«Зритель, будь активен!» Как музеи рассказывали об искусстве в 1920–1930-е годы - читать онлайн

Введение

В марте 1932 года Шармион фон Виганд, американская корреспондентка выходившей в Москве газеты Moscow News, опубликовала репортаж из Государственного музея нового западного искусства (ГМНЗИ) – одного из главных в те годы собраний современного искусства в мире. Статья была посвящена впечатлениям посетителей ГМНЗИ, которыми они делились под плакатом «Зритель, будь активен», в одноименной книге отзывов, лежавшей на столе. В дискуссиях, бурливших на ее страницах, перевес был явно на стороне посетителей, скептически настроенных к модернизму. Однако призывы повесить Матисса за «Музыку» и «Танец»[2] не смутили фон Виганд и натолкнули ее на следующее сравнение:

Книга отзывов «Зритель, будь активен» в Государственном музее нового западного искусства, 1931–1932. ГМИИ им. А. С. Пушкина

Фон Виганд, с таким же энтузиазмом писавшая о дизайне текстиля и производстве детских игрушек, настолько оказалась впечатлена успехами молодой советской республики, что в какой-то момент стала сочинять стихи о «городе стали Сталинске»[4]. Приверженность марксизму она сохранила и по возвращении в США. Свой след оставило и знакомство с ГМНЗИ: именно экспозиция музея сподвигла ее стать художницей, ныне считающейся одной из наиболее заметных последовательниц Пита Мондриана. Перемены, вдохнувшие жизнь в советские музеи, восхищали и тех, кто был далек от социализма. «У вас музеи живые!» – под таким заголовком в «Вечерней Москве» в октябре 1932 года вышло интервью с Рене Юигом: хранитель Лувра восторгался научным и «необычайно ясным» подходом «марксистской» экспозиции в Государственной Третьяковской галерее (ГТГ)[5].

Еще одна знаковая для истории французских музеев фигура, родоначальник «новой музеологии» Жорж Анри Ривьер, в рамках турне по музеям мира приехал в СССР в августе 1936 года. Посетив с пару десятков советских музеев, в том числе Эрмитаж, ГТГ и ГМНЗИ[6], Ривьер тут же опубликовал статью в столичной газете Le Journal de Moscou: заместитель директора Этнографического музея Трокадеро в Париже отмечал, как сопроводительные тексты, диаграммы и иллюстрации в «динамичных» советских музеях делают их доступными и понятными для любого посетителя[7].

В интервью по следам московского визита Рене Юиг восхищался советскими музеями – и похоже, не совсем своими словами. Вечерняя Москва. 1932. 6 октября

Еще до визита в СССР, в июне 1936 года, при активном участии Жоржа Анри Ривьера была основана Народная ассоциация друзей музеев (Association populaire des amis des musées, APAM). Члены ассоциации, неудовлетворенные консерватизмом французских музеев, мечтали сделать их «живыми» – заполнить тихие и пустующие залы толпами рабочих и школьников[8]. Так был назван и выпускаемый АРАМ журнал – «Живой музей». В 1938 году на его страницах опубликовали приглашение на праздник в Музей человека (основанном на месте музея Трокадеро). Членам ассоциации предлагалось вместе посмотреть фильмы, выпить чаю, попытать счастье в лотерее (среди призов были работы Матисса, Люрса и Липшица) и, наконец, слиться в танце:

Похоже, утопическое видение культурной революции в мировом масштабе было вдохновлено музейными преобразованиями, начавшимися в СССР в годы так называемой «культурной революции» (1928–1931). В рамках инспирированной сверху кампании против правой оппозиции низовые активисты из рабоче-крестьянской среды атаковали все, что ассоциировалось с буржуазной угрозой, в том числе и собрания искусства. Если до этого художественные музеи оставались вне политики и позиционировались ведавшей ими Главнаукой Наркомпроса преимущественно как научные учреждения, то теперь, как сообщил музейным работникам в октябре 1928 года старый большевик и новый руководитель Главнауки Мартын Лядов, на них «обратили внимание»[10]. Активные зрители, вроде тех, что состояли в рабоче-крестьянских инспекциях, критиковали чересчур эстетские, на их взгляд, экспозиции[11], устраивали чистки среди сотрудников из «бывших»[12], решали, какие произведения закупить в коллекцию[13], писали гневные отзывы (в том же ГМНЗИ их выставляли рядом с картинами[14]), а на страницах газет и журналов требовали переоборудовать музеи для масс, которым «надоедало только “смотреть”»[15], либо передать музейные здания под общежития и дома отдыха.

На выставке «Быт рабочих и крестьян в искусстве западных художников эпохи империализма» рядом с произведениями экспонировались отзывы бригады рабоче-крестьянской инспекции. Государственный музей нового западного искусства, 1929–1930. ГМИИ им. А.С. Пушкина

Почти два года внутри Наркомпроса, музеев и на профессиональных конференциях шли дискуссии. Решение в виде «марксистских» экспозиций было найдено к Первому музейному съезду, состоявшемуся в декабре 1930 года. Отныне произведения искусства требовалось толковать как выражение экономических и политических процессов[16]: например, импрессионисты в Эрмитаже с 1932 года показывались в зале под названием «Искусство эпохи высшего развития домонополистического капитализма и первого опыта пролетарской диктатуры»[17]. Социальную природу искусства раскрывал подробный, на десятки страниц, этикетаж, критиковавший наследие прошлого. В таком же ключе о произведениях рассказывали экскурсоводы и путеводители.

О том, чтобы поместить искусство в социальный контекст, задумывались не только в СССР, хотя в те годы такие взгляды в остальном мире были маргинальны. Так, возглавлявшая APAM художница Мадлен Руссо подчеркивала, что личность художника прежде всего формируется под влиянием политико-экономических процессов, и именно через эту оптику составлялись экскурсии, которые ассоциация проводила в музеях[18]. В 1934 году директор Бруклинского художественного музея Филипп Ютц предостерегал от «музеумита» – болезненной склонности отделять искусство от жизни и призывал к новому художественному образованию, которое подчеркивало бы связь искусства и общества[19].

И все же музейные реформы в СССР, спешно свернутые вскоре после реабилитации дореволюционного наследия в 1930-х, заметно выделялись на общем фоне. Нигде повестка музеев настолько не контролировалась государством, как в Советском Союзе, хотя активизация просветительской деятельности под влиянием политики была делом обычным. В США на рубеже XIX–XX веков импульс работе со зрителем придал прогрессивизм – реформаторское движение в политике, представители которого верили в то, что негативные эффекты индустриализации, урбанизации и массовой миграции можно предотвратить с помощью активных преобразований снизу – в том числе через образование и демократизацию искусства[20]. Наиболее заметным прогрессивистом в педагогике был Джон Дьюи, отвечавший за образовательную деятельность в том самом Фонде Барнса, который был так ненавистен Шармион фон Виганд. В Германии идеи приблизить искусство к зрителю занимали умы музейщиков еще на рубеже веков, а после Ноябрьской революции большие надежды связывались с организованным в 1919 году Рабочим советом по делам искусств. В том же году на заседании Немецкого союза музеев директор гамбургского Кунстхалле Густав Паули призывал к «активизации музеев», сближению искусства и зрителя[21]. Но, сколько бы ни говорили о необходимости сделать музеи доступными, массовый характер работа со зрителем приобрела лишь при нацистах, под эгидой политической организации «Сила через радость» (Kraft durch Freude)[22], основанной в 1933 году. Еще раньше, в 1925 году, по инициативе Муссолини в Италии была создана «Национальная организация досуга» (Opera Nazionale Dopolavoro), для рабочих устраивали вечерние курсы по истории искусства, а для школьников и солдат ввели обязательные посещения музеев[23]. Работа с массовым зрителем во Франции, в том числе и в рамках деятельности APAM, активизировалась с приходом к власти в 1936 году левого «Народного фронта», когда реформы по введению 40-часовой рабочей недели и оплачиваемых отпусков[24] давали надежду на то, что, как и в советский Эрмитаж, в музеи станут ходить рабочие[25]. Однако в Европе сам факт работы музеев – и существования старых, и открытия новых – часто воспринимался как просветительский акт, не предусматривающий никакого дополнительного взаимодействия с публикой, тогда как в СССР национализированные собрания сделали по-настоящему открытыми. Советская власть пыталась рассказать рабочим, крестьянам и учащимся об искусстве на доступном языке – в то время как на Западе аудиторией музеев оставалась преимущественно буржуазная публика.

По крайней мере, так на это смотрели в самом СССР, а «марксистские» реэкспозиции только укрепляли советских музейных работников в идее превосходства над Западом. Уже в 1920-е «углубленное, научно-художественное понимание музейного дела» в СССР противопоставлялось, в частности, американскому, где к музеям якобы относились как к «продукту интересов меценатов-миллиардеров»[26]. В следующем десятилетии обозреватели профильного журнала «Советский музей», основанного в 1931 году, стали еще придирчивее. Утверждалось, что «целевые установки» Музея Виктории и Альберта, Британского музея и Национальной портретной галереи сводились к показу вещей, а не стоящих за ними процессов, что чуждо советскому зрителю[27], а берлинские музеи выступают против вечерних посещений и не используют радио и кино для продвижения искусства в массы[28] – хотя в советских художественных музеях вечернего освещения, не говоря уже о показе фильмов, зачастую не было вовсе.

Образ открытых для масс музейных собраний транслировался на Запад: экспортные журналы Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС) рассказывали о «марксистских» реэкспозициях и просветительской работе в главных музеях страны[29]. Книгу директора Эрмитажа Бориса Леграна о «социалистической реконструкции» музея, вышедшую в 1934-м, в том же году перевели на французский[30]. Статьи видного теоретика Федора Шмита о советских музейных реформах охотно печатали авторитетные зарубежные издания[31]. Несмотря на неповоротливую советскую бюрократию и усиление изоляции, из-за которых СССР не участвовал в знаковой Мадридской музейной конференции (1934) и не присутствовал в павильоне «Музеография» (1937) на Всемирной выставке в Париже[32], информация о советских музеях проникала на Запад через тех, кого сейчас назвали бы культурными брокерами, – например, искусствоведа и коллекционера Павла Эттингера, рассылавшего фотографии и сообщавшего актуальные сведения зарубежным корреспондентам, тогда как официальные лица предпочитали отмалчиваться на любой запрос из-за рубежа[33]. Каждый положительный отклик за границей воспринимался как свидетельство успехов советской культурной политики: отзывы именитых иностранцев публиковали в книгах и в прессе[34], ссылались на них в профессиональных дискуссиях[35] и упоминали в официальных отчетах[36].

Стенд с репродукциями картин, статьями, справочной информацией о музеях Москвы и почтовым ящиком для обратной связи. Музейный уголок Государственного музея нового западного искусства в клубе завода «Каучук», 1930–1931. ГМИИ им. А. С. Пушкина

Заявления об идейном превосходстве над музеями Европы и США не становились препятствием при заимствовании их технических достижений, тем более что к нему призывал и сам Сталин, признавший в 1931 году отставание СССР от передовых стран на 50–100 лет. Даже в официальном бюллетене Наркомпроса РСФСР публиковались заметки о том, как в американских музеях используют фильмы и диапозитивы, а для школьников организуют бесплатный вход, трансферы до музея на автобусе и предлагают скидки в музейных кафе[37]. О художественных музеях Запада в советской прессе писали мало: что-то можно было узнать из первого профильного журнала – «Казанского музейного вестника» (1920–1924), где анонсировали переводные статьи, «недоступные музееведам в условиях затруднения отношений с Западной Европой»[38], а также из хроники в журналах «Среди коллекционеров», «Музей» и «Искусство в массы». Подробно о зарубежных инновациях рассказывал лишь «Советский музей», и то в основном об инфраструктуре и технических аспектах вроде освещения и отопления, а с началом «московских процессов» в 1936 году такие публикации резко сократились.

Несмотря на «десятилетие блокады» и на пробелы в музейных библиотеках, образовавшиеся из-за Первой мировой войны и дипломатической изоляции[39], а затем и на сокращение закупок изданий в рамках борьбы с зарубежными влияниями[40], современные журналы, каталоги и монографии все же доходили до художественных музеев[41], а музейщики и в 1940 году обосновывали проекты реэкспозиций, ссылаясь на актуальный мировой опыт[42]. Сохранился и дореволюционный багаж знаний – например, один из главных популяризаторов искусства в СССР Лазарь Розенталь, успевший поработать во многих советских музеях, активно посещал европейские собрания до 1917 года[43].

В 1920-е, пока еще не окончательно опустился железный занавес, в СССР были склонны признавать, что положение в музеях далеко от идеала, и отправляли сотрудников в зарубежные командировки. Отчеты об увиденном обсуждались, например, в Государственном институте истории искусств в Ленинграде[44], Обществе социологии и теории искусств при Ленинградском отделении Главнауки, где работал кружок по изучению музейного дела под руководством Николая Пунина[45], а также в Третьяковской галерее[46]. Искусствовед и хранитель Государственного музея изящных искусств (ГМИИ) Виктор Лазарев, побывавший среди «единиц счастливцев» в европейской командировке в 1927 году, выделял опыт Германии как «образец блестящей организации музеев при относительно скромных государственных ассигнованиях», имея в виду научный подход и работу с экспозицией[47]. К началу 1930-х поездки практически прекратились, но и в 1935 году можно было услышать, как вернувшийся из США искусствовед Осип Бескин рассказывал в МОСХе об отсталости большинства американских музеев, среди которых, впрочем, он выделял Художественный музей Филадельфии, с его научной развеской, реалистичным искусственным освещением и сотрудниками, выполнявшими сразу несколько функций[48].

Коллекция слайдов для «волшебного фонаря», Детройтский художественный музей. Bulletin of the Detroit Museum of Art. 1908. Vol. 2. № 3

В просветительской работе недостижимым ориентиром казались музеи США. «Нельзя не признать, что до сих пор повсюду, кроме Америки, музеи являлись пасынками просветителей, взгляд на них был поверхностный и любительский, их всегда только пристегивали к чему-то… Мы теперь ясно осознаем, что музеи… при правильной постановке имеют громадное научное, а вместе с тем и широко образовательное значение»[49], – заявлял в 1920 году непременный секретарь Российской академии наук Сергей Ольденбург. Главным проводником американских инноваций в СССР был педагог и сотрудник Института внешкольной работы Александр Зеленко, выпустивший несколько книг об образовательной деятельности в США. Полученный опыт он применял на практике, в том числе на занятиях с детьми в Государственном музее изящных искусств. Директор ГМИИ Николай Романов еще в 1912 году на Предварительном музейном съезде констатировал, что музеи мало удовлетворяют «…массы посетителей, которые их постоянно наполняют», и призывал к активизации просветительской работы[50]. Романов активно следил за успехами американцев, однако состояние музейной инфраструктуры в 1920-е годы позволяло лишь надеяться, что, как и в США, в советских художественных музеях будут активно организовывать временные выставки, экскурсии и работу с детьми[51]. «Нам еще далеко до американского масштаба», – сетовал он в 1927 году, рассказывая читателям музейного бюллетеня о необходимости оборудовать аудитории эпидиаскопом и кинопроектором[52].

Кабинет для занятий в Метрополитен-музее. The Metropolitan Museum of Art Bulletin. 1915. Vol. 10. № 9.

Законодателями мод в работе со зрителем еще до Первой мировой стали Бостонский музей изящных искусств и Метрополитен-музей (Мет). И после войны, когда Европа только приходила в себя, стало очевидно, насколько музеи США опережали и европейские, и советские (именно поэтому в книге им уделено больше внимания). Лоуренс Вайль Коулман, директор Американской ассоциации музеев, писал, что, в отличие от европейских музеев-коллекций, американские представляли собой скорее «образовательные институции широкого профиля», призванные повысить уровень образования и культуры населения[53]. В современном музее в его американском понимании о произведениях можно было узнать из пояснительного этикетажа и иллюстрированных путеводителей, а также из рассказов экскурсоводов и консультантов. Кроме того, здесь показывали фильмы и транслировали радиопередачи, проводили лекции, концерты, театральные представления и занятия с детьми. Современному музею были присущи и такие атрибуты, как издательская программа, фотостудия, лаборатории, гардероб, телефонный аппарат, комната отдыха, искусственное освещение для работы по вечерам, библиотека и т. д. И хотя что-то из этого придумали и активно практиковали в Европе, отрыв от США казался непреодолимым. К тому же экономический подъем в начале XX века сделал музеи Америки богаче: теперь они составляли серьезную конкуренцию европейским на арт-рынке[54].

Библиотека Бостонского музея изящных искусств. Museum of Fine Arts Bulletin. 1915. Vol. 13. № 77.

В Старом Свете у многих это вызывало скепсис. Так, директор Лувра Анри Верн заявлял, что подчинение музеев педагогическим целям лишает их многомерности[55]. По мнению Георга Сварженски, возглавлявшего дирекцию музеев Франкфурта-на-Майне, организованные в погоне за популярностью лекции, экскурсии, публикации и временные выставки мешают развиваться фантазии посетителей и «непосредственному впечатлению» от экспонатов[56]. А Макс Фридлендер, директор Картинной галереи Музея кайзера Фридриха, в свою очередь, утверждал, что американские принципы работы с аудиторией едва ли применимы в Европе, где музеи сложились задолго до нынешнего представления об их назначении[57]. Директор Музея святой Анны в Любеке Карл Георг Хайзе, посетивший США в 1925 году, хотя и отмечал размах работы с аудиторией, возмущался тем, что музеи продвигают принцип «каждый сам себе историк искусства», организуя примитивные лекции и экскурсии для взрослых и детей[58].

Далеко не всем по душе была и «московская эстетика», как ее называл в своей статье 1932 года директор Кунстхалле в Бремене Эмиль Вальдман: прямолинейные методы советских музеев, по его мнению, годились лишь для малых детей и свидетельствовали об интеллектуальной нищете. Этот факт приводил его к неутешительному выводу: подобное неизбежно, когда политика вторгается в искусство[59]. Многих иностранных визитеров привлекали не конкретные методики просветительской работы советских музеев, а скорее масштаб реформ в СССР. Жорж Анри Ривьер, приехавший в Советский Союз за вдохновением перед открытием в Париже Музея человека, в августе 1936 года отправил из Ленинграда письмо директору музея Полю Риве, где поделился, что его впечатлили не столько «человечные, глубокие, изобретательные» музеи, сколько сама жизнь и социальное устройство[60]. Как писал директор Американской ассоциации музеев Лоуренс Вайль Коулман, развитие музеев тесно переплетено с социальными преобразованиями – и революция в России, запустившая «процесс трансформации музеев в инструменты общественной пропаганды», была последней в цепи поворотных реформ, вслед за Великой французской и двумя индустриальными революциями[61].

Какими бы ни были симпатии и антипатии музейщиков, обращение к широкой аудитории требовало скоординированных мер на государственном и международном уровнях. «Я снова начал поддерживать связь с русскими. Недавно они проводили музейный съезд, на котором, если верить отчету, были подняты важнейшие вопросы. Его заключения частично совпадают с моими. Мне кажется в принципе невозможным проводить международный конгресс современных музеев без того, чтобы в нем участвовали руководители музеев из разных стран…»[62] – писал архитектору Зигфриду Гидиону в октябре 1931 года директор Провинциального музея в Ганновере[63] Александр Дорнер[64], один из наиболее заметных музейных визионеров, предлагавший задействовать тексты, кино и звук для работы со зрителем. Еще на рубеже XIX–XX веков в Великобритании (1889) и США (1906), а позднее в Германии (1917) и Франции (1922) стали возникать профессиональные музейные ассоциации и начали выходить специализированные издания. Одним из первых стал английский The Museums Journal (1901 – по настоящее время), а немецкий журнал Museumskunde (1905–1924, 1929–1940, 1960–1972, 1977 – по настоящее время), основанный историком искусства и директором Исторического музея в Дрездене Карлом Кётшау, воспринимался как первая международная платформа, где музейщики могли обмениваться опытом[65]. В 1931 году под редакцией французского искусствоведа Жоржа Вильденштейна вышел сборник «Музеи»[66] – результат опроса о проблемах организации экспозиции и работы со зрителем, куда вошли высказывания музейных деятелей и искусствоведов со всего мира. В 1926 году на базе Международной комиссии в области интеллектуального сотрудничества при Лиге Наций возникло Международное бюро музеев (Office international des musées), издававшее франкоязычный журнал Mouseion (1927–1947). Отчеты о современном состоянии музейного дела были представлены на организованной бюро Мадридской музейной конференции (1934) и опубликованы в своде профессиональных рекомендаций «Музеография» (1935)[67]. Так же назывался мировой смотр достижений музейного дела, организованный Юигом и Ривьером в рамках Всемирной выставки 1937 года в Париже.

«Ну как иначе вы можете объяснить это замечательное явление – терпеливую очередь в Третьяковскую галерею?» – спрашивал закадровый голос фильма о достопримечательностях советской столицы.

Ответом служил ленинский лозунг «Искусство принадлежит народу», выбитый на бюсте вождя, установленном у входа в галерею. В 1939 году бюст был заменен на памятник Сталину. «Москва глазами туриста» (реж. Эдуард Тиссэ, 1934). Кадры из фильма. РГАКФД

Из СССР казалось, что Международное бюро музеев слишком явно ориентируется на Америку[68]. Несмотря на интернациональный характер организации, ключевую роль в определении повестки и финансировании играла Франция[69]. Немецкие музейщики после Первой мировой столкнулись с «невидимыми границами», которыми отгородились от них французские музеи, решившие ориентироваться на США[70]. Впрочем, эти и другие противоречия сглаживались в доброжелательной атмосфере интернационального обмена, и немецкие специалисты продолжали участвовать в деятельности Международного бюро после установления нацистского режима и выхода Германии из Лиги Наций[71]. Музейщики старались не заострять внимания на происходивших вокруг событиях и, к примеру, при подготовке сборника «Музеография» (1935) полностью удалили критические высказывания в адрес советских музеев, перестраивавшихся на марксистских началах, в частности Эрмитажа, сводившего произведения в экспозиции к иллюстрации социальных и исторических процессов[72]. Неизбежны были искажения и ошибки, из-за которых Эрмитаж называли московским музеем[73], а сведения о том, что ГМИИ якобы был переименован в «Музей описательного искусства»[74], уже в 1940-х перекочевали не в одну диссертацию. И хотя информации о работе со зрителем в том же СССР традиционно не хватало[75], музейщики в общих чертах были в курсе, чем занимаются их коллеги за рубежом, и двигались в одном направлении – навстречу зрителю.

Эта книга, название которой – «Зритель, будь активен!» – позаимствовано у книги отзывов ГМНЗИ, – о том, как художественные музеи рассказывали посетителям об искусстве между Первой и Второй мировыми войнами. Развитие просветительской деятельности мы рассмотрим как общемировой процесс, формирующийся под влиянием транснационального обмена музейными практиками.

Лучше понять музейную специфику той или иной страны помогает изучение культурных трансферов и аналогичных процессов за рубежом: об этом свидетельствует множество появившихся за последние десятилетия публикаций, прежде всего – вышедший в 2014 году сборник статей о «транснациональной истории музеев» под редакцией Андреа Майер и Бенедикт Савуа[76]. И хотя идеи просвещения в художественных музеях берут начало в XVIII веке, с открытием Галереи Бельведер и Лувра[77], в этой книге мы рассмотрим, как и почему музеи и их зрители стали активными лишь с 20-х годов XX века. На примере музеев СССР, США, Германии, Франции и других стран мы проследим, как музейные институции переосмысливали свою социальную роль и переориентировались на массовую аудиторию. Они не только проводили экскурсии, печатали путеводители и размещали в экспозиции подробный этикетаж, но и под влиянием новых медиа снимали фильмы и коммуницировали с посетителями с помощью радио.

Эта книга – часть моего исследования, посвященного тем факторам, которые влияли на работу с посетителями в Третьяковской галерее, Эрмитаже, Государственном музее нового западного искусства, Пермской художественной галерее и Вятском художественном музее в 1920-е и 1930-е. Вопреки распространенным представлениям, главной причиной царившего в музеях хаоса была даже не необходимость перестроиться и действовать в рамках идеологии марксизма-ленинизма, а типично сталинский стиль руководства, из-за которого всякое указание в любой момент могло быть истолковано по-новому или попросту отменено[78]. Музейщикам, как и всем остальным, приходилось оперативно реагировать на невнятные, зачастую противоречившие друг другу «сигналы» сверху: антирелигиозные и антизападные кампании, реформы преподавания истории и лозунги о «социалистическом реализме», проклятия в адрес дореволюционного прошлого, а затем и его переоценку с точностью до наоборот. Прежде чем исследовать эти сюжеты (в книге они почти не затронуты), важно было разобраться, насколько практики художественных музеев в СССР вписывались в общемировой контекст, и этот обзор позволил понять: если отставить в сторону политическую составляющую, окажется, что они следовали актуальным на тот момент трендам. Вместе с тем становится очевидно, насколько современные музеи подвержены амнезии: им свойственно закрывать глаза не только на проблемные вопросы вроде колониального наследия или меценатов с сомнительной репутацией, но и на то, что якобы открытые ими форматы работы со зрителем, призванные сделать произведения более доступными, на самом деле были давно изобретены[79].

Временные рамки исследования охватывают межвоенный период и условно ограничены 1918 и 1939 годами – хотя в каждой главе будет обозначена предыстория и показано, каким образом новаторские музеологические идеи развивались в дальнейшем. Межвоенный период здесь не просто хронологическое обозначение – ведь именно Первая мировая заставила музеи повернуться к массовой аудитории. В Великобритании в военные годы многие школы были отданы под военные нужды и переоборудованы, из-за чего музеи стали в том числе и местом обучения[80]. Во время и после войны в американских музеях для солдат и моряков проводили экскурсии, призванные отвлечь их от травматичных воспоминаний[81], а в бюллетене Метрополитен-музея рядом с анонсами мероприятий публиковали письма солдатских матерей, благодаривших музей за доброту, проявленную к их сыновьям[82]. В «образовательном кредо» Мет (1918) указывалось, что «разнообразные формы образовательной работы – это служба музея в военное время, и полностью их ценность будет осознана, только когда наступление мира принесет с собой новые ценности»[83]. Еще активнее музеи занимались просветительской работой во Вторую мировую: например, в Музее современного искусства (MoMA) открыли Художественный центр для ветеранов войны[84], а в том же Мет подчеркивали, что роль музеев и художественных галерей – «помочь сохранить базовый рассудок» во времена варварства[85].

Как следует из второй части названия, мы поговорим о том, как музеи рассказывали о произведениях: на экскурсиях и лекциях, в этикетаже и путеводителях, радиопередачах и фильмах. В СССР эта работа чаще называлась просветительской, в США и Великобритании – образовательной (educational), во Франции – популяризацией (vulgarisation), а в Германии – народным образованием (Volksbildung). За рамками издания останется все, что, говоря словами Вальтера Беньямина, связано с произведением искусства в эпоху его технической воспроизводимости: открытками с репродукциями, а также с передвижными выставками, часто состоявшими из копий картин, которые музеи активно использовали для привлечения массового зрителя. Далеко не все музеи, о которых пойдет речь в этой книге, художественные в строгом смысле слова – так, упоминаемые далее музеи в Перми и Вятке долгое время существовали на правах отделов областных музеев. В СССР в 1920-е и 1930-е еще вовсю велись дискуссии вокруг разграничения сфер влияния главных музеев[86]; тон работы именно художественных музеев во многом определили агитационные экспозиции историко-бытовых музеев, разместившихся в бывших царских дворцах; а Эрмитаж, как и сейчас, в ту пору определял себя не как художественный музей, а как музей истории культуры и искусства. В любом случае все эти институции собирали и показывали искусство и предпринимали активные шаги по привлечению посетителей – что и определило их выбор. Хотя я и старался не обходить вниманием этот вопрос, в мои цели не входило показать, как и когда зародились те или иные практики просветительской работы. Скорее, я хотел проследить за тем, когда они становились определяющим фактором в жизни музеев и самих зрителей, – иначе говоря, найти тот момент, когда просветительские мероприятия стали массовыми, регулярными и привычными.

Любой обзор с такими хронологическими и географическими рамками не может обойтись без ошибок и искажений вроде тех, что встречаются в текстах следивших друг за другом советских и зарубежных музейщиков. Еще одним обстоятельством, осложнявшим работу над этим изданием, была недостаточная изученность истории просветительской деятельности музеев[87], ведь куда чаще исследователи музейной истории обращают внимание на формирование собраний, постоянной экспозиции и знаковые выставки, фигуры хранителей и директоров. Всесторонний анализ этой темы был бы уместнее в формате сборника исследователей из разных стран: без пресловутых транснациональных связей и без обращения к зарубежным архивам (как изначально и планировалось) здесь сложно обойтись, и можно только пожелать, чтобы такая книга поскорее появилась. Пока же мне показалось необходимым написать этот обзор истории просветительской деятельности, опираясь главным образом на массив публикаций советской и зарубежной печати, а также на материалы из российских архивов. Мне остается лишь присоединиться к педагогу Александру Зеленко, почти век назад предварившему свой обзорный труд о работе с детьми в зарубежных музеях таким признанием:

Надеюсь на это и я.