Премия “Лицей” зафиксировала приход в литературу нового поколения
“Лицей” вызывает разом уважение и тревогу.
Это большая, сложная, спроектированная искусными инженерами машина, работающая на редком и высокооктановом топливе. Слепому видно, что характеристики этой машины позволяют ей не только на равных участвовать в премиальном чемпионате, но и, в перспективе, влиять на то, как будет выглядеть отечественный литературный “иконостас” в будущем.
Зыбь пробегает по лучезарной картинке в тот момент, когда задаешься вопросом, удастся ли этому проекту преодолеть репутационный шлейф, связанный с “возрастными ограничениями”, – когда всякий читатель, встречая “лицеиста”, вроде как вправе подмигнуть, а то и покровительственно потрепать его по плечу: а, молодой да ранний, значится?
Опыт 2018 года показывает, что название Премии, отсылающее к семантическому полю “ученичество” (юный Пушкин/ выпускники/вся-жизнь-впереди), обманчиво: попавшие в шорт-лист авторы не похожи на абитуриентов-медалистов, переминающихся с ноги на ногу в ожидании визита литературного судии в образе Державина, хотя бы и коллективного. Судя по уровню представленных на конкурс текстов, “лицеисты” вообще не нуждаются в ком-либо, кто удостоверит их писательскую зрелость.
В этом смысле “Лицей” – никакая не “площадка для литературного молодняка” и не “зеленый подлесок отечественной словесности”; впрочем, раз уж речь зашла о лесе, будет кстати вспомнить о том, кто в нем водится, а заодно и этимологию слова “лицей”: от λύκος – волк; “лицеем” был храм Аполлона Ликейского – не то волка, не то истребителя волков.
“Лицеисты” 2018 года очень разные, но у них есть и кое-что общее: они не боятся никого и ничего; у них волчий аппетит, сильные ноги и острые зубы, которые они готовы вонзить во все, что движется, стоит или лежит – и не только плохо, но и хорошо. Они явно относятся к окружающей действительности критически – когда со скепсисом, когда с иронией, а когда и с отвращением, – однако самокопание и бесконтактное, через посредничество “истории” и “прошлого”, исследование действительности – это не про них.
Их интересует всякий, без разбора, – страшный, смешной, экзотический – опыт; любые ситуации, где люди начинают вести себя “не по правилам” и иррационально: война, тотальное лицемерие, искусственная маргинализация инакомыслящих.
Любые выглядящие перспективно противоречия в рамках существующей системы ценностей они не “просто” исследуют, но умеют проникнуть в зоны, до которых журналистам и социологам не дотянуться. В этом смысле интересен один персонаж в романе Куприянова “Желание исчезнуть”: профессиональная очеркистка, терпящая фиаско, потому что “просто-журналистика” с такими феноменами, как главный герой романа, не справляется. Чтобы разглядеть самое “сердце тьмы”, нужен писатель, а не журналист/психолог/экономист.
При этом интрига в том, что мы не знаем, что у “лицейских” писателей на уме: своих политических пристрастий они не раскрывают.
Мы лишь видим, что способность “почуять крысу” – и создать на этом базисе яркую драму – не складывается в презентацию альтернативной политической модели; они не предлагают читателю ни свой образ будущего, ни какую-то новую, невиданную идентификацию. В их прозе чувствуется некоторая “подмороженность”, отстраненность от материала; да, кое-какие феномены реальности вызывают неприятие или скепсис, но не более того. Видимо, это означает, что в головах у “лицейской” группы (пока) нет никакой системы, которая могла бы не только объяснять мир, но и радикально изменять его. Это литература “сердитая”, но не “протестная”; она не столько вызывает кровохаркание, сколько способствует пищеварению; это скорее способ преодолеть инерцию повседневности; род исследования, где наблюдатель, пусть даже работающий в поле и не скрывающийся от объекта за непробиваемым оргстеклом, не готов радикально меняться под воздействием добытого опыта.
Тексты большинства “лицейских”-2018 в целом не слишком выходят за рамки “реалистического метода”. Другое дело, что “реализм” здесь – не столько отсылка к доминировавшей на определенном историческом этапе литературной традиции или к материалистической философии, сколько наиболее эффективный и престижный здесь и сейчас способ работы с материалом, позволяющий фабриковать из букв относительно точные копии действительности, и одновременно – выбранный на разумных основаниях отказ от “дешевых” жанров.
Фантастика, фэнтези или детектив практически не представлены в шорт-листе “Лицея”, видимо, потому что они заведомо “неприбыльны” для писателя: раз уж вы взялись за эту трудоемкую и не слишком перспективную профессию, то имеет смысл становиться не просто профессионалом одной из досуговых индустрий, но жрецом, чье могущество и привилегии основаны на способности анализировать противоречия, а не “развлекать” лучше, чем кино и видеоигры.
При всей очевидной рискованности такого рода аналогии мы можем сравнить реализм “лицеистов” с дорогими часами на запястьях чиновников или бизнесменов – которые, как известно, стремятся носить “Лонжин” или “Юлис Нарден” вовсе не потому, что регулярно пользуются хронографом или особенным образом чувствуют “ауру престижности” того или иного часового бренда. Часто это лишь сигнал для партнеров о том уровне вознаграждения за свои услуги, на который они рассчитывают; род ценника, написанного мелом на подошве туфли. Есть ощущение – сугубо личное, разумеется, – что “лицейские” авторы, которые удивительно не похожи на свои тексты – и в методологическом смысле также скорее хамелеоны, чей выбор в пользу реализма расшифровывается как сигнал о статусных, простирающихся дальше, чем высокое место в списке бестселлеров, претензиях.
Первый приз получил – антивоенный? – роман Константина Куприянова “Желание исчезнуть”. Действие разворачивается в наши дни в южной России, куда сваливается вдруг, как снег на голову, с так и не прекратившейся гибридной украинской войны (пожалуй, формально это альтернативная реальность – в связи с указанием, что основные боестолкновения здесь разворачивались не в Донбассе, а в Одесской области), полевой командир по имени Кузьма. Попытки ветерана интегрироваться в мирную жизнь неудачны: нежелание адаптироваться и преодолеть “военное” сознание делает его поведение травматичным и для его собственной семьи, и для более широкого круга знакомых.
В центре романа – харизматичная личность, одержимая инстинктом саморазрушения, “желанием исчезнуть”; аналог Агирре из одноименного фильма Вернера Херцога и полковника Курца из “Апокалипсиса сегодня”. Это очень яркий герой – только кажущийся одномерным, закостеневшим и легко считываемым, но на самом деле непредсказуемый. “Гнев Божий”, он не оправдывает войну, не объясняет причины войны или возможный сценарий ее дальнейшего развертывания; зато отлично иллюстрирует для обывателя “идею войны”: монстр, от которого не стоит ждать ничего хорошего, даже если формально это ваш монстр.
Автор (про которого, кстати, даже и не скажешь, на чьей он – политически – стороне) не любуется своим героем и не демонизирует его; читатель несомненно осознает не только монструозность, но и героический аспект боевой деятельности Кузьмы и то, что за ним стоит некая “своя правда”. Однако “Желание исчезнуть” – роман не про то, что “у каждого своя правда”. Мы видим, что война – не только “продолжение политики”. Именно поэтому невозможно просто “договориться” – и прекратить ее в любой момент; и поэтому все объекты в этом романе – словно на рисунках Кита Хейринга, с сиянием, они будто излучают черную радиацию. Война – щель, через которую в обычный мир проникают существа с другой психикой, “инопланетяне”, с которыми обычным людям не по пути, но отказаться от этих попутчиков уже нельзя: однажды купленный “билет на войну” подразумевает прохождение точки невозврата.
Особенно удачный персонаж романа – второй, теневой главный герой: снайпер, контактирующий со своей убитой подругой наводчицей Мариной; у него своя, очень нетривиальная история отношений с Кузьмой – и сейчас он то ли оберегает его, то ли хочет убить сам, то ли пытается подтолкнуть его под чужую пулю; надо дочитать до конца, чтобы разрешить эту загадку.
“Желание исчезнуть” написано, выражаясь вульгарно, “никак”: лишенным всякой орнаментальности, стертым от слишком частого использования, полуанонимным литературным стилем; специфически куприяновское свойство этой вещи заключается в другом. В “Желании” есть то, что называется “величие замысла”; оно ощущается здесь так же остро, как стиль в текстах Михаила Шишкина или Ольги Славниковой. Это остроумная дерзкая вещь; остроумная – потому что роман про войну, но самой войны, непосредственно свиста пуль и грохота разрывов, здесь практически нет; дерзкая – в том смысле, что “мирный” литератор (а опыт и травля В. С. Маканина за “Асан” памятны) берется за сочинение романа на крайне болезненную тему – и совершает отважный рейд на “чужую” территорию, на которую у “настоящих” военкоров и писателей калибра Захара Прилепина вроде как монополия. И это тоже поступок в своем роде.
Возможно – у нас нет пока полной информации, – перед нами вообще первая крупная вещь об этой войне.
“Ложь Гамлета” Игоря Савельева – классическая повесть в жанре “герой-нашего-времени”: о нелишнем человечке, услугами которого охотно пользуется левиафан – пусть даже удовольствие быть съеденным заживо вызывает у объекта, неплохо осведомленного о намерениях партнера, гамлетовские сомнения.
Олег – талантливый провинциал. Чтобы интегрироваться в столичную “успешную” жизнь, он работает на желтом квазигосударственном телеканале и снимает заказные полуфейковые репортажи, используемые в кампаниях дискредитации мнимых и подлинных оппозиционеров. Так, сейчас он “исследует” ситуацию вокруг опального театрального режиссера, в чьем “Гамлете” можно разглядеть критику власти; во всяком случае, подобранные “эксперты” готовы объяснить, что “идея спектакля в том, что лучше пришлый Фортинбрас, чем прогнившая собственная власть, и это про НАТО”, что “он ведь делает героем не Гамлета, не кого-то, а само время и само наше тогдашнее общество! Это значит, у нас там прогнило все в королевстве! Это значит, у нас атмосфера тотальной лжи, разложения, двурушничества, низости”.
Разумеется, в какой-то момент профессиональная деятельность героя пересекается с личной сферой: одним из заданий становится расследование гибели его бывшей подруги, которая была замечена в оппозиционной деятельности и перед “самоубийством” якобы записала обращение в поддержку преследуемого режиссера. Остается лишь повесить эту смерть на режиссера-манипулятора; но сначала герою надо решить для себя: было ли это самоубийство или провокация спецслужб.
Вещь И. Савельева – про поколение “хипстеров-коллаборационистов”, которые знают, что рекламируемая на каждом столбе свобода (личности, творчества, журналистики) – липовая и что бездеятельного лицемерия достаточно для выживания, но мало для социального успеха. Знание подразумевает согласие на активное, инициативное сотрудничество – и не просто выполнение указаний “полнейших дегродов, прикрытых броней высокой должности”, но еще и угадывание желаний левиафана. Впрочем, никаких писаных правил успеха нет: вы не можете сказать, что бежать впереди паровоза – однозначно верная или, наоборот, тупиковая стратегия: возможно, в такого рода “активном конформизме” и есть своя правда, а возможно, и нет. Во всяком случае, ясно, что счастливее герои от этого не становятся.
Смешнее – да: в “Лжи Гамлета” есть и сатирическая компонента – зарезервированная, однако, не столько для “плохих парней”, которые в конце концов честно выполняют условия своего контракта, сколько для Олега, альтер эго автора. Решенная в пользу “быть” любой ценой, гамлетовская ситуация работает на снижение героя: его сомнения тоже кажутся фейком, и поэтому, пытаясь “подпустить трагизма”, он, пожалуй, выглядит комично, если не сказать – фарсово.
В повести Савельева, снабженной уместной шекспировской литературной “подкладкой”, помимо любопытного для посторонних современного антуража (мы видим изнутри, как устроена машина пропаганды, как работают методы гибридной войны против несогласных), актуальной, в хорошем смысле конъюнктурной проблематики (дело Серебренникова, “Лайф-ньюс”, политическая охота на ведьм), ощущается изрядный уровень мастерства: здесь есть хорошо прописанный и должным образом меняющийся герой, удачная композиция (дважды разыгранный эпизод про “Ленинградка стоит”) и, самое важное, – ритм. По сути, повесть – парадоксальная история прогрессирующего сумасшествия “рационального существа”, всего лишь тщетно стремящегося выстроить свою жизнь на прагматичных началах. Его монолог, несобственно-прямая речь – хроника контакта с инфицирующими его демонами большого города. Согласие на деньги, секс, власть оборачивается горячкой и бессонницей – вместо чаемого покоя и разумного распорядка. История про человека превращается в историю про город-крематорий, сжигающий тела, души и надежды на то, что когда-то можно будет заработать себе на возможность уснуть – и перестать воспринимать “ложное величье правителей, невежество вельмож, всеобщее притворство” и все такое как раздражитель.
Обращает на себя внимание и завоевавшая бронзу “Дистимия” Булата Ханова: бойкая остроумная повесть о том, как сегодняшняя одержимость общественной прозрачностью становится родом тоталитарной идеологии и – скорее комическим, чем трагическим образом – ведет к репрессиям против личности.
Автор описывает почти кафкианский визит главного героя – ведущего психотренингов – в “успешный” севернороссийский – напоминающий не то Норильск, не то Ханты-Мансийск – город, управляемый “прогрессивным” начальством на новый лад. Все здесь должно выглядеть современным и “открытым”, поэтому даже редкое обновление “Инстаграма” квалифицируется как признак хронической депрессии и недостаточно искреннего расположения к окружающим – и дает повод для неадекватно жестких мер. На первый взгляд безделушка, “Дистимия” – злая и острая сатира на общество, которое, получив относительную политическую свободу, по инерции испытывает потребность в руководстве психическом.
Самая “невинная” из трех лауреатских, в комплекте с “Желанием исчезнуть” и “Ложью Гамлета”, “Дистимия” тоже производит впечатление скорее боевого, чем холостого патрона; так улыбающийся своим мыслям Алеша Попович в компании Ильи Муромца и Добрыни Никитича выглядит существом далеко не безобидным; смех смехом, а намерения у него, похоже, самые серьезные.
Особенно следует сказать о разделе поэзии, открытия в котором не менее поразительны.
Простые и рафинированные – экзотическая комбинация – стихи московско-минского поэта Андрея Фамицкого наполнены “поэтическим веществом”, которое очевидно не сдашь ни в какой багаж: самые обычные слова в его исполнении слишком взрывоопасны, слишком токсичны, слишком радиоактивны, слишком легко воспламеняются.
Относительно поэта из Бурятии Елены Жамбаловой, автора сборника “Мороженое для внутреннего ребенка”, жюри сошлось на том, что у нее замечательно “шершавый” (копирайт поэта Владимира Косогова) язык и поразительно свежие образы. Пожалуй, ее поэзию, наполненную образами “барачного” детства, можно прописать по ведомству современной крестьянско-пролетарской – подлинно народной, в самом что ни на есть неснобском из возможных виде.
Относительно Софьи Серебряковой, чей очень продуманно составленный сборник “Птицы и жуки” впечатлил жюри шифрописью и изощренной ритмикой, лучше процитировать мнение критика и поэта Юлии Подлубновой: “Цикл Серебряковой очевидно выполнен в традициях эклоги, с учетом опыта Николая Заболоцкого. Однако Серебрякова со всеми ее жуками и птицами на самом деле продолжает линию неомодернистской поэзии Елены Шварц с ее усложненной образностью, мифологизмом и тайнописью смыслов. Можно увидеть здесь и влияние поэзии Екатерины Симоновой – осязаемость и конкретность детали, игра с гендером”.
Итог премии – не только смущение членов жюри, которые сполна испытали чувство, которое Ленин называл embarras de richesses, затруднение из-за чрезмерного богатства выбора; и не только собственно имена победителей – но еще и пять “НЕТ”, полученных в ответ на несколько важных вопросов.
Правда ли, что эпоха литературоцентризма закончилась и литература в России стала делом сугубо индивидуальным, родом нишевого развлечения? НЕТ. Похоже, наоборот, это последний надежный в мире постправды и фейк-ньюс ключ к осознанию, как все устроено на самом деле. И если прочесть тексты лауреатов, вы в самом деле станете больше понимать о своих соотечественниках – и в конечном счете доверять им, какими бы странными, нелепыми, неприемлемыми, аллергенными они вам ни казались.
Правда ли, что наше общество одержимо историей, апокалиптическими предчувствиями, сексом и политикой? НЕТ.
Что действительно вызывает у людей беспокойство – так это более фундаментальные антагонизмы, чреватые войнами и подавленными внутригражданскими конфликтами.
Правда ли, что эталонный текст сейчас – это “лучшие слова в лучшем порядке”? НЕТ. Ни “одержимость стилем”, ни стремление “ломать канон”, “разрушать языковую норму”, похоже, не занимает писателей “лицейского” поколения. Штурм авторитетов точно не в повестке дня: чего ради сбрасывать Пушкиных с корабля современности, если сама идея совместных литераторских круизов кажется глубоко архаичной?
Правда ли, что все сколько-нибудь перспективные авторы в России— всего лишь эпигоны Лимонова? НЕТ. И в этом смысле парадигма нулевых – когда едва ли не все молодые писатели признавались, что более всего обязаны Лимонову, – сменилась; аршинное зеркало нарцисса и костюм супергероя-неудачника больше не кажутся обязательным реквизитом для того, чтобы твоя кровь казалась читателям свежей.
Правда ли, что у людей до 35 лет слишком мало опыта, чтобы стать “настоящими писателями”? НЕТ. Ни о каком “инфантилизме” нет и речи – и раз так, нет ничего удивительного, если какой-то представитель этого поколения начнет с “Желания исчезнуть” или “Лжи Гамлета”, а затем напишет что-нибудь вроде “Героя нашего времени” или “Пиковой дамы”.
И последнее. Каждый, кто прочтет эту книгу, обретет удивительный опыт: вживую столкнется с феноменом, который в коллективном или даже национальном сознании привычно связывается с именем Пушкина, и феномен этот называется “мудрость в молодости”.
Председатель жюри премии “Лицей”
ЛЕВ ДАНИЛКИН