Деревня Синие Раки затерялась где-то между Уралом и таёжной Сибирью, так что и время там будто бы замерло в том дне, когда люди впервые узнали о существовании таких чудес, как телевизор и газовая плита. Электричество в деревню подвели только в конце шестидесятых прошлого века, а уже через двадцать лет оно снова исчезло.
Лара родилась именно в тот день, когда погасла в доме у Павловых последняя лампочка, тринадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Те, кто успел привыкнуть к такой роскоши, как искусственный свет, повозмущались немного, намеревались даже после весенней распутицы обязательно добраться до городских властей, расположенных в восьмидесяти километрах от поселения, но к тому времени, когда просохли непроходимые в межсезонье дороги, успели привыкнуть к новым обстоятельствам, и всю мощь своего праведного гнева направили на более практичные вещи – на огород, на охоту, на заботу о домашней скотине, без чего в Синих Раках не было возможности выжить. Один единственный генератор, имевшийся у Степана, бывшего некогда участковым, а теперь пребывающего на пенсии любителя покопаться во всякого рода механизмах, включался по вечерам на пару часов, начиная с конца сентября и до Нового года. Как правило, к третьему января кончалась солярка, и вся деревня погружалась во тьму до июня. Вооружённые керосиновыми лампами и лучинами, люди начинали по вечерам собираться у Павловых, пели грустные песни, вспоминали о прошлом, мечтали о будущем, но, в основном, пили ядрёный самогон, сделанный по рецепту и технологиям бабы Веры.
Так проходили годы. Кому-то из молодёжи удавалось иногда вырваться из этой тягостной реальности, но чаще всего, уезжая на заработки в город, они с концами там пропадали. Их жёны, иногда успевшие обзавестись потомством, оставались гадать о причинах такого расклада – то ли мужья их бросили, то ли случилось с ними что-то трагическое и непоправимое. В стране в ту пору набирали обороты девяностые – никому ни до кого не было дела. Последний комбайн из маленького колхоза «Светлый путь» оказался разобран и продан по запчастям; на овощебазе, расположенной в разрушенной ещё в тридцатых годах церквушке, догнивали остатки прошлогодней капусты; закрылись с концами библиотека и школа; бывший единственным в деревне врач, он же и акушер, из последних сил принимал у себя на дому прихворавших односельчан, выписывая бессмысленные рецепты, которые и предъявить-то было некому в радиусе сорока километров. Даже синие раки, которые и правда раньше иногда попадались в речке, исчезли, решив, что надо отсюда линять.
Помнили, как в девяносто четвёртом году явился в деревню какой-то начальник, судя по амбициям и величине живота, довольно влиятельный. Собрал в поле возле помойки весь оставшийся народ в количестве тридцати четырёх человек, громко, будто окружали его глухие или умственно отсталые, оповестил о том, что скоро проведут в деревню газ и дорогу, пожелал всем терпения и веры в скорое процветание и так же скоропалительно исчез, призвав раскрывших рот синераковцев голосовать при случае за него. Люди почесали затылки, подумали, что, может быть, отремонтируют хотя бы клуб, чтобы можно выло организовать там избирательный участок, но уже на следующий день и помнить забыли о чудесном явлении толстого мужика. И жизнь вернулась в прежнее неспешное русло.
Похожая на всех участь не обошла стороной и Лару. Когда ей исполнилось два годика, отец, полный энтузиазма, отправился на «большую землю» за большими деньгами. И, само собой, назад уже не вернулся. Остались они вдвоём с мамой Люсей. Та первое время искренне старалась как-то справиться в одиночку с хозяйством, но через три года сдалась. Лара, которую давно перестали называть полным именем Лариса, помнила тот момент, когда из мамы будто разом, в одно мгновенье ушла жизнь. Девочка ощутила это физически – словно разряд электричества жгучей волной прошёлся по щуплому тельцу Лары – это мамина душа последний раз вспыхнула, чтобы уже навсегда погаснуть. Постороннему человеку могло казаться, что мама Люся продолжает жить – она передвигалась на двух ногах, месила руками тесто, доила козу, собирала в курятнике у наседок яйца… Но всё это происходило механически, как мерцание звезды, продолжающей светиться на ночном небе, но на самом деле уже давно мёртвой. То посреди приготовления теста, опустив загорелые руки в муку, мама вдруг замирала, превращаясь на целую минуту в безжизненную восковую фигуру, то, наклонившись над козой, застывала надолго в такой позе, не на шутку пугая животное. Ещё через полгода мама почти перестала готовить, перестала сажать лук и картошку; даже коза однажды куда-то ушла и, как отец, не вернулась. Мама начала всерьёз прикладываться к спиртному и меняться в лице. В доме у Павловых перестали звучать тягучие переливы печальных песен, сменившись пьяными криками. Генератор у Степана окончательно вышел из строя, да и сам бывший участковый слёг после инсульта и спустя четыре месяца тихо, так что даже поняли это только на третий день, покинул Синие Раки, отправившись в лучший из всех миров.
Лару спасла бабушка. Если бы не она, то неизвестно, чем закончилась бы её жизнь, так и не успев толком начаться. Девочка всегда знала о её существовании, но никогда раньше не видела, по крайней мере, не помнила ни её лица, ни её присутствия в доме. Знала только, что она есть, что зовут её Роза и что живёт она одна, в избушке, затерянной где-то глубоко в лесной чаще, на границе бескрайних топей. Дорогу к ней ведали несколько человек из деревни. И если в какой-то из семей случалось несчастье – будь то человеческая болезнь, неурожай или внезапный падёж скота, – то сию же минуту снаряжали в чащу гонца. Бабушку Розу все считали колдуньей, имя её произносили шёпотом, очень боялись и, может быть, даже недолюбливали из-за зависти к её непохожести на них самих, убогих, заточённых в этот лесной загон и бессильных самостоятельно изменить судьбу. Но, несмотря на хаос противоречивых чувств, за исцелением и избавлением от несчастий шли не к доктору, а именно к ней. Приносили ей яйца, сахар, соль, баночку мёда или упаковку редкого в этих местах индийского чая. И бабушка в большинстве случаев помогала – то травкой какой целебной, то заговором, а то просто советом. Но любить бабу Розу от этого всё равно никто не спешил – считали, что так оно, в общем-то, наверное, и должно быть.
Единственный раз за последние пятнадцать лет бабушка собственной персоной явилась в Синие Раки. Явилась, чтобы забрать с собой Лару. Пришла рано утром, часа в четыре, пока напившуюся в хлам мамашу не смог бы разбудить даже набат. Её фигура выросла в дверном проёме. С тыла женщину освещал яркий, малиново-золотистый рассвет, лучами расходившийся из-за спины и взбудораживший сонмы суетливых пылинок. Лара сразу поняла, что за человек явился за ней этим особенным утром, хотя черты лица совсем не угадывались из-за контраста. Лара молча спрыгнула со своей кровати, одела лёгкое платье, повязала косынку и, не обувшись, пошла следом за бабой Розой. Босые детские ножки, обветренные до самых колен, покрывались мурашками от холодной росы. Но горячая ладонь, крепко обнимавшая Ларину ручку, согревала всё её нутро, словно печка. Лара знала, что с этого дня жизнь её изменится раз и навсегда, знала, что теперь ей на долгие годы не грозят никакие беды, что отныне она в надёжных руках. Пока шли они с бабушкой по мшистым тропинкам, вдыхая терпкие ароматы дремучего леса, Лара словно вырастала вверх и вширь, становясь огромной, сливаясь с травой и вековыми деревьями, поросшими паутиной, с птичьим гомоном, с комариным звоном, с трубным голосом исходившего паром лося, со скрипом истекавшей тёмно-янтарной смолой сосны. Сколько они так шли – невозможно было измерить. Три часа? Три дня? Три века? Сердце Лары бурлило, готовое взорваться от переизбытка истинной жизни, не такой, как в тесных домиках оставленной позади деревни. Здесь всё виделось настоящим, пришедшим из вечности и устремлённым в самые тайные уголки вселенной.
Когда они наконец достигли бабушкиной избушки, Ларе показалось, что она прожила целую жизнь, хотя за всё это время никем из этой удивительной пары не было произнесено ни слова.
Ярким образом из той поры на долгие годы сохранялось лицо маленького мальчика, который оказался вместе с каким-то мужчиной в бабушкиной избушке. Откуда они там взялись, – были ли уже там, когда Лара впервые вошла в дом, или явились почти из ниоткуда чуть позже – девочка никогда не могла понять. Мальчик чем-то болел, всё время лежал, молчаливо глядя то на мужчину, то на бабушку Розу. На следующее утро они ушли. Перед этим у мужчины состоялся какой-то печальный разговор с бабушкой (Лара не разобрала из него ни слова), а потом тот усадил мальчика за спину, пристегнув, словно рюкзак, широкими лямками, и скрылся в лесной чаще. Лара минут пять провела с мальчиком наедине в доме. Он и запомнился-то в основном тем, как смотрел все эти пять минут на неё. Странным каким-то взглядом, словно хотел попросить о помощи, но никак не мог подобрать правильных слов.
***
Четыре года Лара провела с бабушкой в избушке, прежде чем тихие нотки тоски по маме стали звучать настойчиво и призывно. С бабушкой они жили душа в душу, часто понимая друг друга без слов и без необходимости выражать какое-то недовольство друг другом. Помимо них, в доме обитал почти дикий кот по имени Пашка, который мог неделями пропадать неизвестно где, а потом отлёживаться целыми днями, не выходя из дома и требуя от людей ласки; а ещё – та самая коза, которая сбежала от мамы Люси, когда та перестала за ней следить. Козу звали Бодя, и она узнала Лару в первый же день, как та появилась в бабушкином доме. Они с девочкой стали как-то особенно дружны, вместе бродили по лесу в поисках целебных трав, вместе учились читать и готовить в медном котле всевозможные отвары, за которыми время от времени являлись к бабе Розе незнакомые Ларе люди со всей ближайшей округи.
Жило в доме и ещё одно существо. Поначалу Лара периодический шум на чердаке воспринимала как охоту Пашки на приблудных полёвок, но, как выяснилось чуть позже, дело было совсем в другом. Когда кот отправлялся в свой очередной недельный поход, то бабушка, к удивлению Лары, продолжала наполнять его деревянную плошку козьим молоком, и это молоко, к ещё бо́льшему удивлению, кто-то всякий раз выпивал. Может быть, это ёжик, полагала Лара. Но плошка опустошалась даже зимой, а зимой, насколько она знала, все дикие ёжики спят. Лара долго мучилась над этой загадкой, но так ничего толкового и не придумала, и однажды просто решила спросить об этом у бабушки.
– Да Колька это, – ответила та.
– А кто такой Колька?
– Домовой. Кто ж…
Больше бабушка ничего не добавила, словно это была настолько очевидная вещь, что не стоило о ней и рассусоливать.
Ларе, однако, сделалось после этого ещё интересней. Как-то зимой, пожаловавшись, что на печке ей слишком жарко, попросилась она спать на широкой лавке возле стены напротив. Оттуда имелся отличный обзор на плошку с исчезающим молоком. И этот план у Лары сработал! Она собственными глазами сумела увидеть Кольку. Ну, не то чтобы прямо увидеть, как, например, Пашку, а скорее почувствовать и чувства эти превратить в зрительный образ. Колька оказался маленьким почти человечком, сантиметров пятнадцать ростом и весь, как ёжик, покрытый длинными пушистыми волосами. Иногда он передвигался как бы на двух коротеньких ножках, тихо топоча по половицам, но чаще всего перекатывался, как мячик, и тогда его не было слышно вовсе. Лара очень обрадовалась такому открытию и, успокоившись, перебралась вскоре обратно на печку. Чуть позже у неё с Колькой началось что-то вроде игры – тот стал воровать из курятника яйца и прятать их в укромных местах, а Лара должна была их найти. Ей эта игра нравилась, однако бабушка на их баловство только хмурилась и мотала озабоченно головой.
К десяти годам Лара довольно сносно научилась читать, могла складывать в столбик числа, чертить мелом на отполированном камне геометрические фигуры, которые Бодя всё время норовила слизать языком. На этом бабушкины знания заканчивались. Она сокрушалась, что не может дать своей внучке бо́льшего. Ведь не два же века ей жить. Рано или поздно Лара останется одна, и ей придётся как-то определяться в этой суровой жизни. Мама Люся, по доходившим до Розы слухам, совсем потеряла человеческое обличье, и надежд на неё не было никаких. Можно было, конечно, добраться до города, обратиться в какие-нибудь службы по опеке детей и определить девочку в детский дом, но такая мысль пугала Розу больше, чем смерть – она видела и чувствовала, как люди становятся всё безразличнее и злее друг к другу, а душа Ларочки была, словно хрустальный шар, от одного неосторожного движения могущий разлететься на осколки, которые никогда не склеишь. Эта девочка была особенной, не похожей ни на кого другого и пока ещё не способной справиться с тем, что предложит ей несущийся к пропасти на всех парах мир. Ей следовало окрепнуть, получить своего рода прививку, столкнуться первый раз с чем-то неодолимым и, наперекор всему, одолеть, суметь выработать в душе механизм выживания и сохранения своего истинного предназначения. Само собой, Роза не формулировала это такими словами, но чувствовала именно так. И бабушка все усилия свои направила на то, чтобы научить Лару тем вещам, в которых сама разбиралась лучше всего – травы, заговоры, обереги, особое понимание природы и помыслов людей, становившихся год от года всё более и более меркантильными и далёкими от истинных смыслов, под коими Роза понимала беззаветное служение светлым силам природы. Светлыми бабушка считала души ручьёв и безымянной речки, протекавшей в километре от их избушки. Светлыми были существа, берегущие травы, деревья и всю корневую систему. Без их согласия и благословения нельзя было ничего брать у природы. К бабушкиному разочарованию, у Лары плохо получалось справляться с целебными отварами, да и заговоры девочку больше пугали, чем привлекали своими таинственными ритуалами. Но перед Ларой открылось совсем другое – она воочию научилась наблюдать явления, о которых Роза знала только в теории: Лара видела то, что в фольклоре обычно именовалось гномами и эльфами, только видела она их несколько в непривычном образе и не с теми характеристиками, которыми их привыкли по традиции наделять. Она научилась контактировать с ними, научилась осознанно общаться – и это было невероятно. Особенно же умилял Лару вид крохотных существ, задача которых состояла в том, чтобы охранять и выпестовывать корни и семена растений. Сами корни и семена, когда удавалось Ларе настроиться на нужный лад, представали перед её внутренним взором светящимися, вспыхивающими нежными оттенками голубого, зелёного и серебристого. А вокруг них суетились эти самые заботливые ду́хи, похожие очертаниями на колпачки – один маленький (Лара посчитала его головкой), а другой побольше, составлявший, судя по всему, туловище. Эти ду́хи могли общаться друг с другом, при этом звуки производились складками между головкой и тельцем. Имелись у них и ручки, больше походившие на крылышки, позволяющие порхать подобно светлячкам и быстро перемещаться между волокнами корешков и разноцветными сферами семян. Лара не понимала, о чём эти существа говорят, но она знала наверняка, что если их не будет у каждой травинки, у каждого кустика и у каждого деревца, то растение непременно погибнет, сколько бы ни орошал его благодатный дождь.
Видела Лара и ещё одно существо, но выглядело оно не таким милым, как крылатые колпачки. Звали его Зор. Так он сам представился, когда девочка впервые смогла его разглядеть в лесной чаще. Он и до того дня всё время присутствовал где-то рядом, но не показывался, притворяясь то холмиком, то большим пнём. Он мог говорить короткими фразами на человеческом языке, имитируя то голос бабушки, то самой Лары, мог реветь как лось, рычать как медведь или просто цокать языком, то ли изображая дятла, то ли просто привлекая к себе внимание. К соседству этого Зора Лара постепенно привыкла, поняв, что тот вовсе не собирался её пугать или каким-то образом ей навредить. Напротив, он следил, чтобы с девочкой не случилось никакой беды. Эта его забота хоть и напрягала слегка, но в то же время и успокаивала. Насколько могла понять Лара из нечастого общения с Зором, тот мог защитить её и Бодю от любого зверя, кроме человека, и от любого злого духа, кроме тех, которые хозяйничают в мрачных болотах. Зор был хозяином леса, был его защитником и судьёй. Когда Лара решилась рассказать бабушке Розе о Зоре, та поначалу насторожилась, но из дальнейшего повествования девочки сделала вывод, что Зору этому можно доверять, хотя он и был самым что ни на есть лешим. Так она и сказала – леший.
Вот так Лара и знакомилась с лесом и с его многочисленными – видимыми и невидимыми – обитателями.
Однажды, когда Бодя очень сильно прихворала, так что бабушка была уверена в том, что через день-другой та отдаст Богу свою душу, Лара смогла поставить её на ноги, просидев с ней рядом всего лишь одну ночь. Прикосновения её рук творили чудеса.
Потом, месяц спустя, они как-то нашли в лесу больного птенца вяхиря, у которого совсем отказали ноги. Лара и его выходила одним только прикосновением.
Бабушка облегчённо вздохнула, понимая, что с таким неожиданным даром, о котором сама она не могла даже мечтать, девочка не пропадёт. Пугало только то, что Лара росла слишком добрым ребёнком, слишком хорошо относилась ко всем людям, не различая в них разных степеней зла. Может быть, она проникала до самой души, минуя иные покровы, к которым присасывалась всевозможная нечисть? Может быть. Но это делало её лёгкой добычей любого, даже самого мелкого беса. Лара видела доброе даже в таких сущностях, от которых, по мнению Розы, следовало держаться подальше. Самые странные из всех видимых только Ларе существ обитали за границей, где кончался лес и начиналось царство болот. Только лоси могли уживаться с этими мрачными ду́хами, не знающими никаких сантиментов, да волчьи стаи, селившиеся по косам, находили там временный приют, заключая с топями недолгий союз. Но Лару не пугали даже они. Девочка не знала, что такое коварство. Ей ещё предстояло это понять, предстояло столкнуться с этой первородной тьмой и обрести так необходимый ей опыт, страшный и способный проглотить любую чистую душу и при этом не поперхнуться. «Выдержит ли эта хрупкая ангельская душа? – думала про себя Роза. – Не сломается ли? Не даст ли трещину? Не отречётся ли, затаив обиду на бога, от своего дара?»
И совсем скоро такое испытание не преминуло состояться.
Уже привыкшая бродить по лесным тропкам в одиночестве или на пару с Бодей, девочка часто добиралась до болот, благодаря Зору избегая встреч с хищниками и кабанами. И вот одним сырым, пасмурным августовским утром эта парочка набрела на незнакомого мужчину, который, худой и бледный, как сама смерть, лежал, прислонившись спиной к кедру. Как оказалось, его очень сильно помял лось. Без движенья, с совершенно отнявшимися ногами мужчина пролежал здесь, по его словам, пять дней, питаясь орехами из упавших шишек и росой, капавшей по утрам с пахучих иголок. Звали его Артём. Лара принесла ему родниковой воды, в тайне от Розы стащила из дома кое-какой еды и попыталась понять, сможет ли поставить на ноги этого человека. Задача оказалась не из лёгких – у Артёма не на шутку был повреждён позвоночник. Целую неделю колдовала Лара своими маленькими ручками, отдав незнакомому человеку почти все свои силы. Но к радости для себя сумела своего добиться – Артём смог встать, а ещё через три дня уже уверенно передвигался, хотя боль всё ещё продолжала его мучить. Похудевшая и ослабевшая Лара, так и не рассказавшая бабушке о происходящем, собиралась довести лечение до конца, но на одиннадцатый день не обнаружила Артёма в построенном им шалаше. Тот, судя по всему, ушёл, не посчитав нужным даже поблагодарить девочку и проститься по-человечески. Такой поворот Лару весьма расстроил. И предчувствие какой-то неизбежной беды целиком завладело её душой.
Роза, всё это время гадавшая, что за метаморфозы происходят с её внучкой, наконец не выдержала и впервые за много лет строго потребовала от той отчёта. Да Лара и сама уже понимала, что придётся обо всём рассказать, потому что стена надвигающейся на их су́дьбы тьмы заволакивала уже весь внутренний горизонт её сердца. Даже светлые, видимые только ей друзья, до этого непоседливые и лучезарные, вдруг умолкли и затаились, испугавшись грядущих и неостановимых уже перемен. Бабушка, услышав историю об Артёме, вся побледнела и застыла в неподвижности точно так же, как делала это мама Люся в те дни, когда жизнь постепенно начала уходить из её телесной оболочки. К счастью, это оказалось похожим только внешне. Бабушка осталась прежней – живой, всё понимающей и контролирующей свою судьбу. Она крепко прижала к себе внучку, погладила её по голове и сказала только одну фразу:
– Ничего, дочка. Рано или поздно это должно было случиться. Ты должна через это пройти. Иначе нельзя.
Что имела в виду Роза, Лара в тот раз совершенно не поняла. Но неделю спустя явились к ним на опушку четверо обозлённых мужиков с ружьями и проклятьями. Они обвинили Розу в том, что та помогла беглому зеку, который в итоге убил в Синих Раках целую семью и сам после этого застрелился. Как оказалось, сбежал он из колонии только с одной целью – отомстить своей бывшей подруге, по вине которой оказался за решёткой. Та за то время, пока он сидел, успела обзавестись мужем и родила ребёнка. Не выжил никто. Мужики, осы́пав Розу проклятьями и застрелив зачем-то ни в чём не повинную Бодю, ушли обратно в деревню, пообещав вернуться и спалить сатанинское логово вместе с его обитателями, если к тому времени те не уберутся куда-нибудь подальше от Синих Раков, так чтобы и помнить о них забыли.
В представлении Лары всё это выглядело каким-то кошмарным абсурдом. Она даже не различала лиц этих незваных гостей, размахивающих ружьями. Девочка видела только чёрные-чёрные тени, всасывающие в себя последние лучики света. Потом раздался шлепок, словно выпрыгнула из воды большая рыба и снова ударилась брюхом о поверхность, и Бодя как бы раздвоилась – одна, с простреленным дробью боком, лежала на бурой траве, наивно глядя куда-то вдаль, а другая, белая-белая как облачко, будто парила в метре над землёй, готовая в любую секунду взмыть в небеса. Бабушка Роза предстала перед Ларой в облике молодой девушки с золотистыми волосами, вокруг которой с бешеной скоростью вращались голубые спирали. От неё исходила какая-то неодолимая сила, которая могла бы, наверное, расплющить эти поглощающие свет тени и выбросить их прочь за пределы леса. Но Роза не причинила гостям вреда. Она молча выслушала все их угрозы, проводила суровым взглядом до границы опушки – и снова превратилась в обычную бабушку, по щекам которой впервые за всё время их совместной с Ларой жизни текли обыкновенные слёзы.
Лара не понимала, что значила вся эта фантасмагория, которую она только что наблюдала. Исчезли тени. Исчезла облачная Бодя. И только стена мрака застыла на горизонте, заключив в плотное кольцо их избушку. Лара последний раз посмотрела на бабушку, на окровавленное тело несчастной козы – и лишилась чувств, упав на тёплую, усыпанную первыми пожелтевшими листьями землю.
***
Для Лары это испытание стало первым из тех, что ещё не раз поставят её на границу между жизнью и смертью. Её рассудочная часть словно бы отключилась. Сознание, пробуждаясь лишь на секунды и снова погружаясь в расплывчатые глубины души, не могло правильно соотнести между собой две реальности – внутреннюю и внешнюю. Блеклая от солнечных лучей занавеска на маленьком окне над кроватью содрогалась от мелкой дрожи, как в ускоренной кинохронике; день сменялся ночью неестественно быстро; лицо бабушки, склонённое над Ларой, становилось с каждым новым утром всё старее и старее, будто проходили не дни, а целые годы. Потом разом исчезли и занавеска, и солнце, и бабушкино лицо…
Первый раз по-настоящему Лара смогла осмотреться только спустя две недели. Она открыла глаза – и ничего не смогла узнать. Где она? Что с ней? Почему рядом нет бабушки? Она лежала на кровати в незнакомой просторной комнате, в огромные окна которой смотрело хмурое свинцовое небо. Над закрытой дверью в противоположном конце противно гудели большие круглые часы, надрывно передвигая по циферблату жёлтую секундную стрелку. Из-за двери раздавался невнятный шум голосов. В ушах звенело. В голове будто бы кто-то наливал из бесконечной бутылки в такой же бесконечный стакан воду.
Через минуту в комнату вошёл мужчина в белом халате, из нагрудного кармана которого торчала ручка с бледно-голубым колпачком и сложенный листок серой бумаги.
Мужчина улыбнулся, подошёл к Ларе, слегка наклонился над ней, положил холодную ладонь на её лоб и спокойным голосом произнёс:
– С добрым утром, Лариса Андреевна. Как мы сегодня себя чувствуем?
Лара ещё раз посмотрела по сторонам. Это «мы», прозвучавшее из уст незнакомца, немного её смутило. Она подумала, что, может быть, в комнате есть ещё какие-то люди. Но никого, кроме себя и этого человека, Лара не обнаружила.
– Где я? – слабым голосом промолвила Лара. – Где бабушка?
– Ты не волнуйся, – продолжил мужчина. – В больнице ты. В безопасности. Меня зовут Пётр Алексеевич. Я доктор. Ты помнишь, как тебя сюда привезли?
Лара напрягла память. Вода в голове перестала переливаться, но последним событием, которое она смогла вытащить из воспоминаний, осталась всё та же колышущаяся от ветра блеклая занавеска.
– Нет, – выдохнула девочка. – Долго я уже здесь?
– Две недели.
– Так где же бабушка?
У Петра Алексеевича дёрнулся правый глаз. Он нахмурился, отвёл взгляд, вынул из кармана бумажку с ручкой и сделал вид, будто что-то записывает.
– Бабушка осталась в деревне, – после некоторой паузы промолвил он.
– Она ведь придёт за мной? – Лара начала догадываться о том, что случилось нечто ужасное и непоправимое. Она не могла выразить это для самой себя как-то конкретно, но убеждённость в том, что бабушку она уже никогда не увидит, росла с каждой секундой, наполняя ледяным ужасом её сердце.
– Бабушки больше нет? – Лара постаралась сказать это спокойно, устремив на доктора не по-детски серьёзный взгляд.
Тот наконец решился на неё посмотреть, поёжился, силясь не отводить глаз, и, убрав в карман бессмысленную бумажку, коротко подтвердил:
– Нет.
В этой больнице, расположенной в шестидесяти километрах от Синих Раков, Лара пролежала ещё неделю. Ей ставили капельницы, брали бесконечные анализы, делали уколы и кормили горькими пилюлями, но выявить какое-то серьёзное заболевание так и не смогли. Решили, что таким образом сильный стресс просто ослабил её организм, не нарушив, слава Богу, никаких жизненно важных функций.
Теперь Лара чувствовала себя другой, не такой, какой была ещё месяц тому назад. Вслушиваясь и всматриваясь в глубины своего существа, она понимала, что масштабы этих глубин многократно увеличились. Сначала её пугало то, что она могла утратить свои былые способности видеть и взаимодействовать с тем, что недоступно большинству окружавших её людей. Но потом стала бояться обратного – её дар сделался слишком велик, так что его тёмные, пока ещё с трудом различимые границы терялись в густом тумане неизведанного. Кем же она стала? На что она теперь способна? И куда ей двигаться в этой новой реальности, когда рядом нет ни бабушки, ни мамы, ни Боди, ни даже своенравного кота Пашки? Никто не мог подсказать ей правильное направление. Никто не мог поддержать и объяснить те правила, по которым отныне придётся жить. И Лара решила на некоторое время отдаться на волю подхватившего её течения. Пусть оно уносит её куда угодно, а она будет только смотреть, как пассажир, изучать и пытаться понять, на какой станции можно выйти и повернуть свою судьбу в желаемом направлении.
Прямо из больницы на стареньком голубом «Зиле» её увезли ещё дальше на север, в маленький городок, на окраине которого среди елового леса расположился детский дом-интернат «Чистый ручей». Название внушало оптимизм. Однако реальность оказалась совершенно иной.
Интернат представлял собою старое здание из побуревшего от времени красного кирпича, в левом крыле которого жили девочки, а в правом – мальчики. В центральной части, в три этажа высотой, располагались учебные классы, медицинский кабинет с примыкавшим к нему стационаром на пять коек, столовая, откуда всегда несло рыбой, и актовый зал, бо́льшую часть времени ни для кого не доступный.
Лару поселили в комнату под номером «33», где обитали ещё три девочки: Наташа, Лиза и Люба. Лидером в этой случайной компании была Наташа – толстая, рослая деваха лет двенадцати с вечно лоснящимся лицом, испещрённым угрями. Классы подбирались не по возрасту и не по успеваемости, а по каким-то совершенно непонятным критериям, так что в одной комнате разница между жильцами могла доходить и до четырёх лет. Почти на равных с Наташей старалась держаться и Люба, но, как только начинала заходить за негласные границы дозволенного, тут же ретировалась под суровым взглядом старшей подруги. Лиза была самой забитой, всегда молчаливой и с глазами, в любую секунду готовыми разразиться слезами. Её никто как бы не замечал, но, когда требовалось на ком-то сорвать злость, то всякий раз именно она оказывалась под тяжёлой рукой. Лиза была на полгода младше Лары, потому им как-то поневоле пришлось сдружиться. Эта дружба была условной, поверхностной и ни на что не обязывающей. Лара видела, что такой расклад Лизе не очень нравится, поскольку по степени робости и молчаливости Лара немногим уступала соседке. В первые дни к новенькой только присматривались, не решаясь сразу же приступить к испытанию её на прочность. Уж чего-чего, а времени в этом заведении было у всех более чем достаточно. Но спустя полмесяца, в первых числах октября, Лара почувствовала, что тоже стала мишенью для нападок и Наташи, и Любы. Всеми возможными способами она старалась избегать конфликтов, но, чем больше она терпела, тем сильнее становилось у девочек желание наказать её за эту смиренность. Здесь такое не приветствовалось. Здесь ты либо среди волков, либо среди овец. Затеряться в этой стае ни у кого не получалось, у каждого должно было иметься клеймо, чтобы остальные видели и знали, кто ты есть и что от тебя ожидать.
Умея только читать и едва разбираясь в элементарной арифметике, Лара совершенно не знала ни истории, ни географии, да и писать она могла только печатными буквами, часто с лишними «ять» и другими атрибутами письма из прошлого века. Её настольными книгами в доме бабушки были только «Евангелия», «Жития святых» и «Псалтырь» дореволюционных годов изданий. Дети, видя такую беспомощность, смеялись над ней и считали умственно отсталой, хотя сами были не семи пядей во лбу. Однако к Новому году Лара сумела наверстать упущенное, чем очень поразила всех, особенно учителей, которые успели махнуть на неё рукой. Больше всего по душе ей пришлись ботаника и рисование. Раньше она просто чувствовала любое растение, знала всё о его свойствах, читала его судьбу, смысл и предназначение. Теперь же Лара стала понимать и чисто физическое его устройство – все эти рыльца, пестики и тычинки завораживали её, а разделения на виды, на зоны произрастания и особенно латинские названия звучали как музыка. На уроках рисования, получив представление о законах перспективы и о золотом сечении, она пыталась изобразить то, что видела за пределами физической оболочки. Сергей Вадимович, учитель изобразительного искусства и музыки, по достоинству оценил эти её «фантазии», даже как-то особенно заинтересовался некоторыми деталями, задавал много вопросов и удивлённо округлял глаза, получая неожиданные ответы. В невероятные способности Лары он поверил, не пытаясь даже в них усомниться. Но, видимо, для пущей уверенности предложил ей как-то один необычный эксперимент. Из довольно смутных объяснений девочки, когда та пыталась объяснить ему, каким образом она способна выходить за пределы своего тела и свободно путешествовать по знакомому ей миру, общаясь с разными существами, он сделал вывод, что она могла бы прочесть, к примеру, записку, содержание которой ей не известно, но которую она держала в руках и знала, в каком именно месте та будет находиться. Сергей Вадимович провёл её в свою комнату на третьем этаже, позволил потрогать ручку двери, бумажку, на которой написал два произвольных слова, и деревянные настольные часы, под которые эту бумажку и положил. Этой ночью девочка должна была мысленно – астральным телом, как он выразился, – проникнуть к нему в комнату и прочесть эти два слова. Трогать предметы руками необходимо было по той причине, что иначе девочка не могла ни открыть дверь, ни приподнять часы, ни развернуть записку. Ларе была интересна такая игра. Для неё-то это задание было совершенно пустячным, но видеть, как в очередной раз от удивления лезут на лоб глаза взрослого человека, было забавным. К тому же Сергей Вадимович много рассказывал интересных историй о тибетских монахах, об индийских йогах, о некой Ванге, к которой стекался за пророчествами весь белый свет, о Нострадамусе… Да много о чём. От этих рассказов Лара успокаивалась, понимая, что она не одна такая в этом мире, а значит, есть, в случае чего, куда и к кому пойти. В записке была написана коротенькая фраза – «это возможно». Сергей Вадимович был без ума от счастья от состоявшегося эксперимента. А Лара только улыбалась, довольная тем, что смогла вдохновить учителя рисования.
Девочки из соседних комнат стали часто забегать к Ларе и просить, чтобы она нарисовала в их дневниках или письмах какого-нибудь ангела, единорога, эльфа или страшного орка. Уроки рисования не прошли даром – новое умение спасло Лару от дальнейшего падения в касту лузеров. Даже Наташа перестала её задевать, а Лиза беспрестанно вилась возле неё, как мотылёк около загоревшейся в темноте лампы.
У Лары появилась возможность изучить интернат подробнее. Раньше она опасалась выходить далеко за пределы девичьего крыла. Теперь же её вылазки стали происходить чаще и уводили всё дальше от комнаты «33». Так она добралась до котельной и познакомилась с дядей Колей, местным кочегаром, которого все дети, даже шестнадцатилетние переростки, боялись. Имя кочегара напомнило ей о Кольке, о судьбе которого она ничего не знала. Бабушка рассказывала как-то, что весь мир домовых ограничен пределами дома, где им посчастливилось поселиться. А за этими границами меркло всё: свет, предметы и какие-либо смыслы. Если дом по каким-то причинам оказывался заброшенным и домовому не удавалось переехать с бывшими хозяевами на новое место, то он просто угасал и исчезал из мира яви. Вспоминая бабушку, Пашку, Кольку, Бодю и Зора, Лара тихо плакала по ночам, особенно остро чувствуя своё одиночество и беспомощность.
Дядя Коля был исполинского роста мужчиной, хотя и непропорционально худым. Кроме того, у него отсутствовал один глаз, а через всё лицо, от левой брови и до правой скулы, тянулся ужасный шрам. Никто никогда не слышал, чтобы он говорил. Из-за этого все считали его немым. Он никогда не причинял вреда детям, не махал руками и не топал ногами со ступнями пятидесятого размера, но, тем не менее, дети старались держаться подальше от него и от кочегарки.
Лару он ничуть не пугал. Она видела больше, чем остальные. За всеми этими немыслимыми для человека габаритами, за шрамами, за одноглазым хмурым лицом таилась добрая, почти по-детски наивная душа, напрочь лишённая обид, гордыни и злобы. Тяготило эту душу только одно – какая-то неутолимая боль от давней утраты и некий долг, возложенный на плечи этого человека судьбой.
Первый раз Лара оказалась в котельной в январе, сразу после старого Нового года. За стенами интерната стоял трескучий мороз. По комнатам гуляли коварные сквозняки, так что медицинский стационар пришлось оборудовать дополнительно ещё пятью койками, чтобы вместить всех слёгших с температурой и кашлем детей. Уроки пришлось отменить и ввести на территории жилых корпусов что-то вроде негласного карантина. В стационаре оказались и все три Ларины соседки, так что она скучала в одиночестве, укутавшись в тощее одеяло. После ужина она не вернулась в своё крыло, а спустилась в подвальное помещение, дверь в которое оказалась заманчиво приоткрытой. Там она и обнаружила жаркую кочегарку и страшного, с запачканным сажей лицом дядю Колю.
– Здравствуйте, – сказала Лара, внезапно появившись перед великаном из темноты.
Тот вздрогнул, окинул её внимательным взглядом и, ничего не ответив, продолжил подбрасывать в топку чёрный от влаги уголь.
– Можно, я посижу у вас немного? – продолжила девочка, сделав ещё один неуверенный шаг вперёд. – В корпусах скучно и холодно. Все болеют.
Мужчина продолжал молчать, будто и забыл уже о присутствии Лары.
– Меня Лара зовут, – решила она представиться.
После этих слов мужчина замер, снова посмотрел на неё, но в этот раз как-то иначе, словно пытался узнать в ней знакомого человека. Потом отложил лопату, ушёл в дальний угол кочегарки, откуда появился уже со стулом в руке. Протерев его полотенцем, мужчина поставил стул у стены напротив открытой топки и неожиданно произнёс:
– Хочешь смотреть на огонь?
Лара была удивлена. Она, как и другие дети, тоже полагала, что дядя Коля немой. А оказывается, вон оно как – говорит. С его стороны это был, видимо, какой-то особый порыв доверия, причины которого оказались для девочки пока непонятны.
– Да, – кивнула Лара и села на предложенное ей место.
Из приоткрытой дверки котла пыхало жаром. Оранжево-белые языки пламени громко гудели, выстреливая время от времени искрами, которые тут же, не успев долететь до пола, таяли. Ларе снова вспомнился бабушкин дом стылой зимой, когда они затапливали печку и садились возле неё – Лара, бабушка, Бодя и кот Пашка. Бодя больше всех любила смотреть на пламя, думая о чём-то своём и потряхивая мордой, как бы говоря «нет-нет» каким-то особенно неприятным мыслям.
– Зови меня дядя Коля, – снова заговорил мужчина.
С того морозного январского дня Лара приходила в кочегарку почти каждый вечер, всё реже и реже бывая у Сергея Вадимовича. С дядей Колей они пили чай, иногда он даже нареза́л узенькими полосками вафельный торт, на синей коробке которого было написано: «Полярный». Его сливочный вкус запомнился Ларе на всю жизнь.
Хотя дядя Коля и не был особенно говорлив, всё же за четыре месяца их знакомства успел поведать девочке много чего интересного – и о своей жизни, и о том, что ему больше всего хочется и о чём мечтает. Оказалось, что страшный шрам на лице достался ему ещё со времён афганской войны. Пожалуй, он никогда и не стал бы рассказывать Ларе в таких подробностях о той жуткой поре, если бы это не было тесно связано с другой трагической историей из своей жизни, касающейся его дочери.
– Её тоже Ларисой звали, – говорил он. – Надеюсь, что и зовут. Когда я оказался в афганском плену, а потом все наши вернулись домой, то обо мне позабыли. Сначала посчитали пропавшим без вести, а через полтора года и вовсе похоронили. Даже плиту надгробную установили на кладбище – собственными глазами видел. Супруга моя, царство ей небесное, как могла, старалась держаться – с утра до ночи на двух работах пахала. Но через пару лет и сломалась. Ларочке тогда исполнилось девять, почти как тебе сейчас. Славный ребёнок. Очень сообразительной всегда была. Мы с Мариной рано поженились-то – мне восемнадцать было, а она на год меня младше. В армию в двадцать пять призвали, успел на дочку полюбоваться. В четыре года она сама научилась читать, в библиотеку ходила, из-за стойки, где выдавали книги, её и видать-то не было. А Марина моя сильно стала к бутылке прикладываться. Ну а там, само собой, появились проблемы на работе. Лариса-то, кроме того, что умничка большая, впечатлительной чересчур росла. Это и на ней сильно сказалось. Домашние заботы непосильным грузом легли на её детские плечи, стали занимать всё время и все силы. На учёбу их уже не хватало. Преподаватели забили тревогу, привлекли службу опеки. А та, не долго думая, забрала дочку у Марины и отправила в интернат. Супруга из-за этого в конец потеряла себя. Прожила кое-как ещё год – и… Ну… Не стало её, в общем. Лежит теперь рядом с моей пустой могилкой. К тому времени мне с божьей помощью удалось освободиться из плена. Путь из Афганистана в Россию был долгим, много горя хлебнул и много чего повидал в дороге. Но всё же живым добрался. Дом встретил меня худой крышей, разбитыми окнами и полным запустением. От соседей узнал, что и как было все эти последние годы. Но те знали о произошедшем только в общих чертах – самим тогда жилось тяжело, не было до других никакого дела. Помыкался я по инстанциям, думал, что смогу узнать, как мне дочку найти. Но шарахалось от меня начальство, как от чумного. То ли правда не знали они ничего, то ли не хотели, чтобы я встретился с дочкой. Так-то… Полгода таскался по кабинетам, но толку ни от кого так и не добился. Замыслил пойти своим путём – решил объездить и обойти все детские дома и интернаты в нашей стране – от Калининграда и до самого Дальнего Востока. Когда удавалось подхалтурить, передвигался на автобусах и на поездах, но большей частью приходилось ловить попутки или идти пешком. И сил, ты знаешь, поначалу столько во мне было – до луны, казалось, доберусь, если потребуется. Мечтал, что вот найду свою девочку – и заживём мы с ней счастливо и богато душа в душу. Работать стану за четверых, выучу её, выведу в люди и потом до самой смерти гордиться ей буду… Да… Семь лет так вот бродил и грезил. Пока в конце концов не оказался вот здесь. Тут и остановился. Не потому что устал, а потому что понял, что Ларисе моей совсем скоро исполнится восемнадцать, и в странствиях моих по детским домам уже нет никакого смысла. Взрослая она уже, может, даже замуж успела выйти, получила положенную квартиру. Что я такой-то к ней завалюсь? Здравствуй, скажу, я твой папа, помнишь ли ты меня, доча… Но мне бы хоть одним глазком на неё взглянуть, убедиться в том, что всё у неё хорошо. А ведь должно быть именно так – хорошо. Она же умница. Такая не пропадёт. Ведь даже мне, дураку, удавалось всё время выжить и не сдаваться. А уж она-то… Она непременно должна быть счастливой. Только бы увидеть хоть на минутку…