Никогда в Курганске не бывало такой адской жары в конце августа. До наступления осени оставалось несколько календарных листков, но лето, похоже, только вошло во вкус.
С каждым днем в городе снижалось потребление водки на мужскую душу населения, а сами эти души проявляли резкий спад всякой активности. В том числе и половой. Удивительное дело, но женщины не протестовали. Секс теряет всякую привлекательность, когда воду из кранов приходится выдавливать по капле, а пот при энергичных телодвижениях, напротив, льется ручьями.
Для потного, разморенного и вялого большинства курганцев, не имеющих возможности выбраться на Лазурный берег или побережье Черного и даже Азовского моря, единственной отрадой оставались искусственные водоемы. В народе их нарекли ставками. Они – краса и гордость Курганска. Они – его слава.
Давно угасли в Курганске плакатные улыбки оптимистичных строителей развитого социализма. Лишь ставки сияют в своей первозданной красе на общем неприглядном городском фоне. Маленькие зеркала, старательно отражающие безразличные к человеческим проблемам небеса.
Имеется в Курганске несколько центральных ставков, прямо посреди жилых бетонных домен и плавящегося на солнце асфальта. Отклеившись от слипшегося в общественном транспорте людского месива, можно окунуться в воду в непосредственной близости от примет цивилизации. С точки зрения уринотерапии, это даже полезно, но все же традиционная медицина не рекомендует плескаться в этих водоемах, наполненных чем-то вроде теплого бациллоемкого бульона. Уж лучше махнуть подальше от городского пекла – на окраину.
Можно приземлиться на берегу безымянного загородного ставка, окаймленного плакучими ивами и суховатыми камышовыми зарослями. В самой широкой его части имеется даже небольшой романтический островок, вокруг которого с ранней весны до поздней осени неустанно бродят голозадые раколовы. И хотя они делают это усердно – днем и ночью, раки в ставке не переводятся. Они тоже ученые – в руки пацанов даются редко и неохотно.
Рыбье племя многочисленнее и разнообразнее рачьего. Поверхность воды на зорьке испещрена кругами от поклевок. А иногда тяжело и шумно всплывает неведомый пресноводный левиафан, потрясая воображение здешних рыболовов. Только и остается им, что языками цокать. Этих генералов рыбьего царства, русалоподобных чудищ с бессмысленными глазами ставок не выдавал никому.
Причудливо изогнутый буквой S, ставок распростерся на три километра, то хвастаясь широтой своей натуры, то обнаруживая некую узость и ограниченность. Но глубина его местами достигала семи метров.
Прибившиеся к берегам окурки, пластиковые пробки, дырявые презервативы и раскисшие тампоны могли заинтересовать разве что безмозглых лягушек, мальков да водомерок, резвящихся на мелководье. Прибрежная мелюзга делала вид, что за пределами ее маленького уютного мирка нет никаких темных глубин. Ведь стоит по легкомыслию сунуться туда, сгинешь навеки.
Уж лучше не забивать себе головы такими неприятными мыслями. Существует множество других, жизненно важных проблем. Просто голова от вечных вопросов пухнет. На сколько лет Филя младше Аллы? Что не даст человечеству окончательно засохнуть, спрайт или фанта? Помогают ли крылышки прокладок воспарить над житейской суетой? И компенсирует ли свежее дироловое дыхание неистребимый запах несвежих носков?
Все это – жизнь. А смерть лучше оставить мертвым.
Оскорбленные всеобщим забвением, молчат они о своих жутких открытиях, сделанных за последней чертой. Словно воды в рот набрали. Те, кто приобрел печальный опыт в вышеописанном ставке, – в буквальном смысле. Иных вынесло на поверхность, прибило к берегу – страшных, раздутых.
Некоторых ставок так и не отпустил.
У зеленого островка, обрывистые берега которого круто уходят в воду, притаился маленький детский скелет, окутанный развевающимися лохмотьями плоти. Бесплатная кормушка для раков. Символ взаимной любви двуногих и членистоногих.
То, что было когда-то светловолосым двенадцатилетним мальчуганом, искало не рачьей взаимности, а богатого улова. Это маленькое существо, завидовавшее подвигам старших пацанов, приплыло сюда в одиночку. Глубоко-глубоко, там, где во мраке ощущались ледяные родниковые струи, детская рука отыскала соблазнительно широкую нору и юркнула в нее. Почти сразу пальцы нащупали узнаваемый наконечник сведенных воедино клешней попятившегося назад рака – матерого и здоровенного.
Рука мальчика азартно тянулась за добычей. Рак, как водится, отступал все дальше и дальше. А когда пятерня решительно протиснулась в сплетение подводных корней, увлекая туда руку по самое плечо, у маленького охотника не осталось ни воздуха в легких, ни силенок освободиться самостоятельно. Он протестующе закричал, оповещая мир о своей беде. Но мир не заметил бурления пузырей на поверхности, а если и заметил, то не перевернулся. Не на части же ему разрываться из-за каждого утонувшего мальчугана, который, закупорив громадного рака в коварном гроте, превратился в назидательный памятник человеческой жадности.
Другой подобный монумент был водружен под водой на небольшом пьедестале из шлакоблока, намертво увязшем в черном иле. Волосы той, кого звали Зинкой, были мягки, шелковисты, пушисты. Тем, кто задевал их босыми ногами, казалось, что это просто водоросли. И никто не знал, что внутри девушки торчит нераскупоренная бутылка шампанского, которое никто никогда не выпьет за праздничным столом в честь двадцать третьего дня ее рождения.
Девушку утопили в нескольких метрах от стихийно возникшего пляжа, на противоположном от дачного поселка берегу. С тех пор, как здесь была установлена импровизированная вышка – ржавая горка, украденная с детской площадки, – каждому хотелось бултыхнуться с нее в воду. Подростки ныряли часами, до полного изнеможения и тошноты. Некоторые из них, врезаясь в толщу воды, едва не целовали подпорченное рыбами лицо утопленницы. У нее, правда, не было губ, чтобы ответить на нечаянный поцелуй, зато зубы прекрасно сохранились. А разбухшие руки выжидательно распростерлись в глубине, готовые обнять визитера, прижать к груди и не отпустить наверх, где звучит веселый смех и светит солнце. Однажды у утопленницы это должно получиться. Как только внутри ее поселится кто-то более могущественный, чем вздорные червячки-паучки…
Остальные тайны ставка были не такими впечатляющими. Кое-какое оружие, от которого кое-кому потребовалось избавиться. Ножовка, неумело расчленившая чье-то постылое тело. Украденный в сельпо сейф, в котором не оказалось ничего, кроме скучной документации. Пара велосипедов. Коляска благополучно выросшего младенца. Ведра. Крючки. Грузила.
Основное сосредоточие металлолома образовалось у высокой насыпи, по которой тянулась грунтовая дорога в дачный поселок. Это было самое глубокое место ставка, потому что когда-то здесь зиял заброшенный котлован. Смельчаки, заплывавшие в эти мертвые холодные воды, немного пугались, натыкаясь на неожиданное препятствие, но вскоре убеждались, что под ними всего лишь гладкая цистерна бездарно утопленного бензовоза. Протрезвев, водитель заявил в милицию об угоне, и «ЗИЛ», наполненный горючим, до сих пор числился в розыске.
Ставок правду знал, но молчал. И с надеждой прислушивался к каждому всплеску, будоражащему его поверхность. Почему-то он был убежден, что это необычайно знойное лето будет весьма богатым на улов.
Чудная история приключилась на берегу ставка с Ванькой Богословским, когда он выпил, не закусил и впал на солнцепеке в прострацию с уже ненужной удочкой в руках.
На рассвете в воскресенье он притопал из своей деревушки к ставку, переправился на схороненной в камышах плоскодонке на островок и уселся на своей любимой проплешине на крутом бережку. Он полагал, что место это заколдованное, поскольку без улова не уходил отсюда еще ни разу.
Прошлым летом сгинул без вести его единственный белобрысый сынишка, отправившийся за раками. Ванька потом весь ставок раз десять обошел, голос сорвал, тоскливым криком глотку надсаживая, а остров вообще на карачках исползал. Не нашелся мальчонка, как в воду канул. Утоп, давно догадывался Ванька, хотя людям никогда не признавался в этом. Он и к рыбалке пристрастился, чтобы реже смотреть им в глаза.
Тяжело было ему жить с таким страшным знанием, почти невмоготу. И без жены, которая зачахла в одночасье, тяжело. Дочь Варенька уже взрослая совсем стала – в университете училась. Лето она, правда, старалась с отцом проводить, но осень, зиму и весну надо было в одиночку как-то перетоптаться.
Лишь на островке, пригорюнившись с удочкой, Ванька понемногу оттаивал сердцем. Ощущалось тут смутно присутствие маленькой родной души, незримо обитавшей где-то совсем рядом. Камыш зашуршит, а Ваньке чудится детский шепот. Стрекоза на шею присядет – как вроде кто-то пальчиками прикоснулся.
Ставок забрал сынишку, в этом Ванька почти не сомневался. А взамен открыл местечко, где клев с утра до вечера, словно рыбу кто-то сюда специально приваживает. Много раз Ванька порывался понырять под обрывчиком, да духу не хватало. Вот и сидел на бережке со своей удочкой, неподвижный, словно могильный камень.
Появился улов – не переводилась с той поры и водочка, к которой Ванька пристрастился не меньше, чем к рыбалке. В полдень он, как обычно, вынес полное ведерко на шоссе, чтобы продать за сколько придется. Городские парни, притормозившие рядом, богатый улов ссыпали на обочину, а выбрали одного только большущего красноперого окуня. Зато дали за него целую литровую бутылку иностранной водки, чистой как слеза. Как тут не выпить? Дивясь странным покупателям, Ванька прихватил снасти и вернулся на островок – вроде как рыбалить, хотя уже знал, что напьется, крепко напьется. Хлебнет из горлышка горькую и забормочет, уткнувшись пустым взглядом в воду: эх, сынок, сынок… Опять хлебнет и опять забормочет. Вот и вся пьянка.
А дальше все пошло не так, как всегда. Не развалился Ванька на травке, не захрапел. Просто, просидев несколько часов кряду на самом солнцепеке, сделался вдруг вялым и каким-то помертвевшим, хотя окружающее воспринималось как раз непривычно ярко и живо. Солнце голову напекло? Он с трудом поднял чугунную голову к небу, прищурился и, прежде чем в глазах померкло от невыносимо яркого света, успел отметить про себя схожесть солнечного диска с сияющим ликом, склонившимся над ним.
Потом под сомкнутыми веками в багряной тьме поплыли оранжевые круги, замельтешили зеленые козявки. И незнакомый голос вдруг забубнил на ухо что-то про сборище сатанинское, про десятидневную скорбь и всякие напасти. Не было сил даже помотать головой, отгоняя это наваждение. Приходилось слушать, как будто радио в голове включили.
– Побеждающему дам белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает. И власть дам ему над язычниками. И будет пасти их палкою железной…
Тембр и заунывные интонации этого голоса чем-то напоминали звучание похоронного оркестра с его надрывно фальшивящими трубами. Таким грозным и скорбным был голос, что Ванька, боясь свихнуться от тоски, все же сумел разомкнуть отяжелевшие веки. Никого перед ним, конечно, не оказалось, лишь стеклянная гладь воды бесстрастно отражала перевернутый вверх дном мир.
– Э! – нерешительно воскликнул Ванька. – Кто здесь шуткует?
– Иди и смотри! – строго велел голос.
– Куда идти-то?
– Сиди, тебе сказано. Просто сиди и смотри.
– А, тогда ладно.
Преодолевая обморочную слабость, Ванька устремил взор на дамбу, по которой проходила грунтовая дорога от шоссе к дачному поселку. Там было пока пусто, но чудилось, что к ней приближаются невидимые всадники.
Нет, как вскоре выяснилось, это был не глухой топот конских копыт. На дамбу, хрустя гравием и фырча моторами, неспешно въезжали один за другим три автомобиля, направлявшиеся в сторону поселка.
Первой шла, норовисто покачивая массивным крупом, красная иномарка с олимпийскими колечками на сверкающем радиаторе. Сквозь открытое окно можно было рассмотреть рыжеватого спортивного парня, держащего перед собой зачехленный карабин с таким удалым видом, словно это был меч в ножнах. Его крупная фигура заслоняла водителя, но Ванька догадывался, что второй седок ни в чем не уступает первому: такой же здоровый, самодовольный и наглый. Когда из-под машины с резким хлопкóм вылетел камушек, Ванька невольно втянул голову в плечи, решив, что началась пальба. Пока, слава богу, обошлось, но оружие ведь с собой возят, чтобы стрелять.
Едва не касаясь бампером кормы алой иномарки, следом полз тупорылый вороной джип. Правивший им человек тоже ехал с опущенными стеклами. Он прижимал плечом к уху трубку с антеннкой и раздраженно орал в нее на всю округу:
– Громче!.. Что?… Какая, на хрен, пшеница? Я тебе про ячмень толкую – тысяча тонн на колесах!..
Ванька сразу опознал в крикуне нового обитателя дачного поселка, купившего здесь недавно сразу два участка и затеявшего грандиозное строительство. С завтрашнего дня и Ванька будет там работать, чтобы Вареньке хотя бы на новое платьишко деньжат наскрести. И теперь он приглядывался к будущему хозяину с опаской. Сразу видно, что мужик этот из числа тех, кого принято называть… круглыми? Нет. Может, крупными? Опять промашка… Ванька поднапрягся и вспомнил: крутыми их зовут, вот. Понятное дело, что этот, в джипе, тысячами тонн зерна ворочает. Морда – о-го-го какая здоровенная. Такому бугаю зерна много требуется, будь то пшеница или ячмень.
Проводив взглядом черный джип, Ванька переключил внимание на последнюю машину, следовавшую поодаль. Она, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, была не то чтобы белой, а бледной, как… лицо покойника в гробу. Сравнение, невольно всплывшее в Ванькином мозгу, заставило его невольно поежиться. Чтобы прогнать глупые мысли, он попытался разглядеть седока светлого автомобиля, но взгляд его наткнулся на непроницаемо-темные стекла. Складывалось впечатление, что внутри вообще никого нет, а «жигуль» катит сам по себе, куда фары глядят.
Когда кавалькада разномастных автомобилей миновала дамбу и скрылась из виду, Ванька с изумлением обнаружил, что его колотит противная мелкая дрожь, похожая на озноб. На солнце наползла невесть откуда взявшаяся туча, а усиливающиеся порывы ветра уже вовсю теребили камыши и пускали серебристую рябь по воде, заставляя перышко поплавка раскачиваться в обманчивой пляске. Вместо того чтобы бестолково дергать удочку, Ванька истово приложился к бутылке и засобирался восвояси. Он сдерживал себя, но все равно излишне суетился и спешил. Точно убегал от близкой опасности.
Когда через полчаса он, переправившись на «большую землю», неуверенно брел в сторону шоссе, за которым лежала его деревенька, неожиданно грянула гроза. Только что ветер выворачивал тополиную листву наизнанку, гоня по дороге сломанные ветки и пыль, а через мгновение на иссохшую до трещин землю обрушился белый ливень – непроглядный, как туман. Гремело, сверкало, шумело. Гроза пришлась очень кстати, загасив огонь, расползавшийся по жухлой траве островка вокруг брошенного Ванькой окурка. Всего-то и успели жадные языки пламени оставить мертвую проплешину на берегу да облизать до черноты листья деревца, под которым было так славно дремать в тенечке между утренними и вечерними зорьками.
А Ванька… Непонятно почему, убравшись со ставка и опустошив бутылку еще засветло, попал он домой лишь поздней ночью, когда в небе повисла полная луна, окрашенная в жутковатый кровавый цвет.
– Опять? Ну сколько можно, папа? – с укором воскликнула Варенька, спеша к нему через двор, – вся такая светленькая, чистая, легкая.
– Я самую малость принял, дочура, – повинился Ванька, спеша укрыться в летней кухне. Он шагал по двору, оскальзываясь и спотыкаясь – земля вокруг была усыпана недозрелыми яблоками, сорванными пронесшимся шквалом. Отовсюду тянуло острым ароматом влажной полыни.
– Здоровье-то у тебя не железное! – не отставала Варенька. – Совсем себя не бережешь! Пропадешь ведь!
«А я уже пропал», – тоскливо подумал Ванька.
– Ты иди в дом, дочура, – попросил он. – Завтра мне на работу, проспаться нужно.
– Ужинать будешь?
– Да нет, я так…
Варя остановилась и кивнула, как бы соглашаясь. На самом деле она подозревала, что у отца на кухне припрятана заначка, до которой ему не терпится добраться. Выждав минут пять, она решительно двинулась следом.
Хлипкий дверной крюк поддался ее яростному напору с первого раза. Ворвавшись в освещенную комнатушку, девушка с удивлением наткнулась на довольно осмысленный взгляд отца. Он лежал на топчане, а руки его были чинно сложены на груди, поверх распахнутого томика Нового Завета. После исчезновения младшего братишки Варя пристрастилась к чтению святой книги, надеясь отыскать в ней ответ на свой немой укор всевышнему. Отец же даже газетными анекдотами не шибко увлекался, не говоря уже о Евангелии. Было совершенно непонятно, зачем понадобился ему черный томик с тисненым крестом на обложке.
– Ты что, папа? – обеспокоилась девушка. – Случилось чего?
Вместо ответа он возвел глаза к бугристому глиняному потолку и продекламировал с отсутствующим видом человека, вызубрившего наизусть совершенно непонятное ему стихотворение:
– Из дыма вышел человек… И ад следовал за ним… И сказано ему было…
– Ка… какой еще человек? – Варе показалось, что она задыхается.
Ванька ее шелестящий шепот не услышал. Продолжал монотонно талдычить:
– …И сказано ему было, чтобы не делал вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву… Власть же ему была – вредить саранче пять дней…
– Допился? – с отчаянием выкрикнула Варя. – До чертиков допился, да? – В этот момент она очень походила на свою покойную мать.
Ванька ничего дочери не ответил. Закрыл глаза и мгновенно уснул, как будто умер. Лицо его казалось незнакомым, осунувшимся и чужим.
Осторожно забрав из отцовых рук Евангелие, Варя пошла в дом, уселась возле настольной лампы и зашуршала страницами. Очень похожие слова про ад и саранчу нашлись почти в самом конце. Только в Откровении все оказалось наоборот: гигантские кузнечики были насланы вредить людям. Вслед за ними должен был появиться огнедышащий дракон, а уж потом – зверь, подобный барсу, с медвежьими лапами и львиной пастью. Или сначала все же этот кошмарный зверюга?
От волнения она не могла как следует вникнуть в набранный бисерными буковками текст и, отложив книгу, неожиданно для себя перекрестилась. Кажется, во второй или в третий раз за свою жизнь.
– Свят-свят-свят…