« “Осень уже пришла!” —
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к постели моей…»
Басё
За окном в предвкушении чуда словно застыл поздний субботний вечер.
…Всякий год и каждый раз с приходом осени и с последним опавшим с рабочего стола листком бумаги в Ирине Варфоломеевне, просыпаясь, разыгрывалась тоска-печаль, внутри начинало что-то свербить и умирать. Умирало долго, занудно и тягомотно, в мучениях и судорогах, пока сама женщина, не моргнув глазом, из окна созерцала облетающие багряные клёны, жёлтые и грязно-коричневые тополя и замусоренные природной листвой дорожки старого советского двора. Тосковало-печалилось и умирало ровно так, как много столетий назад это происходило внутри римского философа-стоика Сенеки: великие толпами подмигивали Ирине Варфоломеевне из глубин прошлого, но осенью настырней и напористей других, словно вампир, усердствовал, не материализуясь, именно Сенека.
С наступлением выходных женщина заново осознавала, как глупо строить планы на всю жизнь, не будучи госпожой даже завтрашнего дня. Но, как натура деятельная и как финработник высшего разряда, мастрячила не только планы, но и синтетические таблицы вкупе с аналитическими. Её регулярно посещали, а потому и беспокоили разрывы: массовые и кассовые – всякие неприятности могли случиться в любую минуту, из-под полы и невзначай, ведь от сумы и тюрьмы не зарекайся, особенно если постоянно, как неистовый предприниматель, ходишь по лезвию бритвы. Вот, к примеру, и розы вяли от мороза, и тюльпаны имели шанс вынырнуть перед самым носом финработника, словно из ниоткуда, даже в предельно студёную пору, к которой – слава всем Богам! – сегодня ещё есть время подготовиться.
Ирина Варфоломеевна трудилась профессиональным бухгалтером и финдиректором в малой строительной компании с многомиллиардным годовым оборотом, была талантливым самородком с гарантированным денежным потоком по расчётным счетам: втекло-вытекло, втекло-вытекло, и ничего не осталось – пшик! Как своими пятью пальцами, владела экселем и 1С, дальше этого её познания в цифровых технологиях не заходили: работала преимущественно с бумагой – до сих пор надобности в пересечении красной «цифровой линии» не стрясалось.
Впрочем, на всю жизнь запомнился ей один то ли курьёзный, то ли неприятный случай – смертельный номер: как-то, проезжая мимо станции, с неё слетела шляпа. И всего-то разок слетела, но впечатлило так, что в память раскалённым клеймом впечаталось, почернело и затвердело: не высовывай по самые плечи лоб в открытое доброхотом окно набирающего скорость поезда. Голова осталась на шее и при делах: пролетевший мимо фонарный столб оторвать её не успел – прихватил, взяв в подельники ветер, лишь модную шляпку забальзаковского возраста, в которой была припрятана крохотная флешка и писулька с адресами, паролями, явками и номерами офшорных, не только панамских, счетов всемирно-великого виолончелиста Ролдугина. Последний не особо расстроился. Вернее, не заморочился ни на миг, ибо у него всё было не только в ажуре, но и в дубле, а о существовании Ирины Варфоломеевны блистательный музыкант не ведал ни сном, ни духом.
«Вот-вот придут Облонские! Они обещали, хотя и не мне», – лениво подплыв к окну и потянувшись, словно перед сном, подумала женщина, попутно озирая свою старую, видавшую виды малогабаритную хрущёвку. Но Облонские, как обычно, не явились, ибо мозги семейки были заняты другим: в их доме всё смешалось, и потратить время законных выходных они собрались на генеральную уборку своего жилища.
«Всё одно ведь не приберутся! Позвали бы меня – я бы и взяла недорого. Дешевле горничной», – продолжила свою мысль деятельная натура.
*****
Воззрившись сейчас в потолок и разглядывая в высях воображаемые образы четы Облонских, Ирина Варфоломеевна вдруг осознала, что перед её взором предстала вовсе не супружеская пара, а контуры двух странных существ, облачённых в античные туники и тоги. У одного из них на сгибе локтя болтался измятый, словно бы побывавший в опасных переделках, пурпурный плащ. Женщина зажмурила глаза, разогнала пагубные фантомы и иллюзии и вернулась в реальность.
«Не слишком ли я увлеклась чтением книг по древнеримской истории?» – подумала Варфоломеевна, но, раз уж вспомнила о фолиантах, с томлением и истомой потянулась к лежавшей на подоконнике массивной монографии, купленной по случаю лет десять, а то и пятнадцать тому назад в книжном магазине на Новом Арбате то ли ею самой, то ли подругой её детства, живущей в соседнем дворе, то ли ещё не пойми кем: недругом или доброхотом. Впрочем, явных врагов за свою как сознательную, так и растительно-рефлективную жизнь женщина не нажила, а подержать гроссбух в руках всегда приятно (как кошке – доброе слово), пусть и почитать удавалось лишь наскоками и наездами.
На миг между прошлым и будущим женщина задумалась, с чего начинается Родина, римская, имперская, не своя. Однако, нет, ничуть не бывало, и своя тоже, родная, посконная, кровная, но только в части имперскости. Впрочем, опять нет, не только, хотя и особливо. Нащупанный томик-не букварь в красном переплете без цветных картинок тут же позвал к пурпуру, багрянцу и двойному слою шоколада, одновременно рождая мысли о неге, небе, вечном счастье, геройстве, о дерзновениях, путешествиях во времени и о райском упоительном блаженстве, о южном море и пустынном песчаном пляже. Миг между прошлым и будущим назывался жизнью. Ирина Варфоломеевна жила вечно, как и все иные смертные. Разве ж кто живёт краткосрочно? Ни один человек ни за какие коврижки помирать раньше отмерянного не собирается, если только он не суицидник.
Женщина с фолиантом в руках сделала пару шагов прочь от окна, потом снова к нему вернулась, и грусть-тоска пошла по восходящей: траектория взлёта. Вспомнилось, что кредитор её малой строительной компании, крутой банкир и директор регионального филиала неподвластного времени «Вечного банка», уже пару недель, как подрабатывал таксованием – благо, что не посадили, хоть и держали и на крючке, и на коротком поводке. Ведь кризис – он и в Африке безденежье, зато человек нашёл своё призвание, смысл и трудовую копейку и даже займ обратно покамест не требовал («Пусть только попробует! Свой откат получил копейка в копейку и в урочный час! В чемодане и из рук в руки, хоть и без расписки, а по понятиям!»). Однако подпитаться рыночной ликвидностью с той поры было не у кого, и вся надежда Ирины Варфоломеевны оставалась только на очередную -дцатую по счёту госсубсидию и на знатную чиновницу Богиневу-Веселухину, которая безвозмездно, то бишь даром, по подписке размещала средь жаждущих и страждущих, жадною толпой стоящих у трона, благотворительные деньги на развитие и процветание их малых бизнесов. Сама чиновница, конечно, нигде не светилась и никаких следов для пытливых и завидущих глаз грядущих исследователей и следователей не оставляла: раздавала не так, чтобы сразу направо и налево, а постепенно, частями, порой – направо, подчас – налево. Но чаще всего – наверх. Сотворяла свой большой гешефт через посредников-чемоданоносцев. Богиневой-Веселухиной всё сходило с рук. Версии ответов на вопрос «почему?» по кулуарам бродили разные. Либо первый муж чиновницы был не быком, а Юпитером, даже если мужа никогда и не было. Либо она, как и её партнёры-подельники, всего-навсего любила всё возвышенное, Марсельезу и Мерседесы, даже если сначала о последних просто мечтала, а потом на ниве поддержки купцов и мелкого бизнеса пересела на служебный БМВ свежей модели, только что сошедший с германского заводского конвейера: мечты сбываются – сладость духовного и идеалистичного бытия. Впрочем, первое «либо» вовсе не исключало второго. Но было и третье, самое загадочное! А вот о нём никто не заикался, хотя знающие люди и догадывались…
*****
Ирина Варфоломеевна, не отходя от окна, словно от кассы, тяжело вздохнула и раскрыла книгу: фиги там сегодня не было. Чтение захватило так, что женщина забыла о том, чтобы, как обычно, в удобной позе прилечь на кровать или комфортно угнездиться в кресле с подлокотниками. Так и стояла, взглядом и разумением буравя и жадно поглощая буквы, словеса и абзац за абзацем. И грусть-тоска вдруг приутихла. И умирание нутра затормозилось, отступило.
Вздохнулось легче, свободнее.
Монография рождала мысль, много помыслов в одной извилине и в прочих уже высохших или заилившихся руслах, но не лучшие чувства, пробуждённые лирой. Глаза Варфоломеевны бегали по строчкам, а в воображении в полный рост вставали картины из далёкого древнеримского прошлого. Из глубины веков. Из самых недр европейской исконности. Император-август Диоклетиан создал тетрархию, сообразив власть на четверых: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду («братья»-преемники не в счёт). Внук раба, «в девичестве» Диокл, не захотел оставаться, как его предшественник Август Октавиан, первым парнем на деревне (лишь princeps’ом), а возжаждал короноваться владыкою земным и небесным (dominus’ом et deus’ом). Во владычицу морскую втайне мечтала обернуться Диоклетианова жена Приска, когда, надломленная, по воле мужа отреклась от христианства и вернулась к языческим обрядам и жертвоприношениям, гулять – так гулять, стрелять – так стрелять, как отец и мать её учили (впрочем, родительница всю жизнь в рот отцу заглядывала: его губы и кубики, грозный взор и тяжёлая десница её впечатляли и глушили протест). Диоклетиан хотел ещё эволюцию и ротацию, а после тяжёлой болезни на кажущемся склоне жизни – гарантий собственной тихой, мудрой и счастливой старости в формате римского гуру (в противовес бурной молодости). Однако хотел, как лучше, а получилось как всегда: державно-бюрократический механизм заскрежетал и дал сбой – длительной и легитимной смены власти в Римской империи опять не сподобилось. Система балансов, сдержек, противовесов и эволюционного социального лифта не сработала: обозначенные для ротации императоры, старшие августы и младшие цезари, всё равно меж собой передрались, переколошматили друг друга, как только главный из них (он же – Диоклетиан) отправился на Балканы выращивать капусту в загодя приготовленное для себя любимого имение рядом с иллирийской Салоной. А когда главный тетрарх к тому же не захотел (после обратнонаправленных намёков) из-за любви к двухлетнему сельхозрастению снова возвратиться в тронное кресло августа, его скорое отбытие к языческим Богам превратилось в тайну Полишинеля, став при этом полиинтерпретационным: он ли украл или у него украли, выпил ли яду или умер от голода и кручины, или просто от дряхлости больного и уже немощного тела – то ведали лишь Боги-Олимпийцы (без намёков на возомнивших себя Гарантами и Нацлидерами, коли они или свита королей вообще поймут, в чём тут дело и на какой кащеевой игле таится конец если не всему сущему, то их собственному существованию).
Даже из того, что Ирина Варфоломеевна успела прочитать, ей хватило логической женской сметки и хватки, чтобы проникнуть в преданья старины глубокой и дойти своим умом, что каждый новый день – лишь шаг навстречу к урне с прахом: от голода Диоклетиан умереть не мог, капусты хватало от пуза до… пуза – значит, подсыпав яду в вино или в пищу, отравили наследники и недобросовестные конкуренты, жаждущие олигархата и монополизма в лице собственных клевретов-прихлебателей. Сенатор Шерман с рождением припоздал и по несчастливой случайности на свет вылупился не в Риме: никто, кроме него, скреативить тезис о необходимости создания антимонопольных органов, защищающих равные права граждан на жизнь и смерть, не догадался, поэтому обращаться с обоснованными письменными жалобами было некуда. И с необоснованными устными – туда же, в никуда. Под рукой не оказалось не только Шермана, но и комиссара Каттани на Ротенбергов, Ковальчуков, Тимченко, Сечина, Миллера, Чаек, на датчан и разных прочих шведов.
«Опять я вижу белых чаек над водой, в их светлом танце мы с тобой, – отрефлексировала Ирина Варфоломеевна, мягко поводив туда-сюда подвыщипанными дугами бровей, беззвучно хмыкнув и кротко поиграв мимикой. – Танец вечен, дядьки непотопляемы, на то они и Чайки, чтобы воды не бояться, соваться в неё, не зная брода, и ходить напролом, словно через бурелом. Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейку. Опять я вижу, как легко они кружат, ибо над морем снегопад: на днях грядёт зима…»
…Упавшие на монографию выступившие от натуги капли пота, отблески политических и криминальных баталий, интернета, фейсбука, твиттера и посконного отечественного телевещания периодически всполохами тревожили память и поток сознания вечерней женщины: то ли светской, то ли из полусвета.
*****
И вот пред взором Ирины Варфоломеевны снова предстали два странных навязчивых существа. Парочка давно ушедших в мир иной римских императоров-диктаторов разных поколений, но одного и того же века: Диоклетиан и Лициний.
Женщину, то усиливаясь, то ослабевая, подначивало потаённое беспокойство: а что, если это никакие не полумифические вынырнувшие из далёкого прошлого образы её собственного воображения, а пара реальных распоясавшихся ревизоров-фискалов, в профилактических целях заявившихся в непринуждённой дружеской обстановке разведать диспозицию и мягко намекнуть – мол, заплати налоги и спи спокойно, а не то будет тебе предложен новый этап жизни со свободным пространством на нарах метр на два в местах не столь отдалённых. Мол, коли уж не перечисляешь в бюджет налогов, утаиваешь, увиливаешь от дани, оброка и податей, живёшь в тени и в серой зоне, так дай простой откатик, поделись ликвидностью – субсидии-то из госбюджетика на развитие своей малой строительной лавчонки получала? Получала! Не будет откатика – уплатишь и налоги, и пени, и штрафы, и откатище, и… опять спи себе спокойно до следующей скорой проверочно-надзорной встречи.
Ирина Варфоломеевна, не дав мозгу задымить, возгореться и взорваться, зажмурила глаза, отогнала куда подальше фантомы и в который раз с благодарностью и пиитетом вспомнила одухотворённое лицо державной чиновницы с благородной двойной фамилией Богинева-Веселухина, которая душой горела и болела за весь малый бизнес чохом, крупным и мелким оптом, не исключая розницы при внезапных приступах горячки. И за средний бизнес тоже стала прихварывать, как только депутаты ГосДумки испекли очередной каравай-изменения в законодательстве, которые сама же Богинева-Веселухина через избранников народа и протолкнула – королевство ей было маловато, особо разгуляться было негде, вот и потребовалось расширение ареала обитания и укрупнение объекта для господдержки: «Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай!» Неоднократно по поводу своих недомоганий и хворей Богинева-Веселухина брала больничный, но на службе показывалась исправно, хоть тут же и виляла хвостом, плескала им, словно по воде, и испарялась, обосновывая своё исчезновение очередным судьбоносным заседанием на стороне. Руководство ей доверяло, очень сочувствовало, ибо горел человек за рабочим станком, да и покровители имелись выше самого большого официального начальства (откатики правильным людям то чемоданами, то цистернами, то эшелонами поставлялись исправно, как штык, как лист перед травой). Сотрудники же считали даму симулянткой и спекулянткой, но не вслух, а глубоко в подкорке. Втихушку. Сама же чиновница давно признала себя великим державным деятелем, но скромно опускала ресницы и тупила глаза, когда ей об этом по десять раз на дню, напоминая, нашёптывали. Она не была знакома с Ириной Варфоломеевной лично, ибо по выходным, когда не случалось горячки и цейтнотов, богинь интересует не мелкая розница, а крупный опт, великая генеральная совокупность. Ведь малых бизнесов в державе – пруд пруди. Их тьмы, и тьмы, и тьмы! То ли пять, то ли шесть, то ли уже сто миллионов единиц на всю страну (официальные реестры, коли что нарисуют, так будут жить) – за каждого в отдельности не поболеешь, а за всех сразу – сам Бог терпел и чиновнице велел.
То бишь сама по себе в единичном экземпляре Варфоломеевна была Богиневой абсолютно безынтересна, безразлична, до лампочки, ибо, что ни говори, болела чиновница всё-таки за весь бизнес целиком, его же чохом бумажным борзописанием в верхние инстанции и голосовыми связками на совещаниях и поддерживала. Но вот Варфоломеевна знала Богиневу-Веселухину как облупленную куда как давно – познакомилась, как только через третьи или даже четвёртые, а то и через десятые руки, получила свой первый грант-транш-карт-бланш-субсидию (в момент этого воспоминания из недр своей хрущёвки усмехнулась её подруга, сестрица по духу и тёзка по имени – Ирина Мальгиновна). А уж коли знакомство давнее, временем испытанное, проверенное, с табачком и с душком, то наверняка Богиня безвозмездно, то есть даром, пусть и с откатом, снова подкинет грантик на покрытие кассового разрыва, недостачи и прочих дефицитов – можно и новейшее оборудование, которое кочевало не только из уст в уста, но и от одного грантополучателя к очередному и следующему, снова «приобрести» и нужными купленными бумажками в инстанции отчитаться. Новейшему оборудованию было уже лет тридцать, если не больше. Некий Вася, стиляга из Москвы, тоже успел им воспользоваться: по сходной цене отката оно было универсальным для всех и любых производств – очередь на годы вперёд выстроилась. Уже и места в этой очереди торговаться стали, котироваться, словно на бирже: кто больше даст, того и тапки – кто-то даже и в дамки пролезал. Минуя очерёдность…
*****
«Как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, – ни с того, ни с сего подумала Ирина Варфоломеевна о профильной стройке, о малом бизнесе, об экспортирующих продукцию лотках и импортозамещающих ларьках: не только о себе заботилась, но себя в общедержавный тренд вписывала. – Или мост построить через Тибр, Рубикон или речку Земзюльку, и денег с него срубить за логистику: с каждого проезжающего по рублю брать, нет, по два… по сотке… по тысяче… Непременно в евровалюте! Юани тоже подойдут: за Поднебесной – будущее! И запретить купцам и прочим пешеходам переходить реки вброд и любые другие мосты через водные преграды перекидывать. Первоначальное накопление капитала дало бы импульс к развитию… да что там к развитию – к взрывному росту всей отечественной экономики! И мне бы мелочишки на старость-не радость хватило!»
Женщина приняла было вызов своего серого вещества, схватилась за голову и за калькулятор, но, как только схлынули первые эмоции, разумно порешила, что оставит расчёты будущих доходов на понедельник, ибо с небес давно спустился томный вечер первого после напряженной пятидневки выходного дня – в унисон с дождем: суббота, славная осень и очень.
Однако воображение Ирины Варфоломеевны, однажды получив толчок, успокаиваться не пожелало, вновь бурно разыгралось: мысли разбесились, расплясались, распоясались, расплеснулись в шумном беге, заскакали ахалтекинскими скакунами, заинновационили хай-теком, заиграли и запереливались разными цветами радуги:
«А не пора ли нам пора?! Во-первых, и мост построить с купцами: проверки всё равно начнутся не скоро, а через три года мы с Мальгиновной новую фирму смастрячим, никто и не заметит, что мост не каменный, а деревянный. Кому какое дело, что дерево гниёт быстрее, чем камень и чугун в граните! Время работает на нас – спишет все огрехи и недочёты, ибо стирает не только следы, но… даже цивилизации! Во-вторых, и общественную Организацию купцов и малого бизнеса без всякой пузатой мелочи замутить хорошо бы (ларёчники-экспортёры и лоточники-импортозаместители – это сила)! А потом и средний бизнес с купчишками второй гильдии к Организации присовокупить – всех туда загнать… на добровольных началах, ох, хорошо бы! Чудесно! Вот будет смачный посол из огурцов, помидоров, грибов и… капусты! А следом и крупный в эту же бочку, но без купцов, а с реальными промышленниками: с Ротенбергами, Ковальчуками, Тимченко и Абрамовичами. Потом и Сечин с Миллером подтянутся, никуда не денутся, ворюги! И чтобы все объединились вместе, чтобы они в едином и общем порыве и бизнес делали, и любили друг дружку, и семьями дружили, и в гости одни к другим по выходным ходили, и чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем! Вот круто бы жить стало! Тогда и Национальный лидер нас заметит – улыбнётся строго, но по-доброму, как дедушка Ленин, и головой покивает. Собой, как «крыша» накроет и прикроет – никто слова против ни вякнуть, ни пикнуть, ни брякнуть не посмеет! Лепота! Рай на земле! Упоение и блаженство! Южное море и пустынный песчаный пляж – без единого острого камешка! На досуге надо бы к милому другу в Администрацию Национального лидера забежать и обстоятельно эти планы изложить. Не пора ли мне вообще замахнуться на Вильяма, на брата моего, на Шекспира! Ведь есть же у меня на примете некий Рибосов, не овощ, а фрукт, не лейтенант Шмидт и не какой-нибудь там зиц-председатель Фунт, а человек добронравный, обстоятельный и серьёзный – вполне должность вождя Организации купцов и малого бизнеса потянет, как бурлак на Волге. Трудоголик, масштабная личность, самобытный богатырь, агент доморощенный, а не иностранный, рыцарь без страха и упрёка! Эстет и мародёр… эээ… моральный урод… эээ, опять не так… авторитет! Да, авторитет, хоть и автократор!»
Милый друг из Администрации Национального лидера был седьмой водой на киселе, однако доверенной физиономией царя ненастоящего, но правителя реального, всенародно избранного на честном референдуме лет -дцать тому назад: не одно поколение молодёжи при этом царствовании взросло и на ноги с колен встало (прежде-то ползало или лежало без движения)! Тем не менее каждые четыре, а затем и шесть лет плебс, подгоняемый телеящиком, гвардейскими штыками и собственной совестью, утверждал своё право на единственно правильный, но чужой выбор опусканием бюллетеней в урны: всегда неважно, кого и как выбирают – важно, кто и как считает. Народ и армия – едины! Армия и служба безопасности непобедимы и тоже монолитны – ни клин не вбить, ни комар носа не подточит. Служба безопасности – это народ и ещё какой народ, самый народистый народ (даже если он безгласная чернь)! Ну и, само собой, служба безопасности, царь-правитель и Ирина Варфолемеевна – также едины и неделимы! Варфоломеевна и Национальный лидер – это сила! Одно слово Варфоломеевны, через десятые руки доходившее до самой вершины айсберга, всегда спасало Нацлидера, Третий Рим, а заодно и Францию (от жёлтых жилетов)! Коли Четвёртому не бывать, то купцы и малый бизнес – это вообще наше всё! Не пустяшный креатив, а национальная идея и готовый нацпроект!
Нацпроект? А ведь это тоже идеи! Как IKEA!
Идти! Непременно идти к милому другу, который сидел в приёмной Администрации со времён, нет, не Очакова и покоренья Крыма, а Политбюро ЦК КПСС, принимал и регистрировал в ставке Нацлидера на Старой площади письма трудящихся, которые затем со скидкой оприходовались приёмщиками макулатуры на спецточках.