.
– Отчего бы твоим людям, светлость, не присесть за стол?
– Не вижу причин отказываться, – пожал плечами герцог.
Парни Олафа посторонились, северяне разместились за столом.
– Крой, налей-ка хорошего вина, – приказал Двубородый.
Дед в длиннополой ливрее извлек из-под стола бутыль, откупорил размашистым жестом фокусника, наполнил чаши гостям и людям Олафа. Свои выпили, чужаки даже не притронулись. Крой спал с лица:
– Не по вкусу мое вино? Зря вы так, ваша светлость! Попробуйте – ахнете! Это из подвалов самого барона Хершильда. В шестьдесят втором собрано, в шестьдесят четвертом закупорено, в семьдесят третьем украдено… Хорошее вино, ваша светлость!
Крой сделал глоток из горлышка, закатил глаза.
– Ах-хх!
Герцог пригубил вино:
– Действительно, неплохое…
– Вооот! Я-то знаю в этом толк. У меня, если угодно, тридцать лет опыта. При владыке Адриане промышляю вином, и при старом императоре промышлял, и при владычице Ингрид тоже, и при…
– Довольно, Крой! – рявкнул Олаф. – Так чем я могу помочь вашей светлости?
– Для начала скажи, величество, сколько у тебя подданных?
Точного ответа Олаф не знал: как сосчитать всех нищих, воров и дельцов Лабелина?.. Тех, что исправно платили Олафу мзду, было тысяча двести. Говорить правду он, конечно, не собирался. Задумался над тем, соврать вверх или вниз, и решил, что вверх будет лучше.
– Две с половиной тысячи парней, ваша светлость.
– Прекрасно, – кивнул герцог. – В мешке три тысячи глорий. Ты раздашь по одной каждому своему человеку, а остальные пятьсот возьмешь себе.
– Возьму себе?
– Да, величество.
– Когда возьму?
– Да хоть сейчас.
Олаф потер правую бороду и велел:
– Хмык, подай-ка мне совушки.
– Хмык, – ответил тот и принес Двубородому мешок.
Олаф запустил ладони вглубь серебра. Оно было прохладным, гладким, приятно рассыпчатым. Не сказать, что Олаф просиял, но на душе стало как-то спокойнее. Может, не так уж и плох этот день.
– Ты говорил, ваша светлость, что дело простое. Расскажи-ка о нем.
– От тебя и твоих людей, величество, нужно следующее. В назначенный день по моему знаку вы соберетесь и пойдете на север, за город. Выйти должны все две с половиной тысячи душ, никак не меньше. Примерно в двадцати милях от Лабелина есть сгоревший монастырь Праотца Максимиана. Вы придете туда и пробудете там сутки. Затем получите остаток оплаты и вернетесь в катакомбы.
– Всего-то?
– Почти. Перед выходом оденете на себя то, что я дам.
– Когда дашь?
– Позже. Но не бойся, одежа хорошая, стыдиться не придется.
– И это все?
– Еще одна малость. Я хочу знать о катакомбах все, что знаешь ты.
Сидящий на бочке мрачно запустил пальцы в левую половину бороды.
– Катакомбы надежно хранят свои тайны, ваша светлость. Потому они и зовутся Королевством Теней.
– О, не беспокойся, величество, меня не заботят тайны твоих подданных. Хочу знать лишь о самих катакомбах. Где есть выходы из них, как сообщаются меж собою, как быстро добраться под землею из района в район? Буду очень признателен, если позволишь моим людям осмотреть твои владения.
– Хм… Какая будет доплата?
– По елене каждому парню. А тебе – пятьсот золотых.
Кто-то за столом присвистнул, у Лысого Фреда отвисла челюсть. Хмык сказал: «Хмык», и герцогский кузен Роберт почему-то глянул на него с уважением.
– Зачем оно тебе, ваша светлость?
– А вот это тебя не касается, величество. Я же не спрашиваю, отчего вы с шерифом Лабелина так сдружились.
– Угу, – буркнул Олаф.
Поразмыслил, хлебнул горькой. Чем дольше он думал, тем меньше чувствовал подвох. Герцог казался очень серьезным парнем, из тех, кому тысяча эфесов – не деньги, а сто человек – не жертва. Не стал бы он сам ходить в катакомбы, ломать комедию, если бы просто хотел напакостить Двубородому. Послал бы своих мечников, и всего делов. Но нет, пришел самолично, а значит, не врет, взаправду нуждается в услуге. Оплату же предлагает достойную, и не только о деньгах речь: возможность поладить с новым хозяином города тоже немалого стоит.
– Согласен, – сказал Двубородый и спрыгнул с бочки. Подошел, протянул руку герцогу северян. – Проверну для тебя дельце.
– Вот и прекрасно, – герцог сжал ладонь Олафа.
Двубородый кивнул музыкантам:
– Врежьте что-то веселое за здравие его светлости.
– «Персики» пойдут?
– Можно и «Персики».
Парни запели под разухабистый мотив. Один бренчал по струнам, другой не крутил шарманку, а пристукивал по крышке. Каждый куплет песни был про персики, только персики эти значили всякий раз новое: то фрукты, то девичьи груди, то пухлые кошели купцов, а то и железные шарики на кистене. Северяне навострили уши – прежде не слыхали такого. Кто-то стал покачивать головой в такт, кто-то похлопывать по столу, Роберт даже разок улыбнулся – словом, песня пришлась по душе. Седой Крой начал снова нахваливать вино, и герцог приложился к чаше.
Томпсон вдруг спросил:
– Ваша светлость, а вот скажите: можно верить бабам?
– Откуда мне знать?.. – удивился герцог.
– Так вы же целой землей правите! Чтобы с бабами не разобрались – быть того не может. Вы только скажите: они все суки или не все?
– Сложный вопрос… Одной женщине я точно верю.
– Кому? – Томпсон аж привстал, надеясь услышать в ответ: «Своей жене».
– Моей леди-сестре Ионе.
– Вот же тьма…
Томпсон понурился и долго сидел молча. Потом встал из-за стола:
– Все, Двубородый, бывай.
– Ты куда?
– Да к ней… Сегодня три года, как поженились. Ждет она…