Ярослав

Глава 5

Мама меня достала этим своим контролем.

Ей ежеминутно надо знать, где я, что со мной. Дома даже не уединишься, все палит. Сижу ли я в своей комнате или в ванной, она постоянно проверяет. Нет, не вламывается, просто тихо подходит к двери и прислушивается. Я вижу тень в проеме. Она может так стоять долго, пока не убедится: я здесь, я живой. Сто раз говорил ей так не делать – без толку.

Не успеваю я прийти в школу, как она звонит: нормально добрался? Ничего не случилось? Ей нужно контролировать все: как я одеваюсь, чем занимаюсь, что ем. Была бы ее воля, она бы и мысли мои контролировала. Видно, что она очень хочет проникнуть в мою голову, узнать, что там происходит, и навести свой порядок.

В нашей квартире словно снимают шоу «Идеальная семья». Тут всегда чисто и опрятно, каждая вещь на своем месте. Если что тронешь и переставишь, это тут же возвращается обратно. Каждый день все здесь выглядит как на одном и том же снимке. Все пастельное, аккуратное, скромное. Ничего лишнего. Прямо гнездышко престарелой пары. Сколько я ни бодался с мамой по поводу того, что хотя бы моя комната – это моя территория и на нее домашние порядки не распространяются, все без толку.

Я упрямо расшвыриваю по комнате вещи. Но мама снова и снова принимается за уборку. Я ругаюсь, требую, чтобы не заходила ко мне без разрешения, а она повторяет: пока я живу в ее доме, здесь все будет по ее правилам. Затем уже мягче добавляет, что правила созданы исключительно для моего блага и комфорта. Но по факту выходит наоборот. Мне не нравится, когда шастают по моей комнате, копаются в шкафах. От мамы не скроешь ни одну вещь, она все найдет и пристроит на «свое» место. Ей надо, чтобы на полках тетради стояли перед учебниками, чтобы в ящике с нижним бельем носки лежали слева, а трусы – справа, аккуратной стопкой, обязательно сложенные четыре раза. А мне нравится, чтобы все было перемешано – трусы с носками, пусть еще и с футболками. Когда я злюсь, а злюсь я часто, я специально навожу в комоде хаос. Но стоит мне уйти из дома – как в комоде снова воцаряется чужой порядок.

Вроде это моя комната, а ощущение, что я бесконечно живу в гостях.

Когда мы делали ремонт, я хотел фотообои с космосом и ярко-синие шторы со звездами. Мама возразила, что это выбивается из интерьера квартиры в стиле «прованс». Поэтому сейчас в моей комнате уныло: бежевые невзрачные обои в стремный горошек, серые занавески, «бабушкина» деревянная мебель блевотно-зеленого цвета, однотонное молочное покрывало, хотя мне хотелось цветастое с граффити… В общем, куда ни глянь, сплошной прованс. Мама называет эти цвета «оттенками благородного выгорания». А мне хочется все разукрасить яркими красками.

Еще мы вечно ругаемся из-за плакатов и наклеек. Я люблю обвешать ими стены, а мама убирает. Тоже «не вписываются». Остается лишь мечтать о том, что, когда я вырасту и съеду, в моей квартире все будет по-моему: и космические обои, и покрывало с граффити, и стены в плакатах… И никакого прованса до конца моих дней.

Как-то я не выдержал, навел в комнате свой порядок и повесил на дверь замок. Ушел. Вернулся – замок спилен, в комнате все как прежде. А мама с улыбкой зазывает меня на ужин, как будто ничего не произошло.

Реагирую я по-разному. Иногда сдаюсь, иногда скандалю. Но с мамой тяжело настоять на своем. Она сделана из чугуна, ее не переупрямишь. Она считает, что всегда права и лучше знает, как и что должно быть. А идиллия получится, только если вся семья будет строить жизнь по установленным правилам.

Она палит и учебу. Хочет, чтобы у меня была хорошая успеваемость, особенно в химии и биологии. И чтобы я поступал в мед, как планировал. Когда-то.

Наши скандалы еще до переезда слышали все соседи. Они вставали на сторону мамы. Все всегда считают ее идеальной, а меня – трудным ребенком. Смотрят на меня с осуждением, а на маму с жалостью. Но они не знают, каково быть на моем месте.

И переезд этот лишь для того, чтобы усилить надо мной контроль. Мама посчитала, что на старом месте стало слишком много людей, которые дурно на меня влияют. Она имеет в виду мою старую компанию граффитчиков.

Сперва расписывали заброшки, откуда нас никто не прогонит. Потом захотелось отдачи – чтобы мир увидел, чтó мы делаем, красиво же получалось. Вот и начали расписывать город, и везде у нас были граффити в тему, часто с юмором. На стене больницы, например, мы нарисовали медсестру со шприцем, которая бежит за улепетывающим пациентом. Все расписали, только мозаичного Ленина на ДК не трогали. Ленин – это у нас святое, бабульки за него порвут.

Убегать приходилось часто. Так что обучались ориентироваться на местности. Знали все переулки, открытые двери, пути отступления. Заимели кучу ключей от чердаков пятиэтажек. Бежит за тобой мент, а ты – раз! – и в подъезд. Добегаешь до чердака, открываешь люк, выбираешься на крышу, закрываешь его. А затем перебегаешь к другому люку и спокойно спускаешься в другой подъезд. Пока мент в запертый люк ткнется, пока по соседям побегает в поисках ключей – ты уже далеко будешь.

Мать ругалась: мало того что учусь плохо и не хочу получать достойную профессию (это она о врачах), так еще и вандализмом занимаюсь (это она об уличном искусстве), и из участков меня приходится отлавливать. А дальше что? Грабить начну, убивать? Вот за что ей такое наказание? Хотя мать в целом все профессии, связанные с искусством, считает недостойными.

После переезда пришлось начать все с нуля в одиночку. Да, поначалу было тяжело – я не знал новый город, а значит, и путей к отступлению, да и одному писать большие граффити невозможно. Так что целыми днями я ходил, осваивался, изучал все. Пытался понять, что здесь интересного.

Вообще это подмосковный город на 50–70 тысяч жителей. У него красивое название – Анны. Получается «город Анны». Почему так, до сих пор не знаю. Но определенно любопытно, надо будет изучить историю.

Здесь есть цепляющие места, например охраняемое водохранилище. Его территория – санитарная зона: вода оттуда попадает в московский водопровод и должна оставаться чистой. Проход и проезд в эту зону разрешены только жителям острова, по асфальтированной дороге через КПП.

Водохранилище отделяет от города канал. Я заприметил, что его бетонные своды исписаны граффити, понял, что кто-то сюда спускается, когда воды нет. Правда, как спускается-то? Своды крутые, слезть можно, а вот подняться – вряд ли. Наверное, используют веревку. Это я решил потихоньку выяснить. В итоге узнал, что и правда поднимаются по веревке.

Гуляя по городу, я сначала только тегал[1]. Тогда же засек по местным граффити компашку, которая мне понравилась. Месили круто, тегали и бомбили[2] тоже. Видно было: давно занимаются. Стиль узнаваемый. Ники – Каспер, Жук и Тауэр. Я решил выйти на них, стал везде рядом с их бомбами оставлять свои – а ну как пересечемся? В итоге они сами на меня вышли – перед Новым годом, когда я бомбил на заборе депо.

Когда три незнакомых парня появились рядом, по их виду было понятно, что мне лучше валить, но я остался. Они подошли вплотную. Первый грозно спросил:

– Это ты Рик? Чего наши бомбы кроссишь[3]?

А я и не кроссил, ну, может, случайно задел. Это я и объяснил. Не похоже, что парней ответ устроил, они уже явно собирались бычить, но тут самый высокий, с дредами, одетый в яркие сноубордические куртку и штаны, заметил мой баллончик.

– Это что, монтановская[4]? – изумился он. – Где взял?

Он потянулся за баллончиком, и я отдал.

– Да в Москве заказывал, на вэдэхе в палатке одной.

– Блин, деньжищ, наверное, отвалил… – Парень все разглядывал краску.

– Да… Недешево. Зато качество.

– А кэпчик[5] родной? – продолжал допытываться он.

– Не, немецкий. Мне фэты[6] у немцев больше нравятся, для бомбинга самый кайф.

– Можно? – Дредастый показал на забор.

Я кивнул. Он распылил несколько полос, от толстых к тонким, и восхищенно выдохнул:

– Распыл такой быстрый, и не сопливит ничего! – Он вернул мне баллончик и деловито спросил: – А чего у тебя еще есть?

Я с гордостью открыл свой рюкзак. Все трое присвистнули. Красок и кэпов у меня ведь немерено, все отличного качества – американцы или немцы.

– А у вас чего? – спросил я, но дредастый уныло махнул рукой.

– Да… Говно ноунейм. Даже показывать стыдно.

– Но месите вы круто, – заметил я.

– Приходится выкручиваться!

Он пожал плечами, а потом прищурился, о чем-то задумавшись. Еще раз оглядел содержимое моего рюкзака, потом мой прикид. И посмотрел на меня уже по-другому, с приветливой улыбкой.

– Я Тауэр, можно Башня, – представился он. – А это Каспер. – Он указал на сгорбленного и худого парня, темноволосого, с выбеленной челкой. У него была бледная кожа, одежда вся черная и свободная. – А это, – он кивнул на пухлого парня в стильной рэперской шапке, с копной рыжих прядей, – Жук. Добро пожаловать к нам в крю!

Мы пожали друг другу руки. Так я обзавелся первыми друзьями в новом городе.

А в середине январских каникул уже нарвался на первые неприятности.

Тогда мы месили кусок (на языке простых смертных – рисовали граффити) на бетонном ограждении вдоль железки недалеко от депо. Место козырное: другие райтеры сюда не суются, а охват большой – граффити хорошо просматриваются из электричек. Но и палево: лисы везде. Так мы зовем железнодорожников, из-за оранжевых жилетов.

Мы взяли по букве каждый, принялись за дело. Уже заканчивали, и тут мимо тепловоз проехал. Лис с тепловоза нас заметил, что-то заорал. Мы все равно решили закончить: осталось ведь совсем чуть-чуть!

Лис спрыгнул и рванул к нам. Продолжая орать, гневно, отважно. Мы месили дальше, а тут откуда ни возьмись – собака! Большая, на овчарку похожа. Она ринулась за лисом. Тот заорал сильнее, уже как-то без былой отваги, припустил быстрее и… мимо нас. Не знаю, достигла ли овчарка своей цели, проверять не стали. Мы дорисовали – и пулей в другую сторону, вдоль забора, в дыру. Вылезли довольные, заржали. И домесили, и не попались. Ничего не видели перед собой от восторга. А зря. Рядом ждал милицейский бобик, и менты стояли прямо перед носом.

Жук, первым их заметивший, заорал: «Палево!», и трое моих друзей нырнули обратно в дыру. А я вот затупил. Еще и шел первым, оказался ближе всех к бобику… В итоге меня просто схватили за рюкзак, не дав рвануть назад. Так и попался – один. Менты грузные, за остальными бежать им было лень, меня достаточно. Так что меня за шкирку – и в бобик. А дальше не в участок, а прямиком домой.

Мама во всем этом уже опытная. От ментов обычно откупается бесячими улыбками, а если не помогает, то бесячим чаем – это если меня домой приведут. «Нет, нет, вы что, мы при исполнении… Но если только чашечку…» А если за мной в участок приходится тащиться, то в ход идут бесячие подарки. Наверное, в отделении удивляются, когда туда заявляется мама при полном параде, с огромной живописной корзинкой с деликатесами. Корзинку забирают, меня отпускают, все довольны. На шкафу у нас гора таких корзинок всевозможных калибров. А в холодильнике на отдельной полке – непочатые колбасы, сыры и банки с икрой. На всякий случай.

Все эти типы в форме смотрят на маму странно, во взглядах – микс из сочувствия и жадности. Смотрят и глазами хотят ее сожрать. Мерзость, хочется на маму накинуть покрывало, как на клетку с попугаем. Наверное, по меркам этих стариканов мама красивая. Не знаю, не думал, да и странно о таком думать. Маме же сорок!

В тот раз мы обошлись чаем с обременением. То есть следующие полдня я провел у депо в компании щетки и бутылки с щелочным растворителем. Стирал и наше граффити, и чужие. Хорошо хоть правда райтеры сюда нечасто суются, и рисунков тут немного. В общем… отстой.

И новая школа, кстати, тоже отстой. Таких жадюг я еще не встречал, тут у всех совесть просто в ауте! Вымогают деньги тут все кому не лень, под разными предлогами. Классуха достает бесконечными сборами, другие учителя заставляют посещать их платные занятия. А кто не посещает, тем они занижают оценки, запугивают. Меня аж трясет – настолько ненавижу несправедливость. Завидую парням из моей граффити-крю, они из другой школы.

Но и в моем классе ребята оказались нормальные. Разные, конечно, есть, даже фрики попадаются – Соколов, например, со своей немытой башкой и несуразным телом: плечики узкие, а руки как лопаты.

Еще есть Хмурь. Ужасно странный парень. Бледный, худой и угловатый, с острым вздернутым носом, черными впалыми глазами, вокруг которых всегда синяки. Волосы прилизаны (прям как у мамы моей, ха-ха!). Одет все время во что-то черное и потертое, на гробовщика похож. На цепочке, как кулон, носит настоящую шишку. Точно фрик! А учебники у него в черном пакете вместо рюкзака. Еще и ходит, как зомби – то ли спит, то ли сейчас нападет и сожрет. От такого я решил держаться подальше.

Зато моя компания крутая. Из парней там, например, есть двое из ларца, Фиалкин и Рысев: здоровенные лбы, баскетболисты, школьные любимцы. Они так похожи, что их можно спутать. Сначала я различал их только по смеху, это легко, так как ржут они всегда. Рысев смеется по-особому, будто слон трубит.

Еще есть Никитин – с ним мы вообще на одной волне. Он любит ту же музыку, что и я, те же бренды одежды, те же фильмы. Юмор мой ему заходит, а мне – его. Он выглядит старше своих лет Да и вообще ведет себя старше. Он один живет, без предков, самостоятельный. Сам решает, что ему делать с жизнью, и справляется неплохо. Для меня такая жизнь – идеал! Может, вот почему меня так тянет к Никитину, иногда постыдно ловлю себя на мысли, что хочу ему подражать. Вдруг тогда и мне улыбнется удача и я, как и он, наконец стану жить один?

У Никитина белоснежная улыбка. По нему много чикуль сохнет, но он с седьмого класса встречается с Машей – она тоже тусит с нами, такая томная брюнетка с двумя красными прядями у лица. Ресницы у Маши от природы длинные, но она их еще и густо тушью подводит, так, чтобы аж слипались. От этого ее глаза похожи на двух пауков, которых впечатали тапком в пол. Взгляд у нее бомбический, ленивый такой, отрешенный, так и представляю в голове картину: миниатюрная Маша с крылышками, как у феи, сидит в клетке и без надежды смотрит сквозь решетки куда-то вдаль… Обязательно нарисую такую Машу-фею.

Еще из девчонок в компании Лена – высокая блондинка с угрожающе прямыми волосами, такими налаченными, что, наверное, их можно использовать как холодное оружие. Рысев и Фиалкин бегают за ней, а она их динамит и вовсю использует: в магазин гоняет, с прочими поручениями. Вообще заметил сразу, как пришел в школу, что Лена на меня запала. Глазки мне строила сначала, улыбочки посылала. А потом и привела меня в эту компанию, так что я тут благодаря ей. Она классная, с ней нескучно. Я ей стараюсь внимание уделять, чтобы не обижалась. Но чтобы мутить – нет, на это я не пойду. Не то чтобы Лена не в моем вкусе… Просто отношения – это жопа, не готов я сейчас к такому геморрою. В старой школе у меня была девчонка, и так она мне мозг выносила, что до сих пор, как вспоминаю, в дрожь бросает. Контролировала меня, ревновала, постоянно ей надо было быть со мной, если я один куда пойду без нее – сразу скандалы.

Так что пока хочу покайфовать от своей свободы… Ха! Хоть где-то в моей жизни свобода!

В целом, не считая учителей, я доволен, быстро освоился. А то, когда только переехал, переживал – как буду? Вдруг здесь одни задроты и фрики? Но нет. В принципе, самый ненормальный здесь Хмурь со своей шишкой. Но он вроде еще никого не съел.

Вообще крайне любопытный экспонат этот Хмурь. С ним в классе, кажется, кто-то и общается, но в то же время его стараются избегать. С ним когда говоришь – он то угрюмо молчит, то, наоборот, как пустится в какой-то нудный треп, что аж уши в трубочку сворачиваются. А еще Хмурь иногда засыпает на уроках. Это поначалу казалось мне просто смешным и странным, но однажды после биологии я взглянул на это иначе.

На том уроке Рысев вдруг толкнул меня в бок, показал на Хмарина. Тот спал сидя с открытым ртом. Рысев достал из ручки стержень, откусил от стерки кусочек, заправил в трубочку от ручки и плюнул в Хмарина. Явно целил в рот, но промазал. Мне стало жалко Хмарина, и я отнял у Рысева оружие. Учительница тем временем вещала:

– Каждая цепочка в ДНК состоит из нуклеотидов. Они кодируют определенный ген. Нуклеотиды подразделяются на четыре вида. А на какие именно, нам ответит… Хмарин.

Тишина. Хмарин дрых. Учительница удивленно посмотрела на него и повторила громче:

– Хмарин! На какие виды подразделяются нуклеотиды? Хмарин! Данил!

Сосед сзади потряс Хмарина за плечо, тот вскочил. Казалось, что он совершенно не понимает, где он, кто он и что происходит. Класс начал ржать. И еще пуще все закатились, когда Хмурь на одном дыхании отчеканил:

– Республики подразделяются на президентские и парламентские. В президентских республиках, например в США, Аргентине, Бразилии, президент имеет очень широкий круг полномочий и сам возглавляет правительство, а в парламентских…

Его заглушил взрыв хохота. Даже учительнице стало весело. Она улыбнулась и, еле сдерживая смех, сказала:

– Молодец, Данил. Думаю, Вадим Игоревич сегодня поставит тебе пятерку по обществознанию. Но давай все же перейдем к биологии.

К моему удивлению, Хмарин быстро перестроился и выпалил:

– То есть я имел в виду… Нуклеотиды подразделяются на четыре вида: аденин, тимин, гуанин и цитозин.

Про Хмарина я решил спросить у Машки – вот она все про всех знает:

– Чего это с ним? Засыпает часто на уроках. Болеет чем-то?

– Да нет. Вроде он где-то по ночам работает. Вот потом и спит на ходу.

– Работает? – Вот это новости. Кто же работает в пятнадцать лет? – Зачем?

– Вроде у него мамка пьет… Помогает семье, наверное.

Тогда я посмотрел на Хмарина по-другому. Я ведь и сам подмечал, что его семья отличается от остальных жильцов в нашем доме. Я обратил внимание на то, в каком ужасном состоянии у него обувь, на то, что он редко ходит в столовку. И этот пакет вместо рюкзака… все ясно. Еще я вспомнил, как видел Хмуря у нас дома. Я подумал, что он посещает мамины занятия. Но расценки у нее суровые… Что-то не сходилось.

И вот дома я спрашиваю у мамы о том случае: зачем он приходил? Она сразу грустнеет. Оказалось, что в тот день встретила его в подъезде – он там готовился к контрольной, пока его мама с какими-то забулдыгами пьянствовала дома. В общем, моя мама пожалела его и позвала к нам, чтобы он спокойно позанимался.

Разговор меня сильно расстраивает. Иду в свою комнату, беру блокнот и карандаш. Рисую что-то на автомате и думаю об этом парне. Жалко его, тяжело ему приходится. Как-то несправедливо. От мыслей этих в груди что-то такое нехорошее, давящее. Злюсь на себя за то, что думаю, но не думать – не могу.

Вглядываюсь в рисунок и с удивлением осознаю, что бегло набросал сцену: Хмурь сидит в подъезде, обложенный башнями из учебников. Он словно заперт, как в ловушке, в этих чертовых учебниках. Сначала думаю выдрать лист и выбросить его. Но чем дольше смотрю, тем меньше мне хочется это делать.

Рисунок получился каким-то особенно живым. Кажется, что и чувства Хмуря мне удалось передать, хотя я его в тот момент даже не видел.

Глава 6

Недавно маме воткнулось, что она хочет познакомиться с моими друзьями из класса. Просто не знаю, что с этим делать.

– Позови их на чай, – в который раз просит она. – И не когда меня нет дома. – Это мама говорит осуждающим тоном, показывая, что не одобряет «тайных» гостей.

– Ну, ма-а-ам! – ною я. – Не буду я их звать. Чего мы тут делать будем?

– А когда меня нет, сразу находите, что делать! Чайку попьем, поболтаем.

Я представляю эту сцену: Рысев и Фиалкин, чья любимая игра – по очереди с разбегу биться головами о дорожный знак; гламурные Лена и Маша, которые на всех людей 30+ смотрят как на ископаемых; Никитин, который обожает рассказывать о том, что первый сексуальный опыт у него случился в 10 лет; я и моя мама, железная леди с аристократическими замашками, – все дружно и чинно пьем чай в столовой. Из новенького сервиза, как на официальном приеме… Жуть.

Я категоричен: друзей я не приведу. Мама настаивает:

– Мне важно знать, с кем ты общаешься. Не вижу в этом никакой проблемы. Не понимаю, чего ты так уперся? Ведешь себя как маленький…

Я в ужасе мотаю головой:

– Мам, отстань от моих друзей! Общаюсь и общаюсь, какая разница? Нормальные они.

– Вот я и хочу убедиться, что они нормальные, что они не затащат тебя ни в какие неприятности.

– Никуда они меня не затащат.

Маме не удается меня сломить. Но она все равно торжествует уже через несколько дней.

Мы гуляем с компанией. Голодно и холодно, я предлагаю всем пойти в «Макдоналдс».

– Я пас, я на нуле, – стыдливо говорит Никитин.

– Да забей, чел, я тебе дам, – отмахиваюсь я.

– Не, чувак, я тебе и так должен…

– Да ладно тебе, тогда я тебя просто угощу, потом когда-нибудь ты меня.

– У меня только тридцать рублей. – Лена грустно заглядывает в свой кошелек.

– А я деньги вообще забыл дома! – Рысев шарит по карманам.

В итоге я плачу за Лену, Никитина и Рысева. Но в зале оказывается не протолкнуться, и мы решаем взять еду с собой и пойти ко мне. Мама сегодня на работе в универе.

Дома разогреваем остывшие чизбургеры и картошку в микроволновке. Проходим в гостиную, рассаживаемся на полу на ковре. Я открываю мамин бар, заполненный бутылками с ликером и коробками конфет.

– Кто-нибудь чего-нибудь хочет?

– Ничего себе запасы! – присвистывает Никитин. – А мама не спалит?

– Неа. Это ей родители учеников постоянно дарят, она не считает, сколько у нее чего.

Мы рассматриваем запасы и останавливаемся на миндальном ликере «Амаретто».

Я достаю хрустальные бокалы. Откупориваю бутылку.

– Только условие: нам придется выпить всю, чтобы не оставлять улики!

Едим чизбургеры и картошку фри, пьем ликер. Вскоре Фиалкин надевает на голову мамину красную повязку, которую она носит дома, и берет в руки метелку для пыли. Он дурачится, называет себя служанкой Анжелой, сует метелку в лицо Никитину.

Маша макает картошку фри в ликер, пытается угостить Лену, уверяя, что это очень вкусно, но та в ужасе отстраняется и изображает рвоту.

Рысев находит под диваном старый советский тренажер – крутящийся диск. Садится на него с ногами. Одной рукой держит бокал, второй отталкивается от пола и вращается вокруг своей оси. Пьет ликер в движении.

– Ого, так сильнее вшторивает! – доносит он до нас важное открытие.

– Дай попробую! – просит Никитин, и Рысев уступает ему диск.

Никитин отталкивается чересчур сильно, его бешено закручивает, он теряет равновесие, валится вперед и щедро обливает Лену ликером. Она вскакивает и визжит. Машет руками, как будто это поможет ликвидировать последствия аварии. Никитин бегает вокруг нее и извиняется, Маша берет со столика салфетки и подает ей.

– Никитин, я с тобой больше никуда не пойду! Мне аж под футболку залилось! – верещит Лена. – И что мне теперь делать в таком виде?

– Давай поменяемся? Надень мою! – Никитин снимает толстовку. Под ней ничего нет.

Лена снимает испачканную толстовку, а следом и заляпанную футболку. Остается в одном лифчике. Берет толстовку Никитина, морщится и возвращает назад.

– От нее куревом несет!

– Давай я принесу тебе чистую футболку! – предлагаю я.

– Кхм-кхм, – вдруг раздается у двери.

Я подпрыгиваю, разворачиваюсь и с ужасом вижу в проеме… Маму.

Как она так тихо вошла? Будто из-под земли выросла!

Увидев ее, друзья застывают и хором говорят:

– Здрасте!

– М‑мам? – жалобно блею я. – А ты чего так рано?

– В университете пожарная тревога, всех пораньше отпустили. – Она одаряет нас рекламной улыбкой. – Здравствуйте, здравствуйте. Рада увидеть наконец друзей Ярослава.

Дальше она окидывает взглядом голых по пояс Лену и Никитина, затем – Фиалкина. Он так и застыл с повязкой на голове, метелкой в одной руке и бокалом в другой. Мама переводит взгляд на Машу в тот момент, когда она пытается спрятать за спину бутылку с ликером… Изучает упаковки от еды на полу и бокалы… Держится так, словно она в музее разглядывает любопытные экспонаты.

Лена и Никитин быстро одеваются. Маша таращит на Фиалкина глаза, мысленно подавая знак: «СНИМИ!». Не сразу, но до него доходит, он в спешке сдергивает повязку и прячет за спину вместе с метелкой. Повисает мучительная пауза. Я хочу провалиться сквозь землю, остальным тоже неловко. Они не знают, чего ждать от моей мамы. Что она сделает? Наругает?

– Обедаете? – Мама смотрит дружелюбно. Как будто не заметила ничего подозрительного.

– Ага, – снова говорим хором.

– Ну обедайте, обедайте. А потом приходите на чай. Я пирожные купила.

Друзья расслабляются. Никто, кроме меня, не понимает, что мамино дружелюбие показное. А вот я слишком хорошо ее знаю. Прямо сейчас она осуждает все и всех. Лену и Никитина – за топлесс, (а Лену вдвойне еще за стрелки на колготках), Фиалкина – за повязку и метелку, Машу – за красные прядки, а всех в целом – за распитие ликера и срач в гостиной. Мы грубо нарушили ее нормы морали, но она ни за что не покажет свои настоящие чувства: для нее это значит проявить слабость. Равносильно тому, чтобы снять броню на поле боя.

Мама переводит взгляд на меня. В ее глазах – упрек и злобное торжество. «Так и знала, что твои друзья окажутся полным дерьмом. У такого, как ты, просто не может быть нормальных друзей». Вслух же мама говорит, что не будет нас смущать, еще раз зазывает всех на чай с пирожными и выходит из гостиной.

Лицо у меня все горит от стыда. Тщетно гадаем, заметила ли мама бутылку или Маше все-таки удалось ее вовремя спрятать.

– А эклеры будут? – спрашивает Рысев.

Он что, прикалывается? Но лицо у него честное.

– Чел, ты гонишь? Собрался пить чай с моей мамой?

– А что такого? – удивляется Рысев. – Она у тебя вон какая крутая.

Я закатываю глаза:

– Это ты еще ее не знаешь.

Дальше мы обсуждаем, идти или не идти на чай.

– Вообще-то и, в самом деле, лучше сходить… – тихо говорит Маша. – Если не пойдем, будет подозрительно, она догадается, что мы тут и правда бар опустошали, а если пойдем, то покажем: скрывать нам нечего.

Я против, но большинство голосов за, и мы идем. Мои кошмары становятся явью.

Мы все во главе с мамой дружно пьем чай в нашей столовой.

– Сервиз ниче такой. Легкий только какой-то… Пластиковый, что ли? И чашки мелковаты, – отмечает Маша.

– Это китайский костяной фарфор, – холодно поясняет мама, скрывая возмущение.

Ее явно оскорбила Машина оценка. Видимо, все должны знать, что такое костяной фарфор, и восхищаться. А еще мама с осуждением смотрит на Машины ногти с облупленным черным лаком.

– Почему костяной? – спрашивает Лена.

– Такая технология. Такой фарфор особо прочный и гладкий, потому что при его изготовлении добавляют настоящую жженную кость.

Чашки Маши и Лены зависают в воздухе. Девушки переглядываются и синхронно ставят их на блюдца.

– Чего-о, прям из костей настоящих трупаков? – Фиалкин разглядывает свою чашку с воодушевлением археолога-любителя.

Фиалкин маму явно бесит: ее улыбка становится шире, а голос – слаще.

– Домашнего скота. Кости перемалывают в муку, затем обжигают до получения костяной золы… Дорогой, справа лежит лопаточка, – еще более сладким тоном говорит мама Рысеву, который намеревается взять пирожное с блюда руками. – И эту смесь добавляют в производство.

Завершив лекцию об останках животных и фарфоре, мама спрашивает моих друзей, куда они будут поступать и кем работают их родители. Меня это убивает. Она считает, что узна́ет моих друзей по ответам на эти два вопроса. Больше ее не интересует ничего.

А по-моему, любимая песня способна рассказать о человеке в сто тысяч раз больше. Но маму не интересуют ни наша любимая музыка, ни мечты, ни хобби, ничего. Ведь все это «пустая трата времени».

Рысев отвечает, что пойдет в армию. Фиалкин шутит, что станет альфонсом. Маша говорит, что пойдет учиться на парикмахера. Мамина левая бровь медленно поднимается.

Мне кажется, будь мама президентом, она издала бы закон о принудительной стерилизации тех, кто не собирается получать высшее образование. Вышка для нее – что-то вроде обязательной прививки.

Она переводит взгляд на Лену. Та шутит:

– А я никуда не буду поступать, замуж выйду!

Мама смотрит на Лену как на клопа. Лена понимает, что мама восприняла ее слова серьезно. Смущается.

– Шучу, – быстро говорит она. – Буду поступать в лесной.

По лицу мамы непонятно, что лучше – замуж или в лесной. В местный институт лесного хозяйства обычно поступают те, кто не поступил в нормальные вузы.

Один Никитин маму радует: говорит, что собирается поступать в архитектурный университет. Но, задав следующий вопрос, про родителей, она немедленно разочаровывается. Его мать с отцом работают помощниками по хозяйству в доме одной богатой семьи. Они живут там же, в домике для прислуги, а на выходных навещают сына.

– Так, значит, всю неделю ты без присмотра? – удивляется мама.

– Да. С одиннадцати лет.

– И это нормально, по мнению твоих родителей? – спрашивает мама с осуждением.

– Мам… – Мне ужасно за нее стыдно, хочу, чтобы замолчала.

Никитин удивляется:

– Ну да. А что такого? Они мне доверяют. Да и я ничего от них не скрываю. У меня современные родители.

– Нет, ничего такого, ты прав. Видеть своего ребенка два раза в неделю – это так… Современно.

Никитин потупляет взгляд. Я опять готов провалиться сквозь землю.

После чая я провожаю друзей.

– Очень… Интересная у тебя мама, – Никитин осторожно подбирает слова.

Наверное, все мы думаем об одном: лучше было подождать столик в «Макдоналдсе».

* * *

Мы с мамой прибираемся после чаепития. Я убираю со стола, она моет посуду. В воздухе искрит напряжение, а в поведении мамы сквозит все то же злорадное торжество. Моет ли она чашки, ставит ли чистые блюдца стопкой, вытирает ли приборы – в каждом ее действии ликование: «А я знала, так и знала!».

Жду, когда же она мне все выскажет. Спустя минут пять мама спрашивает:

– И часто вы заглядываете в мой бар?

Вопрос сбивает меня с толку, я не могу быстро придумать ответ.

– Никуда мы не заглядываем.

– Думаешь, я слепая? Не увидела бутылку?

– Мы выпили-то по глотку, тебе что, жалко? – огрызаюсь я. – У тебя этого добра полно, все лежит и плесневеет!

– Нет, мне не жалко. Мне непонятно, почему это все происходит тайком.

Мама в своем репертуаре: ей надо все контролировать.

– Хорошо, в следующий раз буду вести журнал учета, – язвлю я и тут же получаю уже прямую порцию осуждения:

– Вообще мне не нравятся твои друзья. Я бы не хотела больше видеть их в своем доме. Бескультурные молодые люди, в головах – ветер! И почему я ничуть не удивлена? С кем еще ты мог связаться? Пьющие, небось и курящие… Я уже молчу о нравственной чистоте… – Мама морщится. – Я застала этих двоих… без одежды. А что, если бы я не вернулась с работы раньше? Чем бы они тут занялись?

– Ничем таким они бы не занялись, – устало говорю я, убирая пирожные в контейнер. – Никитин облил Лену, и они собирались поменяться толстовками. Но этого ты, конечно, не увидела, а засекла только финал. А Никитин вообще с Машей встречается.

Я и сам понимаю, что делаю только хуже. Оправдываться – значит, показывать маме, что есть за что. Признавать ее правоту. Делать ее сильнее в нашем поединке. Так и есть, она лишь презрительно просит:

– Избавь меня от подробностей, пожалуйста, кто с кем, кого и куда.

Так просто невозможно! Во мне поднимается гнев. Силясь сдержаться, я беру опустевший заварочный чайник, кладу крышку на стол и высыпаю заварку в мусорку.

– Да, у тебя та еще компашка. Как на подбор! – не унимается мама. – Необразованные, развратные и…

Это уже чересчур! Я шумно ставлю чайник на столешницу возле раковины и рявкаю:

– Не трогай моих друзей! Не тебе с ними общаться!

Мама с остервенением расставляет посуду в стеклянном шкафу-витрине.

– Думаешь, я должна наплевать на то, с кем ты проводишь время?

Фарфор елозит по полке. Раздается противный скрежет. Стискиваю зубы. Терплю.

– Ты говоришь, та девочка, Маша, встречается с Никитиным. – Мама прямо ждет, чтобы я поддался ее провокациям! – А кому тогда досталась Лена? Тебе? Думаешь, я не заметила, как она на тебя смотрит? И не заметила, что у нее на руке твои браслеты?

Мама оставляет витрину открытой, подходит к кухонной столешнице, чтобы забрать оставшиеся блюдца и чашки.

– Я не с Леной, – бурчу я и подхожу к столу. С него все убрали, кроме крышки от заварочного чайника. Беру ее.

– Раздевается она ловко! – говорит мама с комичным восхищением. – Беременеет, наверное, не менее проворно? У нее небогатая семья, верно? Одежка явно из подвальных магазинов, прям плесенью несет… А каким взглядом она нашу квартиру осматривала! Уже представляла, наверное, куда кроватку поставит, куда коляску…

Я чувствую, как вспыхивают щеки. Сжимаю в руке фарфоровую крышку. И взрываюсь ором:

– Хватит нести херню! Ты сама себя хоть слышишь? Достала меня!

Ответа я не жду. С силой бросаю крышку в открытую витрину. Раздается звон. Я попадаю прямо в злосчастный сервиз и одним ударом превращаю полку, которая еще пару секунд назад походила на музейную витрину, в поле боя.

Осознаю, чтó сделал, сразу. Успокаиваюсь, стушевываюсь. Смотрю на кладбище фарфора с ужасом, перевожу на маму стыдливый взгляд. Застыв, она смотрит на останки своего любимого сервиза, предмета гордости. Странно, что она достала его для непроверенных гостей. Почему не побоялась, что мы его разобьем? Непонятно. Мама никогда не перестает меня удивлять, ее просто невозможно понять.

– Принеси пылесос, будь добр, – наконец спокойно просит она. – Осколки могли попасть на пол.

Мы вместе убираем последствия. Почти молча. Говорим только по делу и очень тихо. «Передай совок», «Вон еще один осколок», «Не ходи босиком». Ощущение, что уничтожение фарфора нас примирило. А перед сном мама буднично сообщает, что купила мне новую зубную щетку, выбрасывает старую и ставит в стаканчик новую. Интересуется, подготовился ли я к контрольной по биологии и напоминает, что на завтра записала меня в парикмахерскую.

Ложась в постель, я думаю о том, что мама сводит меня с ума.

Загрузка...