День выдался просто-таки целительно солнечным. Высокую зеленую траву перебирал налетавший с Атлантики ветерок. Эмма вслушивалась в тайную песню, которую нашептывал океан. Но музыку эту заглушал негромкий и исполненный торжественной строгости голос священника.
Он был высоким и краснолицым, а снежно-белые волосы являли разительный контраст с черной сутаной. Хотя в голосе слышался акцент, похожий на отцовский, из его речи Эмма понимала немногое. Да и не хотела понимать. Она предпочитала слушать шорох травы да монотонное мычание коров, пасущихся на холме рядом с кладбищем.
Наконец-то Даррен обзавелся своей фермой в Ирландии. Хотя он уже никогда не прокатится на тракторе и не станет гонять ленивых пятнистых коров.
Место было настолько чудесным, а трава – такой зеленой, что казалась нарисованной. Она навсегда запомнит эту изумрудную траву и свежий, полный жизни запах только что взрытой земли. Она запомнит прикосновение ветра к своему лицу, настолько влажного, что он был похож на слезы.
Неподалеку виднелась церковь – маленькая каменная постройка с белой колокольней и маленькими витражными окнами. Они вошли внутрь, чтобы помолиться, прежде чем наружу вынесут блестящий гробик. Внутри резко и сладко пахло цветами и благовониями. Повсюду горели свечи, хотя солнце щедро разбрасывало разноцветные лучи сквозь мозаику стекол.
Здесь было много раскрашенных статуй людей в сутанах и одного окровавленного дяденьки, висевшего на кресте. Брайан сказал ей, что это – Иисус Христос, который теперь присматривает за Дарреном в раю. Но Эмма решила, что такой печальный и усталый человек никак не может присматривать за Дарреном и смешить его.
Бев ничего не сказала, она просто стояла молча, и лицо ее было белым как мел. Стиви снова играл на гитаре, как тогда, на свадьбе, но только сейчас он был одет в черное, и мелодия была тихой и печальной.
В церкви Эмме не понравилось, и она обрадовалась, когда они вышли наружу, на солнце. Джонно и Пи-Эм, с покрасневшими от слез глазами, несли гробик вместе с еще четырьмя другими дядями, которые вроде бы оказались двоюродными братьями. Она даже удивилась тому, для чего их понадобилось так много, чтобы нести Даррена, ведь он был совсем не тяжелым. Но спросить об этом не решилась.
Чтобы не заплакать, она стала смотреть на коров, высокую траву и птиц, что кружили над головой.
«Даррену бы наверняка понравилась ферма», – подумала она. Но то, что он не стоял сейчас рядом с нею, готовый бежать наперегонки и смеяться, было неправильно и нечестно.
Он не должен лежать в том ящике, думала она. И ангелом он тоже не должен быть, пусть даже с крыльями и музыкой. Если бы она оказалась сильной и храброй, если бы она сдержала свое обещание, то он сейчас не лежал бы в гробике. Это ей там самое место, поняла она, когда слезы все-таки сорвались и потекли ручьями по щекам. Она позволила, чтобы с Дарреном случилось несчастье, не уберегла его от чудищ.
Когда она заплакала, Джонно взял ее на руки. Он слегка раскачивался, и это успокаивало. Она положила голову ему на плечо и стала вслушиваться в слова, которые он говорил вместе со священником:
– Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться…
Она нуждалась. Отчаянно нуждалась в том, чтобы Даррен вернулся. Смаргивая слезы, она вновь стала смотреть, как колышется под ветром трава. До нее долетел голос отца, почти неузнаваемый от горя и боли:
– …пусть пойду в темноте долины смерти, не устрашусь я зла…
«Там было зло!» – хотелось ей крикнуть во весь голос. Зло было на самом деле, оно погубило Даррена. И у зла не было лица.
Она увидела над головой птицу и стала следить за ней. И вдруг на вершине соседнего холма Эмма заметила какого-то мужчину. Он стоял, глядя сверху на маленькую могилку и убитых горем людей, и щелкал фотоаппаратом.
«Я никогда не буду прежним», – осознавал Брайан, размеренно накачиваясь спиртным. На столике у его локтя стояла бутылка ирландского виски. Ничто уже не будет прежним. Таким, каким было раньше. Выпивка не ослабила боль, на что он так надеялся, наоборот, запустила свои щупальца еще глубже.
Он даже не мог утешить Бев. Хотя и пытался – Господь свидетель. Он очень этого хотел. Он хотел утешить ее и хотел, чтобы она утешила его самого. Но Бев оказалась так глубоко похоронена внутри бледной подавленной женщины, безмолвно стоявшей рядом, когда их сына опускали в могилу, что он не смог дотянуться до нее.
Проклятье, она была нужна ему! Кто-то должен был убедить его в том, что у всего случившегося были свои причины, что надежда не умерла, что она остается даже в эти самые мрачные дни его жизни. Именно поэтому он привез Даррена сюда, в Ирландию, именно поэтому настоял на мессе, молитвах и церемонии. Истинная вера проявляется на похоронах, думал Брайан. Но даже знакомые слова, запахи и надежда, которую священник раздавал столь же праведно, как и облатки на причастии,[12] не могли облегчить боль.
Он больше никогда не увидит Даррена, не возьмет его на руки, не сможет наблюдать, как тот подрастает. Все эти разговоры о вечной жизни ничего не значат, если он не может взять своего мальчика на руки.
Ему хотелось разозлиться, но он слишком устал для этого, как и для прочих чувств. «А раз так – если утешения все равно не найти, – думал он, наливая себе очередной стакан, – значит, придется научиться жить с горем и скорбью».
На кухне пахло кексами с пряностями и хорошо прожаренным мясом. Запахи по-прежнему висели в воздухе, хотя его родственники ушли уже несколько часов назад. Они приехали – и за это он хотел бы быть им благодарным. Они приехали, чтобы встать рядом с ним, чтобы приготовить еду, которая, как предполагалось, должна была насытить душу. Они скорбели о малыше, которого большинство из них никогда не видели…
Он оторвался от семьи, признал Брайан. Потому что у него появилась собственная, которую он создал сам. А теперь то, что от нее еще оставалось, спало наверху. Даррен тоже спал, в нескольких милях отсюда, в тени холма, рядом с бабушкой, которую он так никогда и не узнал.
Брайан осушил стакан и, намереваясь напиться до беспамятства, тут же налил другой.
– Сынок?
Брайан поднял голову. В дверях неуверенно переминался с ноги на ногу его отец. Ему вдруг стало смешно. Какая злая ирония – они поменялись ролями! Он ведь прекрасно помнил, как еще мальцом пробирался на кухню, где за столом сидел отец и судорожно надирался до потери пульса.
– Да, – отозвался Брайан, не донеся стакан до рта и уставившись на вошедшего поверх кромки.
– Ты бы поспал хоть немного.
Он заметил, как взгляд отца метнулся к бутылке и остановился на ней. Не говоря ни слова, Брайан подтолкнул ее к нему. Только тогда он вошел на кухню, Лайам Макэвой, старик в свои пятьдесят лет. Лицо его было круглым и горело нездоровым румянцем из-за лопнувших капилляров, перекрещивавшихся под кожей. У него были голубые глаза мечтателя, которые он передал по наследству сыну, и соломенные волосы, сейчас изрядно побитые сединой. Изможденный и высокий, он больше не казался огромным, крепким мужчиной, каким выглядел в детстве Брайана. Когда он потянулся за бутылкой, Брайан испытал шок. Руки отца очень походили на его собственные, такие же изящные, с длинными пальцами. Почему он не замечал этого раньше?
– Хорошие вышли похороны, – начал Лайам. – Твоя мать была бы довольна, что ты привез его сюда, чтобы он покоился рядом с нею. – Он налил себе на три пальца виски и жадно опорожнил стакан.
Снаружи начался мягкий ирландский дождь.
А ведь они никогда раньше не пили вместе, сообразил вдруг Брайан. Он подлил виски в оба стакана. Быть может, сейчас им наконец-то удастся найти точки соприкосновения. С бутылкой-посредницей.
– А вот и фермерский дождь, как по заказу, – сообщил Лайам, умиротворенный звуками и виски. – Славный мягкий дождик.
«Фермерский дождь». Его малыш мечтал о том, чтобы стать фермером. Неужели он передал эту черту Лайама Макэвоя Даррену?
– Я не хотел, чтобы он был один. Я подумал, что он должен вернуться в Ирландию, к семье, – сказал Брайан.
– Верно. Ты все сделал правильно.
Брайан закурил сигарету, после чего подтолкнул пачку по столу к отцу. А разговаривали ли они когда-нибудь раньше, вот так, вдвоем? Если и разговаривали, то Брайан этого не помнил.
– Этого не должно было случиться, – проговорил он фразу, безостановочно крутившуюся в голове.
– На свете случается много всего, чего не должно быть. – Закурив, Лайам потянулся за стаканом. – Они поймают тех ублюдков, что сделали это, сынок. Обязательно поймают.
– Прошла уже неделя. – Хотя ему казалось, будто минул целый год. – У них по-прежнему ничего нет.
– Их поймают, – стоял на своем Лайам. – А проклятые твари будут гореть в аду. И тогда бедный малыш обретет покой.
Но сейчас Брайану не хотелось думать о мести. Ему не хотелось думать и о том, что его славный малыш обретет покой в земле. Время ушло безвозвратно, как вода в песок. И этому тоже должны быть причины.
– Почему ты ни разу не приехал к нам? – Подавшись вперед, Брайан положил руки на стол. – Я ведь посылал тебе билеты на свадьбу, на встречу Эммы и Даррена из роддома, на день рождения Эммы, на его день рождения. Господи помилуй, ты ведь ни разу не видел его живым. Почему ты не приехал?
– Управлять фермой нелегко, – ответил отец в промежутке между глотками. Лайам был из тех, кто всегда полон сожалений, которые непрестанно переходят одно в другое. – Нельзя все бросить и укатить незнамо куда, когда приспичит.
– Ни разу! – подчеркнул Брайан. Ему вдруг отчаянно захотелось узнать ответ, услышать правду. – Ты, в конце концов, мог бы отправить маму. До того, как она умерла. Ты мог бы отправить ее.
– Место женщины – рядом с мужем. – Лайам отсалютовал стаканом Брайану. – Хорошо бы тебе запомнить это, сынок.
– Ты всегда был гребаным эгоистом.
Рука Лайама, на удивление сильная, накрыла его ладонь.
– Придержи язык.
– Сегодня я не стану убегать и прятаться, папа.
И голос, и взгляд Брайана были твердыми. В них сквозило нетерпение. Пожалуй, он бы с удовольствием ввязался в драку, прямо сейчас.
Лайам медленно отнял руку и вновь взялся за стакан.
– Сегодня я не намерен бодаться с тобой. Только не в день, когда мой внук был предан земле.
– Он никогда не был твоим. Ты даже ни разу не видел его живым, – не остался в долгу Брайан. – Тебе было плевать на него, а билеты, которые я присылал, ты сдавал, чтобы купить себе виски.
– А где был ты все эти последние годы? Где ты был, когда умерла твоя мать? Мотался по миру, играя свою дурацкую музыку.
– Эта дурацкая музыка дает тебе крышу над головой.
– Па? – Прижимая к груди плюшевую собаку, в дверях остановилась Эмма, с глазами, расширенными и испуганными. Ее нижняя губа дрожала. Она услышала сердитые голоса и уловила характерный запах спиртного еще до того, как войти в комнату.
– Эмма! – Брайан нетвердой походкой подошел к ней и поднял на руки, стараясь не задеть гипсовую повязку. – Что ты здесь делаешь?
– Мне приснился плохой сон.
К ней вернулись змеи и чудища. И крик Даррена опять зазвучал у нее в ушах.
– В чужой постели заснуть нелегко. – Лайам поднялся на ноги. Движение вышло неловким, но он ласково погладил ее по голове. – Сейчас дедушка принесет тебе теплого молока.
Она шмыгнула носом, когда он взял старую помятую кастрюльку.
– Можно я посижу с тобой? – обратилась она к отцу.
– Конечно. – Он подошел к стулу и сел, усадив ее на коленях.
– Я проснулась, а тебя нигде не было.
– Я здесь, с тобой, Эмма. – Он погладил ее по голове, глядя поверх нее на своего отца. – Я всегда буду рядом.
«Вот, даже здесь, – бросилось в глаза Лу, – даже посреди такой бытовухи!» Стоя на кассе супермаркета, куда заглянул купить цельного белого хлеба, за которым его отправила Мардж, он всматривался в опубликованные в таблоиде фотографии похорон Даррена Макэвоя. Как и все остальное, имеющее отношение к Макэвоям, газета не могла не привлечь его внимание и заронить в душу толику сочувствия. У всех на глазах он пришел в заметное замешательство, покупая ее у Салли, кассирши.
В уединении собственного дома он еще сильнее ощутил себя извращенцем, подсматривающим в замочную скважину за другими. За несколько мелких монеток на сдачу он, как и тысячи других людей, купил возможность стать свидетелем неподдельного горя, написанного на лицах, получившихся, правда, изрядно размытыми на газетном фото. Но все-таки можно было разглядеть всех, и маленькую девочку с ручкой в гипсовой повязке на перевязи.
Он в очередной раз спросил себя, что же именно она видела и что запомнила. Врачи, у которых он консультировался, в один голос уверяли его, что если она и видела что-либо, то подсознательно велела себе забыть. А вспомнить… Вспомнить об этом она может завтра, через пять лет или никогда.
Заголовков, подобных этому, было много, у Лу уже целый выдвижной ящик стола был забит газетами:
«Мусор, – поморщился Лу. – Грязное чтиво». Интересно, сумел ли Пит Пейдж оградить Макэвоев от самого худшего? Собственное бессилие вызывало в нем глухое раздражение, и он опустил подбородок на скрещенные руки, не сводя взгляда со снимка.
У него не получалось мысленно личностно отстраниться от этого дела. Теперь он приносил работу домой, приносил по собственной воле и в большом количестве. Его стол, приткнувшийся в углу аккуратной гостиной Мардж, был завален папками, фотографиями и вырезками. Хотя под его началом работали грамотные ребята, он перепроверял работу каждого. Лу лично допросил каждого из того списка гостей, что ему передали. Он до последней запятой изучил отчеты экспертов-криминалистов, после чего вновь и вновь возвращался с обыском в комнату Даррена.
С момента убийства прошло уже больше двух недель, а у Лу по-прежнему ничего не было.
Для любителей они тщательно замели следы, думал он. А в том, что здесь действовали любители, он не сомневался. Профессионалы ни за что не стали бы душить ребенка, за которого можно было бы потребовать выкуп в миллион, да и попытка имитировать кражу со взломом в их исполнении не выглядела бы столь убогой.
Нет, они вошли в дом, как все, через переднюю дверь. В этом Лу тоже был уверен. Но это вовсе не означало, что их имена значились в списке, который составил для него Пит. В ту ночь в дом запросто могла попасть добрая половина обитателей Южной Калифорнии – и им предложили бы выпивку, косяк или иное «снадобье» из имеющихся в наличии.
В комнате мальчика не было обнаружено никаких посторонних отпечатков пальцев, даже на шприце. А те, что имелись, принадлежали Макэвоям и нянечке. При осмотре дома создалось впечатление, что Беверли Макэвой – прекрасная домохозяйка: если на первом этаже наблюдались следы закончившейся вечеринки, то на втором, семейном, царила идеальная чистота и порядок. И никаких отпечатков пальцев, пыли или признаков борьбы.
А ведь борьба была, причем борьба не на жизнь, а на смерть. И во время ее кто-то рукой зажал Даррену Макэвою рот, а вместе с ним, не исключено, что непреднамеренно, и нос.
Эта борьба произошла в промежутке между тем, как Эмма услышала плач брата – если только она его действительно слышала, – и тем, как Беверли Макэвой поднялась наверх, чтобы взглянуть на сына.
Сколько времени ушло на нее? Минут пять или десять. Никак не больше. Согласно заключению коронера,[13] Даррен Макэвой умер в промежутке между двумя часами пополуночи и двумя тридцатью. Вызов кареты скорой помощи для Эммы был зафиксирован в два часа семнадцать минут.
«Ничего не получается», – с сожалением выдохнул Лу. Вся эта груда заметок, аккуратно сложенных папок и поминутной сверки по времени ничем не помогла ему. Ему нужно было установить хотя бы один факт, выбивающийся из общего ряда, одно имя, не согласующееся с остальными, один рассказ, не вписывающийся в общую картину.
Он должен найти убийц Даррена Макэвоя. Лу знал, что если не сделает этого, то лицо мальчика и вопрос его старшей сестренки, заданный полным слез голосом, будут преследовать его до самой смерти.
Это я во всем виновата?
– Папа?
Лу вздрогнул и обернулся. За его спиной стоял сын, перебрасывая из руки в руку футбольный мяч.
– Майкл, не смей подкрадываться ко мне со спины!
– А я и не подкрадывался. – Майкл выразительно закатил глаза, видя, что отец снова отвернулся. Если он хлопал дверью и ходил по дому как нормальный человек, то его обвиняли в том, что он слишком шумит. Если пытался вести себя тихо, то получалось, что он подкрадывается. Куда ни кинь, всюду клин.
– Пап, – снова позвал он отца.
– М-м?
– Ты обещал поиграть со мной в футбол после обеда.
– Поиграю, когда закончу, Майкл.
Майкл переступил с ноги на ногу в своих поношенных черных кедах. В последние несколько недель он то и дело слышал от отца эту отговорку: «Когда закончу».
– А когда ты закончишь?
– Не знаю, но закончу быстрее, если ты перестанешь мне мешать.
«Проклятье», – подумал Майкл, благоразумно держа свои мысли при себе. Теперь ни у кого больше ни для чего нет времени. Его первый лучший друг уехал к своей бабке, а второй свалился с какой-то дурацкой ангиной или чем-то еще в этом роде. И на что, спрашивается, годится суббота, если решительно не с кем подурачиться?
Впрочем, он решил послушаться отца, отстать от него на время и заняться своими делами. Можно было, например, посмотреть на рождественскую елку, под которой были штабелем сложены подарки. Майкл взял тот, на котором было написано его имя, обернутый в бумагу с дурацкими танцующими эльфами, и осторожно потряс его. Дребезжание, донесшееся изнутри, хоть и слабое, он слушал с истинным наслаждением.
Майкл уже давно мечтал о самолете с дистанционным управлением. Тот шел первым в его списке желанных подарков на Рождество, был написан крупными буквами и подчеркнут три раза. Просто чтобы дать понять маме и папе, что он не шутит. И сейчас он, кажется, убедился, что внутри лежит именно самолет.
Он вернул коробку под елку. Пройдут еще целые дни, прежде чем он сможет развернуть подарок, вынести на улицу и запустить самолет, так чтобы тот начал совершать петли и виражи. А сейчас вот заняться ну решительно нечем!
Из кухни доносились такие запахи, что аж слюнки потекли. Но соваться туда нельзя – не-не! – а то мать непременно пристроит его раскатывать тесто или украшать выпечку. Занятие для девчонок.
Вот спрашивается, как он сможет занять место принимающего в команде «Лос-Анджелес Рэмз», если никто не хочет побросать ему дурацкий мяч, несмотря на все его мольбы? О-хо-хо! И что такого интересного может быть в этих идиотских бумагах и фотографиях? Вернувшись обратно к столу, он провел языком по выкрошенному зубу, который повредил на прошлой неделе, когда упражнялся в езде на заднем колесе на своем велике с тремя скоростями. Ему нравилось, что его отец – коп, он хвастался этим направо и налево. Если верить его рассказам, то папа лихо палил с бедра и сажал таких полудурков, как Чарли Мэнсон, на пожизненное заключение. Ему бы очень не хотелось признаваться приятелям в том, что его отец заполняет бланки на пишущей машинке и изучает досье. С таким же успехом он мог быть и библиотекарем.
Засунув футбольный мяч под мышку, он заглянул отцу через плечо. Майклу вдруг пришло в голову, что если он начнет канючить, то отец в конце концов отложит бумаги в сторонку и выйдет с ним на улицу. И тут взгляд его упал на фотографию Даррена Макэвоя.
– Черт! Это что, мертвый ребенок?
– Майкл! – Лу обернулся, но очередная нотация замерла у него на языке, когда он заметил, как шокирован и возбужден сын. – Да. – Он положил руку ему на плечо.
– Вот это да. А что с ним случилось? Он заболел или что?
– Нет. – Лу вдруг подумал, а должно ли ему быть стыдно оттого, что трагедию одного ребенка он использует в качестве наглядного пособия для другого? – Его убили.
– Он же совсем еще малыш. Таких, как он, не должны убивать.
– Да. Но иногда подобное все-таки случается.
Глядя на полицейское фото, Майкл впервые за свои суматошные одиннадцать лет столкнулся с мыслью о собственной смерти.
– За что его убили?
Лу вспомнил, как рассказывал Эмме о том, что то были не чудища, а люди. Но чем дольше он всматривался в фото смерти Даррена, тем сильнее убеждался в том, что в спальне мальчика были действительно чудища.
– Не знаю. Но пытаюсь узнать. Это моя работа, Майкл, узнавать такие вещи.
Такая работа отца-копа не могла поколебать в Майкле внушенное телевизором представление о том, как на самом деле вершится правосудие.
– И как же ты это узнаёшь? – с сомнением продолжил спрашивать он.
– Разговариваю с людьми, изучаю улики, много думаю.
– Но это же невероятно скучно!
Однако Майкл никак не мог оторвать взгляда от фотографии.
– По большей части да.
После этого в глубине души Майкл обрадовался тому, что решил стать астронавтом.
Отведя наконец взгляд от фото, он заприметил таблоид, который отец только что принес домой. Парнишкой он был сообразительным и потому быстро сложил два и два.
– Так это маленький сын Брайана Макэвоя! Его пытались похитить, да? Или что-то в этом роде. Но в результате он умер. Все пацаны только об этом и говорят.
– Верно. – Лу сунул фото Даррена обратно в папку.
– Вот это да. Ничего себе! Так ты работаешь над этим делом? А ты уже встречался с Брайаном Макэвоем и все такое?
– Встречался.
Его отец встречался с Брайаном Макэвоем! Майкл в немом благоговении уставился на него.
– Это круто, – засвидетельствовал он свое мальчишеское почтение, – по-настоящему круто! А с остальными членами группы ты тоже встречался? Разговаривал с ними?
Лу покивал и начал приводить бумаги в порядок. Как проста и незамысловата жизнь в одиннадцать лет! «А ведь она действительно должна быть таковой», – заключил он, потрепав Майкла по вихрастому затылку.
– Да, я разговаривал с ними. Они показались мне приятными людьми.
– Приятными? – Майкл едва не поперхнулся от негодования. – Да они – лучшие! Самые лучшие. Ребята обзавидуются, когда я расскажу им.
– Я не хочу, чтобы ты рассказывал об этом кому-нибудь.
– Не хочешь? – Майкл провел рукой по растрепанным волосам. – Но почему? Пацаны будут в отпаде. Я должен рассказать им.
– Нет, ни в коем случае! Я хочу, чтобы это осталось между нами, Майкл.
– Но почему?
– Потому что некоторые вещи – сугубо личные. – Он покосился на кричащие заголовки. – Или, по крайней мере, должны оставаться таковыми. И это дело – одно из них. Ладно, идем. – Он взял мяч и поудобнее перехватил его. – Посмотрим, сумеешь ли ты взять мою подачу.