Из навязчивых воспоминаний меня вырвал будильник, который я вчера поставила на 7:00. Я дёрнулась, выныривая из прошлого в раннее утро настоящего. Нервно цапнув телефон, я ткнула в дисплей. Надо бы сменить мелодию. Сумасшедшая трель по утрам порождает бурное желание метнуть телефон в стену. И поставить более мирную и лиричную, ту, что однажды не станет причиной инфаркта.
Кстати, я заметила, что если ставить на будильник любимую песню, то через какое – то время на эту композицию вскоре вырабатывается рвотный рефлекс.
Я снова перечитала сообщение от Чудикова, словно за эти несколько минут там могло появиться что – то новое, и удалила его. Игнор. Полный игнор. Сейчас мне совершенно не до него. Своих забот хватает. Например, надо вытаскивать из тюрьмы Машку-Жонглёршу. Хоть и Юра вчера сказал, что с этим не возникнет проблем, всё равно на сердце неспокойно. Неизвестно, чем всё это обернётся. Динара вот. Взяла её с собой на свою голову. Теперь непонятно, что с ней будет дальше. Разведутся ли они с Вадимом или всё же помирятся? Хотя Вадик вряд ли сможет простить её за измену. Я бы не простила.
Отчасти я испытывала вину перед ней за то, что стала катализатором её проблем. Если бы тогда решительно отказала Динаре, когда она попросилась со мной в Питер, то может быть, сейчас все было бы по – другому: жила бы она преспокойно в своём Рабочем с Вадимом и детьми. Хотя, почему вся вина должна быть на мне? Я ведь не заставляла её спать с Тимом. Но Ди вчера сказала, что эта поездка со мной сломала её жизнь. Вроде бы напрямую не обвинила, но…
Удивительно, с какой лёгкостью люди винят других в своих ошибках. Проблема подавляющего большинства людей в том, что они смертельно боятся брать ответственность за собственные поступки и во всём кринже, который происходит в их жизнях, обвиняют других, но не себя. Инфантилизм времени. Дети в телах взрослых.
Наверное, я и сама такая: разобиделась на Женю за то, что он просто намекнул мне взять ответственность за себя и свою жизнь. А я послала его. Реакция ребёнка, а не взрослого человека.
Взять вот Жонглёршу, да, безотрадная жизнь её помотала, и всю вину за это она переложила на свою родительницу, которая её бросила сразу после рождения. Машка так привыкла обижаться, что нашла повод для обиды там, где эта обида была неуместна. Юра ведь просто-напросто попросил не оскорблять его, а она в ответ его обчистила. Что за парадоксальная реакция? Зачем месть?
Обиды, обиды, обиды. Все вокруг друг на друга обижены. Обида стала смыслом жизни.
Скоро уже всем стукнет по тридцать, а все как дети. Не за горами тот самый возраст, о котором писал Оноре де Бальзак. Женщины бальзаковского возраста. А мы, выходит, – предбальзаковского? Рубеж. Мы сейчас находимся в том промежутке своих жизней, когда нужно срочно научиться брать ответственность за себя и за свои мысли и поступки.
Вчера я встретила родного отца. Сама судьба неожиданно привела меня на порог его дома. История о том, что отец после смерти моей матери сидел в тюрьме, обескуражила меня. Я не знала, как к этому отнестись. С одной стороны его можно понять: смерть любимого человека, тюрьма, депрессия, реабилитация – просто ему было не до ребёнка. С другой стороны: я ведь его родная дочь, и за столько лет он мог бы прислать весточку о себе. Обида моя немного поутихла, но до конца не исчезла. Наверное, на это нужно время.
Надо будет позвонить маме-Свете и папе-Толе и всё им рассказать. Интересно, как они отнесутся к этой истории.
Так, и всё же, что нужно Чудикову?
Ди зашевелилась под одеялом, бросила на меня заспанный взгляд, выудила из-под подушки свой телефон.
– Соня, ты чего в такую рань встала? – хриплым со сна голосом спросила она.
Я пожала плечами и сказала:
– Знаешь, кто мы? Мы леди предбальзаковского возраста.
– Ого, и что же это значит?
– Что нам пора прекращать страдать фигней.
– Ясно, – протянула она, протяжно зевая. – Поспи лучше.
– Выспалась.
Динара засопела, снова засыпая, но ненадолго. Раздался телефонный звонок.
– С ума, что ли, все посходили, в такую рань трезвонить. Але.
Из динамика послышался мужской голос, который что-то быстро говорил.
Ди молча слушала. Наконец, она коротко сказала:
– Я подумаю.
Она отключилась, а я, сгорая от любопытства, спросила:
– Кто это был?
– Тим.
Во мне затеплилась надежда, что в карьере Динары ещё не всё потеряно, такая же бледная, как рассвет за окном. Но я ухватилась за неё.
– Ну? Что он хотел? – спросила я.
Подруга не торопилась с ответом. Она неспешно потянулась, зевнула и, наконец, рассказала мне, зачем звонил Тим Кривцов. Как оказалось, за ночь гордый и обидчивый режиссёр остыл и попросил Динару приехать на съёмки. У меня сразу отлегло от сердца.
– Ну а ты что? Поедешь?
– Нет, – буркнула подруга и отвернулась к стене.
– Как это – нет? – я схватила её за плечо и заставила повернуться. – Как это – нет? Ты слишком многим пожертвовала ради этой роли. Пусть эта жертва не будет напрасной. Подумай!
– А как же моя семья?
– Ты, вообще-то, собиралась разводиться с Вадимом, забыла? – воскликнула я.
– Передумала.
Она отбросила одеяло ногой, отдёрнула шторку, впуская в комнату порцию бледного света. День обещал быть таким же серым, как и вчера.
– Вот как? Стоило ему тебя спалить с любовником, ты сразу передумала. Оригинально, однако. Но послушай. Давай порассуждаем: если ты уже не хочешь разводиться с Вадиком, то ему-то точно нужно время, чтобы тебя простить. И не факт, что это произойдёт. Потому я предлагаю тебе закончить эти грёбаные съёмки и тогда ехать вымаливать прощение. Если он не простит тебя, то, по крайней мере, ты заработаешь деньги и сможешь содержать детей. Да и тебе нужно остыть, подумать, как быть дальше. Нам всем после вчерашнего – надо поостыть и подумать, как жить.
Ди, молча слушавшая мою тираду, ни к селу, ни к городу, засмеялась и сказала:
– А поехали бабку мочить!
– Какую бабку? – не поняла я.
– Ну Сонь, мадам Горелову, конечно, какую ещё?
Мадам Горелова, точно. Хитрая бабулька, облапошившая нас на пятьдесят тысяч. Надо подумать, как вернуть деньги. Хотя это всё нужно было делать вчера, когда она вместе с полицейским выселяла нас из апартаментов на Невском. Как говорится, куй железо, пока горячо.
– Знаешь, что, моя дорогая? – нарочито громко сказала я. – Вчера надо было её мочить, а не прятать голову в песок! Если бы ты…
Я приготовилась сказать Ди, что, вообще-то, если бы она вчера поддержала меня, то мы могли бы доказать полицейскому, что мадам Горелова и её сынок Афанасий Никанорович обманным путём вытянули из нас деньги, но Ди перебила меня.
– Соня, пожалуйста! Вчера мне было не до этого. У меня был сильнейший стресс!
– Ага, стресс… Ладно. С Гореловой разберёмся, только надо понять, как это сделать. Так ты едешь на съёмки?
Подруга тяжело вздохнула, словно я отправляла её на казнь.
–Уговорила. Сегодня съезжу, а дальше видно будет.
На улице моросил мелкий, противный дождик. Даже не дождь, а просто влага без шума ложилась на плечи. На земле было ужасно скользко. Лужи лежали прямо на снегу и не замерзали, что для меня – человека, родившегося на севере страны, возмутительно неправильно.
Юрий подошёл к грязно-зелёному пикапу. Слава богу, у отца есть машина. Пнул по колесу, как делают все мужчины, нагнулся, озабоченно осмотрел его.
– Совсем лысая резина, надо менять, – пробормотал он.
Пикап был старый, но внутри пахло хорошим парфюмом.
Мы поехали в полицейский участок.
Когда мы оставили пикап на парковке и вошли в здание полиции, Юрий наклонился к окошку дежурной кабины и попросил следователя Еремина. Дежурный кивнул и нажал кнопку открытия дверей, ведущих в холодные мрачные казематы. Очевидно, отец знал, куда идти, потому что уверенным шагом двинулся к лестнице. На втором этаже он остановился перед кабинетом номер 4. На входе висела красная табличка "Еремин П.С", Юрий стукнул два раза кулаком в дверь и толкнул ее.
Еремин оказался толстым дядькой лет пятидесяти с весёлым лицом и лысеющей головой.
– Холмогоров, едрит твою дивизию, ты чего так рано? – Следователь встал из – за новенького лакированного стола, на котором громоздко лежали кипы бумаг и папок. Юрий крепко пожал руку ему.
– Здорово, Семёныч!
– Здравствуй, дорогой. А это кто? – Кивнул Еремин на меня.
– Знакомься, это моя дочь. Соня.
У Еремина отвисла челюсть.
– О, так вот ты какая – Соня. Рассказывал отец про тебя.
Я недоверчиво посмотрела на Юрия, тот махнул рукой, мол, не слушай, и сказал следователю:
– Отказную пришёл писать.
– Ну пиши, коль не шутишь.
Отец сел за стол. Следователь подал ему бумагу и ручку.
Пока Юра писал отказную, Еремин поднял телефонную трубку и велел привести Смирнову Марию. Положив трубку, с интересом взглянул на меня.
– Твой отец – хороший человек. – Он заложил руки в карманы брюк, прошёл по кабинету, остановился у окна. – Мы с ним лет двадцать знакомы, я тогда работал в Северске опером. Помню, как однажды при задержании одного рецидивиста, твой отец спас меня. Этот Афоня, три ходки уже имел, и вот в очередной раз вызов. Порезал кого-то. Поехали, значит. Скрутили его, привезли. Так вот, он дежурного, молоденький пацанчик ещё тогда был, дежурный – то. С одного удара его уложил. Я за табельное, но он и меня, собака такая, по башке, и наручниками шею скрутил и давит, с-собака, я отбрыкиваюсь, куда там! Заведомо невыгодная позиция. Думаю, всё. Позорный кирдык. – Еремин обернулся, кивнул на Юру, – А батя твой сзади подошёл к нему и вломил. А мог бы и не подходить. Я-то перед этим ему самому дал по башке. Дурной был, каюсь. С тех пор, конечно, многое изменилось. С Юрой скорефанились. А потом меня сюда отправили, повышение, значит, получил.
– Ладно тебе, – отозвался Юра, отложив ручку. Еремин строго взглянул на него и грубовато бросил:
– Чего ты скромничаешь? Дети должны знать, какие у них родители, чтоб могли гордиться ими. А насчёт Марии ты на него не злись: всё он правильно сделал. Была б моя воля, поехала бы Маша по этапу, но твой батя – мудрый мужик. Один раз закрыть, напугать, а потом простить. Такой метод отбивает всякую тягу по воровской идти. Ладно уж. – он подошёл к столу, прошелестел листком отказной. – Написал?
– Я бы поспорила насчёт правильности, но не буду, – вставила я.
Еремин поднял указательный палец вверх.
– И правильно, нельзя с нами спорить, – глубокомысленно изрёк он и заржал.
Дверь в кабинет открылась, и на пороге показалась Машка – Жонглёрша. Вид у неё был заспанный, волосы взлохмачены. Она зажмурила глаза, словно не видела дневного света лет десять.
Я бросилась к Машке, обняла её. Никогда прежде я так не радовалась ей, как сейчас. При виде Юрия Машка опустила глаза.
– Ну всё, семейство! Живите дружно! – заржал Еремин.
Юра дал мне ключи от машины и сказал, чтобы мы подождали его там.
– Здравствуй, свобода! – сказала Машка, едва мы вышли на улицу. Она задрала голову и с наслаждением втянула носом воздух. Затем она достала сигареты и спросила:
– Как ты этого добилась? Ну… Уговорить его забрать заявление?
Я пикнула брелком сигнализации. Пикап, стоявший в компании полицейских УАЗиков, приветливо моргнул фарами.
– Вымаливала прощение для тебя, ползая на коленях. Плакала и унижалась, – трагическим голосом сказала я, но, похоже, неубедительно. Машка состроила недоверчивую гримасу.
– Серьёзно?
– Шучу. Он сам хотел тебя с утра забрать. Проучить, а потом забрать. Но ты лучше больше не воруй у него золото.
– Да не собираюсь я так делать. Не знаю, что на меня вчера нашло. – зашипела Жонглёрша, пугливо озираясь по сторонам.
Мы дошли до машины и остановились.
Мелкий дождь перестал моросить, вместо него в воздухе кружились редкие снежинки.
– Мне так стыдно перед ним. – Машка кивнула на серое здание полиции, – может, на метро домой поедем?
– Нету больше дома, нас оттуда выселили. Эта мадам Горелова оказалась той ещё мошенницей. Нам некуда идти.
– Опять прикалываешься?
– Нет. Как только тебя менты забрали, нас и выселили.
Машка присвистнула.
– И что же нам теперь делать? Ни денег, ни квартиры. – сказала она.
Дверь полиции открылась, и из здания вышел Юра. Строгий и седой, – он сам походил на полицейского. Машка, увидев его, издала тихий стон и опустила глаза.
– У него будем жить. Ведь он мой отец, – сказала я, кивая на Юру. Машка сделала осуждающие глаза и воскликнула:
– Ну сейчас ты точно прикалываешься!
– Не веришь – спроси.
Юра подошёл к нам и остановил взгляд на Жонглёрше. Машка зарделась и стыдливо опустила глаза. Я поняла, что им нужно поговорить, и под предлогом срочного звонка, отошла от них. Набрала Динару, спросила – доехала ли она до съёмочной площадки и виделась ли с Тимом. Она ответила, что добралась и поговорила с режиссёром, и теперь у них только рабочие отношения. Я отключилась. На душе было спокойно и радостно. И на этой радостно-спокойной волне я написала Жене:
«Давай встретимся»
Женя тут же перезвонил, и мы договорились увидеться в центре через час.
Я села в машину и рассказала Юрию, как нас обманули с жильём, и попросила его, чтоб он помог разобраться в этом деле. Отец сказал, что лучше бы я ему сразу рассказала, и он мог бы сегодня поговорить с Ереминым, а теперь он сможет тому позвонить только через несколько часов, потому что у Еремина серьёзная работа, а не хухры-мухры. Так он сказал.
Дорога была скользкая, снег падал крупой и, гонимый резкими порывами ветра, сердито бил по стеклу.
– Мне надо за новой резиной съездить. – после некоторого молчания сказал Юра. – Маша, поедешь со мной?
Он бросил на Машку выжидающий взгляд, в котором без труда читалась некая тревога. Видимо, он боялся, что Машка теперь его бросит после вчерашнего урока. Жонглёрша, сидевшая на переднем сидении, не повернув головы, пожала плечами и буркнула:
– Ну поехали. – И тут же покраснела как рак.
Я сидела сзади и имела возможность видеть их обоих и вдруг почувствовала, что в них двоих что-то перекликается. Толи в фигуре, толи в позах, в которых они сидели было что-то такое, от чего сразу становится понятным – эти двое не чужие друг другу люди.
Повеселевшими глазами Юра взглянул на меня через зеркало заднего вида.
– Соня, тебя домой?
– Лучше к метро. У меня встреча через час, – ответила я, пряча улыбку.
Я внезапно поняла, что всё у них будет хорошо.
Я шла по Невскому проспекту, уворачиваясь от спешащих навстречу прохожих. Бледные и хмурые лица плыли в пространстве, сканировали глазами кашеобразный снег, скользили ногами по ледяному покрову, выделывая пируэты.
Город превратился в причудливый танец. Танцевали все, выкидывая распахнутые ладони, цепляясь за влажный воздух. Осторожно ставили ноги на ненадёжную поверхность. Скатывались, семенили, перебирали ножками. Танцевали и танцевали. Особо незадачливые обрывали свои танцы резким падением. Расшибали коленки, локти, зады. Охали, вставали и шли дальше с мокрыми штанами. Мокрыми от воды, естественно.
Машины катились сонно и неуклюже, как майские жуки. Серая каша взрывалась под колёсами, лепилась на капоты, отчаянно цепляясь на металл, скатывалась вниз.
Город хмурился. Чёрные тучи плыли толстыми коровами, распарывали своё брюхо об остроконечные крыши, шпили.
Небо сдавливало виски. В груди было муторно и душно. Взять бы огромный нож и посечь, исполосовать небо, набрать бы в грудь больше воздуха и засвистеть, как Соловей-Разбойник. Расступились бы изрезанные тучи, проглянуло бы полуденное солнце и стало бы легче дышать. Но я не Соловей-Разбойник и объём лёгких у меня как у среднестатистического человека, потому я просто шла и танцевала, как и все. Скользкий тротуар следил за мной, терпеливо ожидая, когда я просчитаюсь и сделаю неверное движение. И я просчиталась. Слишком быстро шагнув, я поскользнулась и шлёпнулась набок, больно ударив бедро о заледенелую кочку.
Морщась, я встала, потёрла ушибленное место и, прихрамывая, поползла дальше. На моё счастье, кофейня, в которой мы условились встретиться с Женей, мигнула разноцветными огоньками гирлянд в десяти метрах от места падения.
Я дохромала до входа, надавила на спасительную ручку и закатилась в помещение. Пахнуло теплотой и выпечкой.
За барной стойкой сидел прыщавый парень с длинными до плеч волосами. Завидев меня, он кисло улыбнулся и проблеял:
– Добрый де-ень!
– Убийственно добрый, – проворчала я.
Женя сидел в углу и был весь сосредоточенный и серьёзный, словно решал шахматную партию, нависая над одинокой белой чашкой, застенчиво блестевшей под его взглядом. Наверное, этой чашке было дико неловко.
Увидев меня, Женя встал.
– Привет!
Я посеменила к столику, попутно стягивая с головы вымокшую шапку.
– Привет! Ну ты видел, что там творится?
– Где? Что? – насторожился он.
Я махнула рукой в сторону двери.
– Там на улице. Просто месиво какое-то.
– А, ты про погоду. Теперь до марта это будет.
– Как до марта? Боже. К этому я была не готова.
Женя неуверенно рассмеялся, сомневаясь, уместен ли его смех. Я сняла сырую куртку и повертела головой в поисках вешалки.