Нам дают хлеб. Он серый, непривычный, но всё равно я беру себя в руки и сначала кормлю Алёнку. Маленькими, микроскопическими кусочками кормлю её, хотя нам бы сейчас не хлеба, а бульончика прозрачного, но пока есть хотя бы хлеб, я даю кусочек за кусочком своей доченьке. В дверях застыла упитанная, как все здесь, медицинская сестра, на которую я только оглядываюсь.
Наши кровати стоят рядом, потому что в одну не положено по инструкции, но Алёнка просто не может без папы. Как-то это понимают коллеги, хотя чего здесь не понять-то… Моя маленькая послушно ест, привычно беря из моих рук хлеб. Я знаю – много нельзя, поэтому просто прячу под подушку остаток, взяв себе совсем немного. Доченька сосёт оторванный кусочек корочки, а я, жёстко взяв себя в руки, питаюсь, и кажется мне, что даже время застывает в эти минуты. Медсестра у дверей только всхлипывает.
– Что у нас тут? – интересуется мужской голос от дверей. – Нефёдова позовите, – спустя некоторое время просит он.
Я не вижу вошедшего – мои глаза закрыты, я продлеваю удовольствие от поедания совсем маленького кусочка хлеба. Я не вижу, что делают коллеги, но чувствую судорожно схватившую меня за руку доченьку. Я каким-то образом чувствую, что мы в безопасности, хоть и привычно чутко прислушиваюсь к метроному, но его просто нет.
– Детям дайте лёгкий суп, – командует странно знакомый голос. – Кормить часто, но понемногу. Сестра! Записывайте! Диета ограниченная, легко усваиваемая, механически и химически щадящая, главным образом жидкая и полужидкая, кормить шесть и более раз в день, понемногу1. Это понятно?
– Да, Григорий Александрович, – соглашается с ним женский голос. – А по составу?
– Пока мы не знаем, как они переносят жиры, нельзя ими перегружать организм, – сообщает коллега каким-то очень знакомым голосом. – Поэтому на килограмм массы пациента белков грамм-полтора, жиров не более полутора граммов, углеводов десять граммов. И много-много витаминов. Ну и следить за сердцем, отёками, диурезом… Ежедневно вести дневник! Надеюсь, милиция расскажет нам, как это стало возможно…
– Да, доктор, – сообщает медсестра, явно записав абсолютно правильные назначения, а я открываю глаза. – Вы очень похожи, – добавляет она.
Передо мной стоит врач, удивительно похожий на Сашку, брата моего погибшего. Он подходит ближе, берёт стул и усаживается рядом с кроватью. Наверное, нужно осмотреть пациента, но он не шевелится, давая мне закончить процесс питания. Я не могу понять, какие эмоции коллега вкладывает в свой взгляд.
– Папочка, а это доктор? – интересуется безо всяких эмоций доченька, но я слышу в её голосе интерес.
– Да, Алёнка, это доктор, – отвечаю я ей. – Он нам будет помогать вылечиться и снова бегать и прыгать, ведь у тебя опять есть ножки.
– Это, конечно, невозможно, – вздыхает он. – Меня утащат к психиатру, если я даже выскажу эту идею, но ты очень похож на папины детские фотографии, Гриша Нефёдов.
– Ты понял, – киваю я.
– Это должно быть сказкой, – качает он головой. – Ты был же взрослым, но вдруг появляешься полвека спустя, мальчишкой, несмотря даже на то, что твоя Алёнка с тобой.
– Нужно проверить, как у неё с ногами, – комментирую я. – Что-то я сомневаюсь в наличии высшего медицинского образования у Смерти, несмотря даже на статус.
– Да… сказка… – хмыкает коллега, судя по всему, мой племянник.
– Но подожди, – останавливаю я его. – На Сашку же похоронка пришла?
Хотя я знаю, как это случилось – просто ошибка, бывало и такое. А брат, получается, выжил, назвал сына Гришей, обо мне узнавал. Хорошо, что он выжил. А тёзка мой начинает рассказывать мне, как жил мой брат, как живут они сейчас. Я иногда прерываю его, уточняя, но мне понятно – это мой племянник, Сашкин сын. Возможно, это и есть то самое везение, о котором говорила Смерть, кто знает.
– Я всё о тебе знаю, всё, что удалось выяснить, – говорит мне мой племянник. – Ты пока отдыхай, я схожу по делам.
– Распорядись, чтобы с Алёнкой не разлучали, – прошу я его. – Ну и предупреди об эмоциях.
– Мы не звери, – вздыхает он. – Лежи, отдыхай, я прикажу, чтобы тебе историю медицины принесли.
После чего Гришка уходит, а я лежу, успокаивая Алёнку, и думаю. Получается, здесь прошло полвека. За это время должно было прийти всеобщее счастье, раз мы победили, а раз говорим по-русски, то точно победили. Как так вышло, что люди вокруг озверели, и почему флаги царские? Мне это ещё предстоит узнать, но сейчас хорошо, что эмоций нет, потому что задумываться о том, смогу ли я жить в таком мире, мне совсем не хочется.
– Попробуй поспать, – советую я доченьке. Она кивает, закрывая глаза, я же привычно осматриваюсь, пытаясь угадать предназначение тех приборов, которых не знаю.
Долго поспать Алёнке, впрочем, не дают – приносят суп. Жидкий, прозрачный, содержащий всё то, что необходимо. Я киваю, садясь на кровати, а медсестра, на этот раз очень пожилая, ставит поднос на столик. Она внимательно смотрит на нас обоих, чему-то едва заметно очень по-доброму улыбаясь.
– Ну что же, деточки, сейчас поснедаем, – очень знакомо произносит она. – Сами-то сможете ли?
– Я Алёнку покормлю, – привычно сообщаю я. – Вам она может не поверить.
– Ты её… – она делает паузу, но смотрит не на меня, а дочка моя подтягивается на руках, чтобы кормить её было удобнее.
– Папа, я готова, – так же обыденно сообщает она мне, начисто игнорируя другой персонал.
– Папа, значит… – вздыхает медсестра. – Действительно, может и не поверить. Ну, корми тогда.
Она будто отлично понимает, что происходит, при этом не пытается ни прикрикнуть, ни забрать ложку. А я, привычно контролируя и уговаривая, кормлю доченьку, также привычно рассказывая ей сказку о том, какая жизнь пойдёт после войны. Как будет у нас много хлеба с маслом, а специально для Алёнки – целый бидон тёплого молока. Я говорю об этом и вижу, как молча плачет очень пожилая медицинская сестра, хотя ничего особенного я не рассказываю.
– Жалко, что мы до Победы не дожили, – тихо говорит мне Алёнка. – Но ведь главное, что она была, правильно?
Женщина резко поднимается и уходит, как будто что-то вспомнив, а я понимаю: нам можно рассказывать что угодно, но мы всё равно остаёмся там – на улицах Ленинграда, и это, наверное, не изменить. Но тут вдруг совершенно неожиданно я слышу голос Ольги Берггольц, нашей поэтессы. Он вовсе не усталый, не злой; она сейчас ликует и радуется, и, прислушавшись, я понимаю, чему она так рада: «…разорвано проклятое кольцо…»
* * *
– Ну, здравствуй, брат, – слышу я наутро, сразу после завтрака.
Оторвав взгляд от «Истории медицины», я вижу… Сашку. Он, конечно, постарел, но всё такой же. Пиджак его весь в планках, что говорит о сложном пути, пройденном моим однажды похороненным братишкой. Я силюсь улыбнуться, но у меня просто не выходит сейчас, будто я забыл, как это делается.
– А кто это, папа? – интересуется Алёнка ровным безэмоциональным голосом.
– Это твой дядя Саша, – объясняю я ей. – Здравствуй, Сашка, – говорю я ему. – Садись, рассказывай…
Усевшись рядом с кроватью, постаревший брат тянется ко мне, и через мгновение мы обнимаемся. Пусть прошло полвека, но я всей душой чувствую – это Сашка, брат мой, это он. Интересно, что думает он сам, обнимая сильно помолодевшего, будто вернувшегося в детство брата? Он молчит, а я начинаю рассказывать о том, как погиб папа и как я не решился отдать второй конверт маме. Как работала «скорая» в осаждённом городе и как я остался один. Я рассказываю об Алёнке, поглаживая её рукой, и дочка вдруг обнимает её.
– Я в сорок пятом вернулся, – наступает Сашкина очередь. – Квартира пустая, никого нет… Спустился вниз, поплакать, а тут Ленка идёт. Ты помнишь Ленку?
– В классе со мной училась? – припоминаю я серьёзную светловолосую и синеглазую девчонку.
– Да… Подошла ко мне, села рядом, – вздыхает брат, – и с тех пор мы не расстаёмся.
– Хорошо, что ты нашёл свою судьбу, – где-то внутри я рад за него, но проявить эту радость не могу, будто подушка укрыла все чувства, отрезая их от меня.
– Сын тебя и малышку возьмёт под опеку, – сообщает мне Сашка. – Мне-то не разрешат уже, старый я. Он и усыновит, когда милиция не найдёт близких.
– То есть опять будем все вместе, – понимаю я, поблагодарив за хорошую новость. – По идее, всё должно получиться, только как со школой-то?
– Решим и со школой, – вздыхает брат.
А потом он мне рассказывает, как закончилась война и все надеялись и что случилось потом. Рассказывает, что моей страны больше нет. Хорошо, что у меня отсутствуют эмоции, потому что принять это просто невозможно. Произошла контрреволюция, и люди, до того мечтавшие о звёздах, принялись мечтать о каких-то штанах, колбасе и ещё непонятно о чём. Получается, нет больше Советского Союза, а отношение к врачам теперь совсем не то, что было когда-то. Смогу ли я жить в мире, полном озлобленных существ? Сможет ли Алёнка? Время покажет…
Нам в больнице лежать долго, я понимаю это. Надо сначала откормить хоть как, а потом уже учить… Тёзка записал нам с Алёнкой стресс-индуцированную амнезию, чтобы наше незнание не бросалось в глаза. Поэтому будем учиться с нуля, но до этого ещё довольно далеко, а вот что близко – примирить себя с этим миром. С людьми, не помнящими, что такое «нет воды» и «алиментарная дистрофия», никогда не видевшими, как умирает ребёнок, потому что поздно. Да для них самих ребёнок перестал уже быть кем-то важным, становясь обузой… Эх… Ничего, пережили голод, переживём и «изобилие».
Нам приносят еду – следующее кормление, а брат, грустно улыбнувшись, помогает Алёнке. Он сидит с нами до вечера, лишь потом уходя, но обещая, что скоро мы встретимся снова. Войны нет, значит, точно встретимся… Трудно принять факт того, что войны нет, трудно засыпать в тишине, просто в жуткой тишине.
А во сне ещё раз приходит то время… И ноябрь: вызовы на ДТП, ушибы в трамвайной давке, отравления. Когда зимой было уже нечего есть, отравлений стало больше… В декабре мы работали, практически не уходя домой, потому и гибли целыми станциями. И я опять рядом со своими коллегами, неунывающим водителем, а из окна машет мне Лариска, убитая шальным снарядом, в больнице улыбается Катька… Я снова с ними…
Будит меня Алёнкин писк. Она не кричит, только пищит, и столько отчаяния в этом писке, что я почти взлетаю с кровати, растормашивая дочку, успокаивая чего-то сильно испугавшуюся малышку и давя кнопку, показанную нам вчера. Я вижу – сердечко работает у доченьки совсем неправильно, поэтому и зову на помощь, а она вцепляется в меня просто намертво.
– Что случилось? – слышу я сонный голос коллеги.
– Кардиограф нужен, – сообщаю я ему, – кошмар нам приснился.
– Разве от кошмара… – начинает коллега, но под моим взглядом осекается.
– От кошмаров, бывало, и умирали, – объясняю я, – так что нужно работать быстро.
Тут до него доходит, что ситуация может быть серьёзной, и он начинает шевелиться быстрее. Набегают ещё врачи, но Алёнка буквально не подпускает их к себе, приходится всё делать мне. Доченька молчит, глядя широко раскрытыми глазами, не выражающими ничего. Я вижу, как коллегам становится страшно от её взгляда, хотя с чего вдруг…
Шуршит лентой кардиограф, заставляя меня вздохнуть – нынешние умеют намного больше, даже сами всё посчитать могут. Но я по старинке спокойно разглядываю ленту, довольно быстро понимая, в чём дело. Авитаминоз у нас, калия, магния в организме мало, поэтому кардиограмма выглядит так страшно. Вздохнув, ложусь рядом с дочкой, успокаиваю её, и через некоторое время она рассказывает, что ей приснилось.
– Надо срочно! – беспокойно выкрикивает один из коллег.
Я приподнимаюсь и показываю ему пальцем на лежащую на прикроватной тумбочке книгу. История медицины, много-много записей, ситуации, случившиеся в разное время, ну и рассказ о недостатке всего у блокадников. До кого-то, кажется, доходит, коллеги начинают улыбаться.
– Парень поступил правильно, – говорит один из реаниматологов. – А вот ты, Вась, сплоховал. Они ж скелеты, откуда там витаминам взяться…
– Да не подумал я! – отвечает названный Василием коллега.
Это как раз можно понять, до меня же тоже не сразу дошло, что происходит. От недостатка всего сердечко у нас реагирует неправильно, вот и выдала доченька на простой стресс непонятно что. Я-то не кардиолог, да и не было у нас уже кардиолога, но, в принципе, сообразил. Сейчас пока помочь ей совсем никак, вообще с препаратами надо осторожнее, а вот чуть-чуть откормимся, можно будет и минералы, и витамины не только в жидком виде, потому что сейчас внутримышечно почти ничего не сделаешь – разве что кость иглой поскрести. Это, конечно, шутка, но…
Так дочка и засыпает – со мной в одной кровати. Спит уже без кошмаров, да и мне не снится совсем ничего до самого утра. Может быть, поговорить с тёзкой, чтобы хотя бы ночью разрешили нам так спать?
1. Рекомендации по кормлению людей с алиментарной дистрофией