Хан сидел, уставившись прямо перед собой и не замечая ничего вокруг, и думал. Он больше не рисковал уезжать для размышлений, как когда‑то, на лесную полянку, при одном воспоминании о тавре на неприличном месте становилось не по себе, теперь он предпочитал всегда быть окруженным охраной.
Думать хану было о чем. Только что принесли тяжелое известие, гонец, как и полагалось, немедленно казнен, но Батый прекрасно понимал, что сохранить в тайне сообщение не сможет, да и делать этого просто нельзя.
Умер Великий хан Угедей, в Каракоруме до курултая и выборов нового хана правит его вдова Туракина-хатун. Это плохо, очень плохо, потому что Туракина – мать Гуюка, женщина очень властная и вполне способна заставить решить вопрос власти в свою пользу. Угедей не зря был выбран Чингисханом среди всех своих потомков для управления империей, при всех недостатках он был выдержан и умен. Сам Угедей, прекрасно зная цену старшему сыну Гуюку, назвал наследником своего внука Ширамуна. Но уже сейчас ясно, что Туракина этого не допустит, в крайнем случае, Ширамун будет просто отравлен. Ширамун не ее внук, потому жалеть его ханша не станет.
Хуже всего, что в Каракорум уехали Гуюк и Бури, Батый сам отправил их к хану, чтобы не мешали. Перед отъездом царевичей они основательно поссорились, Батый даже нажаловался Угедею на его сына, и хан прислал царевичу разгромное письмо.
«Говорят про тебя, что ты в походе не оставлял у людей и задней части, у кого только она была в целости, что ты драл у солдат кожу с лица. Уж не ты ли и Русских привел к покорности этою своею свирепостью? По всему видно, что ты возомнил себя единственным и непобедимым покорителем Русских, раз ты позволяешь себе восставать на старшего брата… Что же ты чванишься и раньше всех дерешь глотку, как единый вершитель, который в первый раз из дому‑то вышел, а при покорении Русских и Кипчаков не только не взял ни одного Русского или Кипчака, но даже и козлиного копытца не добыл».
Такие слова означали сильный гнев хана, ведь отец ругал собственного сына за неподчинение племяннику.
Конечно, Гуюк прекрасно понимал, что гнев отца вызван жалобой Батыя, и затаил на него ненависть. А что теперь?
Узкие глаза Батыя вдруг сверкнули: а не Туракины ли заслуга в том, что ее муж вдруг умер? Угедей не был настолько болен, чтобы отправиться к Потрясателю вселенной. Но сейчас даже смерть Великого хана волновала Батыя куда меньше, чем то, кто придет к власти. Нельзя было отпускать в Каракорум Гуюка, ох нельзя! Но и держать рядом, когда тот подвергает осмеянию каждый шаг, джихангир тоже не мог. Что, если бы Гуюк узнал о клейме? Тогда позор полный.
Батый всегда умел рассуждать трезво, не злясь и не жалея сам себя. Что сделано, того не вернуть, Угедей умер, сильнейший враг Гуюк в Каракоруме и имеет возможность стать Великим ханом. Пока нет Великого хана, никакие походы невозможны. Это означало, что придется возвращаться обратно.
И вдруг Батыя пронзила еще одна мысль: уж очень своевременно скончался Угедей, как раз тогда, когда до разгрома всей Европы монголам остались считаные месяцы! Великий хан умер в ноябре, всем ясно, что раньше начала весны известия из Каракорума до Европы не дойдут… Не Туракина ли виновата в смерти мужа? Слишком уж ловкие люди, приехавшие в Каракорум от главного шамана Европы, крутились возле хана.
Но, как бы то ни было, Угедей мертв, и надо возвращаться, оставляя нетронутыми города вечерних стран. Если честно, то хана вовсе не вдохновляла возможность эти города взять. Лично Батыю, как и многим другим, вечерние страны совсем не нравились. Никакие красивые женщины не могли искупить отсутствие степи и богатств; то, что сами жители вечерних стран считали богатством, для монголов таковым вовсе не являлось. Он часто вспоминал богатейшие селения Азии и Китая.
В здешние города он просто брезговал въезжать. Приученный с детства, что мочиться в ставке или выбрасывать в ее пределах нечистоты запрещено под страхом смертной казни, отнюдь не брезгливый хан передергивал плечами, когда вспоминал, что в городах люди выливают нечистоты прямо себе под ноги (а то и на головы проходящим), что они не сжигают трупы, а закапывают их в землю, а то и вовсе оставляют, чтобы поклоняться этим останкам. И богатства, по представлению монголов, у вечерних стран особенного не было, золота не слишком много, богатые меха скорее у урусов, лошади хоть и есть, но такие, что лишь для забоя годятся, ни к чему не приспособленные, требующие постоянного ухода. Скота мало, и он тоже капризный.
Батый вдруг совершенно некстати вспомнил один из городов, где надеялся захватить мадьярского короля Белу. Разбив его войско подле города, хотя и упустив самого короля, Батый двинул тумены к стенам Пешта. У ворот города они увидели вышедшую навстречу странную процессию. Воины остановились, не зная, чего ожидать от этой толпы священнослужителей.
Во главе шел архиепископ, за ним два епископа и еще несколько священников несли мощи святых, иконы и другие церковные реликвии. Все старались, чтобы пение было стройным и голоса не дрожали.
Батый сделал знак остановиться, подозвал к себе толмача:
– Что это?
Тот быстро объяснил, мол, священники вышли встречать с иконами и мощами.
– С чем? Иконы я уже видел, это лица, нарисованные на досках. А что такое мощи?
По тому, как замялся толмач, стало ясно, что ответ не понравится. Батый нахмурился:
– Отвечай!
– Это… останки их почитаемых мертвецов, хан.
– Что?! Они вынесли нам останки своих мертвецов?!
– Но они им молятся, хан.
Лицо Батыя впервые за долгое время выразило хотя бы часть его чувств, такое бывало крайне редко, ведь сильный человек не должен показывать, что у него на душе или в уме. Но для хана услышанное оказалось столь омерзительным, что его все же передернуло. Движение рукоятью плети было недвусмысленным.
– Уничтожить!
Реликвии и люди, их вынесшие, перестали существовать. Как и жители Пешта…
Разве можно было жалеть таких глупцов?
Но хуже всего было то, что здесь почти не видно просторов, везде взгляд натыкался либо на каменные стены, возведенные людьми, либо на стену леса, либо на стену гор. Душа уже истосковалась по степным просторам, когда можно полдня скакать так, чтобы ветер свистел в ушах и грива коня развевалась, а степь все не кончалась…
Хану был нужен повод, чтобы повернуть морды коней на восток, и он этот повод получил. Смерть Угедея означала, что он может просто плюнуть на оставшиеся непокоренными грязные города вечерних стран.
Но Батыя интересовали уже не оставленные позади дрожавшие от страха жители вечерних стран, а судьба Великой империи и своя собственная в первую очередь. Очень скоро все будет решаться в Каракоруме, и он должен решить, как быть.
Батый умел видеть выгоду и угрозу, он прекрасно понимал, что тоже может побороться за место Великого хана, и столь же хорошо понимал, что не победит. Да, у него есть авторитет среди тех, кто воюет, кто ведет в бой тумены здесь, на западе, но для Каракорума он не столь важен. Улус Джучи поддержит своего главу, только улуса Джучи мало, чтобы его хозяин стал главой всех монголов. Батый может повлиять на выбор хана, но он не может стать самим ханом.
А Гуюк может, потому что его поддержат все, кто стоит за Туракиной и кто получит (и получает, в этом Батый не сомневался) из ее рук должности, богатства, привилегии. Этого будет достаточно, чтобы ненавистного Гуюка выбрали Великим ханом. И все, что может сделать Батый, – оттянуть эти выборы в надежде, что что‑то произойдет. Но надеяться не на что, Гуюк сильный и здоровый, а к тому же очень осторожный, и у Батыя своих людей в Каракоруме почти нет.
И все‑таки, как бы ни размышлял джихангир Бату, делать он должен одно: прекращать поход и разворачивать войска обратно в Каракорум. Но никто не должен подумать, что монгольские тумены уходят из‑за боязни, потому были оставлены заслоны, которым поручено с особой жестокостью расправиться с близлежащими городами и селениями.
Монгольские тумены, почтив как подобало память умершего Великого хана, поспешили на восток, только теперь южнее, чем шли туда. Все верно, к чему идти разоренными землями.
Снова ревели верблюды, снова скрипели повозки, кричали люди, поднималась пыль столбом, скрывая идущих с головой. Степи уже подсохли, но не успели выгореть на солнце, трава поднялась, идти было легко и привычно. Возвращаться домой, да еще и с такой большой добычей, всегда радостно.
Почему же столь задумчив джихангир?
Если для многих и многих воинов возвращение в родные степи было желанным, то для Батыя оно смертельно рискованно. Хан прекрасно понимал, что даже на курултай ехать опасно, он тянул время. Ко всем, кто мог встать на его сторону, Батый отправил гонцов, осторожных, ловких, верных, таких, что не попадутся и не предадут. Он хорошо понимал, что в Каракоруме нужны свои люди, и пытался решить для себя вопрос, как поступить.
Идти всем войском в Каракорум он не собирался, и не только потому что это означало потерять завоевания на западе, просто рядом с Гуюком им не жить, Гуюк все сделает, чтобы погубить своего врага, Туракина ему в этом поможет. Но и оставаться всем войском в кипчакских степях тоже нельзя. Отпустить часть туменов опасно, позади враги, которые не упустят возможности отомстить за разоренные земли. На севере русские князья, которые тоже постараются напасть…
Из многих зол всегда нужно выбирать меньшее, и вот теперь этот выбор предстояло сделать Батыю. Он знал, что под Великим небом нет ничего более неверного, чем судьба, способная меняться по сотню раз на дню даже для тех, кто убежден в своей силе и неприкосновенности. Жизнь полна зависти, коварства и предательства, яд и острый клинок решают в ней слишком многое. Но жизнь – борьба, и побеждает в ней сильнейший или хитрейший. Батый считал себя таким, значит, он должен обмануть всех – Гуюка, Туракину, саму судьбу…
В Каракорум к матери Мунке Сорхахтани, старшей жене Толуя, помчался, опережая остальных, еще один гонец. Он вез всего два слова: «Будь осторожна». Это был верный человек, даже если его спину порежут полосами, ногти вырвут, а руки поломают в суставах, он не скажет, кем послан, а сама Сорхахтани все поймет.
Когда‑то еще перед началом похода на вечерние страны хитрый Субедей тайно водил молодого Батыя к его тетке. Тогда хан не понял, к чему полководцу связываться с какой‑то вдовой Толуя. Да, Сорхахтани добрая, умная, но что могла вдова Толуя против Угедея и его властной супруги Туракины? Ничего. А что она могла сейчас? Батый не мог бы ответить и сам, просто знал, что Сорхахтани одна из немногих, кто на его стороне в Каракоруме, а потому должна выжить. Она не захотела стать женой Гуюка, хотя тот не слишком настаивал, как бы теперь злопамятный принц не отомстил.
Батый еще не понимал, как сможет использовать Сорхахтани в своих интересах, просто нужно, чтобы она выжила. Может, отправить ее сына Мунке к матери? Нет, пока рано, час решающей схватки с Гуюком не наступил, если поторопиться, можно его спугнуть и подставить под нож убийц самого Мунке.
Над всем воля Вечного неба, но Батый хорошо знал, что побеждает врага сильный, а выгоду из этой победы извлекает мудрый (или хитрый). И он совсем не желал, чтобы победа над урусами и вечерними странами досталась Гуюку только потому, что сам Батый сделал один неверный шаг. Рисковать нельзя, нужно выверять каждое действие. Но Субедей говорил, что, если не знаешь, как поступить, лучше подожди, время само подскажет.
Пока тумены монголов и всех, кто к ним примкнул, подчинившись законам Ясы, медленно тащились к границам степей подле уруских земель. Там можно перезимовать и двинуться дальше. Или не двинуться, если хан решит не ездить в Каракорум.
Как бы ни обманывал себя Батый, в глубине души он уже прекрасно понимал, что ни на какой курултай не поедет, слишком опасно для жизни. Он понимал и другое: он слишком оторвался от родины, теперь монгольские степи остались только в воспоминаниях, он ни за что не хотел бы жить в вечерних странах, но и в Каракорум возвращаться тоже не хочет. Оставалось одно: найти место для своей собственной ставки, которая станет столицей его собственной Орды. Огромного улуса Джучи.
Старший брат Орды не против, остальные братья тоже. Постепенно вызрело решение поставить столицу Белой Орды в степях, где зимовали, там вполне подходящие места, и кипчаки возражать не станут, они уже влились в его войско, подчинились его законам и хорошо выполняют его приказы.
Теперь предстояло решить вопрос с урусами. Пока монголы просто кочевали в низовьях ближе к морю, не так давно разоренные уруские княжества не поднимали головы. Что будет теперь?
Батый приказал принести себе большую шкуру верблюда, на которой когда‑то еще по приказу Субедея нарисовали расположение рек и озер земли урусов, пометили их города, проходы между болотами, торговые пути. Бывшие торговые пути, едва ли урусы смогли все восстановить. Эта шкура хранилась у Субедея, но теперь перешла во владение джихангира.
Два кебтеула внесли сундук со шкурой, открыли, осторожно расстелили.
– Света!
Когда ордынские тумены гнали мадьярского короля Белу до самого моря, а потом и дальше, он так спешил удрать, что бросил свои большущие шатры. Они были сделаны из ткани, но прочны и красивы. Батыю понравилось, и он приказал забрать шатры с собой. Зимой в них, конечно, жить невозможно, но для теплого времени года вполне подходило.
В таком шатре света много больше, чем в юрте, но все равно не хватало, чтобы разобрать все значки и пометки, сделанные по приказу полководца и его собственной рукой тоже. Быстро зажгли еще факелы, хан склонился над шкурой.
– Где мы сейчас?
Советник показал рукой немного неопределенно за границы шкуры:
– Где‑то тут, хан.
– Ого! Покажи, где мы кочевали прошлой зимой.
– Здесь, – рука советника-китайца указала на нитку реки почти у ее впадении в море.
– Это река? Как она называется?
– Урусы зовут ее Волга.
– Тьфу, какой язык! Где сама земля урусов? Где Елисань?
Он намеренно не стал спрашивать про Козелле-секе, и про Сырну тоже, не хотелось ворошить старое, и без того нахлынули ненужные воспоминания.
– Вот.
– Откуда начинаются земли урусов?
Палец советника обрисовал примерные границы русских княжеств. Что ж, получалось и далеко, и близко одновременно, смотря ради чего смотреть. Если нападать, то близко, а если предупредить их нападение, то вполне далеко. Насколько помнил хан, там степь, где любое передвижение урусов будет заметно, недаром все неприятности у него были среди лесов и болот.
Мысленно джихангир прикинул: если сделать ставку вот здесь, то вполне удобно. Потом чуть подумал и поправил сам себя: нет, лучше на левом берегу реки Волги… Но это полдела, ему нужна не просто ставка. Не просто столица, а столица покоренных земель. Батый задумался, какие земли он может считать покоренными. Кипчакские точно, кипчаки просто влились в его могучее войско, добавив силы и знание местности. А уруские? Непокорные урусы сопротивлялись даже тогда, когда их города лежали в руинах, а его так вообще смогли… При одной мысли о тавре оно стало болеть, хотя Батый прекрасно знал, что рана там давно зажила и только небольшой шрам может рассказать о том, что что‑то было. Но память об унижении осталась. Он сумел загнать в ловушку женщину, столько времени выманивавшую его самого в подставленные западни. Сумел увидеть ее гибель, теперь можно не бояться, но что‑то упорно не давало покоя.
И все же урусов нужно, нет, не добить – с уничтоженных народов невозможно получать никакой дани, они должны жить и платить. Значит, надо заставить их под угрозой нового вторжения признать власть хана Батыя! Хан вдруг понял одно: в свое войско он урусов, например, Елисани, звать не будет, да они и не пойдут. На вечерние страны вместе с его войском ходили дружины неразграбленных княжеств, а эти не пойдут.
Субедей всегда говорил: нет ничего переменчивей счастья воина. Если ты счастлив, то можешь стать обладателем огромных богатств, но счастье способно отвернуться в один миг, и тогда вместо богатств получишь гибель.
Пока он удачлив, за гибель Субедея заплатил дорогую цену, но сумел дойти до последнего моря. Конечно, нашлись те, кто твердил, что это море вовсе не последнее, что туда, на заход солнца, до моря еще далеко. Но к тому морю не хотелось совсем, потому что идти надо было уже просто лесами, как на землях урусов. Смерть Великого хана хороший повод повернуть морды коней на восток. Что Батый и сделал, и никто не посмел возразить.
Никто не посмеет сказать и слова против, если он встанет и не пойдет дальше выбранного места. На курултай можно отправить своих людей из тех, кто захочет, а самому отговориться, например, болезнью. Гуюк будет только рад. Но Батый решил не торопиться, прекрасно понимая, что торопиться не станет и Туракина, уже получившая власть как регентша.
Туракина, старшая жена Угедея, она не монголка, она из пленных, женщина вовсе не красивая, но безумно властная. Батый еще до похода втихомолку посмеивался над дядей, мол, такая жена способна скрутить любого мужа. И к чему было Потрясателю вселенной женить сына на этой змее? И Гуюк удался в нее, такой же жестокий и властный. И вот теперь, когда Великий хан Угедей умер (не помогла ли супруга?), Туракина наверняка взяла власть в свои руки и добром ее не выпустит даже ради сына. Насколько Батый помнил ханшу, она будет тянуть с выборами нового хана, а потому можно просто сидеть и ждать. Только чего?
Нет, ждать он не станет, нужно пока показать урусам, что он никуда не делся, что по‑прежнему силен, знают ведь о разгромах в вечерних странах? Заручиться покорностью урусов, получить с них хорошую дань, разузнать об истинном положении дел в Каракоруме, а потом решать, ехать на курултай или нет.
Советник притих, мучаясь от невозможности поменять позу. Монголы спокойно сидели на пятках подолгу, а у него болели ноги, и теперь, после времени, проведенного вот так на корточках, всю ночь будут ныть колени и неметь ступни. Но джихангиру не возразишь. Сам хан спокойно сидел на небольшом троне, и его нимало не беспокоило неудобство какого‑то советника. Батыю даже в голову не пришло озаботиться самочувствием китайца; как бы тот ни был умен и талантлив, он не монгол, и этим все сказано.
Наконец хан вообще заметил, что советник никуда не делся, бровь чуть удивленно приподнялась:
– Ты еще здесь?
– Саин-хан желает узнать еще что‑то?
– Нет, иди, я все понял. Шкуру пока оставь, мне нужно подумать. А где Каракорум?
Вопрос вернул советника, уже начавшего осторожно выползать из юрты задом наперед со страшными опасениями задеть ногой порог. Он шустро вернулся обратно, обливаясь потом при мысли, что придется проделать этот путь второй раз, а ноги онемели уже настолько, что могут подвести в любую минуту.
– Вот здесь… – рука снова оказалась далеко за пределами шкуры. Да… далековато они забрались от родных мест.
– Иди.
Советник все же задел порог, но хан сделал вид, что не заметил. Этот толковый китаец был ему нужен, пусть живет. Кебтеулы, внимательно следившие за выражением лица Батыя, хотя оно никогда не менялось, по едва заметному движению глаз поняли, что им тоже не следует замечать страшного преступления, совершенного китайцем. Вообще‑то, они рисковали, хан вполне мог устроить проверку их внимательности, так уже однажды бывало, когда кебтеулов казнили «за недогляд», хотя сам Батый вот так же сделал вид, что не видит совсем явного.
Но сейчас хан был слишком увлечен разглядыванием шкуры с рисунком и размышлениями. Китайцу удалось уйти живым. Но ночью он умер, волнений не выдержало сердце, слишком много ему приходилось выносить страшных минут, бывая в шатре Саин-хана.
– Кумыса.
Хан приказывал, не оглядываясь и не заботясь, услышит ли тот, кто должен услышать. Знал, что все будет сделано, люди ценят жизнь, даже если она трудна и опасна, а рядом с ханом тем более. Почти сразу перед Батыем оказалась его любимая деревянная чаша с чуть надколотым краем. Из этой чаши пил его дед Великий Потрясатель вселенной Чингисхан. Чаша использовалась в дни торжеств, когда хан позволял отпить из нее глоток особенно отличившимся, вернее, тем, кого отличал он сам. А еще вот такие минуты размышлений. Беря в руки то, что держал дед, хан словно советовался с ним. Почему‑то казалось, что как только его пальцы касаются этой старой чашки, дух деда незримо появляется в юрте. Ну, или в шатре, вот как сейчас.
Батый поскреб голову под волосами. Надо сегодня же сказать, чтобы кто‑то из женщин выбрал гнид, которых развелось слишком много. Пусть переплетут косы, а заодно и передавят всех, кого выловят. Но это потом, сейчас он отвлекаться не желал, погонял сам и будет. Заодно почесал под мышкой и снова взялся за чашу с кумысом и за шкуру.
Он не станет ломать систему управления у урусов и своих людей ставить тоже не станет, пока не время. Подтвердит пайцзой право того коназа, который есть, все равно они все сейчас слабы. И не только главный, но и все коназы их улусов пусть приедут за разрешением. Это станет хорошим уроком, получив из рук хана пайцзу, они будут ему обязаны, да еще и между собой станут драться за такую милость.
Решив для себя, что делать с урусами, Батый снова стал думать о собственной судьбе. Правильно ли он делает? Может, нужно биться за власть? Чаша уверенно лежала в руке, согревая, несмотря на прохладный кумыс в ней. Дерево всегда на ощупь теплое, а уж такое тем более. Хан мысленно обратился к деду за советом. Верно ли поступает? Как сделал бы сам дед?
Почти наверняка Батый знал, что Чингисхан ввязался бы в драчку за власть. Но тем внук и отличался от деда, что для него власть над всеми монголами не столь важна. Батый понял, что у него созрела мечта поставить на ноги, сделать сильной и великой собственную Орду и ему не нужен Каракорум. Но при этом нужно, чтобы там правил человек, лояльный к этой новой Орде и ее хозяину. Гуюк таким не будет, они стали смертельными врагами после тех оскорблений, которые хану нанесли двоюродные братья Гуюк и Бури, и Батый пожаловался на принцев Угедею.
А если Великим ханом все же станет Гуюк (Батый прекрасно понимал, что так и будет)? Отправлять дань тому, которого презираешь и ненавидишь? Но дело не в дани, а в том, что Гуюк не станет терпеть двоюродного брата, он обязательно постарается уничтожить Батыя, и хан вынужден будет защищаться. Что тогда? Война между монголами? Когда‑то дед воевал со своим андой (побратимом) Джамухой, но это была жестокая необходимость ради объединения монголов, воевать ради спасения своей жизни со своими же, не преступление ли это?
И все‑таки Батый понимал, что не поедет в Каракорум, чтобы не погибнуть, что постарается держаться подальше от Гуюка, что создаст свою Орду, постарается как можно дальше оттянуть выборы нового хана, чтобы успеть встать на ноги и решить свои проблемы, а еще, что, если Гуюк пойдет на него войной, будет не просто защищаться, он поднимет одну часть монголов против другой.
Даже после столь тяжелого решения стало легче, у человека всегда так, хуже всего неопределенность. Хан стал едва слышно мурлыкать песню своего детства, ее пела мать. Детство для всех неприкосновенно, даже если бы оно было голодным и нищим, все равно казалось лучшим. Но у Батыя были добрые отец и мать, достаток во всем и любовь великого деда. Все не растраченные на сына чувства Чингисхан отдал внуку. Старшего сына Джучи он хоть и признал своим, но в глубине души в это не верил, к тому же рождение ребенка у жены после ее плена было не столько виной Борчу, сколько позором самого Темуджина, а потому любви к Джучи со стороны отца не добавляло. Став Чингисханом, Темуджин честно пытался сделать Джучи своим наследником, но старший сын удался то ли в Борчу, то ли в своего настоящего отца, он совершенно не любил войну.
Батый помнил отца больше по песням и задумчивости, чем по походам и даже охоте. И все равно Чингисхан готов был назвать продолжателем Джучи, до самой его смерти был готов. Никто не знал причины этой внезапной смерти, но только после нее наследником назван Угедей. Джучи не очень любили все, возможно, потому Чингисхан так старался определить будущее для второго сына Джучи, своего любимого внука Бату подальше от Каракорума? Получилось, где Каракорум, а где этот самый внук.
Хан глянул на расстеленную шкуру, попытался прикинуть, как долго добираться от Каракорума до тех мест, где он собирался ставить столицу будущей Орды. Получалось далеко… От времени и, видно, частого использования предыдущим хозяином шкура вытерлась, значки на ней кое‑где были едва заметны, а то и вовсе стерлись. Батый снова пригляделся.
После долгих размышлений он уже не боялся этой громады под названием Русь. Вот значки, показывающие путь его туменов в самом начале похода на урусов. Это Елисань… Оборонялась хоть и упорно, но была сожжена. Вот место, где они бились на реке и где по дури погиб Кулькан. Вот настырный маленький Торжок, две недели были потеряны под этим городом, позже Батый научился не просто оставлять в покое такие города, но и заранее их огибать. Вот отсюда тумены Гуюка и Бури повернули назад, совсем немного не дойдя до богатого города на северо-западе уруской земли.
А здесь… и вспоминать не хотелось. Один маленький город сжег себя вместе с запасами, чтобы не достались монголам, второй продержал их, словно на острове, почти два месяца, а потом опозорил. Злой город!
Батый пнул ногой шкуру, словно та была виновата в его неудачах под Козельском. От резкого движения кумыс из чаши расплескался, залив ту часть, которая лежала между землями урусов и Каракорумом. Словно море появилось на шкуре. Что бы это значило, хану больше нет хода в родные места? Ну что ж, пусть так, он воин, а воин редко умирает дома в своей юрте.
– Ач! Ач! – поторапливали медлительных животных погонщики. Это конь бежит себе безо всяких напоминаний, пока не остановишь, а тех же волов, которых во множестве использовали и русские, по чьим землям сейчас тянулось монгольское войско, нужно подгонять. Это не ускоряет движения, но если не щелкать кнутом, то кажется, что вол и вовсе встанет.
И вдруг массу из людей и животных охватила почти паника, работая плетьми налево и направо, по центру дороги, вытоптанной копытами и ногами, пробирались всадники. Большинство, едва завидев, кто это, спешно уводили своих животных в стороны, оттаскивали повозки, потому что это нукеры освобождали дорогу джихангиру. Сам Батый ехал, не глядя на склонившихся в почтительном приветствии, его взгляд был устремлен вперед, ему не пристало разглядывать тех, кто у ног его коня.
Тумены Батыя не спеша двигались на восток…
Батый не стал пробиваться на запад через леса к самому краю земель, на которых располагались вечерние страны. Ни к чему. Ему совсем не нужны города, затерянные среди лесов, не интересны их дома за высокими стенами. Стенами огораживаются те, кто боится, хан не боялся и потому не ценил крепостей, он знал, что любая, даже самая крепкая, рано или поздно падет.
Ему не были нужны эти земли, и в подчинении тоже, держать в них множество своих воинов, чтобы считать эти земли своими, накладно и неудобно. Дань они будут присылать только из опасений, что он может снова прийти и разорить, остальное ни к чему. Он уже чувствовал себя ханом огромной новой Орды, его Орды, которая пока еще живет с оглядкой на Каракорум, но это ненадолго. Своим сыновьям Батый оставит большую сильную Орду, земель и народов в которой хватит на них всех. Так он решил.
Пока придется отступить, но это временно. Когда у него будет новая Орда, будут и новые походы на вечерние страны.
Одно мучило хана, он прекрасно понимал, что обманывает себя – оставлять новую Орду будет просто некому. Так когда‑то некому оказалось оставить власть его деду Чингисхану. По закону это должен быть Сартак, но старший сын Батыя вовсе не стремился ни к власти, ни к славе, ни вообще к войне, тем более завоевательной. Батый осуждал бы его, если бы не помнил своего отца Джучи. Старший сын Чингисхана тоже не любил войну… Но у него вырос вон какой внук!
Для себя хан решил, что если не захочет сын, он тоже воспитает внука, такого же, как он сам.