Почти невозможно представить себе писателя, которого почитают собственным национальным достоянием сразу четыре народа – ирландцы, американцы, греки и… японцы. Тем не менее такой автор существует, зовут его Лафкадио Патрик Хирн (1850–1904), впрочем японцы предпочитают называть его Якумо Коидзуми, и это вполне оправданно. Что интересно: ни одна из упомянутых наций совершенно не стремится (как это бывает!) доказать свое право единолично «владеть» писателем. В этом есть справедливость: разные этничности вполне органично сосуществовали в душе художника при его жизни. Не конфликтуют они и post mortem. За свою недолгую жизнь Хирн поочередно побывал сначала греком, потом – ирландцем, гражданином Британской империи, затем американцем и, наконец, почти полноценным японцем и скончался, кстати, подданным микадо. С завидной регулярностью он менял и имена. С рождения лет до двадцати пяти его звали Патриком. Потом он надолго превратился в Лафкадио Хирна, а с середины 1890-х – и уже до конца дней – его звали Якумо Коидзуми.
Он немало попутешествовал по миру. Можно даже сказать: вся его жизнь – это путь. И двигался он всегда в одном направлении – на запад. Только для того, чтобы в конце концов оказаться на самом что ни на есть Дальнем Востоке – в Японии.
Но поразительно и странно не это, а то, что судьба заставляла его постоянно менять этничность. Грек по матери, он формировался и рос в Ирландии, вполне органично впитывая ее культуру (см. рассказ «Подсолнух»). Потом оказался в США, на Среднем Западе, и был вынужден адаптироваться к местному культурному коду. Затем обосновался в Новом Орлеане. А этот город по своему духу и атмосфере разительно отличался от того, к чему он уже привык в американской глубинке. Но он искренне полюбил и узнал его. Прошло несколько лет, и вот Хирн уже вне пределов США – на французских Карибах, на Мартинике. А там не только другой язык – там люди живут совсем по-другому. У них иной опыт – исторический и культурный, иные ценности, другая религия… Цвет кожи, наконец! Но и в эту жизнь он вписался. А потом очутился в Японии и… превратился в японца. Выучил язык, отказался от европейской одежды и пищи, поселился в японском доме, женился на японке и стал… Якумо Коидзуми. О произошедшей метаморфозе точно написал австриец Гуго фон Гофмансталь, хорошо знавший писателя: «Лафкадио Хирн, так глубоко и сильно любивший Японию, быть может, единственный европеец, знавший эту страну в совершенстве и привязанный к ней всем сердцем. Он любил ее не любовью эстета и не любовью ученого, а любовью сильнейшей, всеобъемлющей, редкой – любовью, которая живет внутренней жизнью любимой страны». Конечно, история литературы знает примеры вполне успешной смены этничности: Владимир Набоков, Эльза Триоле, Анри Труайя. Но Лафкадио Хирн, конечно, иной случай – и совершенно уникальный. Русские превращались в американцев, французов, а тут столько всего! Впрочем, быть может, он от рождения был космополитом и потому без труда менял языки и национальности?
Хирн прожил недолгую жизнь и едва ли был счастлив. Неудачи преследовали его почти постоянно. Во многом они стали следствием личных обстоятельств. Он был не уверен в себе, мнителен, скрытен, более готов к поражениям, чем к победам. Дитя мезальянса (как в социальном, так и в национальном смысле), он родился на острове Левкас (Лафкадиа – в греческой транскрипции). От греческого названия острова происходит и его необычное имя – Лафкадио. Впрочем, до двадцати пяти лет его чаще называли Патриком, именем, которое дал ему отец. Последнего звали Чарльз Хирн, он был военным врачом – офицером британской армии и оказался на архипелаге волею обстоятельств. Чем он покорил красавицу-гречанку по имени Роза – неизвестно, но она родила ему трех сыновей и уехала с ним на его родину, в Ирландию. В Дублине жили родители и многочисленная родня мужа. Здесь Чарльз Хирн оставил молодую жену и детей на попечение родственников и отправился в Россию, на Крымскую войну. Потомственный дворянин и талантливый хирург, он тем не менее был человеком невысокой морали и нравственности и не способен на настоящие, глубокие чувства. Когда он вернулся из России, то любил уже другую женщину. Роза страдала в Ирландии – и от климата, и от одиночества, по-английски она почти не понимала и разговаривать не умела. Муж был всегда далеко – то на одной войне, то на другой, и к тому же совсем не любил ее. Она отпросилась погостить на родину, чтобы не возвращаться обратно. Там она вскоре заболела, впала в глубокую депрессию, а потом оказалась в сумасшедшем доме, где через несколько лет умерла.
Будущий писатель навсегда расстался с матерью в возрасте шести лет и поэтому почти не помнил ее. Родителей заменила тетя отца – женщина очень мягкая и добрая, искренне любившая и жалевшая Патрика. Ребенку с экзотической «южной» внешностью и выговором жить среди англосаксов и кельтов было нелегко. Домашний мальчик, он не имел друзей, физически не был крепок и часто просто не мог постоять за себя. К тому же в результате несчастного случая ослеп на один глаз и очень страдал от своего «уродства». Его отправили в хорошую школу, но окончить ее ему не довелось – денег у тети было совсем мало. Без образования и специальности, без протекции надежд реализовать себя на Британских островах у него не было. В девятнадцать он перебрался в Америку к дальним ирландским родственникам и поселился в Цинциннати, штат Огайо. Учился на печатника, но стал журналистом. Писать начал почти случайно, отчаянно нуждаясь в дополнительном заработке. Начинал как репортер криминальной хроники и рецензент книжных новинок. Его первая газета была небольшой, и получал он совсем немного, но с самого начала своей карьеры выделялся: писал не как репортер, совсем не так, как другие, – рассказывал красиво, порой несколько вычурно о вещах прозаических, обыденных, даже грубых и жестоких.
Здесь, в Огайо, Патрик Хирн окончательно превратился в Лафкадио Хирна. Здесь же, в Цинциннати, к нему пришло отчетливое понимание того, что его призвание – литература. С 1872 по 1875 год он активно сотрудничает в «Cincinnati Daily Enquirer» – крупнейшем периодическом издании штата. В газете он снискал репутацию энергичного репортера, но рамки газеты ограничивали, ежедневная рутина газетной работы сковывала творческую индивидуальность. В 1874 году вдвоем с товарищем-художником они организуют собственное издание под названием «Ye Giglampz» – иллюстрированный еженедельный журнал искусств, литературы и сатиры, вся литературная составляющая которого принадлежала Хирну, а многочисленные иллюстрации – его партнеру. Появление нового издания не прошло незамеченным: его с удовольствием покупали и читали. Но успех оказался недолгим: было выпущено всего лишь девять номеров, до того как предприятие обанкротилось. Возможно, Хирну удалось бы преодолеть и этот кризис, но на исходе 1875 года его уволили из «Enquirer», и он остался без работы. Поводом к увольнению стала его… женитьба. Он женился на женщине старше себя, с ребенком. Но причина заключалась не в этом, а в том, что в жены он взял негритянку, в прошлом рабыню, а этого местное общество не могло вынести. Хотя Огайо и был штатом нерабовладельческим, подобный мезальянс в глазах местного сообщества был недопустим. Травля со стороны обывателей, отсутствие работы, депрессия привели к тому, что брак распался и Хирн уехал из Цинциннати.
Осенью 1877 года начинается новый период в жизни и творчестве Хирна: он отправляется на Юг, в Луизиану, в «экзотический» Новый Орлеан. Здесь он вновь активно работает для газет и сотрудничает сначала в «Daily City Item», а затем в «Times Democrat». Хирн положительно очарован местной креольской экзотикой: он изучает язык – местный диалект французского, увлечен историей и топографией Нового Орлеана, исследует городские достопримечательности и интенсивно впитывает местную культуру: путешествует по креольским поселкам в дельте Миссисипи, собирает все, что касается креольских обычаев, ритуалов и верований, коллекционирует кулинарные рецепты, размышляет о влиянии климата на местные нравы и неутомимо пишет, пишет… С этим материалом он выходит на национальную литературную арену: его очерки о креольской экзотике начинают публиковать ведущие американские литературные журналы того времени – «Harper’s Weekly» и «Scribner’s Magazine».
В Новом Орлеане Хирн сформировался как художник, начал писать рассказы, опубликовал первую повесть «Chita: A Memory of Last Island» – о трагедии острова, смытого штормовыми волнами в море вместе с обитателями. Подружился со многими местными литераторами. Здесь открылась еще одна грань его дарования – переводческая. Он хорошо знал французский и любил французскую литературу. Первая известность в масштабах США пришла к Хирну именно как к переводчику: он переводил прозу Т. Готье, Г. Флобера, Ж. де Нерваля, Э. Золя и, главное, Ги де Мопассана, в рассказы которого был влюблен. Хирн одним из первых познакомил американцев с художественным миром великого француза. Здесь, в краю креолов и французской речи, обращение к романской словесности было естественно и вполне объяснимо.
Хирн всегда много читал – и в детстве, и в зрелые годы. Французская литература для него значила немало, но все-таки образцом художника стал Эдгар Аллан По. Увлечение жанром «страшного рассказа» состоялось, безусловно, благодаря творческому опыту предшественника. Рассказы о привидениях тогда в Америке писали многие. Но у Хирна была своя цель – не развлечь читателя, пощекотав ему нервы, а заставить ощутить, что жизнь не сводится исключительно к погоне за деньгами, но полна таинственного, загадочного и прекрасного.
К фантастике и фантастическому Хирн тянулся, видимо, с самых юных лет. Но возможность сочинять фантастику получил только в Новом Орлеане, на рубеже 1870–1880-х годов. Именно тогда на страницах местных газет появляются его первые фантастические истории: «Ночь Всех Святых», «Дьявольский карбункул», «Незнакомец», «Призрачный поцелуй», «Мертвая любовь», «История цыганки» и другие. Рассказы эти, конечно, еще ученические. Писатель только ищет свою форму, стилистику, жанр. Но эти, главным образом «страшные», истории уже предрекают появление его японских легенд и сказок.
Когда Хирна спрашивали, почему он сочиняет такие странные тексты (а современникам они казались именно такими), он неизменно отвечал: «Искусство не существует без фантазии. По-настоящему художественное обязательно фантастично».
Постепенно как писатель – автор «экзотических» очерков и «страшных» рассказов – Хирн завоевывает национальную известность. В 1887 году редакция «Harper’s Weekly» предлагает ему в качестве корреспондента журнала отправиться в длительную командировку на острова французской Вест-Индии. Предложение респектабельного издания пришло вовремя: в осенние месяцы 1887 года Хирн переживал очередную глубокую депрессию и даже пытался покончить жизнь самоубийством.
Два с лишним года Л. Хирн прожил на острове Мартиника, знакомясь с местной жизнью, изучая обряды вуду, сочиняя очерки и корреспонденции для «Harper’s», занимаясь переводами с французского и составляя книгу путевых заметок «Два года во французской Вест-Индии», которая вышла в 1890 году и вызвала большой читательский интерес. Тогда же, во второй половине 1880-х, у писателя просыпается интерес к Востоку, точнее – к Китаю (и этим интересом Хирн был обязан прежде всего работам французских синологов, которые усердно штудировал): он начинает изучать буддизм и философию дзен, увлекается средневековой китайской литературой, публикует в «Harper’s» несколько собственных переработок старинных китайских историй о привидениях. В 1887 году на основе этих публикаций Хирн издает небольшую книжку под названием «Несколько китайских историй о привидениях».
Вероятно, проснувшимся интересом к Востоку, востребованностью публикаций можно объяснить новое предложение редакции: отправиться корреспондентом в Японию.
В те годы – на рубеже двух столетий – в Америке и Европе интерес к Японии был очень велик. Недавно совершенно закрытая для иностранцев страна, казалось бы навечно скованная паутиной древних ритуалов и условностей, с началом эпохи Мэйдзи, не отказываясь от привычных традиций, вдруг начала стремительно развиваться решительно во всех областях: гуманитарной, промышленной, военной, проводить политику аннексий и захватов и энергично распространять свое влияние на все страны юго-восточного региона. Специфический интерес читателей и должен был удовлетворить корреспондент.
Однако, оказавшись там, Хирн начал писать совсем о другом: не о растущей военной мощи и индустриализации Японии, а о ее культуре, традициях и верованиях, самураях и крестьянах, описывал жилища и отношения между японцами, рассказывал об игрушках, театре кабуки, пище и костюмах, сочинял истории о привидениях и гоблинах. Стоит ли удивляться, что автор очень скоро перестал быть иностранным корреспондентом – контракт с ним был расторгнут. Но, судя по всему, это не очень его огорчило: он привык довольствоваться малым, и японский стиль жизни давал ему такую возможность. Позднее, в очерке «Дух японской цивилизации», он с явным внутренним одобрением специально остановится на этом – характерном для японцев – бытовом минимализме и обнаружит в нем не только одну из особенностей японской житейской философии, но попытается интерпретировать его в качестве основы внутренней стабильности и устойчивости традиционной культуры, ее прочности по сравнению с культурой западной.
В Японию Хирн переехал весной 1890 года и до конца дней безвыездно – лишь время от времени меняя японские адреса – жил в Стране восходящего солнца. Хирн был космополитом, любой дом был для него чужим – так повелось с младенчества. Может быть, поэтому переезд из «неформальной» Америки в предельно ритуализированную Японию дался ему так легко.
После того как перестал быть корреспондентом американского журнала, он без труда нашел себе работу: не только Запад пристально вглядывался в Японию, но и Япония всматривалась в Запад – во многих японских школах и университетах начали изучать и преподавать английский язык, а квалифицированные учителя были в дефиците.
В школе Хирн проработал недолго. Вскоре его пригласили в университет читать курс западной литературы. Трудоустройству помогло знакомство, а затем и дружба писателя с выдающимся исследователем Японии сэром Бэзилом Чемберленом (1850–1935), который отрекомендовал своего соотечественника. В 1890-е годы они были очень близки и постоянно общались. Впрочем, в самом начале 1900-х их пути разошлись: Хирн поссорился с ученым. И причиной тому стала Япония. Чемберлен изучал, коллекционировал и вывозил артефакты. А писатель любил Японию, холодный интерес исследователя был ему совершенно чужд.
Л. Хирн преподавал в разных университетах и преуспел в этом. Вершиной его карьеры стал пост профессора английской литературы в Токийском императорском университете.
Похоже, Лафкадио Хирн с самого начала знал, что приехал в Японию не в гости, а навсегда. Будучи преподавателем, он одновременно и сам был студентом, изучая язык, впитывая обычаи и культуру, дух Японии. Он вжился в эту действительность. Получил японское подданство, был принят в старинную самурайскую семью, женился, взял японское имя – теперь его стали звать Якумо Коидзуми. Здесь началась подлинная литературная жизнь Хирна. Он писал не для денег, а для удовольствия. Впитав японский мистицизм, он избрал для себя традиционный японский жанр – волшебную сказку о привидениях и злых духах. Такие истории сочиняли в Средние века, сочиняли их и современники Коидзуми. Он писал по-английски. Его аудитория была совсем невелика – читатели единственной в Японии англоязычной газеты, большей частью такие же экспатрианты, не вписавшиеся в западную жизнь, как и он сам.
Без сожаления в свое время отвергнув Хирна, Запад вновь открыл его в 1890-е годы. Он сам как личность, а еще в большей степени его необычная проза были очень популярны на Западе на рубеже XIX–XX веков. В Европе первыми его узнали французы. В этом факте была логика – в свое время молодой Хирн с энтузиазмом открывал французскую литературу американцам и другим англоговорящим читателям. Затем с его прозой познакомились Италия, Германия, Австрия. О нем с восторгом писали английские эстеты и немецкие символисты. Большой известностью и популярностью пользовался Хирн в России в начале XX века: переводили и издавали его книги, интересовались жизнью писателя. В преддверии катастрофической для России войны с Японией европеец, живущий в стане противника, досконально знающий традиции и обычаи народа таинственной страны, вызывал особый интерес. То, что интерес этот не угас и после войны, свидетельствовало о том, что Хирн оказался настоящим художником, не зависящим от конъюнктуры момента. Увы, последняя книга «американского японца» вышла в России в 1918 году в Петрограде. Что было потом, хорошо известно. Привидениям и духам этого странного писателя не могло быть места в советской действительности. Его забыли в России, но не забыли в других странах – в первую очередь в Америке и Японии, где книги Хирна пользуются устойчивым интересом, по его произведениям ставят спектакли, снимают фильмы.
Но в последние годы Лафкадио Хирн начал возвращаться и в Россию. В 1997 году московское издательство «Муравей» без серьезных изменений воспроизвело изданную в 1918 году в Петрограде книгу писателя «Душа Японии» (Кокоро). В 2000 году санкт-петербургское издательство «Северо-Запад» выпустило сборник «Мир по-японски», в котором нашлось место двум эссе Хирна. Два года спустя появилась книжка «Японские квайданы», в которой оказалось несколько рассказов писателя о призраках. Автор настоящих строк тоже поучаствовал в возвращении писателя: опубликовал подборку его фантастических историй и статью о нем в журнале «Восточная коллекция» (2009), напечатал две книжки «Причудливый мир Лафкадио Хирна» (2009) и «Волшебные истории о таинственном и ужасном» (2014), а также ряд статей и материалов к творческой биографии этого незаурядного литератора. В 2015 году московское издательство «Престиж бук», специализирующееся на малотиражных изданиях для коллекционеров, выпустило том «японских» историй писателя в переводах А. Танасейчука. В следующем году в двуязычной «Библиотеке япониста» ИД «Востоковед» издал сборник «Гений японской цивилизации», составленный уже из этнографических очерков Л. Хирна. Наконец, совсем недавно «Центрполиграф» (Москва) представил книгу «Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях», почти в полном объеме воспроизводящую самый известный «фантастический» сборник писателя «Kwaidan: Stories and Studies of Strange Things» (1904). Словом, Лафкадио Хирн возвращается. Возвращается всерьез и надолго. И настоящая книга тому подтверждение.
Лафкадио Хирн умер внезапно, скончавшись от сердечного приступа. Случилось это накануне Русско-японской войны, но, конечно, никак с этим событием не было связано.
С тех пор минуло уже более ста лет. Многое из того, о чем писал Хирн, не сбылось, в частности его прогнозы относительно неизбежной гибели западной цивилизации и торжества цивилизации восточной. Но и сейчас Хирн продолжает оставаться не только одним из наиболее оригинальных авторов «страшного» рассказа, но и писателем, у которого свое собственное место в истории мировой литературы, который сумел создать свой собственный уникальный художественный мир.
И в завершение – несколько слов от переводчика.
Международная известность Хирна связана в первую очередь с японской тематикой и конкретно – с жанром «страшного рассказа» или «рассказа с привидениями», усилия переводчика были направлены именно в эту сторону. В процессе изысканий (а поиск произведений автора, жившего на рубеже XIX–XX столетий, – непростая задача!) и работы над текстами выяснилось несколько интересных особенностей. Прежде всего Л. Хирн не был сочинителем «японских страшилок» в средневековом духе. Точнее, он им, конечно, был, но видел в них не самоценное явление, способное развлечь (и напугать!) англоязычного читателя, а один из эффективных инструментов знакомства людей Запада с особенностями японской цивилизации и культуры, удачный способ для демонстрации своеобразия ментальности восточного человека, необычных пространств его внутреннего мира. Все они носят ярко выраженный этнокультурный характер, в том числе знакомят с реалиями жизни современной писателю Японии.
Очевидны фольклорные и литературные истоки историй Хирна о странном и загадочном. Публикуя очередную «сказку» или целую их подборку, он нередко указывал на то, при каких обстоятельствах познакомился с сюжетом, в какой местности она бытует в изустной традиции или из какого источника – древней японской (или китайской) книги – он ее извлек. Весьма симптоматична и такая – типичная для Хирна – особенность: публикуя свои истории, он часто называл себя повествователем, рассказчиком, а то и пересказчиком и указывал, что не сочинил, а только пересказал сюжет. Конечно, писатель лукавил. Он совершенно напрасно понижал планку – едва ли кому-то придет в голову сомневаться в художественных достоинствах его «странных историй». Совершенно очевидно, что его фантастические повествования живут и продолжают привлекать все новые поколения читателей.
Необходимо отметить и еще одну особенность. Японские «страшилки» Хирна растворены среди его книг о Японии, изданных в 1890–1900-е годы. В отдельных сборниках фантастические истории выделены в специальный раздел (например, в упоминавшейся книге «Кайдан» или в сборнике «Котто»), в других – перемежаются текстами иных жанров (в «Кокоро» и др.). Поэтому переводчику пришлось разыскивать и в буквальном смысле выуживать фантастические тексты из прижизненных книг писателя. К тому же в то время сборников, целиком составленных из фантастических историй на японскую тему, не было. Видимо, автор не считал их самостоятельными текстами. Исключения составляют издания токийского печатника Т. Хасэгавы, который выпускал серию «Японские сказки» («Japanese Fairy Tales Series»). Но это были совсем небольшие книжки: каждый выпуск состоял из одной сказки. И они были рассчитаны главным образом на японскую аудиторию. Прежде всего – на тех продвинутых японцев, которые изучали английский язык. Зато были очень красивы – имели крупный шрифт, были богато иллюстрированы цветными рисунками. При желании любой без труда их отыщет в Интернете – достаточно ввести имя издателя и название серии. Всего Хасэгава издал около четырех десятков таких книжек. Первая серия выходила в 1880-е годы. Вторая позднее – на рубеже двух столетий. Сказки Л. Хирна печатались во второй серии, и их было только четыре.
Совсем иной характер приобрела ситуация после смерти писателя и окончания Первой мировой войны. В конце 1910-х – 1920-е годы благодаря множеству публикаций художественных и иных текстов, разнообразных материалов, появлению биографий Лафкадио Хирн приобрел большую известность, стал популярен. Особенно по нраву читателям пришлись его «страшные» истории. Издатели начали собирать такие тексты. Но поскольку заниматься этой кропотливой работой им было недосуг (да и с коммерческой точки зрения неразумно), стали появляться сборники, автором которых значился писатель, но часть текстов (иной раз основная) принадлежала не ему, а другим. Это внесло изрядную путаницу, привело к тому, что Хирну стали приписывать чужие произведения. Естественно, это затрудняло работу переводчика. В связи с этим можно допустить, что какие-то фантастические истории ускользнули из поля зрения, но основной корпус таких текстов теперь, безусловно, становится достоянием русскоязычного читателя.
А. Танасейчук