В скромной прибранной комнате срубового дома четко цокали часы. Уверенно, привычно, ладно. За мутным стеклом серебрился потертый циферблат с черными стрелками, и медный маятник привычно качался из стороны в сторону. Этот перестук хозяин дома знал с детства и мальчиком подолгу и завороженно слушал. «Цок-цок, – неторопливо щелкал механизм, – цок-цок…» Он заводил часы каждую неделю, как наказала перед смертью родная бабка Чернуха – деревенская колдунья, знавшая тайные врата из мира живых в мир мертвых. Жрица богини Мары. Если бы он тогда, юнцом, не пришел к ней и не попросил о великом чуде, может быть, и жизнь сложилась иначе. И не было бы того кошмара, в который он сам безоглядно отправил себя. В оковы, в путы, в жалящие вериги. Но он любил со всей юношеской страстью ту женщину, страдал и страшился потерять ее навсегда, потому и выпросил! И выполнил все заветы бабки. Все отчитал у смертного ложа. Все черные молитвы. «Цок-цок, – безучастно чеканил механизм, – цок-цок…» А насчет этих часов бабка Чернуха перед смертью дала наказ: «Ты, Саввушка, заводи их, не забывай, – сказала она. – Пока они ходят, и дом этот жив…»
– Ну что, сокровище ты мое? Вырвалась на волю, похулиганила?
Худой и высокий, в рабочем халате, заляпанном краской, с копной седых волос, он держал в руках удивительной красоты рыжеволосую куклу с яркими зелеными глазами. Такими живыми, какие не у каждого человека бывают. И платье на ней было бордовое с золотом – под стать принцессе. Сам ее сотворил, собственными руками, своей душой, исстрадавшимся сердцем. Горели зеленые глаза и смотрели на него – зло смотрели!
– А теперь опять в шкатулочку пора, так-то. Ну и дура ты, ах, дура, – сокрушенно покачал головой старик. – Все по-своему решила, да? Детектива того, тоже дурака, с ума свела. И еще с пяток богачей-недоумков. Понимаю. С таким-то телом роскошным – подобрала ведь! – и таким норовом. – Говорил он с расстановкой, но монолог его звучал так, будто вел он самый живой диалог. – Дала ты мне его полюбить на старости лет, тело свое, сжалилась, а потом перешагнула через меня, когда я на полу корчился. Помнишь, в той гостинице, в городке нашем? А-я-яй! – У него вырвался сухой смешок. – То, что я у тебя это тело отнял, извини. Нечего было меня ломать. Мучить старика. Потому что иное обещала – и я ждал этого, всю жизнь ждал! – Теперь уже в его глазах вспыхнул гнев. – Душегубствовал ради тебя! И свою душу за тебя продал. А ты, подлюка?! Всегда норовистая была! Еще девчонкой! И лгуньей была! И потаскухой! – Старик зло и весело покачал головой: – Ой, какой ты была потаскухой! – Он прищурил один глаз. – Что говоришь? Ненавидишь меня? Да неужели? Ну и ненавидь, голубка, твоя воля. – Его гнев уходил также быстро. – Теперь с этой ненавистью належишься в шкатулочке – между небом и землей. В саване будешь лежать, как покойница. Только огонек и будет тлеть в твоей груди, – с улыбкой кивнул он, – еще как будет! Ну и пусть себе тлеет, пусть. Ты теперь мучайся – твоя очередь…
На столе была приготовлена старая тонкая скатерка.
– Ложись-ка сюда, – укладывая куклу, проговорил он. – Вот так, поудобнее…
Он нянчился с ней как с малым ребенком, а если бы кто услышал этот странный монолог да потрудился рассмотреть глаза старика, то поскорее отступил бы, шажок за шажком, спиной, и ушел бы восвояси. Все это выглядело чистым безумием, и старик смотрелся сумасшедшим. Он будто хоронил заживо ту, которую любил и ненавидел одновременно.
Впрочем, так оно и было.
Заглянув еще разок в зеленые глаза, старик бережно запеленал куклу в скатерку и оставил на столе. Затем подошел к старинному платяному шкафу, потянулся и достал с его верха большой древний чемодан, перехваченный обручами, с коваными железными углами.
– А вот и твой саркофаг, милая, – усмехнулся старик, положил чемодан на тот же стол, рядышком, и открыл его.
В чемодане была противоударная поролоновая форма. Старик присмотрелся, пошарил рукой и вытащил со дна ключик. Аккуратно поместил в форму завернутую в скатерку куклу.
– Поудобнее ложись, поудобнее, – приговаривал он, устраивая ее так, как заботливая мать укладывает своего ребенка в люльку, а потом еще и одеяло подтыкает под ножки. – Ну вот, девочка, – наконец выговорил он. – Ты и в своей могилке. В пелене и в саркофаге, как египетская принцесса. Ну а теперь прощай, буду заходить к тебе раз в неделю, когда придет пора завести часы бабки Чернухи. Как-никак, а ты в ее комнате, что символично: она тебя вытащила из вечной тьмы, а теперь и сторожить будет.
Он крепко закрыл чемодан, щелкнул замками, запер их ключом, положил тот в карман. Затем из ящика буфета вытащил клубок бельевых веревок и стянул ими чемодан оборотов в десять. И только потом, прихватив легкую ношу, отправил ее обратно на шкаф.
Не оглядываясь, как палач, сделавший свое дело, он вышел из комнаты и запер ее, но уже другим ключом.
«Бабка Чернуха, жрица Мары, стереги ее, – шагая по коридору просторного старинного дома, с улыбкой думал он. – Может быть, до срока, пока я не найду для нее новый сосуд».
Пятьдесят пять лет назад у жрицы богини Мары он попросил вернуть возлюбленную, без которой и жизни не представлял. Она выполнила волю внука. Жена деда Берендея, жреца бога лжи и обмана – Морока. Веселая была у них семья! Колдуны-ведуны, страх наводившие на всю округу.
Он прошел по длинному коридору, оказался в сенях, затем распахнул дверь и вышел на крыльцо, полной грудью вдохнул морозный воздух. Каркали вороны над их садом. Пахло первым снегом и еще отголосками пожухлой осенней листвы. За домом равномерно стучал топор – там кололи дрова.
– Благодать-то какая! – вдохнув поглубже и зажмурившись, пропел старик. – Благодать…
Но от родной крови не уйдешь. И не уйдешь от того дара, который передается с этой кровью по воле верховного владыки – Чернобога. Никому другому не был передан этот дар в семье – только ему. А стало быть, он и должен поступать так, как поступал. И душегубствовал, и лгал людишкам, окружавшим его, но шел вперед. Так истинный естествоиспытатель, невзирая на мораль, грезит будущим великим открытием, живет им и однажды обретает истину. А то, что следовал путями страстей, искал свою сердечную выгоду, – так он все-таки живой человек и подвержен слабостям. Перед Богом каяться он не станет – тот все равно не простит, а вот у своего божества заступничества попросит, когда придет срок, и верит, что Чернобог поможет ему. Спрячет от казни душу его. Не отдаст мстительным и жестоким ангелам.
Старик поежился, растер сухие, но все еще сильные руки.
– Гришаня! – крикнул он и прислушался: топор настойчиво бил и бил. – Гришаня! – еще громче повторил он.
Стук топора смолк.
– Глухарь, – немного презрительно бросил старик.
Из-за дома на тропинку вышел жилистый длиннорукий парень в телогрейке. Подошел к крыльцу. Его хищное лицо и колючий взгляд отталкивали. Такого на дороге встретишь хоть в темную пору, хоть в светлую – обойдешь.
– Чего?
– Чего? Того, – передразнил его длинный старик. – Обед готов, работник? Ты мне щи со свининкой обещал, помнишь?
– Так сварились уже. На плите стоят.
Старик сменил гнев на милость:
– Молодчинка. Тогда мой руки, трудоголик, и к столу приглашай. И наливку нашу поставь крепкую, помянем кой-кого. Тризна у нас сегодня, Гришаня, плакать будем, – неожиданно мрачно рассмеялся старик. – Горючими слезами таки обольемся. Ну все, все, не таращись на меня, в дом иди… А я постою еще пару минут на крылечке, вспомню кой-чего, о чем сердце просит…
Три месяца спустя, в начале марта, недалеко от водонапорной башни на дальней окраине села Зырино остановился внедорожник. Из него вышел молодой бородач в пуховике, шапке-ушанке и темных очках. Оглянувшись по сторонам, перешел пустую сельскую улицу и направился к старинному дому за высоким забором. Открыл калитку и так, будто тут он уже был, и не раз, устремился по укрытой раскисшим снегом тропинке к крыльцу. За домом горел костер, синий дым валил обрывками в весеннее небо. Молодой бородач взбежал по ступеням, еще раз огляделся, вытащил из-за пазухи ствол с глушителем и спрятал руку за спину. Покосился на тропинку слева – никого. Нажал на кнопку звонка.
Быстрые шаги за дверью. Стукнула щеколда, щелкнул замок. Молодой жилистый подмастерье с рожей хорька в рабочем халате, заляпанном охрой, уставился на бородача:
– А где краска?
– В магазине, я так думаю, – весело ответил незнакомец. – А где хозяин этой хаты, Гришаня? Колдун дома?
– Кто там? – громко вопросили из глубины дома. – Краску привезли?
– Не узнал? – снисходительно улыбнулся бородач. – Видать, жить долго буду.
Вот когда исказилась рожа молодого хорька, он рывком сунул руку в карман рабочего халата, выхватил оттуда канцелярский нож, стремительно выехало лезвие, но ему между глаз уже смотрел черный ствол с навинченным глушителем.
– Сука, – только и проговорил подмастерье.
Два коротких выстрела – и Гришаня, захлебнувшись хрипом, отступил и шумно повалился на пол коридора.
– Банки не перебей, Гриша! – настоятельно крикнули из глубины дома.
Бородач оглянулся на молчаливый сад и пустую улицу, переступил порог и закрыл дверь на щеколду. Случайный доставщик краски ему был совсем не нужен. Вытащил из кармана телефон и сделал три снимка убитого. Усмехнулся: у хорька было такое выражение на ощерившейся физиономии, будто он кого-то хотел перед смертью тяпнуть, да покрепче, только не вышло. Бородач прислушался. Кажется, в глубине дома что-то напевали. Доброе и веселое. Совсем детское.
Держа пистолет двумя руками, гость двинулся по хорошо знакомому коридору в сторону мастерской.
– «Мы едем, едем, едем в далекие края, – увлеченно мастеря куклу, напевал старик. – Хорошие соседи, веселые друзья».
Он мастерски клеил из нарезанных листов бумаги папье-маше смешное лицо Петрушки. Сложная техника, доступная только опытным профессионалам. В театре «Лукоморье» с нетерпением ждали новые эскизы его будущих шедевров. Вся мастерская была уставлена и увешана и заготовками, и болванками, и готовыми куклами, и платьями для них.
– «Нам весело живется, мы песенку поем, и в песенке поется о том, как мы живем. – Старику нравилось работать и напевать одновременно. – Тра-та-та! Тра-та-та! Мы везем с собой кота, чижика, собаку, Петьку-забияку, обезьяну, попугая – вот компания какая! Вот, – задиристо выстрелил он рефреном, – компания какая!..» Гришаня, кто там был? – не оборачиваясь, спросил старик. – Должны были краску привезти, они все время опаздывают, – риторически посетовал он. – И что там упало? Слышишь?
– Это Гришаня упал, – ответили за его спиной. – А с краской и впрямь задержка.
Выронив клеевую кисть, старик обернулся на чужой голос.
– «Вот компания какая», – повторил бородатый гость в темных очках последнюю строчку припева. – Ну здравствуйте, Савва Андронович.
Только теперь старик понял, что держит в руках незнакомый бородач. И что направлено на него – дуло пистолета с глушителем.
– Вы?! – дошло до него.
Хозяин дома хотел подскочить, но гость остановил его:
– Сидеть! Место, старый колдун, место.
Старик быстро успокоился. И лихорадочно усмехнулся:
– А вас с бородой не сразу узнаешь.
– Мы живем в удивительном мире – повторений, обманов, ошибок. Все это уже было. Правда, Савва Андронович? Но на этот раз Гришаня вам уже не поможет – он вышел из игры.
– Ну и черт с ним, – зло процедил старик.
– Ответ в вашем духе. Человеческая жизнь всегда была для вас пустяком.
– Она и есть пустяк.
– Не сомневаюсь. Но мы учимся по ходу. И сегодня вы не разведете меня на экскурсию по дому, чтобы я провалился в очередной погреб.
Лицо кукольника исказила язвительная улыбка:
– Как же вам удалось выбраться из моего капкана? Я сделал все, чтобы вас обвинили в смерти Лики Садовниковой, моей Лилит, и навсегда заперли в клетке. Наконец, чтобы этот глупый ревнивый олигарх от вас мокрого места не оставил. И вот вы здесь. Каким образом?
Но бородач только отрицательно покачал головой:
– Не ваше это дело. Кукла, Савва Андронович, мне нужна кукла. Мне нужна Лилит… Та, которую вы забрали у нее, – на этом слове он сделал особое ударение, – у моей Лики. Мне нужен сосуд, который вы наполнили вновь, когда убили ее.
– Лилит не игрушка, господин Крымов. Она – живое существо.
– Поэтому она мне и нужна. Быстро.
– Хорошо, пусть будет по-вашему. Я могу встать?
– Держите руки на виду.
Беспалов поднялся с поднятыми руками, подошел к шкафу.
– Я могу открыть его?
– Одно лишнее движение – и вы мертвы.
– Понимаю.
Старик открыл шкаф, нагнулся и достал огромный куль – что-то обернутое в стеганое одеяло и перевязанное бельевыми веревками.
– Положите на стол и разверните, – приказал гость.
Хозяин дома развязал бельевые веревки, развернул одеяло.
– Вот, смотрите, детектив.
– Отойдите. – Бородач дал отмашку стволом пистолета.
– Как скажете, – отступив, миролюбиво сказал старик.
На одеяле лежала хорошо знакомая гостю зеленоглазая рыжеволосая красавица-кукла. Он осторожно потрогал ее.
– И в ней заключена душа Лилит?
– Да, пока вновь не найдется та, которая понравится ей.
– И она вновь узнает и вас, и меня?
– Разумеется.
– Кажется, у нее сломана рука, – трогая куклу, заметил Крымов.
– Увы, это Гришаня напортачил по дороге. Поэтому я и обернул ее в одеяло. До починки.
Неожиданно Крымов очень решительно покачал головой:
– Нет, это нужно прекратить здесь и сейчас.
– Прекратить что именно?
– Всю эту чертовщину. Больше она ни в кого не переселится – я отпущу ее душу на волю.
– Что это значит – отпустите?
– Я сожгу ее.
– Этого нельзя делать!
– Почему?
– Она уйдет навсегда! Понимаете, навсегда!
– Конечно. Вместе с вами. Только вы вниз, а она вверх. Лилит нашла в себе силы измениться – я увидел это за минуты до ее смерти. – Бородач направил ствол на кукольника. – Ну а вы, жрец Морока, готовы отправиться за своими предками в ад?
– Вы же это не серьезно, да?
– Еще как серьезно.
Кажется, бородач и впрямь не шутил. Голос старика дрогнул:
– Мы можем договориться, Андрей Петрович.
– Я был честным следаком, потом стал хитрым частным детективом, готовым идти на компромиссы с совестью. А теперь превратился в киллера. И все эти превращения прошли не без вашего участия. Все, к чему вы прикасаетесь, в конечном итоге становится черепками.
– Я откуплюсь – я очень богат, – пролепетал старик. – У меня десятки счетов…
– Как сказал мне недавно один олигарх, потерявший любимую женщину: «Их смерть – ваш билет на жизнь». Это о вас и Гришане. И я согласился. Пора отрабатывать заказ.
– Не стоит этого делать… – Хозяин дома замотал седой головой: – Не стоит!..
– Уверен, Лика вас просила именно о том же. Там, в моем номере, в постели?
И без того бледный, старик побелел так, точно его осыпали мукой. Губы дрожали, язык заплетался.
– Детектив Крымов… Андрей Петрович…
– Где я нашел ее, укрытую простыней. Как поломанную куклу…
– Андрей Петрович…
– Это так? Просила?
Беспалов молчал.
– Говори, Кукольник.
– Да, – честно признался тот. – Просила.
И вдруг лицо его исказилось – оно стало страшным и жалким одновременно. В глазах раскаяния не было – только ненависть и страх. Но лютой ненависти пылало больше.
– Будь ты проклят во веки веков, чертов старик, – сказал бородач и направил ствол на его лицо…
Через минуту он сделал три снимка и отправил все шесть по нужному адресу. Что-то чиркнул фломастером на листе бумаги, нашел несколько кнопок. Затем бережно взял со стола куклу и направился с ней в коридор. Там перешагнул через Гришаню, открыл дверь и вышел на крыльцо. Вдохнул поглубже пронзительно свежий и еще морозный мартовский воздух, огляделся. Держа куклу под мышкой, Крымов прикнопил к двери записку: «Краска не нужна – мы уехали», спустился по ступеням и направился через кусты направо, к догорающему костру.
Он долго смотрел в зеленые глаза куклы.
– Пора тебя отпустить на волю, милая. – Губы его непроизвольно задрожали, перехватило горло. – Я буду тосковать о тебе всю свою жизнь.
Крымов бережно положил куклу в огонь. Вспыхнули рыжие волосы, синее платье. В считаные секунды кукла оказалась охвачена огнем. Пластмассовое лицо страшно исказилось и стало плавиться, лопнули один за другим глаза. Едкий химический дым густо потек вверх – детектив даже поморщился и отступил. Тело стало превращаться в бесформенные куски расплавленной пластмассы, оставляя стальной скелет с шарнирами суставов. Несмотря на уродство происходящего, Крымов понимал, что сейчас совершается удивительное таинство: душа женщины, колдовством загнанная в сосуд, навсегда уходит к небесам…