В Древней Руси немногочисленная когорта книжников-монахов была в том числе аналогом нынешней армии экспертов-обществоведов, аналитиков-прогнозистов, футурологов. Хотя их литературные творения не вписывались в рамки того, что ныне принято называть научностью, не стоит всё же свысока посматривать на тех первых отечественных гуманитариев. При минимуме тогдашних научных сведений они могли извлекать из них гораздо больше знания, чем современные эксперты из всех информационных терабайт XXI века. Например, в области предвидения будущего.
Нестор Летописец – фигура среди них наиболее известная и легендарная, почти эпическая. Он воплотил в себе родовые черты всех древнерусских книжников, так же, как позднее это произошло с пушкинским Пименом из «Бориса Годунова». Но Пимен лишь беспристрастный свидетель минувшего. Нестор же – явление в русской истории более масштабное…
Историки, изучающие летописание, доныне не могут однозначно ответить на вопрос, для каких общественных целей писались летописи, какие мотивы двигали монахами-книжниками, составлявшими их. Разброс мнений – от мысли об исполнении летописцем «послушания от Бога» до вульгарной версии обслуживания им политических интересов властей. Зная о том, что представляло собой русское монашество, особенно первоначальное, нетрудно отмести последнюю версию. Как писал историк Церкви XIX века, «мир подвижников презирал то, чему поклонялся мир человеческий…».
Древнерусское монашество с его аскетическими, постническими трудами, превышавшими обычные представления, – это еще и питательная среда интеллектуалов, вооруженных знанием всего комплекса тогдашней литературы, от богословской до исторической и естество-описательной. Единственная социальная страта, где чтение книг было не только излюбленным, но и предписанным занятием, трудом, приравненным к прочим духовным подвигам. И для человека, погруженного в мир книжного слова – в мир сакральных смыслов, поскольку вся литература была проникнута светом божественности, – не было иного пути, кроме пути монаха, «земного ангела и небесного человека». Книги знакомили с идеалом христианского отвержения мира сего ради мира иного, и эта высшая степень сочетания со Христом не могла не волновать тонкий ум, не вызывать глубокого отклика в чутком сердце. Книголюбие киево-печерских черноризцев XI–XII веков являлось едва ли не исключительным для тех времен. Игумен Феодосий Печерский, один из первых святых начальников обители, радел о том, чтобы братия была бодра «на предания отеческая и почитания книжная». Трудами монахов создавалась богатая библиотека. И именно там и тогда, в 1070-е годы, появилось русское летописание в том виде, в каком мы его знаем. С тех времен оно стало одним из монастырских послушаний.
Мощи святого Нестора Летописца доныне покоятся в пещерах Киево-Печерской лавры. В Печерский монастырь он пришел около 1073 года, незадолго до смерти игумена Феодосия. По собственному свидетельству, ему было тогда 17 лет. Через 41 год, в 1114-м, преподобный Нестор уйдет в вечность. Вместе с ним обретет бессмертие и его имя, которым подписана одна-единственная редакция самого знаменитого его творения – «Повести временных лет»…
Неизвестно, какие препятствия пришлось преодолеть юному Нестору на пути в монастырь. Возможно, не меньшие, чем игумену обители преподобному Феодосию, «отцу русского монашества», которого колотила и сажала на цепь за попытки уйти из дома собственная мать. Возможно и обратное – благочестивые родители отпустили его с миром, видя твердое решение отрока. А что решение было твердым, можно не сомневаться. Нестор, очевидно, получил хорошее образование в одной из школ, основанных еще Владимиром Святым или Ярославом Мудрым, обладал живым и быстрым умом; в его характере созерцательность сочеталась с жаждой деятельности. Его вполне можно представить, к примеру… путешественником, красочно описывающим свои «хожения за три моря», или княжеским дружинником, мечтающим побывать в незнаемых землях. Но он облачился в рясу монаха и рассказы о дальних странах и неведомых народах читал в переводных хрониках либо слушал из уст заходивших в монастырь воевод, купцов, паломников. Книжная премудрость, озаренная нездешним светом, позволяла видеть мир шире, чем в любом путешествии, познавать глубже, чем при погружении в самую гущу событий.
Через несколько лет после пострижения Нестор был рукоположен в сан дьякона. На этом его «продвижение по служебной лестнице» в монастыре закончилось. Началась «карьера» книжника. В то время настоятелем братии стал Никон, прозванный Великим. С его именем и связывают появление летописной традиции в обители. На основе более ранней летописи, которая велась в стенах митрополичьей резиденции, при соборе Святой Софии в Киеве, Никон в 1070-х годах принялся составлять свою. Он усовершенствовал летописные записи – стал помечать их годами, и эту «методику» затем переймут во всех летописных центрах Руси. Его прямым учеником, по всей вероятности, и был Нестор. Летопись Никона была тем самым Начальным сводом («Временником» – по первому слову его названия), который историки считают непосредственным предшественником «Повести временных лет» Нестора, написанной в 1110–1113 годах.
«Повесть…» легла в основу большинства известных русских летописей и до сих пор остается главным письменным источником знаний о древнейшей истории Руси. Она сохранила в себе не только более ранние летописные своды, но и подлинные документы X столетия. Киевский князь Святополк Изяславич открыл для старательного монаха-летописца княжеский архив и позволил переписать договоры Руси с Византией. Это был уже совершенно иной уровень историографии, и Нестора, следовательно, можно назвать первым русским профессиональным историком – и святым покровителем всех тех, кто изучает историю.
В составе «Повести…» есть рассказ о событии, активным участником которого явился сам Нестор. В 1091 году в монастыре происходит обретение мощей преподобного Феодосия. Останки пролежали закопанными в пещере 18 лет и, по свидетельству летописца, лично раскапывавшего могилу, сохранились нетленными. Мощи торжественно переносят в недавно возведенную каменную Успенскую церковь обители для поклонения и молитвы. О себе же Нестор пишет, что был «зачинщиком этого дела». Очевидно, надо полагать, ему принадлежала сама идея открытия мощей Феодосия, которого в монастыре давно почитали как святого.
Незадолго до того либо вскоре после Нестор написал Житие преподобного Феодосия, основываясь на рассказах живых еще свидетелей, старых монахов обители. Это был не первый его опыт в жанре агиографии – в 1080-е годы из-под пера Нестора вышло «Чтение о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». И здесь он также оказался едва ли не первопроходцем, перенесшим этот род литературы на русскую почву. Ориентируясь в целом на древние египетские, сирийские, палестинские образцы житий, Нестор тем не менее придает повествованию о Феодосии черты почти что биографического очерка – настолько живым и реалистичным, не «иконным» предстает перед читателем печерский игумен. А в «Чтении о Борисе и Глебе» Нестор возвышается до степени публициста и философа истории, представляя Русь во всемирно-историческом контексте, как страну, призванную Богом для совершения своего служения и своего подвига во имя Его. Уже здесь внятно прозвучали те интонации, которые полную силу обретут в «Повести временных лет».
В «Повести…» можно найти и зарисовки из жизни братии Печерского монастыря. На нескольких страницах перед читателем проходят живые образы преподобных отцов-чудотворцев Дамиана, Матвея, Иеремии, Исаакия, бытовые сценки и торжественные эпизоды. Позднее они войдут в сборник рассказов об обители – Киево-Печерский патерик…
Если Пушкин обессмертил в своем Пимене образ смиренного и бесстрастного летописателя, то в ХХ веке летописца назвали пристрастной пропагандистской обслугой церковно-светского начальства. По выражению современного историка Н. С. Борисова, «на опустевший престол пушкинского Пимена усадили щелкопера по прозвищу “Чего изволите?”». По крайней мере в отношении летописцев до XVI века такая трактовка – вульгарное упрощение или просто ложь, происходящие от непонимания богословской основы древнего летописания.
Древнерусскому летописцу была ведома простая истина – сознательное искажение истории, «сказаний» старины, минувших судеб народов есть не просто ложь. Это мятеж против Бога, грех не меньший хулы на Духа Святого.
Вся книжность, вся литература тех веков, была церковной – просвещающей и назидающей. И летописи не стали исключением. Но для кого и чего их писали? Вряд ли для чтения в храмах перед массой прихожан. И вряд ли их читали монахам во время монастырских трапез наравне с житиями святых. «Целевая аудитория» летописей была намного у´же.
Это, во-первых, те, кто призван самим Богом быть Его сотворцом в истории. Власть. Правители: князья и их ближайшие советники – бояре. Чтобы быть достойными звания именно сотворца, а не супротивника и разрушителя, правители должны знать, как действует в человеческой истории Промысл Божий. И не поворачивать пути своих стран и народов поперек Божьей воли. Не вводить в великие грехи и соблазны подданных. Не учить злу, не быть примером злодейства.
На ум летописцам не могла прийти мысль, изобретенная века спустя советскими идеологами: что личность в истории ничто или почти ничто, а народ – всё. Личность (правителя, человека из властной элиты) и вся масса народа в глазах летописца были равными величинами. Грехи и добродетели персон власти на весах истории и перед лицом Бога равны грехам и добродетелям всего народа. «Если же какая-то страна станет угодной Богу, то ставит ей Бог цесаря или князя праведного», и «если князья справедливы в стране, то много согрешений прощается той стране», – говорит Нестор в «Повести временных лет». За грехи народа отвечают на земле и на будущем Суде правители. А за грехи властителя, развращающие народ, наказываются все.
Если в человеческой истории действует Промысл Божий (об этом говорят и Ветхий, и Новый Завет), значит, история – поле для познания Бога. А богопознание – прямой долг любого христианина, но особенно монаха, человека, умершего для мира, и особенно – монаха книжного, богословствующего, учащего всех прочих. Это вторая после правителей, или даже скорее первая, целевая группа, для которой предназначались летописи.
Бог, управляющий историческим процессом, открывает Себя миру в Своих деяниях. «…Исследование человеческой истории с целью выявления в ней непрестанно действующего Божественного Промыcлa может… рассматриваться как… способ естественного богопознания» («Догматическое богословие», прот. О. Давыденков). Естественного – то есть через «исследование и изыскание».
В изучении событий истории познается воля Господня, Его отцовская любовь к людям и странам, хотя бы самым диким и непросвещенным. Его долготерпение к тем, кто совершает самые невероятные человеческие преступления, эхо которых звучит в веках подобно иерихонским трубам. Его «педагогические меры» по исправлению нравов целых народов. Одна из таких мер, хорошо знакомых Древней Руси, – нашествие степняков-язычников. «Наказывает Он нас нашествием поганых; это бич Его, чтобы мы, опомнившись, воздержались от злого пути своего… Через… мучения от них познаем Владыку, которого мы прогневали», – утверждает Нестор, очевидец набегов половцев на Русь в конце XI века и разорения ими Печерского монастыря.
В деяниях человеческих Бог рассказывает народам о них самих – их преимущественных пороках и добродетелях, сильных и слабых сторонах. Рассказывает для научения, вразумления, предостережения.
Сохранить в памяти потомков исторические события в их последовательности, точности и назидательности значило для летописца стать переписчиком Книги, которую пишет от создания мира Творец. Это было прикосновение к святыне – только так понимал он свой труд. Для него немыслимо искажение этого Откровения истории своими субъективными оценками. Вот почему в русских летописях отсутствует личностное, авторское начало. Хотя в «Повесть временных лет» вкраплено несколько эпизодов, написанных от первого лица: это сугубо позиция очевидца, а не интерпретатора событий; в дальнейшем летописцы отказались и от этого приема. Трактовки и оценки возможны только там, где есть ясные Божьи указания. К примеру, явные свидетельства Его гнева (военное поражение христиан в день церковного праздника) или милости (помощь небесных сил в кровопролитном сражении, победа, пришедшаяся на праздник).
К букве и духу Истории у летописца почти такое же отношение, как к букве и духу Священного Писания. Назидания истории спасительны для народов и стран, как спасительны для человека слова Писания. Для народа забыть свое прошлое всё равно что для христианина выбросить Евангелие. А тот, кто ложно переписывает Книгу истории, – разбойник, и его не минует наказание.
Кто и зачем искажает историю? Те, кому надо утаить свои былые преступления, возвеличив их как благородные деяния. Те, чья гордыня приписывает им не совершенные подвиги. Те, кто не желает переменять ум – идти к покаянию. Тот, кто противится воле Божьей, ставя выше волю человечью. Тот, кто клевещет на истинного Творца истории, приписывая Ему то, чего Он не делал. Кто пытается напяливать белые одежды Истины на ветхие лохмотья своего греха. «Дух дышит, где хочет», – а люди ничтоже сумняшеся говорят: Он дышал вот тут, у нас, а не там, у них. Или отрицают Промысл, приравнивая историю к набору случайностей, фишек, выпавших так, а не эдак: а значит, невозбранно думать и убеждать прочих, что «на самом деле» фишки выпали не так и не эдак, а вовсе в третьей позиции…
Но Нестор – это и не Пимен, просто фиксирующий события. Его взгляд охватывает не только сбывшееся из Божьего замысла о всем человечестве и о Руси, но и то, что было пока неведомо современникам и лишь вызревало в сокровенных глубинах исторического времени.
Нестор не только рассказывал прошлое. Он участвовал в созидании того, что станет историей позднее. Своим проникновением в минувшее он на основе его очерчивал контуры русского будущего. Это умеют лишь немногие. Это – мудрецы от истории, ее философы. Они формулируют канву, по которой народ в лице своих правителей потом вышивает свою историю. Они создают религиозно-идеологические концепции, показывают цивилизационные ориентиры – творят «национальную идею».
Основная идея «Повести временных лет» – идея Руси. Само понятие «земля Русская» у Нестора многозначно – страна, государство, народ, отечество. Но это и нечто более масштабное: словами другого книжника XI века, митрополита Илариона, страна «ведомая и слышимая всеми четырьмя концами земли». Ощущение русской державности, величия красной нитью проходит сквозь всё творение Нестора. Чувство особенности и уникальности судьбы Руси – настолько, насколько уникален исторический путь любой самостоятельной мировой цивилизации. Летописец, вглядываясь в прошлое, видел сквозь него будущее – великое без всякого преувеличения. Точнее, это было спокойное ожидание большого будущего.
На чем оно основывалось в то время, когда и русского народа как сложившегося этноса еще не существовало, и само государство еще продолжало складываться (хотя по размерам уже оставляло далеко позади любую страну Западной Европы)? Одно из значений слов «земля Русская» у Нестора главное – с уточняющим добавлением: «земля Русская, люди христианские». Формально Русь была христианской вот уже век, на деле же православное население городов являло собой тонкую прослойку в массе по-прежнему темно-языческого посадского и сельского люда. Некрещеными оставались и целые племенные союзы. Может быть, Нестор и другие книжники не знали этого? Знали. Об убийствах миссионеров язычниками в вятичских лесах они хорошо были осведомлены. Примерно в начале 1070-х годов в Ростовской земле во время мятежа, возглавленного волхвами, погиб тамошний епископ Леонтий… Или же они выдавали желаемое за действительное?
Так может показаться. В самом деле, Нестор постоянно оперирует словом «русский», хотя ничего собственно русского, в нашем понимании, тогда еще не было. Ни народа, ни языка, ни русской знаменитой души и русского же характера. Государство и то славяно-варяжское. Но летописец не мечтатель – скорее практик. В своих писаниях Нестор и другие древние книжники как раз и формировали это русское: религиозное, культурное, историческое самосознание народа – всё то, что является фундаментом нации.
Но что-то все-таки уже было. То, что можно увидеть въяве, рассмотреть, распробовать, – и ощутить тот самый вкус будущего.
Были «люди христианские», «новые люди, христиане, избранные Богом». У Нестора это становой хребет не государства, не нации, а новой православной цивилизации, отпочковавшейся от византийской. Новые «люди христианские» – вот та цивилизационная закваска, которая вскоре поднимет все тесто, и в итоге, много позже, из Божьей печки выйдет Русь Святая.
Культурный код христианской Руси в сознании летописца к тому времени был уже выработан, опережая создание полноценного государства и рождение единой нации.
«…Кого так любит Бог, как нас возлюбил? Кого так почтил Он, как нас прославил и превознес?» – восклицает летописец на страницах «Повести…», имея в виду землю Русскую. Со времен своего крещения Русь мыслится книжниками отдельным христианским миром, рассматривается в отстранении и от «жребия Симова» – исламского Востока, и от папского Запада, и даже от православной Византии. На Руси пересекаются пути, ведущие во все эти земли, но это всего лишь торговые и политические интересы. Русская цивилизация будет говорить с Богом на своем языке, заведет с Ним свои отношения и будет служить Ему на свой манер. А это и есть то главное, что отличает мировые цивилизации друг от друга (если не учитывать такой тонкости, как различие представлений о том, кого или что считать Богом).
Эта особость будущей русской цивилизации явно проглядывала уже в истории «испытания вер» Владимиром Крестителем, рассказанной летописцем. Князь внимательно выслушал мусульман, иудеев, латинян и православного «философа». Он сопоставлял масштаб каждой религии с потенциями своей страны, и первые три оказались для него и для Руси слишком недостаточными, чтобы отдаться им всеми силами души. Князь выбрал православие, так как счел его наиболее величественным, могущим вместить всю силу и страстность его натуры. Только этой вере он мог отдать себя всего, до конца. Только Святой Троице византийского исповедания могла до земли поклониться богатырская Русь.
Признаки новой цивилизации были очевидны для древнерусского книжника. Прежде всего – ее, несмотря на общую веру, отличие и независимость от византийской. Византия для Руси не родная, пусть даже Царьград и центр мира. «Греки до сего дня льстивы» (лицемерны), – лаконично отозвался о ромеях летописец. Для Византии христианская Русь – слегка укрощенный варварский сосед второстепенного значения. Для Руси Византия – не вполне добросовестный партнер, покушающийся на ее суверенитет и прочие государственные интересы.
Очень быстро у киевских князей пропало желание копировать на Руси политические формы Византийской империи. Пожалуй, выпуском ограниченного тиража золотых и серебряных монет и монументальным строительством дело и ограничилось. Князья зваться царями не стали, предпочтя тюркского «кагана», и на царский венец не претендовали, как правители соседних православных стран. Идею происхождения власти от Бога, хотя и были с ней знакомы, в политический оборот не запускали. И книжники поддерживали их, не напирая на эту идею в летописании, используя ее лишь «точечно». А ведь вполне могли «раскрутить» ее, возвеличивая христианскую Русь и русских правителей («…поставляет Всевышний цесаря и князя, каких захочет дать» – слова из «Повести временных лет»). Но не стали. Очевидно, в этом не было особой потребности. И без того князья и духовная элита ощущали паритет Руси и Византии: мы – равные. Но – другие.
Киевская Русь не хотела становиться дубликатом Византии. У нее была иная политическая система совместного княжеского владения страной, которую позднее историки прозвали «империей Рюриковичей». Можно предполагать, на Руси считали эту систему гораздо более отвечающей духу христианства – братской любви. Старший киевский князь был для остальных одновременно братом и отцом, обязанным поддерживать справедливые отношения между ними. Сидя на своих «столах», Рюриковичи составляли «княжескую полифонию», голос каждого выводил свою партию в общей мелодии. В идеале братья-князья должны были отображать нераздельное единство Лиц в совете Святой Троицы. Но идеал на земле не воплотим, и в истории Руси «империя Рюриковичей» осталась уникальным, однако неудавшимся политическим опытом.
Оригинальными были и социальные модели. Одна из них – княжеское нищелюбие, знаменитые пиры для бедных и убогих на дворе киевского князя, запомнившиеся народу на века.
О самостоятельности русской цивилизации среди прочих летописцам говорила и складывавшаяся культура, опять же своя, неповторимая. Именно на этой почве киево-печерские монахи составляли «оппозицию» митрополитам-грекам на киевской кафедре. Те свысока посматривали на окультуренных «варваров» и значение придавали лишь привозному из Византии, Болгарии культурному продукту. Монахи верили в собственные силы Руси. Для греков прославляемые русские святые оставались сомнительными: митрополита Георгия в 1072 году лишь явное чудо убедило в святости страстотерпцев Бориса и Глеба. У русских же книжников не было никаких сомнений: святые начальной Руси – князья, преподобные, мученики, безоглядно послужившие Христу, – еще одно свидетельство того, что земле Русской дарована великая судьба.
Очертания этой будущей судьбы находим в «Повести временных лет». В апокалиптические времена Руси предстоит принять на себя удар «нечистых народов», противостоять им, как противостоит она кочевым хищникам уже несколько столетий – печенегам, торкам, половцам. Именно о Русскую землю стачивают они зубы, чтобы обессиленными раствориться в небытии.
Мог ли летописец предвидеть скорое появление еще одной орды губителей – монголо-татар? Не только мог, но и предупреждал об этом не раз на страницах летописи: кровавые свары князей и людское нечестие доведут страну до погибели. «Наводит Бог в гневе своем иноплеменников на землю», а Русь, «больше всех почтенная» Богом, и наказывается Им более других. Созвучие этих предупреждений Нестора и горьких покаянных слов книжников эпохи после монгольского нашествия полнейшее.
Нестор делал свои наблюдения на основе опыта минувших лет и современности. Он видел не только погибель, но и надежду. Прозревал Русь состоявшуюся, зрелую летами и мудростью, славную среди прочих государств. В этом, как ни странно, и Россия нынешняя может видеть свою надежду. «Большие ожидания» Летописца не исчерпаны Русью до сих пор. Ведь наше время похоже на эпоху Нестора: тогдашняя медленная христианизация языческих масс очень напоминает нынешнюю неспешную рехристианизацию оязыченного в ХХ столетии народа…