По ту сторону угольной узкоколейки, юго-восточнее полувымершего поселка, глубоко в заросшей пустоши, прямо за обветшавшей изгородью начинался восточный край, куда нельзя было ступить безнаказанно.
Концепция этой книги многократно была представлена в различных докладах, на панельных дискуссиях и, конечно, в упомянутой статье в FAZ (Frankfurter Allgemeine Zeitung). Отдельные читатели и слушатели почувствовали себя задетыми и подняли возмущенный гвалт, поскольку их спугнули с мнимой самоочевидности смыслов – насеста, на котором они, казалось, комфортно обосновались раз и навсегда. Этого можно было ожидать. Невозможно было предположить, что некоторые вещи будут истолкованы с точностью до наоборот. Надеюсь, внесение ясности и уточнение формулировок помогут устранить недопонимание. К тому же нелишне заметить, что в этой книге я описываю настоящее, жизнь в настоящем, но, разумеется, в контексте разнотипного прошлого, без которого нельзя понять нынешнее положение. Однако ситуацию я описываю не с точки зрения так называемой проблемы «Востока», а наоборот, как проблему «Запада», точнее, того, как Запад воспринимает и публично трактует Восток. В рамках этой реконструкции долговременных механизмов идентификации «Востока» исследовательский интерес сосредоточен преимущественно на предвзятости, стереотипах, ресентименте, схематизации и прочих деструктивных штампах, а также на последствиях подобной имиджелогии для общественной жизни в объединенной Германии.
Возможно, кому-то покажется, что речь идет о сугубо внутринемецком политическом конфликте, – поверьте, это не так. Те, кто недооценивает серьезность ситуации, не вполне осознают причины, по которым все большее число людей отворачивается от демократии, причем не только на Востоке, но и на Западе, в западном мире в целом. Ситуация в немецко-немецком обществе – всего лишь частный случай, обусловленный политическими, историческими и территориальными предпосылками, скажем, это особый случай проявления глобализации в западном сообществе. Наш социальный конфликт отражает в общем и целом контраст между материальным благосостоянием, властными структурами и коммуникациями Западной и Восточной Европы, но то же наблюдается и в США, Великобритании, Франции или Италии. В Соединенных Штатах есть противоречия между flyover country[2] и обоими побережьями, в Англии – конфронтация между anywheres и somewheres[3] (Дэвид Гудхарт), во Франции, опять же, главную роль играет противостояние города и деревни, а в Италии – давно известное неравенство между Севером и Югом. Так или иначе, триггером социального разобщения служит разница между городом и деревней, в том числе и в Германии. Политика зачастую делается в расчете только на хорошо образованные и, следовательно, мобильные элиты больших городов, которые стали движущей силой глобализации[4], в то время как сельские жители чувствуют себя «позабытыми-позаброшенными» и поэтому они голосовали за Трампа, выбирали Ле Пен или одобряли «брексит», как показывает анализ электорального поведения. Это характерно и для немецкого Востока, где большие города вроде Лейпцига, Дрездена и Берлина, который можно причислить сюда же, вовсе не являются фанатами АдГ[5]. Однако в тех местах, где бо́льшая часть населения не вовлечена в общественный диалог, а следовательно, не имеет адекватного представительства, у демократии возникает фундаментальная проблема. Если политику вершат высоколобые для высоколобых, то это связано и с тем, что доля депутатов без среднего специального или высшего образования за последние десятилетия снизилась до минимума, как, например, в бундестаге.
Описывать положение вещей в тот или иной отрезок времени – это и значит писать историю. Но какой она должна быть? Сейчас доминирует исключительно западногерманская точка зрения, согласно которой после Второй мировой войны Германия была разделена на ФРГ и ГДР, причем ФРГ осталась «Германией», а ГДР образовалась как «Восточная зона» или просто «Зона»[6]. После падения Берлинской стены в 1989 году ГДР, в соответствии со статьей 23 Конституции, «вошла» в ФРГ и с тех пор фигурирует в общественном пространстве не иначе как «Восток», который должен «наверстать упущенное и нормализоваться». Это публичная версия. А вот частная версия – анекдот, то бишь заряженная социальной энергией true story[7] 1992 года.
«Западный немец увел жену у восточного и говорит ему:
– Ну, отобрали у тебя землю, потом работу, теперь вот жену. И что такого?»
Вот так История отобразилась в истории. Коротко и ясно – лучше не скажешь.
История Германии между 1945 и 1990 годами – это разделенная история в обоих смыслах слова, хотя многим трудно признать ГДР частью общегерманской истории. После воссоединения – не в последнюю очередь из-за явной разницы между западными и восточными землями – разделенная история продолжается как раздельная история. Прошлое старых федеральных земель представляется нормальной историей, исторической нормой, в то время как прошлое новых федеральных земель просто цокает на бегу где-то в хвосте, вроде и вместе, а вроде и нет. Придерживаться ли и дальше этого положения или мы наконец подходим к тому, чтобы начать писать общую историю воссоединения, пусть и с характерными отличиями? Один известный и, наверное, благожелательный современный историк вразумлял меня, мол, нет нужды в такой метаистории, вполне достаточно рассказывать разнородные микроистории. Замечательно, что все мы читали Лиотара[8] и прошли школу постмодерна. Но как связать между собой множество предполагаемых микроисторий? Очевидно, что они не равноправны, ведь в конечном итоге какая-то из них возьмет верх над остальными. И я готов поспорить, что написана она будет не с восточно-немецкой точки зрения, хотя бы потому, что на университетских кафедрах Новейшей истории практически нет профессоров из восточных земель. А то, что нам нужно написать историю, чтобы понять самих себя, – ясно как божий день. Но кому будет дозволено представить такую концепцию или концепции? И с каких позиций? Западно-немецкие историки, выступающие в роли компетентных профи, ратуют за отказ от общей истории, а это означает, что ни при каких обстоятельствах Запад не поступится исключительным правом на интерпретацию и даже не допустит иной точки зрения. Однако расскажет ли Восток собственную историю (если вообще расскажет) на своей, так сказать, половине для прислуги, не имеет значения – кто вообще это принимает в расчет? Кажется, сама географическая демаркация внутри Германии располагает к такой удобно разделяемой и раздельной истории. Но, если мы сейчас не придем к пониманию разделенного после 1945 и особенно после 1990 года прошлого как общего прошлого, страна надолго останется разорванной и раскол из прошлого и настоящего продолжится в будущем.
Хочу сразу предупредить, что по образованию я не политолог, не социолог, не историк, а литературовед. Предмет моих исследований – немецкая литература 1750–1933 годов, за некоторыми исключениями; то есть мои научные интересы лежат далеко от тематики этой книги. Я выступаю здесь как дилетант, опираясь лишь на свой опыт неравнодушного наблюдателя[9]. Поэтому для меня естественно писать в стиле этнографа, объединяющего автобиографию и деятельное наблюдение. О том, что этот метод совмещения «индивидуальной и коллективной траектории»[10] эффективен, свидетельствуют книги французских социологов Пьера Бурдьё и Дидье Эрибона или немцев Оскара Негта и Штеффена Мау[11], а также недавние автобиографические романы Анни Эрно, Герхарда Ноймана, Кристиана Барона[12]. Это соединение субъективной истории и социального анализа философски обосновал еще Гегель, высказав мысль о том, что нужно быть полностью субъективным, чтобы стать полностью объективным[13], ибо общее проявляется в частном.
Помимо прочего, хочу сразу оговорить, что я веду речь исключительно о Востоке и Западе, о Восточной Германии и Западной Германии, о НУЛЕ и ЕДИНИЦЕ, о черном и белом. Tertium non datur[14]. Вместо дифференциации и релятивизации я делаю ставку на эскалацию, схематизацию и персонификацию коллективных высказываний, чтобы проявилось то, что в лучшем случае видится смутно, если вообще не остается скрытым. Книга охватывает ровно тридцать лет после присоединения, включая современность, но не ситуацию начала 1990-х, когда был взят тот решительный курс, который определяет нашу жизнь и сегодня, и в дальней перспективе. Нынешнее положение дел таково, потому что дела стали такими, но прежде всего потому, что все это время связи выстраивались и решения принимались – и по-прежнему выстраиваются и принимаются – в основном западными немцами[15]. Однако дальнобойность принятых решений зачастую просматривается только сегодня, в ретроспективе, ибо, как говорил Сёрен Кьеркегор, жить приходится вперед, а понимать лишь задним числом. С точки зрения Запада, существующая оппозиция ВОСТОК / НОЛЬ / ЧЕРНОЕ с одной стороны и ЗАПАД / ЕДИНИЦА / БЕЛОЕ – с другой образует предполагаемый естественный порядок вещей, в котором Восток, само собой разумеется, предстает исключительно шумным, темным, примитивным, иным, а Запад, напротив, благозвучным, светлым, культурным, самотождественным.
По этой причине я сознательно отказываюсь от любой релятивизации и дифференциации. Бескомпромиссность такого противопоставления лишь отражает беспощадность различения, доминировавшего в публичном немецко-немецком дискурсе в течение по меньшей мере тридцати лет, а фактически – с 1945 года. В своей новой книге Кристоф Хайн назвал это «последней немецко-немецкой войной»[16]. Чтобы наглядно показать контраст, процитирую юриста и публициста Арнульфа Баринга, который в беседе с издателем Вольфом Йобстом Зидлером в 1991 году так описал восточных немцев: «Режим почти полвека уничижал людей, коверкал их образование и воспитание. Каждый должен был стать безмозглой шестерней в машине, марионеткой. Кем бы он ни представлялся сегодня – юристом, экономистом, педагогом, психологом, социологом, да даже врачом или инженером, – это не имеет значения. Его знания большей частью совершенно бесполезны. ‹…› Многие из них профнепригодны из-за отсутствия специальных знаний»[17]. Очевидно, за подобные высказывания Баринг и получил в 2004 году Европейскую премию в области культуры и политики, а в 2011-м – Большой крест ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия», единственный федеральный орден. Грозящей «опасности восточизации» ФРГ, вторит ему Зидлер, можно противостоять только «колонистским движением», возглавляемым западногерманскими чиновниками: «По сути, должно произойти новое заселение Востока»[18]. И далее в этой неоколониальной инструкции, которая с тех пор успешно воплотилась в конкретной реальности нашего настоящего, он продолжает: «Речь действительно идет о долгосрочной рекультивации, задачах колонизации, новой восточной колонизации»[19]. Вот тут-то и пробивается откровенное восхищение Зидлера Третьим рейхом, который, по его словам, «был исключительно современным государством, во многих отношениях самым современным государством Европы, если отбросить мораль»[20]. Именно так: отбросить мораль! И в том же духе следующий пассаж: «После 1945 года единственное, что нужно было сделать на Западе, – освободиться от Гитлера и инструментов его власти, верхушки партии и СС, и за всеми разрушениями войны проглянуло бы реально здоровое общество»[21]. Поистине великолепно! Кто бы мог подумать, что за это могут официально и всенародно наградить. Еще в 1995 году Зидлеру вручили Большой крест со звездой, а в 2002-м – Национальную премию Германии, вручаемую Немецким национальным фондом[22]. Тут и выясняется, чьим духовным детищем до сих пор является государство, от имени которого такие люди получают высшее признание.
Отвратительные высказывания такого рода не остались в прошлом, нет. Они добрались до настоящего. Вот, например, Армин Лашет, до недавнего времени председатель ХДС, в 2016 году на радио ARD (Radio-Gemeinschaftsredaktion)[23] докатился до утверждения: ГДР «разрушила умы людей. ‹…› Целые регионы не научились уважать других»[24]. И со столь презрительным заявлением выступает человек, который не только руководил общенемецкой народной партией, но и собирался стать канцлером. А еженедельник ZEIT уже более десяти лет ведет несуразную рубрику «Время на востоке» – и только для Востока! – что подчеркивает направленность репортажей на особые зоны и только усиливает раскол[25]. На бытовом уровне разница между Западом и Востоком редко бывает актуальной или вовсе не играет никакой роли. Но в публичном пространстве и в исторической памяти ничего не меняется, разобщенность сохраняется. Запад по-прежнему считает себя нормой, а в Востоке видит отклонение, аномалию, уродство. Восток предстает как гнойник на теле Запада, который причиняет ему боль, но от которого невозможно избавиться. Он нарушает душевный покой и консенсус западно-немецкого общества особенно тогда, когда в нем что-то шевелится, когда кто-то «с Востока» говорит. Но Западу пора осознать, что он не «норма» и уж совсем не «эталон», а просто «запад», а посему такой же особенный и ординарный, как и все остальные[26].
Меня часто спрашивали, зачем я взялся за эту книгу, достаточно и статьи в FAZ. Мне говорили, что я не представляю никакой группы и что как человек, которому всё дано и который пользуется всеми возможностями, мог бы выражаться и поскромнее. Мало того, меня предупреждали, что те, кто не привык думать, и уж тем более те, кто не хочет думать, сочтут меня «неблагодарным отродьем». Но я отнюдь не неблагодарен, напротив, я чрезвычайно признателен тем конкретным, реальным людям, так или иначе помогавшим мне, будь они с Востока или Запада, из США, Англии или Швейцарии. Как и Ханна Арендт, «любившая» не народы и коллективы[27], а отдельных людей, я тоже благодарен отдельным людям, например моему научному руководителю и многолетнему шефу Готтфриду Виллемсу[28], а не какой-то экономической, политической или социальной системе. Разве я должен извиняться или благодарить за то, что я, как и многие, воспользовался и пользуюсь возможностями, предлагаемыми жизнью, за то, что я верю демократии на слово и тем самым побуждаю ее расширять более или менее равные возможности, за то, что поддерживаю демократию по мере сил своей жизнью и активной деятельностью? Способам, которыми уже длительное время ведется западногерманский дискурс о «Востоке», его все более очевидному сужению и застыванию и в конечном счете банализации необходимо противопоставить принципиально иной подход. Так я понимаю демократию. И конечно же, я расскажу о том, как пережил перипетии истории последних тридцати лет.