Левша. Повести и рассказы - читать онлайн

Язвительный Из гостомельских воспоминаний. Рассказ чиновника особых поручений

При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обычно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие – в сторожке. В этом курении у наших чиновников уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться. Заседания здесь длились иногда до тех пор, пока сторож Кузьмич, отворяя двери, возглашал: «Правитель вышли, ваше благородие».

Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капельки, на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до Болховской улицы и вздумал зайти покурить в канцелярию. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода. Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по М – скому полицейскому управлению. В рассказе, собственно, не было ничего занимательного, и им более всех был заинтересован сам рассказчик, веривший, что в нашей административной организации обнаружить зло – значит, сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один-таки слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: «Глуп еси ты, младый вьюнош!»

Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнату с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

– Вот наш клуб. Прошу здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.

В двери показался высокий господин, лет сорока, в очках, с небольшой лысиной и ласковым выражением в лице.

– Господин Ден, – проговорил правитель, рекомендуя нам введенного нам господина. – Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя К* на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N. X. Y. Z., – отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукопожатия и отрывочные: «очень рад, весьма приятно» и т. д. Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф.

– Вы давно в наших краях? – спросил с любезной улыбкой мой молодой товарищ г. Дена.

– Я первый раз в О – ской губернии, и только со вчерашнего дня, – отвечал г. Ден с не менее любезной улыбкой.

– Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией?

– Не знаю, как вам ответить. И да, и нет. Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе, и по рассказам моего доверителя. Но… впрочем, я полагаю, что О – ская губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

– Ну, не совсем, – отозвался один помощник правителя канцелярии, слывший у нас за политикоэконома.

– В чем же реже всего проявляются особенности О – ской губернии? – отнесся к нему Ден. – Я буду много обязан за ваши опытные указания.

– Да во многом.

– О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться в О – ской губернии системы управления, принятой мной с моего приезда в Россию?

Политикоэконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом:

– А вы давно в России?

– Седьмой год, – отвечал Ден.

– Вы… если не ошибаюсь…

– Я англичанин.

– И так хорошо говорите по-русски?

– О, да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

– Вы свыклись и с нашим народом, и с нашими порядками?

– Кажется, – улыбаясь, ответил Ден.

– Имения князя в нашей губернии не цветут.

– Да, я это слышал.

– Вам будет много труда.

– Как везде.

– Может быть, побольше, как в другом месте.

– Отчего же?

– Вы знаете, наша губерния по целой России известна.

– Да. Но я уже имел дело с местным народом. Я назад тому два года принял в Нижнем двести семей о – ских крестьян и сплыл с ними по Волге до самой Сызрани и там расселил их на пожалованных князю землях. Ничего-с. Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система.

– Где же вы намерены основать свою резиденцию? – спросил политикоэконом.

– Я думаю, в Солтыкове?

– От чего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом, и прислуга; в Солтыкове, кажется, ничего нет, – заметил молодой чиновник.

– У меня на это есть некоторые соображения.

– Своя система, – смеясь, вставил помощник правителя.

– Именно.

Правитель с шляпой на голове отворил дверь и сказал Дену: «Едем-с!»

Мы пожали опять друг другу руки и расстались.

Солтыки находятся в соседстве с Гостомельскими хуторами. Между ними всего расстояние считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К – ской уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мною все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена. «Вот, – говорила она, – настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок; знает он, сколько можно ему издержать, сколько оставить; одним словом, уж видно, что не нашего, дурацкого, воспитания. Если б наши господа умели понимать и ценить таких людей, так давно бы не то было».

Другие соседи тоже были без ума от Дена. Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует делать; только и слов. Рассказам конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в дело.

Да еще так; самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. «Вот, – думаю себе, – дока-то на к – ских мужиков явился!»

Хотелось мне самому посмотреть на солтыковские диковины, да все как-то не приходилось. А там временем годочка полтора прошло, и опять наступила зима.

Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, в которой дежурный чиновник звал меня вечером в одиннадцать часов к губернатору.

– Вы, кажется, здешний уроженец? – спросил меня губернатор, когда я вошел к нему вечером.

Я отвечал утвердительно.

– Вы жили в К – ском уезде?

– Я там провел мое детство.

– И у вас там есть много знакомых? – продолжал спрашивать губернатор.

«Что же, лихо!» – подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд.

– У меня к вам есть просьба, – начал губернатор. – Пишет мне из Парижа князь К*, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, – не в службу, а в дружбу, – съездите вы в К – ской уезд, разузнайте это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же.

Поехал я в К – мы в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к – ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: «Не слыхала ли, как живут солтыковские мужики?»

– Нет, мой друг, не слыхала, – говорит. – А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче?

– Может быть, горяч он.

– В порядке, разумеется, спрашивает.

– Сечет, может, много?

– Что ты! Что ты! Да у него и розг в помине нет! Кого если секут, так на сходке: по мирской воле.

– Может быть, он…

– Что?

– Чужбинку любит?

– О, дурак! Право, дурак! – проговорила мать и плюнула.

– Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

– Да что ж ты глупости говоришь!

– Отчего же глупости? Ведь вы, чай, знаете, что это бывает.

– Подумай сам: ведь он женатый!

– Да ведь и ваш племянник Иосаф Михайлович женат.

– Э! поди ты! – опять крикнула мать, плохо скрываю свою улыбку.

– Ну, чем же нибудь он да не угодил на крестьян.

– Что, мой друг, чем угождать-то! Они голманы были, голманы и есть. Баловство да воровство, вот что им нужно.

Объехал два-три соседних дома – то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич такой управитель, какого и в свете нет. «Просто, – говорят, – отец родной для мужика».

Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики. Так приходилось ни с чем ехать в губернский город.

В К – мах я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. «У меня, – говорит, – сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит, а я тебя пущу! Нет, барин, и не думай. А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться». Надо было оставаться.

– Тем часом пойдем, чайку попьем, – сказал мне Рукавичников.

Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

– Ты, что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? – спросил меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем.

– Да, и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, – отвечал я.

– Небось, опять по расколу что затевает ваш большак?

– Нет, слава Богу, не то.

– Какое же такое дело?

Я знал, что Петр Ананьич ко мне очень расположен и что он человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.

– Вот, – говорю, – какое дело, и пустое, да и мудреное, – и рассказал ему свое поручение.

Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только: «Это, парень, загвоздка».

– А вы знаете Дена?

– Как, сударь, не знать! – знаем.

– Ну, что вы о нем скажете?

– Да, что ж о нем сказать?.. – проговорил старик, разведя руками.

– Хороший он человек?

– Надо быть, хороший.

– Честный?

– И в этом покорить грех.

– Строг уж, что ли, очень?

– Ничего этого не слышно.

– Что ж это, с чего на него жалуются-то?

– А как тебе сказать… не по нутру он мужикам, вот и жалобы.

– Да отчего не по нутру-то?

– Порядки, говорят, очень тяжелы.

– Работой, что ли, отягощает? – все добиваюсь я у Рукавичникова.

– Ну, какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче… А! да вот постой! Филат! Филат! – крикнул в форточку Рукавичников. – Вот сейчас гусли заведем, – прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазами и начал креститься на образа.

– Здравствуй, Филат Егорыч! – сказал Рукавичников, дав мужику окреститься.

– Здравствуйте, батюшка Петр Ананьич.

– Как живешь-можешь?

– Ась?

– Как, мол, живешь?

– А! Да все сла-те Богу живем.

– Дома все ли здорово?

– Ничего будто.

– Всем, значит, довольны?

– Ась?

– Всем, мол, довольны?

– И-и! Чем довольными-то нам быть.

– Что ж худо?

– Да все Бог его знает; будто как невольготно показывается.

– Управитель, что ль, опять.

– Да, а то кто ж!

– Аль чем изобидел?

– Да так будто.

– Что ж такое?

– Вот завод затеял строить.

– Ну?

– Ну, и в заработки на Украину не пущает.

– Никого?

– Ни одного плотника не пустил.

– Это нехорошо.

– Какое ж хорошство! Барину жалились; два прощения послали, да все никакой еще лизируции нет.

– Поди ж, ты горе какое! – заметил Рукавичников.

– Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом.

– Видите, какой мошенник ваш Ден! – сказал, обратясь ко мне, Рукавичников.

Мужик в меня воззрился.

– А вот теперь я вам расскажу, – продолжал мой хозяин, – какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч.

Мужик не обнаружил никакого волнения.

– Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил…

– Это точно, – встрял мужичок.

– Да. Но этот г. Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.

– Это как есть слабый, – опять подсказал мужичок.

– Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?

– Это так.

– Вот, извольте видеть, им это не нравится. Наказания у него все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь.

– Ступай, значит.

– Что?

– Сделамши свое – ступай, говорю, куда хочешь, – повторил мужичок.

– Да. Ну-с, они вот на него жалобы строчат.

Мужик молчал.

– Ну, а на разборки-то он их зачем же не пускает? – говорил я.

– Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича, много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.

Мужичок молчал.

– А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? – опять обратился Рукавичников к мужичку.

– Нет, это было.

– Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю, потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?

– Мы этого знать не могем, – отвечал Филат Егорыч.

– Нет, врешь, брат, знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.

– Это такая говорка точно была.

– То-то, а не не могем знать. Ну, они вот теперь, небось, настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?

– Не знаю я этого.

– Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите – жалуйте его.

Мужик осклабился.

– А вот меня бы вам в управители! – шутливо продолжал Рукавичников. – А! Приняли б вы меня?

– Да с чего ж?

– И не ссорились бы мы никогда; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался – на клин тебя; молодой парень какой где проворовался или что другое – за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну – в больницу его, а потом покрапил березовым крапильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

– По-нашему, так.

– Ну, вот! Ведь я знаю.

Мужичка отпустили.

– Что же это такое, однако? – спрашивал я Рукавичникова, соображая, что скажет он о Дене.

– А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да не наш; мой бы ему совет уходить отсюда, а не то они ему приведут машину.

Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: доволен, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден.

В пятницу на Масленице у губернатора были званные блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного со словом: «Хорошо!» Но видно было, что что-то совсем не хорошо. Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотясь на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом.

– Скверное дело случилось, – сказал губернатор, обратясь ко мне. – в Солтыкове бунт.

– Как бунт?

– Да вот читайте.

Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к – ского исправника, писавшего, что вчера солтыковские мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон.

– Я посылаю вас в Солтыково, – сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. – Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику; берите команду; делайте, что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам.

– Позвольте мне не брать команды, – сказал я губернатору. – Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает.

– Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику.

Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к – ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Солтыково. От К – м до Солтыково всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские – все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты Лукьяна Мастакова и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой солтыковского мужичка, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту.

– Что ж вы узнали? – спрашиваю я станового.

– Поджог был-с.

– Отчего вы это думаете?

– Загорелись ночью нежелые строения и все сразу.

– Кого же вы подозреваете в поджоге?

Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.

– По какому поводу вы арестовали этого мужика?

– Николая Данилова-то-с?

– Да.

– Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

– И только?

– Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

– Вы допрашивали кого-нибудь?

– Делал дознание.

– И ничего не узнали?

– Ничего пока.

Вошел староста и остановился у порога.

– Что скажешь, Лукьян Митрич? – спросил я.

– К твоей милости.

– То-то, почто к моей милости?

– Мужики собрались.

– Кто же тебе приказывал их собирать?

– Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

– Где же они?

– Да вот туточка. – Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые ребятки, и середовые мужики: все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.

– Ого! Сколько их, – сказал я, сохраняя все спокойствие.

– Вся отчина, – заметил староста.

– Ну, поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

Староста ушел.

– Не ходите! – сказал мне становой.

– Отчего?

– Долго ль до греха.

– Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.

Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

– Здравствуйте, ребятушки! – сказал я, сняв шапку.

Мужики поклонились и прогудели: «Доброго здоровья!»

– Накройтесь, ребята; холодно.

– Ничего, – опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

– Пожалуйста, покройтесь.

– Мы так постоим.

– Наше дело привычное.

– Ну, так я вам велю накрыться. – Велишь, такое дело!

Один-два мужика надели шапки, за ними одели и остальные.

Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темно-русые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.

– Что же вам, ребята, от меня желается? – спросил я сходку.

– Это ты будешь от губернатора-то? – спросил меня середовой мужик из переднего ряда.

– Я.

– Ты чиновник?

– Чиновник.

– Губернаторский?

– Да.

– Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

– Извольте. Я вот слушаю.

– Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.

Я, не задумываясь, вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.

Середовый мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

– Ну, о чем будем говорить? – спросил я.

– Ты ведь Марьи Петровны сынок, что ль? – опять начал допрашивать меня тот же мужик.

– Ну, да. Разве не знаете?

– Нет, мы знаем. Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

– О чем же хотели говорить?

– Да вот по этому делу-то.

Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

– Это ведь ваше дело, ребята?

– Божье, сударь, Божье, а не наше.

– Зачем вы выгнали управителя?

– Он сам уехал.

– Еще бы! коли вы его мало что не убили.

Молчат.

– Что теперь будет-то?

– Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал, что нам будет?

– Каторга будет.

– За управителя-то?

– Да, за управителя, за поджог, за бунт: за все разом.

Мужики повесили головы.

– Бунта никакого не было, – проговорил кто-то.

– Да это что, ребята! Отпираться теперь нечего, – сказал я. – Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и понесете такую штуку, что все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.

– Это точно, – буркнули опять несколько голосов.

– То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.

Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

– Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! – сказал я арестанту.

Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

– Что ж ты за себя скажешь?

– Что, Михайло Иваныч, говорить-то? – произнес он с сильным дрожанием в голосе.

– Да говори, брат, как дело было?

– Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

– Врешь! – крикнул становой.

Я посмотрел на станового и, не переменяя тона, спросил снова:

– Ну, расскажи, что знаешь?

– Я только не знаю, что со мной было.

– Ну, что с тобой было?

– Озорничал надо мной управитель, да и только.

– Как же он озорничал?

– Да как ему хотелось.

– Бил, что ль?

– Нет, не бил.

– Что ж он над тобой делал?

– Срамил меня.

– Как так срамил он тебя?

– Он ведь на это документчик у нас.

– Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, – сказал я, махнув рукой.

Николай подумал, постоял и сказал:

– Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

– Садись, – сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

– Просился я в работу, – начал Николай Данилов. – Просился со всеми ребятами еще осенью; ну, он нас в те поры не пустил. А мне беспременно надыть было сходить в Черниговскую губернию.

– Деньги, что ли, остались за кем-то?

– Нет.

– Что же?

– Так; другое дело было.

– Ну!

– Ну, не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.

– Куда?

– Да туда ж, куда сказывал.

– В Черниговскую губернию?

– Ну, да.

– Что ж у тебя за дело такое там было?

– Водку дешевую пить, – подсказал становой.

Николай ничего не ответил.

– Ну, что ж дальше было?

– А дальше зариштовали меня в Корилевце да пригнали по пересылке в наш город и, пригнамши, сдали управителю. – Без наказания?

– Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то, ден десять назад, опять ушел да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

– Что ж он, как привезли тебя к нему?

– Велел на угле сидеть!

– Как на угле?

– А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем миром, сложимши руки, сидел.

– Ну, ты сидел?

– Я опять ушел.

– Зачем же?

– Да я ему молился: говорил: «Позвольте, стану работать». Не позволил. «Сиди, – говорит, – всем напоказ. Это тебе наказание». – «Коли, – говорю, – хотите наказывать, так наказывайте, чем вам угодно; высеките, – говорю, – меня лучше, чем буду сидеть всем насмех». Не уважил. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня гнали.

– Ну?

– Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

– Чем же?

– На нитку привязал.

– Как на нитку?

– Так, – покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. – Привел к заводу, велел лакею принести из хором кресло, поставить это кресло против рабочих, посадить меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

– Ну, и долго ты сидел на нитке?

Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

– Так целый день вроде воробья и сидел.

– А вечером пожар сделался?

– Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

– А ты как узнал о пожаре?

– Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

– А до тех пор, пока крик-то пошел, – спрашиваю его, – ты где был?

– Дома, спал под сараем.

Говорит это покойно, а в глаза не смотрит.

– Ну, а управителя как выгнали?

– Я этого не знаю ничего.

– Да, ведь, чай, видел, как перед заводом на кулаки-то подняли!

Молчит.

– Ведь тут уж все были?

– Все.

– И все, должно быть, били?

– Должно, что так.

– И ты поукладил?

– Нет. Я не бил.

– Ну, а кто же бил? – Все били. – А ты никого не заприметил?

– Никого.

Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Миколаевых семейных, соседей и разных-разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую написал, да хорошо, что незачем было их записывать, – все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, а может, и Господь про то только знает; но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь, как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку, вроде воробьев, стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была от мужиков: побили его на пожаре.

– Кто ж бил-то?

– Все били.

– И ты бил?

– Нет, я не бил.

– Ну, заприметил кого-нибудь?

– Нет, миром били.

– А ты, стало, от мира отстал?

Долгое молчание, а потом решительный ответ:

– Я не бил.

– Кто ж бил?

– Миром били.

– За что?

– Уж очень он нас донял; даже на нитку, вроде как воробьев, стал привязывать.

Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: «Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов».

Вижу: разваляют из этого дело ужасное. Подумал-подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О – л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот вечерний чай пил и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколь мог, наивный характер, я убедил его, что, собственно, никакого бунта не было и что если бы князь К. захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы бросить и не было бы ни следствия, ни экзекуций, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.

Слова «порядок и тишина» так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем, чтобы они всем обществом испросили у г. Дена прощения и впредь не смели на него ни за что жаловаться.

Приехал я с этой амнистией в Солтыково, собрал сходку и говорю:

– Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор князя, и вот от князя вам прощение, с тем, чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и впредь на него не жаловались понапрасну. Кланяются, благодарят.

– Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.

– Выберем.

– Нужно это скоро сделать.

– Нынче пошлем.

– Да уж потом не дурачиться.

– Да мы неш сами рады? Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.

– Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.

– Это опять его, значит, к нам? – спросили разом несколько голосов.

– Да, а то что ж я вам говорил?

– Таак-то! Нет; мы на это не согласны.

– Вы ж сами хотели нынче ж послать ходоков: просить у него прощения.

– Да, мы прощения попросим, а уж опять его к себе не согласны.

– Так следствие будет.

– Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обходиться.

– Что вы врете! Одумайтесь: вас половинку поссылают.

– Нет! нет! нам с ним никак невозможно. Нам такого ворога некуда девать.

– Да чем он вам ворог?

– Как же не ворог! Мужика, хозяина на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог!

– Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе. Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не глаживали, как вороные на конюшне стоят?

– Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! – на нитку вроде воробья сажать… чего мы над собой сроду родясь не видывали.

– Подумайте, ребята!

– Что думать? Думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

– Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

– Он другое измыслит над нами не хуже этого.

– Что ему измыслять?

– Он язвительный человек такой.

– Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать.

Пауза.

– Что ж! Мы прощенья просить готовы.

– А управителя примите?

– Этого нельзя сделать.

– Да от чего нельзя-то?

– Он язвительный.

Ничего больше от солтыковских мужиков не добились, и пошло уголовное дело.