Утро Ардашев встречал не торопясь. После пятнадцатиминутной зарядки и неторопливого бритья (во время которого в голову часто приходили смелые и неожиданные решения по судебным делам) Клим Пантелеевич вместе с Вероникой Альбертовной приступал к завтраку. Обычно он начинался в восемь. К этому времени Федька – соседский мальчишка – уже успевал принести из типографии пахнущий краской номер «Ставропольских губернских ведомостей», за что получал пятак от горничной. Возможность узнавать местные новости на три часа раньше других позволяла присяжному поверенному иметь небольшое, но важное преимущество перед остальными горожанами.
Кроме утренней газеты, прислуга подавала на завтрак либо яйцо всмятку, либо яичницу с помидорами или с тертым сыром. На белой скатерти непременно присутствовали: сулугуни, масло, мясной паштет или ветчина, белый воздушный хлеб, кизиловое варенье в хрустальной вазочке, чай с травами или кофе. Откровенно говоря, Климу Пантелеевичу больше нравилось, когда на стол накрывала супруга, а не горничная, но занятость Вероники Альбертовны вопросами попечительства не позволяла ей вставать раньше мужа. Она едва успевала привести себя в порядок и выйти в столовую, хотя вполне могла бы позволить себе поспать еще часок-другой.
Уже на первой странице свежей газеты Ардашеву бросилась в глаза крикливая статья под заголовком «Биржевая катастрофа». Было понятно, что через несколько часов стоимость акций, продающих паи «Ставропольского товарищества по исследованию недр земли», обрушится до самой низкой отметки. А к вечеру они могут превратиться в мусор. Виной всему стала авария на мельнице Гулиева, где американский инженер бурил нефтяную скважину.
Как сообщала газета, «паровая машина, вращающая трубу с буром, дойдя до отметки 320 саженей, застопорилась, и трубы, по которым с помощью воды наверх подавалась выработанная порода, сорвались вниз. Достать их было невозможно. Разгневанный купец приказал остановить работы. После трагической смерти г-на Тер-Погосяна надеждой мелких пайщиков «Ставропольского товарищества по исследованию недр земли» оставался миллионер Ага-Балы Гуллиев. Однако сегодня утром он распорядился продать все свои бумаги. Это вызвало настоящую панику на бирже. Между тем директор товарищества, господин Кампус, призвал сохранять спокойствие. По его словам, совсем недавно, в двухстах пятидесяти верстах от Ставрополя, в горах, открыто редкое месторождение цинка. В ближайшее время будет предпринята еще одна экспедиция для подтверждения факта обнаружения редкого металла. Указанное обстоятельство, по его словам, поднимет стоимость бумаг «Ставропольского товарищества по исследованию недр земли» на небывалую высоту».
– Дорогой, ты так увлечен чтением, что, кажется, совсем забыл о завтраке. Что там интересного? – намазывая масло на хлеб, поинтересовалась Вероника Альбертовна.
– Судя по всему, акции товарищества Кампуса сегодня рухнут окончательно, и я не уверен, что когда-нибудь они смогут подняться. Хорошо, что мы не уподобились остальным.
– Ты всегда поступаешь разумно. А вот Высотские скупили немало бумаг. Представляю, как расстроится Аристарх Илларионович.
– Послушай, а что тебе известно про этого Кампуса?
– Немного. Говорят, что он приехал в Ставрополь год назад. Был без гроша в кармане. Зато теперь не бедствует: то и дело берет автомобили напрокат. Кстати, в пятницу у тебя будет возможность с ним встретиться. Виолетта Константиновна пригласила нас на журфикс. Кроме него, там будут разные люди, по-моему, даже Фон-Нотбек.
– Надо же! И чего это вдруг Высотским понадобился советник Губернского правления?
– Насколько я понимаю, он ухлестывает за Виолеттой, а Аристарх делает вид, что не замечает ухаживаний. Всем известно, что этот статский советник метит в вице-губернаторы.
– Да, но какой от этого прок Высотскому?
– А ты разве не знаешь, что, кроме паев этого самого товарищества, Аристарх купил несколько участков из городских земель и тоже ищет нефть. А помог ему в этом Фон-Нотбек.
– Нет, впервые слышу. – Клим Пантелеевич улыбнулся и с интересом посмотрел на жену. – Скажи, Вероника, откуда ты черпаешь все эти подробности? Ведь явно не из газет?
– Видишь ли, Клим, многие из моих приятельниц любят подчеркнуть свою значимость. Одни делают это только с помощью новомодных нарядов и украшений, а другие добавляют еще и свою осведомленность в делах мужей.
Супруга налила из самовара чай и спросила:
– А что нужно было той очаровательной брюнетке, что поджидала нас вчера?
«Надо же, – подумал Клим Пантелеевич, – если моя жена снизошла до того, что признала превосходство над собой другой дамы, значит, и в самом деле прав был Поляничко: Заоблачная – первая красавица».
– Это бывшая сожительница Тер-Погосяна.
– И она посмела прийти после того, что написали о тебе в газетах?
Ардашев недоуменно вскинул брови:
– Но она-то здесь при чем? Дело в том, что Тер-Погосян завещал ей немалое состояние. А самоубийство сводит духовную на нет. Вот она и хочет, чтобы я доказал обратное: либо суицида не было вовсе, а стало быть, Тер-Погосян был убит, либо он сделал это, находясь в безумии.
– И ты согласился?
Клим Пантелеевич кивнул.
– Но как можно доказать, что человек, нажавший на курок пистолета, за несколько минут до этого сошел с ума? Я, как ты понимаешь, тоже читала злобную статейку в «Ставропольском слове» и помню, что этот армянин оставил два прощальных письма. По-моему, ты зря пообещал помочь ей.
Клим Пантелеевич сделал глоток кофе, промокнул губы салфеткой и ответил:
– Послушай, Вероника, если я обсуждаю с тобой некоторые детали моих расследований, это отнюдь не означает, что ты можешь давать мне советы, за какую работу мне браться, а за какую нет. Позволь решать мне это самому. И давай условимся, что больше мы не будем возвращаться к этой теме. Договорились?
Супруга выдавила натужную улыбку и смиренно опустила глаза.
– Ты не забудь, пожалуйста, что сегодня вечером мы приглашены в гости к Нижегородцевым. Николай Петрович обещал попотчевать нас шашлыком по-карски. Убеждает, что будет готовить самолично. Они ждут нас к шести. Я надеюсь, что к этому времени я успею справиться со всеми делами. – Он вынул из кармана часы и щелкнул крышкой. – Мне пора. Хочу еще успеть забежать в «Читальный город». Савелий звонил. Сказал, что какая-то старушка сдала «Руслана и Людмилу» 1828 года издания. Сгораю от нетерпения подержать в руках сей раритет.
Ардашев положил в портфель прихваченный из сейфа Тер-Погосяна камень и вышел на улицу.
«Читальный город» располагался на углу Николаевского проспекта и Варваринской улицы. От дома присяжного поверенного ходьбы до него было не более четверти часа. Совершив приятную прогулку по осеннему бульвару, Клим Пантелеевич потянул на себя дверь собственного магазина.
Приказчик, Савелий Пахомов, забравшийся на небольшую деревянную лесенку, что-то усердно искал на полках. Внизу, с двумя книгами в руках, на него с надеждой взирал подполковник Фаворский – помощник начальника Терского областного жандармского управления. Хлопнула вторая дверь и заливистой трелью запел входной колокольчик.
– А вот и хозяин пожаловал! – радостно воскликнул офицер и шагнул навстречу.
– А вы, я смотрю, интересуетесь историей Византии? – отвечая на рукопожатие, осведомился адвокат.
– Работа заставила. Видите ли, какое дело: неделю назад люди Зелимхана напали на монахиню Спасо-Преображенского монастыря; мерзавцы надругались над ней, а потом убили. Неподалеку от того места, где сестры обители нашли ее труп, лежал деревянный, обшитый кожей футляр, на котором едва читалось слово «Патриарх». Надпись определенно относится к византийскому периоду. Ко мне она попала два дня спустя, когда мы вместе с казачьим отрядом стали преследовать банду. Нам удалось устроить засаду и окружить «хищников». В ущелье опустился туман, и, вероятно, кому-то удалось уйти. Мы насчитали шесть трупов. Самого Зелимхана среди них не было. Обыскав убитых, я заметил, что у одного абрека на шее висел дуа – мешочек с зашитыми сурами из Корана. Только вот на коже имелась вполне различимая византийская надпись. Вероятнее всего, это кусок пергамента, который как раз и находился в том самом деревянном футляре. Убитый разбойник сшил из него себе амулет, но где остальная его часть – неизвестно. Все это очень странно, вот я и пожаловал к вам, надеясь отыскать какую-нибудь подходящую литературу.
– Боюсь, вряд ли мы сможем вам помочь. А дело в том, что мало-мальски стоящие книги по Византии у нас скупает один постоянный посетитель. Его зовут Поликарп Спиридонович Маевский. После него ничего не остается.
– Уж не тот ли это Маевский, которого вы недавно так с успехом оправдали?
– Он самый. Если хотите, я вас познакомлю. Он вновь служит в Казенной палате.
– Благодарю, но лучше мне самому с ним встретиться. Однако непременно сообщу ему, что обратился по вашей рекомендации.
– Как будет угодно. Уверен, что Поликарп Спиридонович с огромным удовольствием согласится помочь.
– Выручили вы меня. Сейчас же вернусь к себе, возьму амулет и сразу в присутствие. – Он вернул книги приказчику. – Вероятно, они мне теперь не понадобятся. Честь имею, Клим Пантелеевич!
– Честь имею.
Адвокат посмотрел подполковнику вслед и улыбнулся, вспомнив, как шесть лет назад они вместе ловили Рваного. Владимир Карлович Фаворский, тогда еще ротмистр, лично участвовал в задержании банды, грабившей не только поезда, но и почтовые кареты. Золотой, покрытый красной эмалью Владимир IV степени, висевший на синем форменном мундире рядом с недавно полученным Станиславом II степени, – напоминание о том беспокойном времени. Через месяц после награждения он обвенчался с юной красавицей Вероникой Высотской – дочерью Виолетты Константиновны и Аристарха Илларионовича. Теперь Вероника Фаворская надежно берегла их семейный очаг и воспитывала пятилетнего непоседу Ростислава.
Голос приказчика вывел Клима Пантелеевича из тумана воспоминаний:
– Вы только посмотрите: «Руслан и Людмила. Издание второе, исправленное и умноженное. Санкт-Петербург, 1828 год. Типография департамента народного просвещения»!
– Да! Прижизненное издание великого поэта! – глаза Ардашева разгорелись. – А состояние какое! Будто только что с типографии!
Невольно взглянув на висевшие на стене часы, присяжный поверенный воскликнул:
– Господи!.. Надобно торопиться.
Он вышел на улицу и направился в сторону судебного департамента, расположенного в самой верхней точке Николаевского проспекта. Уже через несколько минут адвокат вышагивал по мраморным ступенькам солидного здания. Следственная камера Леечкина – судебного следователя по важнейшим делам – находилась на втором этаже. Ардашев, верный привычке не опаздывать, подошел точно к назначенному времени.
Несмотря на то что дверь была слегка приоткрыта, он постучал. Послышались шаги, и в проеме возникла долговязая и нескладная фигура Цезаря Аполлинарьевича. И хоть теперь, спустя пять лет после их первого знакомства, он уже и не напоминал гимназиста-переростка, но все равно легко сошел бы за студента старшего курса. Впрочем, как и раньше, очки с толстыми линзами съехали к кончику носа, а слегка взлохмаченный чуб свидетельствовал о том, что его обладатель о чем-то долго и сосредоточенно размышлял.
– Милости прошу. – Следователь искренне улыбнулся. – Рад вас видеть. Присаживайтесь, пожалуйста. – Он придвинул стул. – Может быть, вы хотите чаю? Я велю…
– Не беспокойтесь, Цезарь Аполлинарьевич. Чаю я уже откушал. – Ардашев уселся и поставил рядом портфель. – Я бы хотел, чтобы мы сразу перешли к делу. Итак, что вы собирались выяснить?
– Лично у меня никаких вопросов нет. Самоубийство чистой воды. Все доказательства налицо. У покойного, видимо, были нелады с психикой, вот он и решил свести счеты с самим собою. Вы тут совершенно ни при чем. Но после появления статьи этого, с позволения сказать, корреспондента мое начальство сочло необходимым провести ваш формальный допрос. И вот теперь я, понимая всю абсурдность этой затеи, вынужден выполнять указание.
– Так давайте же быстрее избавимся от неприятного для вас поручения, – улыбнулся адвокат.
Леечкин снял очки, подышал на них, тщательно протер стекла мятым платком и начал заполнять бланк допроса свидетеля. Натужно поскрипывало стальное перо. Через открытую форточку в комнату проникал запах дыма – дворники жгли первую осеннюю листву.
– Вы, как я понимаю, дворянин? – осведомился следователь.
– Да, потомственный.
– Позвольте узнать дату рождения.
– 25 ноября 1867 года.
– Какой чин имеете?
– Коллежский советник.
– Награды есть?
– Высочайшим соизволением пожалован золотой перстень с вензельным изображением «Высочайшего имени Его Императорского Величества» и орден Владимира IV степени с бантом.
Леечкин удивленно приподнял брови:
– Ни разу не видел, чтобы носили.
– Не привык.
Извинительным тоном Цезарь Аполлинарьевич проронил:
– У меня, собственно, всего два вопроса. Первый: встречались ли вы с господином Тер-Погосяном после суда по делу Маевского? Второй: как вы относитесь к письму, где Тер-Погосян обращается к вам со словами: «Я выполнил обещание, не правда ли?»
– С Тер-Погосяном я после суда не встречался, не разговаривал и вообще не находился с ним в одной компании. Что же до второго вопроса, то я считаю, что адресованное мне письмо подписано не Тер-Погосяном, а третьим, неустановленным лицом. Покойный собственноручно расписался только под предложением: «В моей смерти прошу никого не винить». Доказательством правильности моих слов является тот факт, что эти две подписи при полном совмещении совпадают. Этого никогда не может произойти с двумя оригинальными подписями. Как свидетельствует практика, лица, которым часто приходится подписывать разные документы (а Тер-Погосян, несомненно, относился к их числу), обыкновенно имеют похожие, но никак не идентичные подписи. Невозможно отыскать двух совершенно тождественных подписей одного же человека, которые, при наложении их одной на другую, совпали бы во всех точках. Тогда как подделыватели прибегают именно к срисовыванию. В таком случае фальшивая подпись прекрасно совмещается с оригинальной. Это обстоятельство является лучшим доказательством подлога. В нашем случае мы видим как раз именно этот пример. Кроме того, я вполне уверен, что эта вторая подпись выполнена совсем иными чернилами, из другой чернильницы, во всяком случае не теми, которыми сделана первая подпись. Но подтвердить это можно только после соответствующей экспертизы. Если же вы, например, сейчас дадите мне возможность изучить машинописный текст обоих писем, то я с определенной долей вероятности смогу утверждать, были ли эти два послания набраны на той машинке, которая имелась в конторе Тер-Погосяна, или нет. А это, согласитесь, немаловажно. Но, откровенно говоря, было бы много лучше, если бы все названные мною исследования проводил судебный эксперт, а не я.
Леечкин смотрел на Ардашева широко раскрытыми глазами. Его рот приоткрылся от удивления. Он нервно сглотнул слюну и спросил:
– Кто вам показывал письма? Поляничко?
– А разве это столь важно? Вы бы лучше назначили экспертизу, а уж потом приступали бы к моему допросу. Уверен, что, по получении ее результов, надобность в нем отпадет.
Цезарь Аполлинарьевич вынул из картонной папки с надписью «Дело №__» два упомянутых письма и долго на них смотрел. Потом спросил:
– И какая же подпись, по-вашему, принадлежит Тер-Погосяну?
– Вот эта, – адвокат указал на бумагу с предложением: «В моей смерти прошу никого не винить». На втором за него расписался убийца.
– Но право же, Клим Пантелеевич! Допустим, ваши предположения подтвердятся и наш эксперт придет к заключению, что второе письмо – фальшивка, и что дальше? Оружие и правая кисть имеют следы пороха – это первый факт. Положение тела также указывает на самоубийство – это второй факт. А ваша гипотеза разбивается весьма легко, поскольку решительно невозможно вообразить, чтобы злодей исхитрился и вложил в руку купца оружие, а затем, применив силу, согнул ее, приблизил к голове и произвел выстрел! Вы же видели покойного! Ему бы не составило большого труда не только меня, но и, простите, вас в бараний рог скрутить!
– Ну, с последним утверждением я бы поспорил. Однако в одном соглашусь с вами: действительно, совершенно непонятно, как револьвер оказался у его виска. Именно поэтому я решительно настаиваю на проведении всех указанных мною экспертиз. По крайней мере после получения результатов исследования подписей, состава чернил и сравнительного анализа шрифтов печатных машинок очертания трагедии проступят более четко. И вот тогда мы сможем разглядеть, что же на самом деле скрывается за этим мутным пятном, условно именуемым «самоубийство».
Следователь поднялся и прошелся по кабинету. Облокотившись на угол шкафа, он скрестил на груди руки и твердо изрек:
– Хорошо. Вы меня убедили. Но и вы должны понимать, что, пока дело не закрыто, в отношении вас тоже еще не поставлена точка.
– Вы намекаете на абсурдное обвинение в склонении к самоубийству?
Леечкин многозначительно повел бровями и проронил:
– Никуда не денешься от этого.
– Но вы же отлично понимаете, что по данной статье может привлекаться к уголовной ответственности лишь тот, кто каким-либо образом, действуя умышленно, то есть с заранее обдуманным намерением, оказывал пособничество в совершении самоубийства путем доставки самого средства лишения жизни, сиречь нагана. Допустим, если бы я заранее подготовил прощальные письма от имени Тер-Погосяна, снарядил бы барабан и уговорил бы его застрелиться, – тогда совсем другое дело. Но если он пообещал несколько месяцев назад, что пустит себе пулю в лоб, если не докажет, что Маевский шулер, – при чем тут я? С таким же успехом можно было бы обвинить и недавнего подсудимого. Но это же nonsense!
– Так ведь именно вы и добились оправдания Маевского судом присяжных!..
Ардашев расхохотался.
– Ну вот, вы уже и до присяжных добрались. Так, может быть, они и есть истинные виновники суицида Тер-Погосяна? А что? Звучит неплохо: организованная группа злоумышленников в составе двенадцати человек, именуемая присяжными заседателями, действуя умышленно и по предварительному сговору, в целях доведения купца II гильдии Тер-Погосяна до самоубийства, заведомо зная, что упомянутый потерпевший дал слово застрелиться в случае судебного проигрыша, вынесла оправдательный вердикт в отношении титулярного советника П.С. Маевского, совершив тем самым преступление, предусмотренное статьей 462 Уголовного уложения. Каково? А?
– Ох и ловко у вас получается! Вам бы у нас служить.
– Нет уж, я лучше буду помогать тем, на кого Фемида смотрит слишком пристально.
– Однако заметьте, наше правосудие приобретает все более цивилизованные черты. С каждым днем мы становимся все ближе к Европе. Вот и парламент у нас теперь свой. И все это благодаря Николаю Александровичу, – он одарил почтительным взглядом портрет государя, висевший на стене. – А что касается вас, то я полностью согласен: подозрение звучит абсурдно. Так ведь я уже об этом докладывал. Но известный вам Глеб Парамонович Кошкидько смотрит на все под другим ракурсом. Ему везде грезятся злодеи, тайные умыслы и грехопадения. В отставку бы ему пора. Но нет, держится за кресло. И вас он не особенно жалует. Сколько вы уже приговоров ему зарубили, а?
– Не считал. Зато с вами мы всегда находили общий язык.
– Это да, – закивал Леечкин. – По получении результатов экспертиз я вам протелефонирую. Вы позволите?
– Буду признателен. – Адвокат поднялся. – Только вот с печатными машинками побегать придется. Я думаю, их наберется не меньше сотни.
– А это не моя забота. Я вынесу постановление, а Поляничко пусть сам разбирается, кто из его орлов будет по конторам носиться.
– Честь имею.
– Всего доброго, Клим Пантелеевич.
Выйдя из казенного здания, присяжный поверенный невольно зажмурился от яркого солнца. Бабье лето, словно опьяневшая от поздней любви дама, смеялось и радовалось, может быть, последним в ее жизни счастливым дням. Прохладный сентябрьский ветер, точно юный корнет, галантно провожал еще не потерявшую шарм красавицу по аллее Николаевского проспекта. Повинуясь ее малейшей прихоти, молодой повеса то закручивал спиралью опавшие листья, то неожиданно бросал их на землю, расстилая под ногами легкомысленной спутницы золотую дорожку. Продолжая забавляться, он поднимал в небо тысячи едва видимых паутинок и легкой вуалью окутывал стыдливую наготу стройных лип.
С трудом оторвав взгляд от осеннего городского пейзажа, Ардашев вынул жестяную коробочку, положил под язык крохотный леденец и, перейдя на тротуар, принялся размышлять: «Итак, теперь совершенно ясно, что после того, как прогремел выстрел, тот, кто находился рядом с Тер-Погосяном, надел перчатки (либо пришел в них и не стал снимать), включил лампу, взял со стола подписанное им прощальное письмо, наложил его на другой лист с обращением ко мне и обвел подпись. Сделать это было нетрудно, поскольку бумага – дешевая, почтовая; с гербовой такой номер не пройдет, ее-то и на солнце хорошо не просветишь. Затем он сунул послание в заготовленный ранее конверт и тут же оставил. Да, все так, вероятно, и было. Экспертиза это непременно подтвердит. Письмо понадобилось для того, чтобы показать мотив самоубийства. Вот, мол, смотрите, пообещал торговец, что застрелится, и сдержал слово. А вообще-то слишком самоуверенно. Неужели преступник посчитал, что я просто так сдамся? Скорее всего он полагает, что доказать его вину будет невозможно. Да и в чем эта самая вина заключается? В том, что он находился рядом с самоубийцей? Нет, конечно. Тогда зачем ему нужны были все эти приготовления? Напрашивается вполне логичное объяснение: он пытается отвести от себя подозрение в предумышленном смертоубийстве Тер-Погосяна, которое совершил. Другого объяснения быть не может. Но как он умудрился это сделать, если на правой руке покойного следы от порохового заряда? А может, он заставил его выстрелить в себя? Но как? И почему? Неужели и впрямь идеальное преступление?»