Внизу раздался плач ребёнка, и Леонардо замер, засветившись от восторга.
–– Лиза! – едва уловимым движением губ выдохнул он, указав жестом на дверь.
–– Да, это она, – улыбнувшись перемене его настроения, кивнул Мартелли. – Завтра, если ты в Совете Синьории отклонишь предложение о назначении тебя военным строителем, я поддержу тебя!
–– Она пришла!
–– Да!.. И выдвину взамен другое предложение…
–– С малышкой!
–– Да, чёрт бы тебя побрал!.. Ты выслушаешь меня до конца?
–– А разве возможно, чтоб ты когда-нибудь закончил?! – изобразил Леонардо непритворное удивление . – Я всегда сочувствовал вам, сеньорам, что вы, как простые смертные, отягощённые сном, вынуждены расходиться по домам и не можете в Совете Синьории круглосуточно вести дискуссии, иначе скольких бы людей вы осчастливили, когда бы они вас не видели!..
У Мартелли перехватило дыхание, веки расширились, позволив глазам поползти наружу, и он, покачав головой, медленно выпустил из груди воздух, свистя просветами между зубов.
–– Ну, ты и вредитель, несмотря на то, что я тебя хорошо понимаю!.. Мог бы, и потерпеть минутку!..
–– А раз понимаешь, значит, не я, а ты – вредитель! – невозмутимо ответил Леонардо.
–– Ах, так!.. Ну-у… Если бы не твоё коварное на меня воздействие, то, конечно, я ни за что бы ни сказал бы тебе этого хамства, но сейчас, вынужденный, заявляю: убирайся! – указал Мартелли пальцем на дверь.
–– Слава Богу! – подскочил Леонардо с кресла; он резво обнял Мартелли и пожал ему руку. – Слава Богу, Пьеро, что я воздействовал на тебя, а то никогда не дождался бы от тебя этого чудесного для меня хамства… Спасибо! Ты настоящий друг! – и опрометью выскочил за двери студиоло.
–– Стервец! – бросил ему вдогонку Мартелли и, немного подумав, с вдохновением добавил: – В самом хорошем смысле этого слова, конечно: очаровательный стервец! – и улыбнулся.
Когда он спустился в гостиную, то там все, кто находился в доме, собрались вокруг моны Лизы. Она выглядела притягательно: была в синем атласном плаще с жёлтыми отворотами воротника, красном платье с двумя зашнурованными вырезами на уровне груди; её волосы украшала тёмная, вплетённая в них полупрозрачная вуаль, откинутая от лица за голову на спину и плечи, означавшая, что она недавно стала матерью. Малышка была укутана в тёмно-оранжевый плед, перепоясанный такой же тёмной вуалью, что и была вплетена в волосы моны Лизы; она же защищала отворот куля, где находилось лицо девочки, от посторонних глаз. Леонардо, осторожно приподняв её пальцами, вглядывался в милое личико новорождённой.
–– Розовые щёчки, голубые глазки, золотистые кудряшки… – затаив дыхание, перечислял он.
–– Всё, как у тебя! – заметила ему склонившаяся рядом Матурина.
–– А я и не думал возражать! – покосился он на неё.
–– Я не в этом смысле! – слегка толкнула Матурина его в лоб. – Прелесть она, что на тебя похожа!
–– Без сомнения! – с обезоруживающей непосредственностью и словно само собой разумеющееся, заявил Леонардо, вызвав у всех улыбку.
Он взял из рук Лизы кулёчек и, положив его на правую руку, поддерживая левой, не спеша стал ходить по гостиной. Прислуга уже начинала накрывать на стол. Молодые служанки сеньора Пьеро Мартелли, Клементина и Томара, то ли с завистью, то ли с изумлением, украдкой, поглядывали на него, улыбаясь тому, с какой необычайной заботливой нежностью он обращался с этим крохотным кулёчком. И в самом деле, непривычно было смотреть на этого гиганта, обладавшего чудовищной силой в железных мышцах, как трепетно и бережно относится он к этой драгоценности, что держал в своих стальных руках.
–– Катарина! – тихо нашёптывал он во время ходьбы, наклонясь к личику девочки.
Её голубые глазки искрились любопытством, а пухленькие губки улыбались. Сеньор Пьеро Мартелли пригласил всех к ужину. Леонардо передал новорождённую конвертите Камилле, но не успели все сесть за стол, как девочка заплакала, и мона Лиза вынужденно покинула застолье.
–– Я прошу выпить за благополучное возвращение Леонардо без меня! – извиняющимся тоном сказала она. – У малышки тоже наступил час ужина, и я присоединюсь к вам чуть попозже!.. Леонардо, где я могу покормить Катарину?
Леонардо подскочил со своего места, словно его снизу через седалище стула прижгли раскалённым железом.
–– Друзья, я тоже предлагаю выпить за меня и заодно за здоровье малышки, но только без меня!.. – радостно воскликнул он. – Я… то есть мы присоединимся к вам чуточку попозже!.. – и, повернувшись к Лизе, озарился такой счастливой улыбкой, что его внушительная борода померкла перед её размерами. – В мастерской, Лиза, тебе будет удобно!.. Я тебя провожу!
В гостиной раздался дружный смех. Все поняли его, и никто ему не возражал. Лиза забрала у конвертиты новорождённую и вместе с Леонардо удалилась в мастерскую. Здесь, среди занавешенных тёмной тканью стен, разводных леджо с набросками будущих картин, загрунтованных досок и запаха масляных красок царили покой и тишина. Лиза села в кресло, на котором позировала для своего портрета, расшнуровала вырез на платье с правой стороны, извлекла грудь и, улыбнувшись Леонардо, принялась кормить дочку. Леонардо не сводил с неё счастливых глаз. Невольно он потянулся к рядом стоявшему с ним леджо, взял с него отполированную дощечку и угольный карандаш и принялся делать набросок кормящей моны Лизы.
–– Что синьор Джоконда?.. – попутно спросил он. – Я слышал…
–– Он как узнал от Матурины, что ты приехал из Рима, сразу засобирался ехать на Сицилию по торговым делам, – опередила Лиза развитие его фразы. – В этот раз даже его дочь Дианора обрадовалась его отъезду: он и ей порядком надоел своим занудством, что на неё слишком много парней обращает внимание… Будто она в этом виновата!
–– Когда он уезжает?
–– Завтра утром с почтовым поездом.
–– Успею! – уверенно заключил Леонардо.
–– Нет, Лео, ты ему ничего не сделаешь, – возразила Лиза.
–– Почему?!
–– Потому что я этого не хочу!.. А потом, пока ты здесь, мне ничего не угрожает, так как он не осмелится мне сделать ничего плохого… И не смотри на меня так! Я не за него, а за тебя переживаю! – в глазах Лизы застыла трогательная мольба. – Ты хочешь, чтобы я страдала?!
–– Ну что ты, Лиза! – взметнулись брови Леонардо, и он застыл на месте. – Зачем ты так?!
–– Затем, что он, похоже, вскоре и в самом деле станет приором, и если сегодня ты накажешь его своей волей, то завтра он отомстит тебе судилищем Инквизиции!.. Я останусь одна, без тебя, моя Любовь! Никто не защитит меня и нашу девочку, и мы будем обречены страдать…
По телу Леонардо прошла судорожная волна, в глазах сверкнул протест, но зримой болью в них осталась безысходность. Он тяжело вздохнул.
–– В твоих словах звучит здравый смысл, – ласково посмотрел он на неё. – Я подчиняюсь!
Лицо Лизы озарилось улыбкой. Она снова склонилась над малышкой и стала тихо приговаривать ей нежные слова. Леонардо продолжил делать начатый набросок. Его уверенная рука быстро наносила контуры моны Лизы, но вместо новорождённой дочки он рисовал младенца-мальчика. И это неудивительно: в моне Лизе он видел свою маму, а в дочери Катарине – себя! Он работал так вдохновенно, что забыл об ужине… Пройдут годы, и этот набросок бесследно исчезнет, как и множество его работ, но останется подобная ему картина под названием «Мадонна Литта», созданная им в конце XV века. Напишет он её, использовав тот же приём, что и в картине «Тайная Вечеря», написанной им на стене трапезной монастыря Мария делле Грацие, на которой Иисус Христос изображён на фоне окон. «Мадонна с младенцем на руках изображена между двух небольших окон с виднеющимися в них голубыми далями гор и нависших над ними облаков. У неё обнажена правая грудь. Она кормит малыша, устремив на него нежный взор. Младенец, припав губами к материнской груди и упершись в неё правой ручкой, смотрит с картины на зрителя. В его глазах отражается величие мудрости и глубина проникновения, свойственная самому Леонардо да Винчи, обращающегося к зрителю посредством его взгляда и словно говорящего: «Я вижу, что находится за гранью эпох…»
Г Л А В А 3.
Утреннее появление Леонардо перед сеньорами Совета Десяти на следующий день в палаццо Веккьо стало для них полной неожиданностью. Их очередное собрание проходило в зале совещания сенаторов, куда он ввалился, не дав секретарям объявить собравшемуся Совету о его приходе. Сеньор Пьеро Мартелли уже находился среди почтенной знати, но он и словом не обмолвился о том, что его друг вчера прибыл из Рима. Начиналось обсуждение наболевшего вопроса о военном противодействии пизанцам и о строительных работах по сооружению канала. Леонардо появился в тот момент, когда разговор зашёл о количестве каторжников и численности отряда берровьеров джустиции, призванных для их охраны и охраны строительных сооружений. С докладом по этому вопросу выступал архитектор-строитель из Феррары, руководивший венецианскими каналостроителями, мессере Рудо Пиччино. Появление Леонардо прервало его выступление и заставило сеньоров притихнуть в зале. В руках мастер держал письмо гонфалоньера сеньора Пьеро Содерини, послужившее ему пропуском в Совет Синьории.
–– Прошу простить меня за то, что предварительно не сообщил вам о своём визите, – сняв с головы берет, учтиво поклонился он сеньорам. – Но я думаю, что эту мою маленькую оплошность вы отнесёте к моему достоинству немедленно являться на помощь соотечественникам по их первому зову! – потряс он письмом.
В зале наступила тишина. Ожидаемый Леонардо эффект от его неожиданного появления и такого обращения его к Совету вызвал у сеньоров совершенно обратную реакцию. Все они хорошо помнили о том, что ещё совсем недавно он служил дону Чезаре Борджа, что он делал для Знаменосца Римской Церкви географические карты Флорентийской Республики, и создавал для него оружие, чтобы Церковный гонфалоньер мог захватить её и присоединить к Римской Кампаньи. Леонардо с опозданием понял, что ему надо было появиться перед сеньорами скромнее и обойтись без бравады, прозвучавшей как издевательская насмешка над собравшимися в этом зале. Он почувствовал, что вокруг него сгущаются сумерки отчуждения. Гонфалоньер Совета Десяти, сеньор Пьеро Содерини, председательствующий на собрании, приветствовал его неподвижным каменным лицом, чуть склонив голову, и затем холодным жестом руки указал на свободное место на скамье учёных.
–– Мы тронуты вашим достоинством, мессере Леонардо! – прозвучала его ответная ирония.
И далее за всё время совещания Совета к нему больше никто ни разу не обратился. Все вопросы обсуждались без него, чего никак не ожидал даже сеньор Пьеро Мартелли. Он дожидался удобного случая выдвинуть предложение дать возможность Леонардо высказать мнение по поводу будущего строительства канала и предстоящих военных действий против пизанцев – этого не произошло; стало ясно, что с Леонардо, после падения дона Чезаре Борджа с высоты власти, никто считаться теперь не будет. В очередной раз Леонардо почувствовал себя раздавленным. По окончании совещательного совета сеньоры, сенаторы и учёные выходили из зала, не удостаивая его взглядом; те же, кто всё-таки и скользил по нему взором, в их глазах он видел презрение и насмешку. Гонфалоньер Пьеро Содерини, проходя мимо него, сделал вид, что как будто только что его заметил.
–– Мессере Леонардо, как я рад!.. – изобразил он на лице приторную улыбку. – Что ж вы так скромно сидите?.. А у меня для вас есть кое-что!..
Леонардо с удовольствием бы отвернулся, чтобы не смотреть на эту фальшивую маску дружелюбия, надетую на тощее лицо гонфалоньера, как растоптанный сапог на костлявую ногу, но он не мог себе этого позволить.
–– Что именно? – выдавил он с трудом.
–– Пойдёмте, я вас порадую!
И Леонардо ничего не оставалось делать, как пойти за гонфалоньером. В окружении нескольких сенаторов, секретаря сире Николо Макиавелли и сеньора Пьеро Мартелли они вышли из палаццо Веккьо и направились к собору Мария дель Фьоре. Леонардо всю дорогу пытался понять, зачем они туда идут, ведь тридцать лет назад в этот собор на него был отправлен донос, обвинявший его в содомии, и неужели и сейчас его ждут «отголоски» той мерзкой клеветы? Но всё для него стало ясно, когда настоятель собора, епископ Венедикт, проводил их в соборно-монастырские строительные склады, где ещё в бытность его молодости лежала испорченная нерадивым ваятелем огромная плита белого мрамора. Монахи из скупости её не выбрасывали, а правители Флоренции использовали плиту в целях подавления и унижения тех мастеров, кто не вызывал у них симпатий, предлагая им сделать из неё скульптуру.
–– Всем давно известно, что вы человек, которому подвластно невозможное! – с плохо скрываемым ехидством заговорил гонфалоньер сеньор Пьеро Содерини, усевшись на плиту. – Нет ни одного скульптора, отважившегося сделать из этой испорченной глыбы хоть что-нибудь стоящее… У нас одна надежда на вас, мессере Леонардо! Явите Флоренции чудо и сделайте из неё шедевр, достойный вашего гения!.. Ведь именно о вашем достоинстве, если я не ослышался, вы сказали в первую очередь, войдя в собрание Совета?! – засветились его глаза откровенной желчью; Леонардо смотрел на него бесстрастно, не отводя взгляда. – С вашей неторопливостью, с какой вы шестнадцать лет делали Колосс Франческо-Аттендолло Сфорца для миланского Двора, я думаю, вам не составит труда явить такое чудо Флоренции! – недвусмысленным намёком на неудачу закончил он.
Сеньоры, монахи, настоятель собора епископ Венедикт, секретарь Николо Макиавелли выжидающе смотрели на Леонардо: что он ответит гонфалоньеру; у многих из них на губах играла насмешка. Сеньор Пьеро Мартелли, зная, каково сейчас его другу, помрачнев от горечи, смотрел на него с тревогой. Леонардо выглядел так, словно ни одна издевательская язвительность верховного правителя его не касалась – этот урок полезного самообладания он получил от герцога Валентино в дополнение к своему «плащу Терпения». Понимая, что гонфалоньер и сеньоры ждут от него проигрышного отступления перед вынесенной ему задачей и покорной просительности поменять её на другое задание, он сам рассмеялся им в лицо.
–– А вы не боитесь, сеньор Содерини, что перед соборными священнослужителями Христовой Обители я обвиню вас в дьявольском пороке, ибо явление чуда не принадлежит простому смертному! – покосился он на монахов и епископа Венедикта, на лицах которых мгновенно застыло выражение полной растерянности. – Я не Святой и не Сын Божий, чтобы являть миру чудеса! Я учёный и занимаюсь наукой!.. А что касается моего достоинства в долготерпении, уповая на которое вы полагаете, что я, ввиду своего зрелого возраста, закончу жизнь, обтёсывая эту глыбу мрамора, – и как вы наверняка надеетесь, она станет моим надгробием, – то вы ошибаетесь, сеньор Содерини! Я предпочту работать вместе с каторжниками на строительстве канала, потому что в сравнении с этой глыбой мрамора, имеющей в будущем конечный результат: скульптуру, – что, безусловно, вас разочарует, если я не умру за работой над ней, доведя её до конца, – строительство канала будет бесконечным!
–– Почему? – нахмурился Содерини.
–– Потому что – я повторяю вам – я учёный и занимаюсь наукой и хорошо вижу, как ваши архитекторы и каналостроители, именно они, пытаются явить вам чудо, представляя, вместо настоящей конструкции гидротехнического сооружения, его воображаемый результат! – с иронией улыбнулся Леонардо. – Их проект – это надуманное вместо настоящего!.. Поэтому я не боюсь работы с каторжниками, так как, несмотря на её бесконечность, она закончится гораздо раньше, чем вы думаете… – сделал он предупредительный посыл, желая проверить по поведению гонфалоньера, имеется ли в арсенале его мыслей та, что подразумевает его арест за службу у герцога Валентино. – Я и каторжники обретём свободу, а вот вас, возведённого в пожизненные гонфалоньеры Флорентийской Республики, сами же флорентинцы низведут и прогонят с позором!..
В глазах сеньора Пьеро Содерини промелькнул испуг, не укрывшийся от внимательного и пристального взгляда Леонардо.
–– Что вы такое несёте?! – вскипел гонфалоньер.
–– Я всего лишь сказал вам правду, – остался невозмутимым Леонардо. – А умному человеку правда не страшна!.. Или вы всё же её боитесь?! – поддел он его с иронией.
–– Ничего я не боюсь!.. С чего вы взяли? – вскочил Содерини с мраморной плиты. – И с чего вы взяли, что меня низведут и прогонят с позором?
–– Если уж у вас хватило ума довериться венецианским каналостроителям, то уж такой пустяк вам не составит труда уразуметь…
–– Леонардо! – окликнул его сеньор Мартелли, видя, что он и не собирается ослаблять натиска на гонфалоньера, что может закончиться для него непоправимыми последствиями. Как потом признался ему Леонардо, в этот момент он желал быть отвергнутым Содерини, чтобы уехать из Флоренции в Валенсию, испанское герцогство дона Чезаре Борджа, и там поискать для себя работы. – Сеньор Содерини! – обратился Мартелли к гонфалоньеру. – Я думаю, что мессере Леонардо посчитал сомнительным ваше предложение о том, чтобы из этой мраморной плиты можно было бы произвести что-либо достойное, так как она повреждена, и её местонахождение здесь исчисляется половиной столетия… В его обращении к вам прозвучало слово «надгробие», и это неслучайно, потому что многие мастера-ваятели надгробных скульптур не раз обращались к настоятелям собора Мария дель Фьоре отдать им её, и мессере Леонардо знает, что вам об этом известно… Не лучше ли и в самом деле эту мраморную глыбу отдать кому-нибудь из таких ваятелей, а мессере Леонардо поручить что-нибудь более для него подходящее, например, в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо написать картину, прославляющую справедливую борьбу флорентинцев против пизанцев.
У гонфалоньера с лица сошло гневное выражение, и он задумался.
–– Замечательная идея! – потеплел его взгляд. – И замечательный у вас заступник, мессере Леонардо!.. Сире Николо, – обратился он к секретарю Макиавелли, – запишите распоряжение о настенном изображении в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо картины битвы… Раз уж мессере Леонардо прославил Мария делле Грацие в Милане, сделав монастырь местом паломничества для мастеров искусства и простых граждан всей Италии, то почему бы ему не прославить дворец Синьории во Флоренции, чтобы и он стал таким же местом паломничества, но для людей знатных…
–– Не искушайте Бога, сеньор Содерини! – недовольно вздохнул Леонардо.
–– Что такое?!.. Чем вы ещё недовольны?!
–– В монастыре Мария делле Грацие я писал «Тайную Вечерю», и поэтому люди со всей Италии идут в Милан, чтобы посмотреть в монастырской трапезной на лик Христа и его апостолов, поклониться им и вознести «осанну»! – ответил с грустью в голосе Леонардо. – Вы же предлагаете мне писать битву – кровопролитие и ужас человеческого жертвоприношения в угоду постоянно жаждущему человеческой крови дьяволу…
–– Вы невыносимый человек, мессере Леонардо!
–– Я лишь хочу оградить вас от пагубного отождествления дьявольского с божественным, за что вы, несомненно, понесёте – одному Богу известно какое – тяжёлое наказание…
–– Я бы на вашем месте, сеньор Содерини, прислушался к словам мессере Леонардо, – заметил ему епископ Венедикт, предупредив его очередной порыв гнева.
Не успев вспылить, гонфалоньер замер, медленно выпустив сквозь сжатые губы задержанный в груди воздух. Воспользовавшись удобным случаем для благополучного выхода из разговора, Пьеро Мартелли схватил Леонардо под руку и поволок его за собой, на ходу откланиваясь сеньорам, монахам, настоятелю собора и гонфалоньеру Совета Десяти.
–– Замысел картины я лично передам от мессере Леонардо вам, сеньор Содерини, чтобы оценить, в какую сумму он обойдётся Совету Синьории и флорентийским гражданам… – торопился он высказаться на ходу скороговоркой.
–– Я буду рад, если вы, сеньор Мартелли, станете голосом мессере Леонардо, – неохотно отозвался ему сеньор Содерини. – И возьмёте на себя обязанности его распорядителя, потому что с самим мастером Леонардо у меня нет больше желания ни встречаться, ни тем белее разговаривать.
–– Чудесное совпадение! Мне тоже не хочется вас видеть! – буркнул себе под нос Леонардо, но Мартелли одёрнул его с такой силой, что последние его слова превратились в нечленораздельные обрывки звуков.
Они торопливо направились к воротам монастырских складов. За спиной они слышали громкий голос сеньора Пьеро Содерини, разговаривавшего с настоятелем собора Мария дель Фьоре, епископом Венедиктом:
–– А эту мраморную плиту и впрямь чего здесь держать?.. Отдайте её кому-нибудь из тех ваятелей, что занимаются надгробными памятниками, вон хотя бы мессере Микеланджело Буанаротти… Он уже преуспел в надгробьях, пусть теперь сделает что-нибудь стоящее! А не получится – и чёрт с ней!.. Сойдёт кому-нибудь из сеньоров на могильный памятник!..
Леонардо и Мартелли вышли за ворота монастырских складов, и голос флорентийского гонфалоньера стал для них не слышен…
**** **** ****
Леонардо недолго думал над тем, какую картину ему нарисовать в новой зале палаццо Веккьо для флорентийских сеньоров, которую он оценил ровно настолько, насколько Пьеро Мартелли сможет договориться о её стоимости с Советом Синьории и её верховным правителем, гонфалоньером Пьеро Содерини. Он взял эпизод из победоносной битвы в войне флорентинцев против ломбардийцев при Ангиари, состоявшейся в 1440-м году, когда войско герцога Ломбардии, Филиппо-Мария Висконти, было наголову разбито, а его полководец Николо Пичинино позорно бежал с поля боя. Разумеется, такому замыслу Леонардо никто из флорентийских сеньоров не возразил, включая самого гонфалоньера, не только одобрившего замысел, но и даже сделавшего жест доброй воли встретиться с мастером и лично высказать ему своё одобрение, выдав при этом денежное жалование за предстоящую картину.
К работе Леонардо приступил немедленно, но из-за своей обычной тщательности в подготовке к ней – грунтовка стены, изготовление кистей по собственному образцу и масляных красок – вокруг него опять заклубились чёрные тучи недовольства флорентийского верховного правителя, оказавшегося невыносимым занудой, приходившего каждый день справиться о том, как идут работы, и отравлявшего ему сознание своим появлением. Поэтому картина опротивела Леонардо ещё до того, как он приступил к работе над ней. И всё-таки он отнёсся к ней со всей ответственностью, на какую был способен. Её сюжет он назвал про себя «Pazzia bestialissima», что означает «Бессмысленное зверство». На ней он изобразил всадников, дерущихся из-за знамени: его древко сломано, само полотнище разорвано в клочья; пять рук, схватившись за древко, тащат его в разные стороны; в воздухе скрещены сабли; кони, взвившиеся на дыбы, грызутся, а под их копытами, в кровавой грязи, озверевшие люди убивают друг друга, не подозревая, что сейчас сами будут раздавлены копытами коней. Человеческие искажённые лица, их открытые рты и сверкающие в ужасе глаза – всё в картине было настолько осязаемо, что любого зрителя, стоявшего с ней рядом, пробирала дрожь: ему казалось, что он слышит крики дерущихся, звон скрещенных сабель, дикое ржание коней и стоны умирающих…
До июля 1504-го года работа над картиной шла хоть и медленно, но безукоризненно; потом начало сбываться предсказание Леонардо, что картине покровительствует дьявол: 9 июля умер его отец, Пьеро да Винчи, и горе Леонардо было безутешным. «… В среду, 9-го июля 1504 года, в семь часов вечера, скончался мой отец, нотариус во дворце Подеста, сире Пьеро да Винчи, – записал он в своём дневнике дрожащей рукой, видно, как тяжело далась ему эта запись. – Скончался на восемьдесят первом году жизни, оставив после себя двенадцать детей: десять – мужского пола и двое – женского… На его губах играла улыбка, и, умирая, его последние слова прозвучали для всех неожиданно: я наконец-то счастлив, что возвращаюсь к тебе, моя милая, любимая Катарина!..» Слова ли эти послужили дальнейшим несчастьем для Леонардо или обыкновенная человеческая зависть его братьев и сестёр к тому, что он, незаконнорожденный, так и остался его самым любимым сыном, но они завели против него судебную тяжбу, желая, чтобы он отказался от той доли наследства, оставленной ему отцом по завещанию. Она показалась им чрезвычайно большой, а он, как незаконнорожденный, не имеет на неё права. Леонардо, привыкший за прожитую жизнь к постоянной борьбе и достаточно хорошо знавший к тому времени гнилостность своих родственников, не смутился их очередной мерзости и решил отстоять оставленную отцом память, приняв их вызов. Суды измотали его: из-за них остановилась работа над картиной. Братья и сёстры, видя, что он не отступит и его волю не сломить, пошли на ещё большую мерзость: они стали распространять о нём слухи, – видимо, вспомнив события тридцатипятилетней давности – о том, что он ворует с кладбищ трупы для анатомического сечения; он безбожник, занимающийся совращением детей. Они начали подбрасывать в палаццо Веккьо и у дома сеньора Пьеро Мартелли рисунки, на которых Леонардо был изображён совокупляющимся со своими учениками; чёрной клеветой, откровенно, позорили его мать, называя её «дьявольской потаскухой», соблазнившей их отца, и многое другое… И конца этим мерзостям не предвиделось. Леонардо проклинал суды и то, что втянулся в тяжбу, но позиций своих всё равно не сдавал. На улицах Флоренции многие горожане перестали с ним здороваться, некоторые даже шарахались от него в сторону и плевали ему вслед.
Но больше всего его ранило то, что из-за распространившихся вокруг него грязных слухов к нему перестала приходить Лиза. И не потому, что она его разлюбила, нет, – она по-прежнему его любила, как и он её, – он сам запретил ей приходить, пока не улягутся сплетни, которые могли легко перекинуться на неё и новорождённую девочку. Ими Леонардо дорожил больше, чем собственной репутацией. Каждый день он вспоминал златокудрую, голубоглазую Катарину и её звонкий голосок. Ей шёл уже второй год, и выглядела она очаровательно настолько, что даже привыкший обращаться с воловьими шкурами сеньор Джоконда, и тот, глядя на неё, растаял. Мерзкие сплетни, вращавшиеся чёрным смерчем вокруг Леонардо, не задевали его жены и родившегося ребёнка, и поэтому его невыносимая притязательность, ранее не дававшая моне Лизе покоя, постепенно улеглась; к тому же он по-прежнему боялся Леонардо, зная, что мастер влюблён в его жену и может за неё здорово наказать, тем более, это могло случиться в те моменты, когда он впадал в ярость и становился совершенно неуправляемым. Один из таких случаев сеньор Джоконда наблюдал у старинной церкви Санта-Кроче, неподалёку от палаццо Веккьо, где открылась новая школа мастеров живописи приехавшего из Рима мастера Пьетро Перуджино.
Леонардо возвращался с монастырских строительных складов собора Мария дель Фьоре, куда он часто наведывался, чтобы посмотреть, как у молодого двадцатидевятилетнего ваятеля Микеланджело Буанаротти продвигаются дела по преобразованию испорченной мраморной плиты в скульптуру. Его восхищало мастерство, упорство, а главное: быстрота Микеланджело, с которой он работал – пятиметровая человеческая фигура буквально на глазах появлялась из камня. Леонардо в сравнении с Колоссом, возводимым в Милане, и подумать не мог о такой быстроте. Хотя его медлительность оправдывалась тем, что он, наряду с Колоссом, работал над «Тайной Вечерей», обустраивал праздники вельмож Медиоланского Двора и герцога Людовико Сфорца, занимался строительством каналов и публичного дома и ещё множеством дел, отрывавших его от основной работы. Однако ни одна из этих объективных причин не принималась во внимание флорентинцами, судачившими о том, что Микеланджело превзошёл в ваянии Леонардо. И зрелый мастер теперь может довольствоваться отныне только лишь насмешками – они-то, насмешки, в дополнение к клеветническим сплетням, распространяемым его братьями, и стали той искрой, воспламенившей его гнев, когда он проходил мимо школы мастеров Пьетро Перуджино. У её дверей на улице толпились его ученики и среди них три старших брата Леонардо: Антонио, Франческо и Пьеро, показывавших на него пальцем, при этом громко отпускавших язвительные оскорбления и смеявшихся над ним. Леонардо, уставший от насмешек, истерзанный издёвками братьев и флорентинцев, ставшими за последнее время для него невыносимыми, сам не заметил, как его захлестнула волна настоящего звериного бешенства и как он оказался в центре этой толпы; как в считанные мгновения расшвырял их в разные стороны, кому выбив зубы и сломав челюсти, кому переломав рёбра; а кому едва посчастливилось остаться в живых, так как он чуть было не свернул им шеи. Не смог утихомирить Леонардо и подоспевший к месту его расправы над насмешниками и отряд берровьеров городской джустиции, во главе с их капитаном Джузепе Раймондо, горделиво восседавшим на коне и повелительным тоном отдававшим им приказания, – он первым оказался среди жертв городских стражников правопорядка. Леонардо с такой силой врезал кулаком по рёбрам его лошади, что она, похоже, ни разу не испытывавшая подобной боли от самых острых шпор своего наездника, шарахнулась вбок; её ноги заплелись, и она с громким ржанием рухнула на землю вместе с седоком, издавшим вместе с ней истерический вопль испуга. Далее: ни один из рядовых берровьеров джустиции не рискнул подойти к Леонардо даже на расстояние протянутого копья. Они стояли и безысходно тупо смотрели, как он расправляется с последними, расползавшимися от него в разные стороны насмешниками; каждый из них, разумеется, думал в этот миг только о том, что, слава Богу, гранитный кулак этого мастера не коснулся их мягкой для этого дела физиономии. Сеньор Франческо Джоконда, наблюдавший за расправой Леонардо от угла палаццо Веккьо, думал о том же… Прекратили эту бойню, выскочившие из школы мастеров друг Леонардо мессере Пьетро Перуджино и его ученик Рафаэль Санти. Увидев их, Леонардо застопорил расправу, и душивший его гнев утих. Он глядел на них в упор, ожидая, как принято в таких случаях, осуждения за причинённое людям увечье. Но такой реакции от Пьетро Перуджино не последовало. Он прошёлся между охающих полутрупов, перешагивая через некоторые из них, потрясая им указательным пальцем, не будучи уверенным, что хоть кто-нибудь из них, стенающих и полуживых, его слышит.
–– Говорил я вам, кретины, чем это для вас кончится! – приговаривал он с горькой усмешкой сквозь грустную досаду. – Вы думали, что мастер Перуджино рассказывает вам о мастере Леонардо выдумки таких же болванов, на какие способны вы, в угоду обстоятельств либо прославлять и возносить человека, либо его чернить?.. Убедились-таки, что все мои слова о нём не легенда с преувеличениями, а – правда!.. Так вам и надо, идиоты, что насмехались над невинным, ни разу не причинившим вам зла: не судите – да не судимы будете! – он остановился у корчившихся на земле братьев Леонардо и презрительно посмотрел на них. – А вы и унции гнилой червеллаты не стоите, сами ничего в жизни, не сделавшие и порочащие честное имя пусть даже незаконнорожденного, но всё же вашего брата, мастерство которого – высший показатель отношения к искусству и к жизни! – он поднял глаза на Леонардо. – Знаю, мой друг, как тяжело тебе сейчас приходится… Твой ученик Чезаре да Сесто, посланный тобой, приходил пригласить нас в гости к тебе, напомнив нам, что ты так и не встретился с моим одарённым учеником… – жестом он указал на Рафаэля Санти, смотревшего на Леонардо взглядом насмерть перепуганного ребёнка. – Да, как видно, всё же первому тебе придётся погостить у нас… Я приглашаю тебя, Леонардо! У меня есть прекрасный китайский чай, недавно привезённый мне одним торговцем… Я хочу тебя угостить им! Пойдём! – указал он на школу-мастерскую и, не говоря больше ни слова, направился к её дверям.
Леонардо не мог устоять перед его благородством и, увлекаемый предложенным гостеприимством, пошёл за ним. Замыкал их шествие над поверженными насмешниками трясущийся от страха и волнения Рафаэль…
**** **** ****
Чай оказался превосходным, Леонардо давно такого не пил и по достоинству оценил его качества. Сменившаяся обстановка, после конфликта на улице, подействовала на него успокаивающе, и он постепенно пришёл в себя. Разглядывая внутреннее убранство мастерской школы Пьетро Перуджино, он нашёл её очень сходной с мастерской-боттегой его учителя Андреа дель Вероккьо: те же нераздвижные леджо, те же деревянные подвижные статуи вместо натурщиц и натурщиков со снимающимися головами, руками и ногами; те же чаши для водяных красок и яичной темперы и никаких исходных приспособлений для перспективы и света, улучшающих мягкость восприятия рисуемого объекта, его свето-тени. Перуджино, видя, с каким удивлением Леонардо разглядывает студиоло, обстановка которой уже давно ушла в прошлое, не замедлил оправдаться:
–– Мы с тобой, Леонардо, обучались именно в таких мастерских и ничего – из нас вышли неплохие мастера!
–– Да, Пьетро, вижу, что ты не балуешь своих учеников…
–– А пусть на первом этапе учёбы пройдут то же, что и мы с тобой прошли, это выявит их способности и волю! – небрежно заметил Перуджино. – А уж потом обучаются в улучшенной студиоло, законодателем которой стал ты: занавешенные тёмной материей стены и матовые завесы на окнах, рассеивающие яркий солнечный свет!.. – он усмехнулся, вспомнив побитых насмешников. – Вряд ли сейчас кто из них знает, что именно ты стал законодателем такого обустройства мастерских; что именно с твоей Академии художеств в Милане началось настоящее продвижение в области изучения подлинной перспективы в картинной живописи, и только благодаря твоей теории о малых и больших помещениях ученики осваивают искусство живописи значительно быстрей: «… Большие комнаты располагают к размышлению, – процитировал он наизусть выдержку из его «Книги о живописи», выпущенной римскими пиомбаторами больше двух лет назад по распоряжению герцога Валентино. – Малые – к действию…» К сожалению, в мастерстве искусства они преуспевают гораздо меньше, чем в мастерстве злословия на тех, перед кем должны снимать с головы берет…
–– Да-а, – угрюмо протянул Леонардо, с удовольствием потягивая чай в прикуску с засахаренным померанцем, – в мастерстве злословия они действительно преуспевают…
–– Я слышал, как ваши слова, мессере Леонардо, о геометрии в искусстве искажаются, – робко вставил реплику Рафаэль. – Их выдают за вашу насмешку над мессере Микеланджело Буанаротти, будто бы вы, чувствуя свою уязвлённость перед его мастерством, говорите, что в поисках правильных пропорций он со своим камнерезом, прыгая по Давиду, скоро превратится в дятла… Это насмешка горожан по поводу того, что вы как-то сказали на учёном совете в палаццо Веккьо: живопись от скульптуры отличается лишь кистью от долота, а всё остальное в искусстве одинаково!.. Таким вот неприглядным образом они извращают ваши слова…
–– Знаю, – устало вздохнул Леонардо. – И знаю, что эти слова переданы Микеланджело, и знаю, что он меня ненавидит… Сегодня я убедился в этом, когда зашёл на подворье монастырских складов собора Мария дель Фьоре, где он работает над Давидом. На моё приветствие он ответил, что в искусстве я смыслю не больше, чем его посудомойка…
–– А знаешь ли ты, что после того, как он закончит Давида, гонфалоньер Содерини собирается поручить ему написать на обратной стене, на которой ты пишешь «Битву при Ангиари», ещё одну картину, посвящённую войне с пизанцами? – в упор посмотрел на него Пьетро Перуджино.
Леонардо оторвался от чашки с чаем и недоверчиво на него посмотрел.
–– Нет, не знаю… Пьеро Мартелли мне об этом ничего не говорил, – покачал он головой.
–– Ничего он тебе, Леонардо, больше и не расскажет! В палаццо Веккьо все знают, что он твой друг, и гонфалоньер Содерини, разумеется, избегает при нём подобных разговоров…
–– И это притом, что он сам пожелал, чтобы Мартелли был голосовым проводником между нами, – усмехнулся Леонардо.
–– Видимо, не во всём…
–– Да, по-видимому, не во всём!
–– Вторая картина на обратной стороне новой залы в Совете Синьории по замыслу Содерини должна быть спором между вами, как между старшим поколением и молодым поколением, – продолжал Перуджино открывать Леонардо секреты коридорных разговоров во дворце палаццо Веккьо. – А также на примере этих двух картин он желает высмеять политических противников Флорентийской Республики, представив их таким образом, что ты – это старый, изгнанный из Тосканы клан Медичей, а Микеланджело – это обновлённая демократами Яснейшая Республика Флоренция!
У Леонардо от неожиданности лимонный померанец, торчавший в губах, вылетел изо рта, как винная пробка из бутылки с перебродившим вином, и попал в чай, разбрызгав его из чашки; часть брызг попала ему в лицо. Выругавшись и отряхивая себя от капель, Леонардо поставил почти пустую чашку на стол и виновато заулыбался.
–– Не часто со мной такое случается!.. Извини, Пьетро!.. Меня не перестаёт изумлять приспособляемость политических авантюристов, теряющих свою популярность… Говорил я ему, что его ждёт, так он, бестия, видимо, не может мне простить этого предсказания и начал мстить таким вот мерзким образом… Э-эх! – покачал он сокрушённо головой. – Жаль, я не герцог Валентино! А вот он с удовольствием бы принял его вызов и поучаствовал бы в его интриге, в свою очередь, преподав ему настоящий урок политического коварства, от которого, я уверен, Содерини трясся бы, как от падучей лихорадки…
–– А он и так трясётся! – такой же усмешкой, что и у Леонардо, отреагировал на его слова Перуджино. – Да и не он один… Весь Рим трясётся от страха и все области, отпавшие от Римской Кампаньи и Церковной Области! – он сделал паузу и, понизив голос, таинственно добавил, наклонившись к Леонардо. – Я только что из Рима, Леонардо, и у меня есть для тебя хорошая новость: Папа Юлий II назначил за голову дона Чезаре Борджа десять тысяч дукатов!..
–– Как это понять?! – настороженно, с недоумением, посмотрел на него гость.
–– Дону Чезаре удалось бежать из башни замка Медина дель Кампо и благополучно скрыться от преследования, покинув пределы Кастилии! – ещё тише ответил Перуджино.
–– А где он сейчас?! – подвергаясь его влиянию, тоже снизошёл до шёпота Леонардо.
Пьетро Перуджино пожал плечами.
–– Поговаривают, что он добрался до Памплоны и остановился при Дворе короля Наваррского… Я думаю, что именно это обстоятельство заставило гонфалоньера Содерини затеять интригу с картинами, чтобы настроить флорентинцев против тебя и наконец-то осуществить заговор их руками, который Флоренция безуспешно пытается реализовать уже много лет, ставший известным в Италии чуть ли не каждому москиту!
–– Да-а!.. – только и смог, опять покачав головой, протянуть Леонардо. – Осуществить заговор, убив меня руками флорентинцев, – эта идея достойна самого дона Чезаре Борджа… Тонко и неуязвимо для правящей верхушки Флоренции!
–– Так никто из них не хочет, чтобы ты, узнав об удачном побеге герцога Валентино, вновь поступил к нему на службу! Для них это означает только одно – и ты знаешь, что… Они – и я в этом нисколько не сомневаюсь – сами стараются подобрать ключик к тебе, чтобы то, что ты делал для герцога Валентино, начал делать для них!.. Сейчас, с удачным освобождением дона Чезаре Борджа из заключения, эти надежды для них рухнули, и они считают, что тебя лучше убить, чем отпустить из Флоренции, когда ты закончишь расписывать стену в новой зале дворца палаццо Веккьо!
–– Спасибо, Пьетро, что не отвернулся от меня и поддержал в трудную минуту! – потянулся к нему Леонардо и горячо пожал ему руки. – Я не забуду этого никогда!
–– Ты поскорей заканчивай «Битву при Ангиари» и уезжай из Флоренции, – с душевным сочувствием продолжал Пьетро Перуджино. – Тебе нельзя здесь оставаться! Ты сам всё видишь, и сегодняшний день наглядно показал, что с каждым днём количество твоих врагов будет только увеличиваться…
–– Да я готов хоть сейчас покинуть Флоренцию, но из-за этого чёртова суда с разделом отцовского наследства!.. – в сердцах воскликнул Леонардо. – Я не хочу оставлять то, что по праву принадлежит мне, тем, кто оскверняет память моей матери и, следовательно, отца, потому что она была частью его жизни!
–– Я понимаю тебя!.. – кивнул Перуджино. – У меня есть один знакомый ростовщик, здесь, во Флоренции… Он еврей, его зовут Бенджамин – ловкий деляга и нередко берётся отстаивать в суде чьи-либо права в разделе имущества… И берёт за это немного… Если хочешь, то я поговорю с ним, и он частично выкупит у тебя права на защиту твоей доли наследства в суде?
У Леонардо загорелись глаза, он оживился и вновь принялся трясти руки Перуджино.
–– Как я счастлив, что Бог послал мне тебя, Пьетро!.. – затаив дыхание, скороговоркой забормотал он. – Ты представить не можешь, как я нуждаюсь в таком дельце и как долго его ищу!.. Я готов передать ему хоть половину той доли наследства, лишь бы она не досталась осквернителям памяти моих покойных отца и матери!
–– Тогда завтра вечером после колокольного «Аve Maria» на кампанилле Джотто я с ним прихожу к тебе!
–– А мне вы позволите прийти с учителем к вам, мессере Леонардо? – нерешительно подал голос Рафаэль Санти, на его губах блуждала застенчивая улыбка, а в глазах царила обречённость отвергнутого. – В Риме вы обещали показать мне картину Святых Марии и Аннунциаты, которую вы писали для монахов-сервитов…
–– К сожалению, её у меня уже нет! – развёл руками Леонардо. – Она закончена и давно служит сервитам в церкви Санта Мария дель Аннунциата!.. Но это совсем не означает, что моё предложение не в силе… Завтра вечером я вас жду вместе с ростовщиком у себя в мастерской в доме сеньора Пьеро Мартелли! – он встал из-за стола и, пожав им на прощание руки, направился к двери; у неё он остановился и обернулся, его глаза искрились игривой таинственностью, губы улыбались. – И уверяю тебя, нежный Рафаэль: у меня имеется показать тебе кое-что, что гораздо лучше, чем Мария и Аннунциата для сервитов!..
–– Ну вот! – совсем обречённо, по-детски, вздохнул Рафаэль. – После такого вашего таинственного высказывания, мессере Леонардо, время для меня сейчас остановится, и я буду считать, что завтрашний день никогда не наступит!..
Леонардо и Перуджино, глядя на его невинность, рассмеялись. Попрощавшись ещё раз, они расстались…
Г Л А В А 4.
Вечером следующего дня после колокольного звона, известившего об окончании церковной службы в церквях, монастырях и соборах, Пьетро Перуджино, как и обещал, пришёл в дом сеньора Пьеро Мартелли в компании ростовщика-еврея Бенджамина и своего любимого ученика Рафаэля Санти. Леонардо встречал их во дворе дома, стоя у ворот. Заходящее за горизонт солнце освещало город ярко-оранжевыми лучами, делая его белые дома янтарными, а красно-черепичные крыши рубиновыми, превращая Флоренцию в сказочный город; город мастеров, находившихся под властью жестокосердных сеньоров. На улицах среди прохожих появились фонарщики, и янтарно-рубиновая Флоренция с помощью них стала медленно преобразовываться из сказочного города мастеров в сказочный город любви, освещаясь множеством масляных фонарных огней. Влюблённые останавливались под кронами каштанов и миндальных деревьев и, вдохновлённые тёплым красным светом фонарей, располагавшим к любви, целовались, подолгу не отрывая друг от друга губ и не разжимая своих объятий. И Леонардо с удовольствием любовался ими, со сладкой грустью думая о Лизе. Среди прохожих, идущих от площади Сан-Джованни, он увидел Пьетро Перуджино, Рафаэля и ростовщика Бенджамина и помахал им рукой. Они ускорили шаг. Ростовщик Бенджамин оказался весьма приятным внешне человеком средних лет: темноволосый, с небольшой окладистой бородой и чёрными глазами; одетый неброско: в серо-зелёный в полоску камзол, такие же штаны, чёрный берет и синий плащ. Подав руку для приветствия Леонардо после Перуджино и Рафаэля, он просто, без жеманности и витиеватого манерничанья, присущего людям его ремесла, улыбнулся, не желая проходить во двор дома сеньора Мартелли.
–– Я думаю, мессере Леонардо, предварительное решение по вашему вопросу мы можем с вами вынести сейчас, – его голос с мягкой хрипотцой звучал как будто равнодушно. – Стоит ли мне заниматься вашим делом, о котором мне рассказал мессере Пьетро Перуджино, или нет!.. Вы согласны пожертвовать десятую часть вашей доли, унаследованной от отца?.. Если «да», то я берусь защищать ваши права в суде, если «нет», то и проходить в ваш дом мне не имеет смысла…
–– Конечно, да! – без раздумий улыбнулся ему в ответ Леонардо.
–– Что ж!.. Тогда нам стоит обсудить кое-какие детали! – кивнул ростовщик и решительно вошёл во двор дома.
Разговор с ним и заключение договора не заняло больше нескольких минут, благо, что Леонардо, будучи сыном нотариуса, хорошо знал все процессуально юридические тонкости этого дела. Заключив сделку и закрепив её дружеским бокалом вина, Бенджамин пообещал, что будет извещать Леонардо о всех подробностях судебной тяжбы, и на том, попрощавшись, удалился. Мастер повёл гостей в мастерскую: здесь, познакомив их со своими учениками, он открыл перед Рафаэлем то, что обещал ему показать: мону Лизу! Скинув с портрета чёрное покрывало, Леонардо отошёл в сторону, чтобы не заслонять его спиной, и с любопытством посмотрел на реакцию гостей: Перуджино и Рафаэль, замерев от восхищения, стояли, открыв рты.