Белесая хмарь нависла над лесом. Ветхими краями, похожими на лохмотья прокаженного, закрыла подступы к чаще.
Командир разведки Восемнадцатого легиона, декурион всадников Марк Скавр поднял руку – стой. Натянул поводья. Жеребец по кличке Сомик переступил с ноги на ногу, негромко фыркнул. Позади затих глухой перестук копыт.
Туман.
Смутно темнеющие стволы сосен. Тишина. Белая пелена поглощала и искажала звуки. Позади едва слышно звякнули пластины на чьей-то броне.
Марк покачал головой, прислушался. Германский лес мало похож на италийский, к которому привык декурион, но нечто общее у них все же есть – голос. Древний, тягучий, ужасающий в своей мощи голос леса.
Он глухо рокочет на грани слышимости.
Огромные сосны уходили вверх, где-то там, далеко от земли, втыкаясь вершинами в небесный свод. Голос леса глухо нашептывал:
«Марк… Марк… вернись, Марк…»
Декурион перекинул ногу через седло, спрыгнул с коня. Покачнулся. От долгой езды все тело ныло.
– Дальше пешком, – сказал он. Всадники переглянулись.
– Ты уверен, командир? – Галлий почесал нос.
– Уверен. Стаскивайте свои задницы, лентяи.
Марк медленно вытянул из ножен меч – настоящую галльскую спату.
И очень дорогую. Хотя все, что помогает дожить до старости, стоит своих денег…
На ветеранскую премию можно купить шесть-восемь югеров земли. Завести рабов, построить дом, пахать землю, сажать пшеницу и жить в трудах, как подобает настоящему римлянину. Жениться и умереть дряхлым стариком, окруженным детьми и внуками. И для этого всего-навсего надо: прослужить двадцать лет. Шестнадцать – солдатом, четыре года – в отряде ветеранов, затем выйти на покой с почетом. Остепениться… завести детей. Стать счастливым, наконец!
На что мои шансы, подумал Марк, не слишком велики. Ему все чаще казалось, что эту зиму он не переживет. «Только не в Германии…»
Затаившийся кашель жег в груди, словно уксус.
– Марк! – шепотом окликнули его. – Там… слышишь?
Марк обернулся. Далекий хруст. Один из гемов наступил на ветку.
Возможно, потом, когда мы покончим с германцами…
В следующее мгновение декурион пригнул голову, чудом избежав камня в лицо.
Засада!
«Боги, дайте мне силы». Марк закричал:
– Вперед!
Всадники побежали. «Барра!» Следующий камень просвистел над головой декуриона. Марк ощущал, как натирает шею грязная фокала, как немеет в подмышках от застарелого пота. Капля сбегает по лицу и срывается вниз…
Земля под ногами исчезла.
Обрыв! Проклятье!
Марк полетел вниз, заскользил по размытому влагой склону, попытался затормозить ногами. Гнилое дерево развалилось под ударом сапога. Твою варварскую мать! Это был большой, плавно сходящийся овраг – и враги, германцы, были на другой стороне…
Декуриона несло по мокрому склону. Марк врезался плечом в дерево, бег остановился. От удара перехватило дыхание. Сердце стучало, как барабан. Ничего, ничего подумал Марк, я еще жив. Декурион протянул руку и оттолкнулся от шершавого соснового ствола. Выпрямил спину.
Всадники его турмы бежали сверху, крича и ругаясь.
– Сзади! – заорал кто-то.
Марк повернулся – и оказался лицом к лицу с огромным германцем.
Варвар был ужасен. Все, что было уродливого на свете, сошлось в одной бородатой роже. Н-на! Марк на полувзмахе приложил противника краем щита. Оглушенный, гем отступил на шаг – лицо рассечено белой полоской. Время замерло…
Марк увидел, как полоска наполняется кровью – и рубанул спатой. С оттяжкой. Кисть дернуло. Мертвенно-бледное, как у мертвеца, лицо германца разошлось посередине – словно плохо скрепленное. Хлынула кровь.
Есть! Марк привычным движением выдернул меч, перенес вес на правую ногу. Ударил. Забрызгался кровью. Ударил еще раз.
За спиной германца бежали к декуриону темные бородатые фигуры. Их с десяток, не меньше. И среди них – ни одного однорукого…
Варвары били по щитам и вопили:
– Ти-ваз, Ти-ваз!
Звук вибрировал и искажался. Проклятые ублюдки.
– Баррра! – надрывая горло, заорал Марк.
– Баррааа! – подхватили всадники. Вперед, вперед! Еще германец. Декурион принял удар на клинок – кисть дернуло – чуть вскользь, чтобы не сломать меч. Молот с чавканьем вошел в жирную грязь. Марк молниеносно ткнул спатой. Попал!
Клинок вошел германцу в низ живота.
Декурион оттолкнул от себя противника – тот начал медленно заваливаться спиной назад, в овраг – и прыгнул. Проклятая грязь. Марк поскользнулся, рухнул навзничь и покатился. Сучок больно пробороздил спину. В следующее мгновение Марк увидел, что летит на другого германца… ох! и сбил его с ног. Сверху обрушилось мохнатое, темное, тяжелое.
Боги!
Германец ворочался на декурионе, как медведь. Задавит, сволочь. Марк уперся в грудь великана, напрягся, рыча от ярости – бесполезно.
Над их головами гремел металл. Кричали люди. Против воли Марк подумал, какие же здесь высокие деревья… до самого неба. В следующее мгновение великан схватил его рукой за горло. Перехватило дыхание.
Мир стремительно отдалился.
Воздуха! Германец вонял чудовищным, несытым, изголодавшимся зверем. Хрипя, Марк попытался ударить мечом, но руку зажало коленом германца. Боги, помогите мне… Боги!
Следующий рывок. Марк левой рукой вытащил кинжал-пугио и ткнул гема в подмышку. Плечо едва не выдернуло из сустава.
А! Ааааа!
Хрипло рыча, Марк с германцем покатились по склону. Мир вокруг отдалился, улетел в сторону. Где-то далеко, выше по склону – и за тысячи миль отсюда, остались германцы, схватившиеся с римлянами. Где-то далеко остался его меч. Лес вокруг, серо-зеленый, мрачный, завертелся и… удар!
Темнота.
Ализон, дом Вара.
У Квинтилиона при виде меня становится озадаченное выражение лица:
– Доброе утро, легат.
В этот момент я прохожу мимо.
Оказавшись в атриуме, я замедляю шаг. Рассеянно киваю: доброе.
Квинтилион бесшумно оказывается рядом. Хороший у Вара управитель.
– Легат?
Вместо ответа я снова иду. Пересекаю атриум и оказываюсь у выхода в крытую галерею.
Мягкие сапоги бесшумно шагают по мозаичному полу. Я наступаю в квадрат солнечного света, затем в тень, и выхожу во внутренний двор. Ухоженная зелень. На земле несколько пожелтевших листьев. Поднимаю взгляд. Фонтан, статуя, галерея. Серый проем неба над садом…
Где же?
Там, где была моя комната? Или в другом крыле, где комнаты гостей?
Не знаю.
– Кхм, – деликатное покашливание. Оборачиваюсь. Квинтилион смотрит на меня. Поза управителя выражает вежливый, но настойчивый вопрос.
– Ты-то мне и нужен, – говорю я.
– Господин?
Ветер обдувает мое лицо. Пахнет умирающей листвой и одиночеством. Сегодня один из последних солнечных дней в этом году. Дальше будет только осень…
И зима, конечно.
Не знаю, какая зима в Германии, но думаю – ужасающая. Как все здесь.
– Легат? Вам что-нибудь нужно?
Я перевожу взгляд на управителя и, наконец, вспоминаю, зачем его позвал.
– Мой брат… Луций. Он жил здесь?
Квинтиллион кивает:
– Да, господин. Когда ваш брат приезжал навестить господина пропретора, он останавливался в этом доме.
– Где именно?
Управитель медлит. Я выдыхаю сквозь зубы.
– Ладно, уж… веди. Будут тебе ответы.
Квинтилион кивает. Мы проходим по галерее вдоль сада, мимо статуй, минуем поворот во внутренние покои и оказываемся… Что?! Я останавливаюсь.
Сложное сделать – простым. Так сказал бы кентурион Тит Волтумий.
Квинтиллион поворачивается ко мне – лицо излучает простодушие. Вот лукавая, беспринципная бестия!
Он поднимает полог:
– Легат?
Мгновение я медлю. Затем делаю шаг и оказываюсь в своей комнате.
Нет, не в своей…
В комнате Луция.
Здесь ощутимо холодно.
Через окно, закрытое стеклом, в комнату проникает тусклый дневной свет, ложится на мозаичный пол. На кровать, на кушетку, украшенную резьбой. На стены, покрытые сценками охоты.
Я оглядываю комнату. Я не был здесь с того дня, когда убили старого Тарквиния…
Моего раба… нет, не раба.
Моего воспитателя.
Комок в горле. В последнее время у меня слишком много потерь.
«…любой идиот», вспоминаю я слова Арминия.
Не любой. Только особенный.
В детстве старшие братья частенько зовут младших «идиотами». Это нормально. «Особенным идиотом» для Луция мог быть только я. Или Квинт? Но скорее, речь обо мне. Квинт слишком маленький.
Значит, если брат хотел, чтобы его глупый наследник получил эти записи, он должен был выбрать место, о котором я догадался бы…
А я не догадываюсь.
– Легат? – голос Квинтилиона. – Все в порядке?
– Здесь холодно.
Квинтилион кланяется.
– Простите, легат. Понимаете, мы еще не запустили большую печь. Сейчас все будет исправлено.
Я рассеянно киваю.
Может, я ошибся и никаких записей брата не существует?
Или они спрятаны настолько надежно, что их обнаружат только наши потомки через пару тысяч лет?
– Осторожнее, – голос Квинтилиона. – Сюда… Осторожнее, говорю! Вот лентяи!
Рабы, сгибаясь от тяжести, вносят бронзовую жаровню. Ставят в центре комнаты. Раб в фартуке, прожженном во многих местах, машет опахалом. Угли мгновенно раскаляются. Тлеют багровым. Тепло струится, наполняет комнату… Хорошо.
– Легат?
– Можешь идти, Квинтилион. Спасибо.
Я остаюсь один. Приятно побыть в тишине. Смотрю на тлеющие угли. Когда мне было одиннадцать, случился тот пожар на бабушкиной вилле; огонь охватил дом, деревянные пристройки, конюшню – мне до сих пор снятся крики сгорающих заживо лошадей…
Так что к огню у меня сложные чувства.
Ладно, сейчас не об этом… Где мог Луций оставить свои записи? При условии, что он прятал их здесь?
От напряжения начинает болеть голова.
Я смотрю на угли – и вдруг понимаю.
Вот оно!
Пожар. Огонь. То, что всегда пугало меня… и всегда привлекало. И о чем Луций всегда знал. Я подхожу к стене. Оглядываю ее…
Конечно, в комнате холодно. Потому что систему отопления еще не запустили – рано. Обычно в подвале большого дома делают огромную кирпичную камеру – очаг, там сгорают дрова. А дым идет по специальным ходам под полом комнат и выходит наружу через стенные каналы. И в доме становится хорошо и тепло. И ногам приятно, даже босиком.
Это называется гипокауст – с греческого «тепло снизу».
Но чтобы ходы не забивались, нужны отверстия для чистки. А брат погиб летом… И если ему был нужен тайник, то стоило поискать то, что летом не используется. Центральное отопление.
Я берусь за бронзовые ручки и с усилием вынимаю заслонку из стены…
Скрежет кирпича. Опускаю заслонку на пол, выпрямляюсь.
В стене темнеет прямоугольник, оттуда резко тянет гарью. Я медлю, потом засовываю в дыру руку…
Долгое мгновение мне кажется, что там ничего нет. Что я ошибся, приняв обычное совпадение за знак судьбы…
И тут мои пальцы натыкаются на нечто, завернутое в кожу.
Есть!
Я достаю из углубления сверток, перевязанный веревкой. Кожа перепачкана сажей.
Деревянные дощечки служат для защиты пергаментных страниц – на бумаге буквы, буквы составляются в слова, в словах – мудрость, изысканность оборотов и поучительные истории. Так?
Это называется «кодекс». А еще так кличут недалекого человека, который мыслит только заученными словами.
Я открываю кодекс наугад и читаю:
«Время империи заканчивается, когда граждане, вместо того, чтобы умирать за нее лично, нанимают для этого варваров».
Ровный и уверенный почерк брата. Изредка – легкая дрожь в написании букв.
«Рим обречен. Во времена Республики лучшие люди стремились возвыситься благородными деяниями и воинскими подвигами, сейчас, при едином властителе, который награждает за лояльность, а не за способности, Рим оказался лишен энергии».
Я листаю страницы. Он многое знал, мой брат, многое понял, о многом размышлял. Какую потерю понес Рим с его смертью! Эх, Луций, Луций.
И вдруг…
Я переворачиваю страницу. Пробегаю глазами, снова возвращаюсь обратно.
Нет… не может быть! На листе написано:
Каю Ветурию от Луция Ветурия.
Радуйся, брат!
Не может, но – есть. Я получил письмо.
Хриплое дыхание.
Марк открыл глаза, с трудом выпрямил ноги. Живой? Не уверен. Декурион лежал на спине, где-то рядом бежала вода. Марк слышал ее негромкое деловитое журчание. Спина точно лопнула пополам.
Куда исчез бородатый германец, Марк не знал. Он лежал, глядя в бесконечное серое, двигающееся небо, в которое уходили – словно навсегда – вершины сосен… Мыслей не было.
Возможно, так видят мир боги. Без эмоций. Без чувств.
Без окраски. Просто серо-зеленый.
Гемы, вспомнил Марк. Однорукий.
Что я здесь делаю? Зачем? – вопросы приходили и уходили, небо продолжало двигаться, течь и меняться. Плавно покачивались вершины сосен. Над декурионом медленно плыли облака. Мир остался прежним. В какой-то момент Марк понял, что голос леса стал громче.
…тяжелее. Декурион скривился. Тягучий бас леса оглушал.
МАРК. МАРК. ТЫ МОЙ, МАРК.
– Марк! – от крика едва не раскололась голова.
«Оставьте меня в покое».
– Марк! Живой?!
Декурион с трудом выпрямился, сел. Вытянул ноги. Помогая себе руками, цепляясь шершавыми ладонями за неровную кору, попытался встать. Скавра качнуло. На мгновение показалось, что вокруг – одни прозрачные, словно наполненные речной водой, стеклянные рожи…
– Командир! Марк! Да очнись ты!
Над ним склонились всадники его турмы. Его эквиты.
– Не пахнет? – один наклонился и принюхался.
– Да вроде нет. – Марк узнал голос Галлия, своего оптиона. – А должен?
– Так вроде он всегда пахнет…
– Придурки, – сказал Марк хрипло. Измученное горло едва проталкивало слова. – Помогите мне найти лошадь.
Всадники засмеялись. Кто-то протянул ему флягу с водой.
– Сволочи, – сказал Марк. – Спасибо!
Радуйся, брат.
Буквы плывут у меня перед глазами. Я переворачиваю страницу.
Если ты читаешь это послание, то меня уже, скорее всего, нет в живых. Не печалься, брат. Это не так страшно. Если считать, что где-то есть боги и загробный мир, то у меня сейчас все хорошо. Я уже там и ничего не помню. Это такое счастье – ничего не помнить и ни о чем не жалеть. Так что я даже надеюсь на богов.
Если же их нет, и за последней чертой жизни нас ждут темнота и ничто, то печалиться тем более не о чем. Помнишь, как мы с тобой спорили о том, что за гранью смерти? Сейчас я, вероятно, знаю об этом точно, но никому рассказать не могу. Даже тебе. Прости, Кай.
Но вернемся к главному. Скоро меня не станет, брат. Это неизбежно.
Возможно то, что ты узнаешь обо мне после моей смерти – видишь, я не пытаюсь лукавить? – будет не очень красивым. Там будет много лжи, выдумки, просто невежества, но главное, они скажут: Луций Ветурий Келест, сенатор и легат, умер зря. Надеюсь, ты так не думаешь?
Тебе расскажут обо мне много плохого. Я же скажу тебе только одно: не верь.
Да, еще: передавай привет Квинту.
Живи, Кай.
И прощай.
Твой брат Луций
Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.
И каждый камушек – другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…
«Смотри, Кай».
Или – кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.
Я закрываю глаза.
Каждый человек – это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по-новому…
Это пока человек жив.
После его смерти камушки больше некому тасовать. Они остаются на одном месте. Они пылятся. Они тускнеют. И волна забвения, беспамятства сдвигает их, смывает, уносит в море…
Навсегда.
Каждый день мы забываем.
Прощай, Луций. Прощай, брат.
Живи, Кай.
На этом письмо заканчивается. В горле у меня застрял комок. Я сглатываю с усилием – шею сводит – и закрываю кодекс… Провожу пальцами по украшенной резьбой деревянной обложке.
Мой брат мертв. Сколько человеку нужно времени, чтобы осознать потерю?!
Или хотя бы – ее тяжесть?
Окрестности Капуи. Вилла бабушки.
Мне одиннадцать лет.
Комнату заливает яркий дневной свет. Пахнет свежим сеном, сухой травой, молоком и, иногда, навозом. Это чтоб не забывать, что мы в деревне. Запах розовых кустов струится тонкими, не различимыми глазом масляными струйками.
Они пролегают из открытого окна, росчерком пересекают комнату, исчезают в глубине дома…
Я лежу на кровати, укрытый одеялом. Мои руки перевязаны и покрыты жирной мазью. Они уже почти не болят. И сегодня я начал лучше слышать. Настойка зеленой конопли помогает.
Я лежу и слушаю звуки. Это приятно.
Потом входят двое. Это мои братья. Старший, темноволосый, с острым профилем, и младший, светловолосый и пухлый.
Луций протягивает мне руку.
– Смотри, Кай, – он раскрывает ладонь. Там сидит кузнечик. Желто-зеленый, с пятнышками. Миг – и кузнечик исчезает…
Прыгнул!
Младший Квинт с воплями начинает носиться за ним по комнате. Луций, старший, смотрит на меня и улыбается.
Это мои братья.
Когда я закрываю кодекс, из толщи страниц остается торчать краешек листа. Пергамент другого оттенка, светлее. Какой-нибудь счет? Или записка по делам легиона?
Я вытягиваю лист и разглаживаю на колене. Почерк – не Луция. Странно…
Читаю.
У меня снова ощущение, что кузнечик – прыгнул. Все изменилось.
Это письмо Луцию, моему старшему брату.
Оно написано на латыни, с многочисленными ошибками и помарками. Письмо короткое, но этого достаточно, чтобы понять – речь идет о долгом романе. О будущем замужестве. О любви, наконец.
Я слышал, что мой брат увлекался какой-то германкой. Но не придавал слухам значения. Подумаешь!
Теперь вижу, что зря…
Это письмо от Туснельды, дочери Сегеста, царя хавков.
И в нем она просит Луция о встрече.
Луций, думаю я. Туснельда.
Как вы меня подвели, мои дорогие.
Я выхожу во двор. В фонтанчике шумит вода, изливая свои беды мраморной статуе и мокрым лягушкам.
Я выдыхаю. Прикасаюсь ко лбу пальцами – он ледяной, в холодной испарине.
Значит так… Мой брат и Туснельда. Они были любовниками…
Проклятье!
Я возвращаюсь в комнату, ложусь на кровать, сцепив пальцы на затылке. По потолку змеится трещина, похожая на разряд молнии. Словно во время грозы потолок раскололся.
Значит, Луций и Туснельда, снова начинаю я…
…Как можно соревноваться с мертвецом?
Я сжимаю зубы. В висках давит.
Крошечная нянька сидит неподалеку от нас и делает вид, что дремлет. Не слишком убедительно. Верят ей, по-моему, только лягушки…
И только каменные.
– Он не трогал меня, – Туснельда поднимает голову. Взгляд прозрачный и твердый.
Словно лед, что привозят с вершины Альп – для римских застолий.
Куски льда опускают в чаши с вином. Потому что вино лучше пить охлажденным.
– Он был болен, – говорит Туснельда. – Твой брат. Об этом мы хотели говорить…
– Что?
– Болен. Смертельная болезнь, понимаешь?
Я смотрю на нее и – понимаю.
Так вот почему я нашел в вещах Луция амулеты для хорошего здоровья! Много амулетов – я еще удивился тогда. Луций и побрякушки!
Убедительно.
Когда такой человек, как мой брат, хватается за малейшую надежду – означает, что болезнь страшна, уродлива и шансов нет.
Смерть. Интересно, Луций ждал ее прихода? Особенно когда ворочался по ночам в постели и смотрел в потолок? Белый, расколотый трещиной, похожей на молнию…
Туснельда молчит. Я беру ее за запястье – тонкое, нежное. Прикасаюсь губами.
– Я бы не удержался.
Она выдергивает руку, смотрит на меня исподлобья. Серые глаза сейчас темные, как морская глубина.
Мне становится стыдно. Какое непривычное чувство, да, Кай?!
– Он очень хотел, – говорит Туснельда негромко. – Но… боялся меня заразить. Боялся сделать зло.
Мужское желание женщины – это человеческое выражение страха смерти.
Даже зная, что умирает, мой брат оставался самим собой. Благородным человеком, настоящим римлянином…
Да, кое-что я все-таки знаю о своем брате.
– Что это было? – спрашиваю я.
Германка поднимает голову:
– Что?
– Чем он болел? Как это называется?
Туснельда берется за светлую косу, теребит ее пальцами.
– Я не знаю. Твой брат, он… мало говорить. – Разволновавшись, она снова начинает делать ошибки.
Я смотрю на ее чистый лоб. Я хочу подойти и взять германку за затылок, притянуть к себе. Почувствовать вкус ее губ и забыть обо всем…
Но я, к сожалению, упертый сукин сын.
Поэтому я говорю:
– Что-то он все же сказал?
Туснельда качает головой. Я говорю:
– Помоги мне. Пожалуйста.
Молчание.
– Несколько раз твой брат ходил в Ализон, в квартал торговцев. Он говорил – там колдун.
Колдун? Даже так?! Луций, который высмеивал ярмарочных колдунов, как дешевых мошенников!
– Этот философ лечил его – тайно. Это болезнь, о которой другим людям знать нельзя.
У великого Цезаря была падучая. Человек бьется в припадке, изо рта идет пена… Не самая лучшая болезнь для политика. Извергая пену и катаясь по полу, довольно трудно вызывать у людей симпатию. Неужели Луций?..
Я представляю брата, бьющегося в припадке. Лицо изуродовано гримасой, изо рта летят клочья пены…
Проклятье, проще представить его в сенате!
Качаю головой. Нет. Падучая не смертельна – если не откусить себе язык, конечно, и не захлебнуться кровью…
И общаться с женщиной она не мешает.
Тут явно было нечто иное…
– Врач? Где, говоришь, он нашел врача?
– В Ализон. Он не врача находить… он находить философ. Тайна чтобы.
Я киваю.
– Как его зовут, этого философа?
Она качает головой. Впрочем, я и не рассчитывал.
– Римлянин Кай, – говорит Туснельда торжественно. – Твой брат, чтобы идти туда, надеть… надевать военную одежку. Старый плащ. Как римский солдат.
Молчание. Мы стоим и смотрим друг на друга.
Я улыбаюсь, хотя мне хочется плакать.
– Квинтилион, – говорю я. – У меня к тебе еще одна просьба…
Управитель кланяется. Лицо невозмутимое.
– Как прикажете, господин легат. Готов исполнить любое ваше желание, господин легат.
Мгновение я медлю. Затем открываю рот, но Квинтилион меня опережает:
– Вам снова нужны молоток, веревка и кентурион Тит Волтумий?
– Гм.
Пожалуй, насчет Тита Волтумия стоило бы подумать. Помощь старшего кентуриона в прошлый раз мне очень пригодилась…
– Спасибо, но… нет. В этот раз мне будет достаточно шерстяного солдатского плаща. Такого, знаешь, погрязней и попроще…
– Понятно, господин легат, – говорит Квинтилион. – Уже бегу.
Но с места не двигается. Ждет.
– Хорошо, хорошо, – говорю я. – Возьмешь деньгами или сведениями?
– Лучше информацией.
– Вот ты хитрец. Почему информацией? Откуда ты знаешь, что она того стоит?
Улыбка Квинтилиона приторна, как груша в меду.
– Иначе вы бы не предложили мне денег.
«Сегодня вечером я напьюсь», думает он. Опять. Или снова. Но напьюсь.
Легионер Восемнадцатого Морского легиона Секст по прозвищу Победитель расправляет широкие плечи. Виктор. Какая насмешка…
– Сколько женских сердец ты покорил сегодня? – кричат из толпы.
– Только не ошибись палаткой! – хохочут. – А то знаем мы тебя…
– Нет, нет. В этот раз он не промахнется. Он зайдет сразу в палатку нового легата и…
Секст усмехается. Вытягивает перед собой волосатые руки, растопыривает пальцы.
– А если поймаю? – спрашивает он. – Я могу.
Аккуратно сжимает кулаки. Огромные. Такими можно пробить кирпичную стену.
– О, только не это, доблестный Виктор! – дерзкий голос. Толпа «мулов» стонет от смеха. – Только не это… Мне не вынести столько любви. Ты такой си-и-ильный.
Сволочи, думает Секст. Стоило один раз по пьяни совершить глупость, и уже не отмоешься. Виктор! Победитель! Ради всех богов, чрево Юноны, задница Юпитера! Секст Победитель – вот издевка, так издевка…
Он делает рывок, несколько легионеров падают, отшатнувшись. Строй прогибается. «Мулы» ревут от смеха, особенно те, что упали. От чудовищного грохота половина Ализона должна проснуться.
– Ты такой стра-а-астный сегодня, – звучит голос из толпы. – Мне не вынести столько страсти, доблестный воитель. Недаром тебя зовут…
– Виктор! – хором кричат легионеры. Сволочи. Секст отталкивает ближайшего «мула», замахивается… Легионер приседает в испуге, вокруг хохочут еще громче.
– Да, я сегодня в ударе, – говорит Виктор и опускает огромный кулак. Если не можешь посмеяться над собой, тебя в легионе заклюют. – Зовите меня Юпитер Громовержец.
– Он сегодня покроет и корову! – опять тот же голос. – Да что корову… Носорога! Слона! Жирафа!
«Ну, я тебя найду», думает Секст по прозвищу Виктор. Обещаю. В легионе все тайное быстро становится явным. В том числе – имя шутника.
Самое обидное, я не помню, что тогда произошло, думает Секст. «Вот если бы вспомнить… Тогда бы я знал, что ответить». В тот вечер в Паннонии он был чудовищно пьян, это точно. Отправился в самоволку – за продажными женщинами. По пути он заблудился и каким-то непостижимым образом очутился в лагере мятежников, в офицерской палатке. Почти голый, безобразно пьяный. Когда Секст осознал свою ошибку, то схватил то, что оказалось под рукой и начал отбиваться. Снова провал в памяти – и очнулся Секст уже в палатке, полной трупов, и с окровавленным мечом в руке. А тут и легионеры подоспели на помощь… Подвиг по глупости. Секст тогда вернулся в лагерь Семнадцатого легиона, залитый кровью врага и несколько раз раненный. Только это спасло его от серьезного наказания. Но не от прозвища Победитель. Виктор.
Вот уже несколько лет, как товарищи по оружию не дают Сексту забыть про этот «подвиг». Который он сам лично даже не может толком вспомнить. Боги!
Секст дергает щекой.
– Пока, зелень! – он машет рукой, поворачивается и идет.
– Останься с нами, доблестный Виктор! – кричат сзади. – Как же мы без тебя?
Он шагает, не оглядываясь. В темноту.
На Ализон опускается ночь.