Спала Ингитора плохо: часто просыпалась, пыталась сообразить, где находится и кто посапывает рядом с ней на лежанке, смутно вспоминала: море, «Бергбур», потом Бергвид, потом «Бык», потом йомфру Хильда, подпирающая подбородок маленькой белой ручкой со множеством тяжелых золотых перстней, из-за которых даже нельзя сомкнуть пальцы… И опять засыпала, так и не поняв, сон это или явь. Ее томило беспокойство, причин которого она не могла вспомнить; казалось, вот-вот должна случиться какая-то беда и надо быть начеку, при том что мучительно хочется спать. Было тоскливо и тягостно оттого, что вокруг темно и все спят, словно она осталась одна в умершем мире. Хотелось света, движения, ясности, и она не поверила бы себе, если бы вспомнила, что идет середина лета и ночи так коротки.
Когда она проснулась окончательно, девичья уже опустела, только рослая рабыня лет сорока, с плоским костистым лицом и сурово сжатыми губами, которая вчера ей прислуживала, сидела на приступке другой лежанки и подшивала серую рубаху. Ингитора некоторое время полежала, глядя на нее, и обыденность этого зрелища постепенно убедила ее, что и все остальное ей не приснилось: и море, и погибший «Бергбур», и Бергвид… Неужели только вчера, всего сутки назад, она проснулась на берегу среди хирдманов с «Бергбура», и еще дразнила их, не объелись ли они мясом, а Колль Красный отвечал, смеясь, что-де пояса у них крепкие и не такое еще выдержат, и похлопывал по животу своего друга Скъяльда… Все они мертвы… А она – во власти Бергвида, как в пещере дракона, откуда нет выхода…
Правда, Бергвида она за весь ближайший день так и не увидела. Как ей рассказала рабыня Халльгерд, пока подавала умываться, он всю ночь провел в святилище Тюрсхейм, а после этого он всегда по полдня отсыпается.
– Бергвид хёвдинг всегда, как подерется с кем, так без сил остается, хоть бери его голыми руками! – говорила Халльгерд. – Морские великанши и Ньёрд дают ему силу для битвы, а потом забирают обратно, вот он и остается без сил. Ложку до рта едва донесет, хоть корми его, как малого ребенка…
Очевидно, этой женщине грозный Бергвид Черная Шкура не внушал ни уважения, ни даже боязни.
В девичьей тоже, как и в ее юной хозяйке, замечалось смешение роскоши и беспорядка: на стенах висели красивые ковры, уже изрядно запачканные, на подставках возвышались резные ларцы, со вставками из узорной кости или драгоценных металлов, но почти у всех на резьбе виднелись следы взлома. Вода для умывания ждала в кувшине старинной уладской работы, с широкой бронзовой чашей (чье-то родовое сокровище, если не из кургана). Бока чаши украшала вереница бегущих оленей, и крышку кувшина венчала литая, позолоченная фигурка оленя с гордо поднятой рогатой головой. В этой фигурке было столько достоинства и в то же время дикого, чисто божественного обаяния, что даже на крышке умывального кувшина он смотрелся независимо и величественно, как сам Солнечный Олень, воплощение Рогатого Бога, на вершине Мировой Горы. В ней сразу узнавалась рука древнего уладского мастера, который творил для самого бога, стремился к невозможному совершенству, не боясь своей дерзости – и, устремляясь к богу, сам становился им. Он стал бессмертным в своей работе, а значит, богу угодна эта деятельная дерзость. Глаз отдыхал на золотой фигурке, и душа Ингиторы безотчетно отдыхала, словно она в этом гордом олене видела саму себя. И она ведь стремилась к своему совершенству, бежала, как та лань через чащу к Пылающей Двери ежегодных обновлений. Так в каждом человеке его истинное «я», однажды проснувшись, пускается бежать через Подземный Лес неведения, страхов, заблуждений и ошибок; оно бежит, задыхаясь, теряя силы и надежды, но в глубине души зная, что однажды ступивший в этот темный лес непременно выйдет к свету новой жизни. В настоящей тьме останется только тот, кто в Лес Испытаний никогда и не вступал…
После еды Ингитора сидела в гриднице с хозяйкой. Йомфру Хильда и сегодня нарядилась, как на пир: в голубую рубаху и в желтое платье, сшитое по-уладски, с короткими широкими рукавами. Платье оказалось ей широко, бока ушивали неумелые руки, так что полосы тесьмы неправильно сходились. Рукава рубашки тоже были широки, и теперь Ингитора поняла, почему фигура Хильды выглядит роскошной и при этом несуразной – она была одета богато, но с чужого плеча. И чтобы понять происхождение этих вещей, не требовалось обладать мудростью Одина. Множество браслетов и перстней, слишком тяжелых для ее маленьких рук, явно мешали Хильде, поэтому, хотя какое-то шитье для приличия лежало рядом, она ничего не делала.
Гораздо больше она была расположена поболтать, чем напомнила Ингиторе кюну Асту. О кюне Асте и о йомфру Вальборг Хильда расспрашивала с большой живостью, и вообще ее очень занимали привычки и порядки знатных людей. Серебряные бубенчики на ремешках башмаков Ингиторы привели ее в восторг, и она тут же захотела такие же. Все ее поведение колебалось между попытками хранить гордое достоинство и жгучим любопытством, и Ингитора дивилась: она никогда еще не видела такой диковатой утонченности. Теперь, приглядевшись к ней, глазам, Ингитора поняла, что Хильда не так уж юна, как казалась на первый взгляд, и ей не шестнадцать, а скорее двадцать лет и они ровесницы.
– Меня зовут Хильдой Отважной, потому что еще пять лет назад, когда у нас шла война между хёвдингами и моим братом Бергвидом – тогда он еще назывался Бергвидом конунгом, – я сама ездила от них к нему и уговорила его встретиться с хёвдингами в святилище Хестирнэс – это на озере Фрейра, где родовая усадьба конунгов, – охотно рассказывала йомфру Хильда. Она откровенно радовалась случаю поболтать с новым человеком, тем более с девушкой, такой знатной и прославленной! – Теперь мой брат владеет ею и называется хёвдингом Фрейреслага. А если бы я не склонила его к этой встрече, возможно, война продолжалась бы и поныне и на всем полуострове не осталось бы живого человека.
– Это замечательный подвиг, – несколько растерянно отвечала Ингитора, не зная, верить ли ей. – Тем более что ты, наверное, была тогда совсем юной…
– Мне едва исполнилось тогда пятнадцать лет! – явно гордясь собой, отвечала йомфру Хильда. – Но ведь настоящее благородство не имеет возраста!
Ингитора дивилась, слушая эту похвальбу, и не знала, что иной йомфру Хильда едва ли могла быть: склонность к хвастовству жила в крови у этой породы. Большим хвастуном был ее отец, Вебранд Серый Зуб, сын оборотня и тоже, кстати, морской конунг, а ее мать, Далла из рода Лейрингов, тоже придерживалась исключительно высокого мнения о своей особе и не хвасталась только по недостатку воображения. Лицом Хильда напоминала скорее мать, хотя не слишком сильно: волосы у нее были гораздо светлее, с желтоватым оттенком, лицо вытянутое, продолговатое, брови тонкие, нос прямой и острый. Сходство отмечалось только в красивых глазах, в нежном румянце на белой коже и еще в самом выражении лица: немного капризном, притворно-наивном и притом самоуверенном. Но, в отличие от Даллы, Хильда была менее занята собой и более любопытна к людям, как к мужчинам, так и к женщинам.
Обе линии, материнская и отцовская, составляли гордость йомфру Хильды, но она предпочитала не вспоминать, что во время ее рождения ее мать жила в доме отца в качестве рабыни и сама она, Хильда Отважная, по закону получила свободу в возрасте пяти лет, когда погиб ее отец. Ни отца, ни матери она почти не знала, поскольку еще совсем маленькой ее отдали на воспитание. Она осиротела в пятилетнем возрасте, а после того воспитывалась у самых разных людей, пока не сделалась «Хильдой хёвдингом», не обосновалась на совершенно разоренном и опустошенном Остром мысу и не принялась хозяйничать, как умела. Ущербность ее происхождения заставляла ее всячески подчеркивать знатность обоих своих родителей, но вот научиться мыслить и вести себя по-благородному ей было негде. Знатных мужчин она видела нередко, поскольку многие вожди и даже конунги Морского Пути останавливались у нее по пути мимо Острого мыса, но из знатных женщин она не виделась ни с кем, кроме своей сводной сестры Хлейны, и взять за образец ей было некого. Вот почему появление в ее доме Ингиторы, знатной и образованной девушки, дочери законоговорителя, жившей в усадьбе конунгов, взволновало и обрадовало ее. Хильда Отважная взахлеб говорила, расспрашивала, но редко дослушивала ответ до конца – рассказывать самой ей нравилось больше. Проживая на оживленном морском перекрестке, она много знала о чужих делах и обо всех событиях, происходящих даже в очень отдаленных от Острого мыса землях.
– Бергвид хёвдинг, мой брат, очень почитает меня, он верит, что во мне воплотился дух нашей общей матери! – рассказывала Хильда. Иногда, увлекшись, она принималась грызть ногти, но потом, опомнившись, поспешно вытирала пальцы о платье, изо всех сил желая держать себя как подобает. – Ведь так может быть, да? Ведь духи предков вселяются в потомков, ты же знаешь?
– Конечно, так и есть, – с некоторым недоумением отвечала Ингитора, не зная, как лучше прояснить путаницу ее понятий. – Но ведь твоя мать умерла, когда тебе было уже пять лет, ты говорила? Значит, ее дух не мог вселиться в тебя, ведь не могли вы те пять лет иметь один дух на двоих! Обычно считают, что в младенца вселяется тот из предков, кто умер последним. Дед, дядя, прадед, или даже отец, если он не дожил до рождения сына. Поэтому так много людей носят имена деда или прадеда. А еще… Я не совсем уверена, я слышала в Эльвенэсе от одной уладки, но она тогда еще плохо говорила по-нашему и у нее очень путано выходило. Короче, вроде бы улады и эринны верят, что в младенца вселяется душа не последнего умершего, а та душа, которая пожила какое-то время на луне и обдумала все, чему научилась в предыдущей жизни. После этого она готова снова вселиться в тело. И чтобы понять, чей дух в тебя вселился, и вспомнить свои прежние жизни, надо учиться этому у жрецов.
– И долго учиться? – серьезно спросила йомфру Хильда, сосредоточенно слушавшая, подперев маленький подбородок маленькой белой ручкой в перстнях.
– Лет двадцать, – так же серьезно ответила Ингитора, посмеиваясь в душе.
Поучиться чему-нибудь йомфру Хильде было бы не вредно, но едва ли стоило начинать с перевоплощения душ.
– Двадцать лет я не могу. Я же не могу оставить мою округу и моего брата Бергвида. Лучше ему не говорить про то, что дух нашей матери не мог… Он все равно не поймет. У него голова занята только местью. Какая ему разница? Все равно же во мне живет кто-то из наших предков, мать или не мать, какая разница?
Ингитора легко с ней согласилась: она вовсе не горела желанием просвещать Бергвида. Ей очень хотелось вообще больше никогда его не видеть.
Вечером снова затеяли пир, и Бергвид все-таки явился. Увидев Ингитору, он словно бы удивился, но потом вспомнил, кто она такая. Сейчас он казался спокойным, гораздо спокойнее, чем вчера: похоже, только запах свежей смерти воодушевлял его и вливал в жилы лихорадочную, горячечную мощь. Сейчас его глаза были темны и равнодушны, от вчерашнего безумного огонька не оставалось даже искры, но, если он смотрел на Ингитору, она ощущала его взгляд, как какой-то темный луч, обжигающий ее лицо.
Теперь она заметила женщину, сидевшую с ними за женским столом. Кроме них с Хильдой, тут находилась только фру Ауд, бывшая воспитательница хозяйки, рослая и дородная женщина с озабоченным круглым лицом, и эта, четвертая: миловидная, с рыжеватыми бровями и ресницами и розовым тонким румянцем на щеках. Одета она была в тяжелый плотный шелк с золотой вышивкой, явно уладской работы, судя по узорам, а на шее ее сверкало золотое ожерелье из тех, что сама Ингитора везла для выкупа за Эгвальда ярла – как видно, подарок Бергвида. Несмотря на такой почетный дар и богатый наряд, рыженькая держалась в стороне и вела себя очень тихо. И было заметно, что она ждет ребенка. Встречая взгляд Ингиторы, та смущалась и опускала глаза.
– Кто это? – тихо спросила Ингитора у йомфру Хильды, и хозяйка слегка сморщила нос:
– Это Одда. Рабыня моего брата Бергвида. Она досталась ему в наследство от его жены Хильдвины и жила у него в усадьбе Конунгагорд. А теперь она беременна, и он всюду стал возить ее с собой. Боится оставить свое сокровище!
– Хотя как раз теперь бы и не стоило, – вставила озабоченная фру Ауд.
– Он вроде даже говорит, что она теперь его жена, но это, конечно, того… – Хильда слегка покрутила растопыренными пальцами возле уха, не решаясь вслух назвать решение «Бергвида хёвдинга, моего брата» просто дурью. – Ты же понимаешь, что рабыня не может быть женой сына конунга! Но приходится мне ее терпеть! Не могу же я пойти против воли Бергвида хёвдинга, когда он мой гость. Хотя и ему не помешало бы побольше считаться с моей честью и не сажать со мной за стол кого попало! Его постель – это одно дело, там он волен делать что хочет и с кем хочет, хоть со своей Дагейдой, хотя она, я думаю, вообще не женщина! А мой стол – совсем другое дело, и я хочу, чтобы он выглядел достойно!
– А какого она происхождения? – спросила Ингитора и тут же испугалась, что этот вопрос может быть понят как намек на происхождение самой Хильды.
Кстати, йомфру Вальборг и кюна Аста никогда не стали бы обсуждать подобных вещей во всеуслышанье, но бедняжка Хильда слишком привыкла быть всегда в обществе мужчин и слушать мужские разговоры.
– А никакого! – Та не заметила намека. – Рабское отродье. Хильдвина привезла ее в приданое, она тогда была совсем девчонкой. А потом Хильдвина сбежала от Бергвида, а с собой взяла не всех, у нее лошадей не хватило, Одду и еще кое-кого оставила. Она теперь замужем на Вигмаром Лисицей, хёвдингом Ярнеринга.
Одда, понимая, что разговор идет о ней, опустила глаза еще ниже и даже отвернулась: видно, стыдилась того, что ее, рабыню, посадили за стол как свободную, рядом с такими знатными женщинами.
– О чем вы там говорите? – крикнул Бергвид, заметив, что они обе переводят взгляды с него на Одду.
– Я объясняю йомфру Ингиторе, что ты, мой брат, мог бы получше думать о моей чести и не сажать за мой стол рабыню! – не смущаясь, ответила Хильда. – Ты мой гость, и я уважаю твою волю, но ты мог бы взять в толк, что здесь сидят за столом две знатные девушки и нам не к лицу есть из одного блюда с рабыней!
– Здесь две мои рабыни, а не одна! – сердито ответил Бергвид, и Ингитора похолодела от унижения, поняв, что он имеет в виду ее. – И за всяким столом, за которым я сижу, все будет так… – Тут он потерял ход мысли, потому что уже немало выпил, а умением говорить длинно он и в трезвом виде не отличался. – Все будет, как я хочу! – Эти слова он повторял в своей жизни так часто, что они всегда были у него наготове.
– И не знаю даже, кого ты имеешь в виду! – с деланным недоумением ответила йомфру Хильда. – Разве что меня – да, я рабыня моего родственного долга перед тобой, и из-за него я вечно терплю всякие беспорядки и неудобства! Сколько раз я просила и умоляла тебя не вступать в бой ни с кем перед Острым мысом, перед моим домом! Здесь «мирная земля», священное место, и тот, кто проливает здесь кровь, оскорбляет Фрейра, именем которого мы клялись соблюдать мир между хёвдингами! Но разве ты слушаешь меня? Не далее как вчера ты снова погубил корабль с людьми. И опять трупы будет выносить прибоем чуть ли не к самому порогу дома, и толпы мертвецов будут ходить здесь ночами, пугая людей! Мало нам четырех колдунов, которые…
– Замолчи! – крикнул Бергвид. – Я не терплю попреков! Не терплю ни от кого, не терплю от женщин! Все женщины только и знают, что упрекать! Вы все не умнее селедки!
– Но это еще не повод, чтобы равнять дочь твоей матери с рабыней! – Хильда подбородком показала на Одду, которая готова была спрятаться под стол от стыда, что из-за такого ничтожества, как она, великий герой Бергвид ссорится со своей знатной сестрой.
– Одда – моя жена, поскольку у нее будет мой ребенок! – надменно заявил Бергвид. – Я назову его Стюрмиром, в честь моего отца, и этот мальчик станет наконец конунгом квиттов, как того требует его род! И не упрекай меня в том, что я убил… Не тебе упрекать меня в этом, дочь моей матери! Все это я делаю для ее чести! Для ее торжества! Я дал клятву вымостить головами моих врагов всю дорогу до престола Хель! Все они – спутники моей матери! Всех их она возьмет с собой! У нее будут достойные проводы, как у жены конунга! Она не получила погребения, достойного… достойного жены и матери конунга… Ее могилу поливает дождь… там выросла трава… там нет даже надгробного камня, и… и я приказал поставить поминальный камень по ней на берегу озера Фрейра! Я хочу, чтобы ты сложила хвалебную песнь о ней, и я прикажу выбить ее рунами на камне! – Он протянул руку к Ингиторе, словно она могла прямо сейчас вложить туда требуемую песнь.
А она содрогнулась: его прямой взгляд, его требовательное движение ударили ее словно копье – столько силы выплеснулось сейчас из его руки.
Длиннобородый Браги! Вот уж чего она не собиралась делать, так это складывать поминальных песен по матери Бергвида Черной Шкуры! Но, как говорится, краток век у гордыни!
– Я не помню моего отца! – восклицал он. – Его убили, когда мне был всего год от роду! Моя мать умерла в рабстве! Моя мать, моя мать, и другой мне не дадут даже боги! Она, дочь ярла, жила среди рабов целых десять лет! Она умерла за жерновом! Вот, смотри!
Бергвид вытащил из-под рубахи что-то блестящее, какой-то амулет, висящий на шее, и, соскочив со своего места, в несколько стремительных шагов приблизился к сидящим женщинам. Ингитора вздрогнула, Хильда осталась спокойна: она привыкла к вечернему буйству своего брата.
– Вот, это подарил ей хозяин! – кричал Бергвид, потрясая перед лицом Ингиторы кулаком, в котором сжимал зеленые стеклянные бусы: украшение для женщины не из самых богатых. – До самой смерти у нее было только это, у нее, рожденной носить золото! С ними она умерла! И я буду носить их до самой смерти!
Он тяжело дышал, все черты его лица пришли в какое-то дикое движение, словно вот-вот это обличье спадет и из-под личины человека покажется дракон. И для утоления мстительной жадности этого дракона Бергвид на деле вымостит человеческими головами дорогу в Хель. А дорога эта бесконечна…
Кто-то из хирдманов набросил ему на плечи плащ из черной шкуры Ньёрдова быка, и Бергвид дрожащими руками стянул его концы на груди, как будто ему было холодно. Его била крупная дрожь.
– Ты не устал? – вдруг спросила Хильда. – Ты утомлен, хёвдинг, брат мой. Тебе пора отдохнуть.
Бергвид вдруг упал на колени, склонился головой на руки и зашептал едва слышно, и голос его дрожал и прерывался:
– Да, да, я устал! Как я устал! Всю жизнь я нес это все один! Если бы только не она…
Ингитора с трудом сдержала желание отодвинуться и закрыть лицо руками, чтобы не видеть той груды обломков на полу, в которую превратился грозный морской конунг. Ей было противно и страшно: этот внезапный приступ жалости к самому себе у Бергвида Черной Шкуры казался ей грозящим какими-то чудовищными последствиями. Этот человек напоминал ей тяжелый камень, подвешенный на веревке и качающийся из стороны в сторону, от ярости к тоске, но и то, и другое у Бергвида было чудовищной силы. И чем сильнее толкнуть камень, с тем большей силой он вернется и ударит.
Бергвид вдруг сел прямо и повернулся к Ингиторе. Лицо его стало спокойным: охапка хвороста сгорела.
– Я подарю тебе голову Торварда, – сказал он. – Это будет мой свадебный дар, когда ты будешь моей женой. Мне не пристало продолжать род через детей рабыни. Род Стюрмира конунга… должен быть… Ты – знатного и благородного рода, и ты будешь подходящей матерью для… Мой сын, новый Стюрмир конунг, не будет упрекать меня, что я сделал его сыном рабыни…
Похоже, он воображал, будто в его власти перенести неродившегося ребенка рабыни Одды в тело йомфру Ингиторы, раз уж женой его станет не та, а эта. Но говорить об этом было бесполезно: Бергвид жил в собственном мире, диком и страшном, искаженном, полном ненависти, горькой обиды, боли, одиночества. А чего там не имелось, так это ясного и здравого рассудка.
Голову Торварда конунга… в свадебный дар! Ей это уже обещали, и когда-то она радовалась такому обещанию! Но только сейчас, видя перед собой Бергвида, Ингитора вообразила этот «дар», и ей стало мерзко. Голова! Окровавленная, волосы перепутаны и слиплись, а лицо мертво и настолько страшно, что черты его нельзя разобрать. «Не хочу!» – решительно сказал голос внутри нее, и она едва удержалась, чтобы не произнести этого вслух. Ей казалось, что только здесь, на Квиттинге, возле Бергвида, она стала понимать, что такое месть. Раньше она думала только о чести своего рода, которую должна была очистить кровь убийцы, но теперь ей стало ясно, что кровь не может очистить ничего. Тот, кто желает смерти другому, самим этим желанием убивает себя. Призвавший смерть, открывший ей дорогу сам попадает в ее лапы. Тысячи смертей съели Бергвида, и хотя он еще ходит по земле, дух его давным-давно находится в темных селениях Хель, где пища зовется Голодом, а насытиться такой пищей, как известно, невозможно. Это сама Хель, ненасытная и вечно голодная, говорит его голосом, сама Хель жаждет новых и новых жертв.
После этого приятного обещания Ингитора сразу ушла в девичью. Она вспомнила намек Бергвида на то, что здесь две его рабыни, и ей не хотелось дать ему повод вспомнить об этом самому. Конечно, ее, Ингитору дочь Скельвира, невозможно равнять с рожденной в рабстве Оддой и даже с его матерью Даллой, которая была продана и тем самым действительно стала рабыней. Но от Бергвида следует ждать самого худшего, и продавали ее или нет – мало что изменит.
Рабыня Халльгерд помогла ей умыться и лечь. В девичьей еще было пусто, все служанки занимались делами в кухне и в гриднице. Горел только маленький светильник с тюленьим жиром, и Ингитора стала засыпать. Но сквозь наступающий сон ей вдруг померещилось какое-то движение рядом. Сильно вздрогнув, словно проваливаясь куда-то, она открыла глаза и увидела возле себя Одду. Та стояла перед лежанкой, внимательно глядя на нее, и Ингитора в первое мгновение подумала, что та пришла ее убить как соперницу. Ингитора села, и Одда, увидев, что она проснулась, отшатнулась в испуге. Никакого оружия при ней не было, зато в двух шагах стояла Халльгерд и суровым шепотом приговаривала:
– А я тебе что говорю, дура ты! Уходи, не мешай йомфру! Ну, вот, разбудила! Прости ее, йомфру, она глупая, она хотела только посмотреть на тебя! Я уж ее гоню, гоню…
– Не надо! – Ингитора остановила Халльгерд. – Что ты хочешь? – спросила она у Одды.
Та помялась, теребя край передника.
– Я только хотела… хотела сказать… Ты не знаешь, йомфру, какой несчастный человек Бергвид конунг! – вдруг воскликнула она, и Ингитора удивилась, что эта робкая женщина способна говорить так горячо. – Я хотела тебе сказать: нужно его пожалеть! Он же не виноват! Он хочет взять тебя в жены, но я же вижу, ты не любишь его, и я хочу, чтобы ты знала: его нужно пожалеть! Все правда: я – рабыня, и мой сын не может быть конунгом, это было бы только хуже для него, потому что все стали бы презирать и дразнить его. Ты – другое дело, ты знатного рода, ты можешь быть матерью конунга. Но только ты не… Ты должна знать…
Она запнулась, сильнее затеребила передник, и было похоже, что она сейчас заплачет.
– Сядь, – Ингитора показала ей на приступку своей лежанки.
– Садись, дура! – Халльгерд чуть ли не силой усадила Одду. – Что ты! Ну, вот, еще разревется сейчас! А ребенок! Ну, тихо! Говори, раз уж йомфру позволяет! Только не реви!
Одда шмыгнула носиком, но справилась с собой. Ингитора ждала, чем все это кончится: носящая конунгова внука, разряженная, как кюна, но сохранившая все привычки рабыни, Одда вызывала у нее самые противоречивые чувства, и жалость, и брезгливость, и внутреннее чувство униженности – ведь ее, Ингитору, хотели сделать преемницей этой рабыни!
– Бергвид конунг, он такой несчастный человек! – повторяла Одда, подергивая порозовевшим носиком и терзая свои мозолистые пальцы, сложенные на коленях. – Он же ни в чем не виноват! Ему был всего год, когда Стюрмира конунга убили, и только три годика, когда его мать попала в рабство! Что он мог сделать, такая крошечка! Он же не понимал ничего! Он вырос и стал совсем взрослым, и думал, что он раб, и что он сын Вебранда, того хозяина, где они жили, а ему дочь только одна йомфру Хильда. А потом его мать рассказала, когда он вырос, что он сын конунга! Там были одни люди, и его родич Хагир хёвдинг из Нагорья, и еще другие, они привезли его на Квиттинг, и помогли, чтобы его признали конунгом. У него даже было войско, и на тинге его признали, как полагается. Но всякий может его попрекать тем рабством, а разве он виноват!
– Но он давно уже не раб! – ответила Ингитора на эту бессвязную речь, которая усилила в ней все ее чувства: и жалость, и брезгливость к ним обоим, к Одде и Бергвиду.
– И теперь он хочет мстить! А они все говорят, что это не нужно, что от мести только постоянные войны, и разорения, и все такое! А что же ему делать! Фьялли убили его отца, и продали мать, а слэтты не спасли ее, оставили фьяллям! И сам он был в рабстве. Как же ему не мстить, ведь у него нет другого способа вернуть свою честь! А они говорят: не надо! И они все ненавидят его, и отняли у него звание конунга, и теперь он Бергвид хёвдинг, и ему так тяжело, что его поставили вровень со всякими, с Вигмаром Лисицей, который такого низкого рода, а сам хочет стать конунгом и стать выше Бергвида! И даже йомфру Хильда, хоть она такая добрая и терпит, что я… даже она зовет его только Бергвид хёвдинг, чтобы, дескать, он был не выше нее самой, а ей нравится, что она…
– Тихо, молчи! – Ингитора устала прислушиваться к этой путаной захлебывающейся речи и махнула рукой. – Я это все слышала от него самого, не надо мне этого повторять!
– Да, да, я про другое! – Одда испугалась, что ее прогонят и не дослушают. – А сейчас вроде бы все стало лучше! Вот, потому что я… – Она положила руку на свой живот. – Потому что раньше… У Бергвида конунга никогда не было детей. Еще когда его женой была фру Хильдвина, моя хозяйка, у нее тоже не было, и он говорил, что она виновата, а она говорила, что на него наложили заклятье, чтобы не мог иметь детей. Ни от кого. Она потом ушла от него, и теперь у нее есть мальчик от Вигмара Лисицы, значит, она и правда была не виновата. Потом он хотел жениться еще на девушке, я ее не знаю, я ее не видела, она у нас не была, это он ездил к ней куда-то к Раудберге, но потом она убежала от него и вышла за… за сына вашего конунга. И еще раньше, когда он только приехал из-за моря, у него еще была невеста, но она забеременела от… Здесь был виноват Хагир хёвдинг. Женщины так много обманывали Бергвида конунга, вот он и думал, что…
Одда наконец замолчала, задохнувшись от своей длинной и путаной речи: чистить котлы она явно умела лучше, чем говорить. А Ингитора подумала, что очень и очень понимает всех тех женщин, которые обманывали Бергвида Черную Шкуру и убегали от него к Хельги ярлу, к неведомым ей Хагиру, Вигмару Лисице, хоть к пещерному троллю.
– Его боятся, его ненавидят, а никто не хочет его пожалеть! – прошептала Одда, явно борясь со слезами. – Я прошу тебя, йомфру, если ты будешь его женой, пожалей его хоть немного!
– Ах, лучше тебя этого никто не сделает! – в досаде воскликнула Ингитора. – Глаза б мои его не видели!
– Иди, иди спать! – Халльгерд подняла Одду с приступки и толкнула в угол, к лежанке рабынь. – Тебе нельзя так много егозить! Лежи себе!
Ингитора снова легла и отвернулась от света. Все это произвело на нее очень странное впечатление. Воистину велика сила богини Фрейи, если даже к такому чудовищу, как Бергвид, кто-то почувствовал нежную любовь! Его боятся и ненавидят, и он все это заслужил, но никому не приходило в голову пожалеть человека, который вечно причиняет страшное горе другим. «Разве он виноват?» Он не виноват, что в трехлетнем возрасте попал в рабство. Но Ингитора не была очень жалостливой и видела разницу между Бергвидом и его же сестрой Хильдой. Хильда тоже родилась в рабстве. Но она не пытается мстить за дела Торбранда конунга мирным путешественникам, которых там и близко не стояло! Люди виноваты и перед Бергвидом, это верно. Но это не снимает с него той вины, которую он взваливает на себя своими собственными, добровольными и осознанными делами.
Добровольными? Осознанными? Разве это добрая воля – что он вынужден подчиняться злому духу, завладевшему его душой? Разве он осознает, что правит им дракон Нидхёгг? Есть ли виноватые в том, что он, рожденный конунгом, вырос рабом, а потом снова стал конунгом и теперь вынужден соединять в себе то и другое? Нет уж, если сам он не может решить, кем ему жить, рабом или конунгом, то в этом виноватых нет!
Когда Ингитора опять проснулась, в девичьей снова ощущалось движение и звучали тихие голоса. Халльгерд, Аудвейг и еще кто-то из женщин толпились возле лежанки Одды. Йомфру Хильда приподнялась на локте и тоже смотрела туда. Слышалось тихое постанывание. У Ингиторы мелькнула мысль, что Одда рожает, но это было маловероятно: до срока ведь оставалось еще месяца три, если не четыре.
– Да разбудите ее! – крикнула Хильда. – А то мара ее задушит!
– Я ей кладу нож под подушку! – сказала Халльгерд, разлохмаченная, в одной серой рубахе, сама похожая на ведьму. – Чтобы отгонять от ребенка мар и прочую дрянь. Ну, Одда! Проснись! Что ты мечешься? Фригг и Хлин с тобой! Проснись!
Одда сильно вздрогнула, вскрикнула и открыла глаза.
– Это я, Халльгерд! Я не мара! Что с тобой? Чего ты стонешь? Тебе плохо? Вот тут фру Ауд, она тебе поможет, она умеет лечить.
– Я… Я кричу? – растерянно удивилась Одда. – Разве… Нет…
– Тебе что-то снилось?
– Да. Мне снилось. – Одда вдруг села на лежанке и вцепилась в руку Халльгерд. Она дрожала, и женщины торопливо укутали ее одеялом. – Так страшно!
– Что страшно? Расскажи, тебе станет легче.
– Я опять увидела тот сон. Он уже был. Ко мне приходит по ночам злобный дух!
«Уж не Бергвида ли она имеет в виду?» – подумала Ингитора.
– Этого еще не хватало! – заговорили женщины.
– Значит, ножа под подушкой мало!
– Надо вырезать ей рунную палочку, чтобы отгонять духов.
– Надо спросить у Гуннрид из Лисьего Мыса, она знает много всяких заклятий!
– А на что он похож? – спросила любопытная Хильда. – Что он тебе делает? Душит?
– Он ничего мне не делает, – ответила Одда. – Просто приходит. Он похож на мальчика, у него светлые кудрявые волосы и голубые глаза. Но они так злобно горят, как стальные клинки. Он весь в крови, и в руке держит огромное копье, выше его ростом. У копья весь наконечник в крови, и по древку течет кровь. И у мальчика такая огромная рана в груди, прямо посередине. И вся грудь в крови, и подбородок… Я боюсь!
Лихорадочно и бессвязно выговорив все это, Одда разрыдалась, прижимаясь к Халльгерд.
– Это мое несчастье! – бормотала она сквозь слезы. – Это мой сын, которого я ношу! Он родится мертвым! Или я сама умру! Я умру, я знаю! Нам всем не будет счастья!
Ингитора думала, что всем, кто рядом с Бергвидом, на счастье нечего и надеяться. Добрая Ауд старалась успокоить Одду, говорила, что к смерти снится серый конь, а мальчик с копьем обещает ее сыну славное будущее, что он вырастет великим воином и прославит род. Постепенно Одда затихла, ее уложили, показав нож под подушкой и уверив, что вся нечисть боится ножа и больше злобный дух к ней не придет. А Ингитора до самого утра больше не спала: события вечера и ночи обострили ее тревогу, и теперь мерещилось, что всех их ждут у самого порога какие-то страшные беды. Бергвид Черная Шкура притягивал столько зла к тому месту, где находился, что все его близкие были просто обречены.
Еще три или четыре дня прошло так же, а потом Бергвид со своими людьми собрался уезжать, чтобы дома достойно отметить священный день Середины Лета. Как ни трудно было представить, что у этого чудовища точно так же есть дом, как у всякого человека, но дом у него имелся – усадьба Конунгагорд, родовая усадьба квиттингских конунгов, расположенная на озере Фрейра. Там он проводил время между походами ради «мести своим врагам», как он называл свои разбойничьи выходы в море, когда грабил любые корабли, кроме квиттингских, и то потому, что ему не хватало сил выдерживать постоянную войну с шестью другими хёвдингами.
– У Дага Кремневого очень много людей, целое войско, и он может выставить с Восточного побережья целую сотню кораблей! – рассказывала Хильда, которая в этих делах разбиралась очень хорошо. – Хагир тоже разбогател на своем железе, у него тоже большая дружина. Остальные послабее, но они все под рукой Вигмара Лисицы: Вильбранд из Хетберга – брат его последней жены, а Лейкнир из Кремневого Склона – муж его дочери. И Тьодольв из Можжевельника тоже с ним в родстве, я уж не помню как. И у них, я знаю, есть еще союз против нас, хотя это и не вполне честно. Все восемь хёвдингов поклялись именем Фрейра быть в мире между собой, но те шесть еще отдельно поклялись, я знаю, вместе выступить, если мой брат Бергвид выступит против кого-то из них.
Эта предосторожность казалась Ингиторе более чем оправданной. Может быть, неизвестный ей Вигмар Лисица, главарь этого «заговора», и был честолюбив, жаден и коварен, но хуже Бергвида он едва ли мог быть.
В день перед отъездом Бергвид хёвдинг явился в гридницу, где его сестра в это время сидела со своими служанками, болтая с Ингиторой. Помня свой обет, Ингитора тоже не могла заниматься рукодельем, и это казалось Хильде очень кстати. Судьба Ингиторы представлялось ей похожей на сагу, и она откровенно завидовала новой подруге, которая благодаря своей вражде с конунгом фьяллей так прославилась на весь Морской Путь. Правда, о самом Торварде конунге она говорила гораздо охотнее, чем о других участниках событий, и Ингитора очень быстро поняла, что Хильда так увлекается ее делами отнюдь не только из сочувствия. Да и в делах самого Торварда ее привлекали не только и не столько битвы…
– Торвард конунг – он такой красавец! – восклицала Хильда, и глаза ее блестели непонятным Ингиторе и даже неуместным воодушевлением. – И шрам на лице его не так уж и портит – если чуть-чуть привыкнуть, то ничего и не замечаешь! Да это еще что! На груди у него такой шрам – вот такой! – она провела рукой вдоль своего тела с левой стороны. – И он почти свежий, увидишь – вздрогнешь!
– Он что… часто здесь бывает? – неохотно спросила Ингитора, больше из вежливости, чем из желания поддерживать этот разговор.
И откуда Хильда знает о шрамах, которые у Торварда под одеждой? Эта мысль выскочила сама собой, но Ингитора с досадой выставила ее из головы прочь.
Она чувствовала себя в долгу перед Хильдой за гостеприимство, но та, право же, могла бы понять, что неуместно расхваливать красоту человека, который причинил ее гостье столько зла.
– Ну, раз в год я его обычно вижу, а бывает, два или три! – Хильда самодовольно усмехнулась, и чем небрежнее она старалась об этом говорить, тем лучше было видно, как распирает ее гордость от знакомства со столь знаменитым человеком. – Он обычно останавливается у меня, если плывет дальше на юг, в Винденэс или еще куда-то. Видела в девичьей бронзовую чашку для умывания и кувшин к ней, с оленем на крышке? Это он подарил в прошлом году, из его добычи.
Ингитора вспомнила кувшин с золоченым уладским оленем, который сочла добычей Бергвида. И вдруг оказалось, что удовольствием любоваться кувшином она обязана Торварду конунгу.
– Он такой высокий, сильный и стройный – ну, просто Фрейр! – увлеченно болтала Хильда. – У него мускулы вот здесь, на плече, толще моей ноги, представляешь! Я его однажды спросила, сколько он весит, а он ответил: «Не раздавлю!» – представляешь!
Хильда весело смеялась, а Ингитора онемела, не веря своим ушам и не понимая, как можно радоваться, получив такой откровенно непристойный ответ. Сама она могла бы расценить подобное только как оскорбление, но ей в голову не пришло бы задать мужчине такой вопрос! Она и так увидела за эти дни, что воспитание бедняжки Хильды оставляет желать много лучшего, но чтобы настолько!
А впрочем… И сама хороша. В ее «злых песнях» про того же Торварда девичьей скромности было не много, хотя это, конечно, совсем другое дело. Ингитору подмывало ответить, что Торвард конунг весит четыреста шестьдесят пять марок (такое сокровище только в марках и завешивать!), но она промолчала, не желая углубляться в этот предмет. А для Хильды, на ее беду, как раз он и являлся самым привлекательным.
– Представляешь, он до сих пор не женат! – с восторженным упоением продолжал та. – Ну, не считая фрии Эрхины, но он про нее давно и думать забыл. На уладских островах на него все подряд вешались, как им только не стыдно! Одна тамошняя дочь конунга его так домогалась, даже обещала навести на него порчу и на весь свет опозорить, если он ее не увезет с собой. Это Эйнар сын Асвальда рассказывал. А еще рассказывают… – Хильда странно посмеивалась с закрытым ртом, словно все же отчасти смущалась, но не могла сдержать желания поделиться, – ну, это один его парень из дружины рассказывал моей Труде, а она мне. Когда он только в первый раз ходил на своем корабле с золоченым штевнем и с флюгером из чистого золота, ну, из той уладской добычи, он у него и сейчас на мачте, – про это было везде много разговоров, и все хотели посмотреть! Когда они проходили Скуглифьорд, ну, где живет Хедемунд ярл, то сама фру Бехольда, ну, ты знаешь, она дочка Альгаута конунга, тоже пожелала посмотреть! И пожелала, чтобы сам Торвард конунг показал ей корабль! И говорят, они долго оставались вдвоем в шатре на корме, а потом когда вышли, фру Бехольда была очень румяна и вид у нее был очень довольный.
Ингитора отворачивалась, изнывая от неловкости и досады, ей хотелось плакать и смеяться. После того как она произносила свои стихи перед Бергвидом Черной Шкурой, ей, право же, только того и не хватало, чтобы вникать в любовные приключения Торварда конунга, да еще в пересказе через третьи руки, через болтовню хирдманов и служанок! Что-то многоречивый Анвуд не упоминал ни о каких шатрах на корме, а жаль: может, это несколько охладило бы пыл йомфру Вальборг и отучило бы так восхищаться врагом своего брата Эгвальда!
– Говорят, осенью он ездил в Винденэс посмотреть на дочку Рамвальда конунга. Похоже, не очень-то она ему и понравилась! – продолжала Хильда, с небрежностью пожимая плечом. – Ну, оно и неудивительно! Не знаю, кто ему угодит! Его же любит валькирия! Правда, я точно знаю, их роду покровительствует валькирия, и она иногда бывает любовницей какого-нибудь конунга фьяллей, ну, если он ей нравится!
Ингитора молчала, но теперь ей стало понятно, почему при виде девушки, у которой есть дело к Торварду конунгу, Хильда выразила свой вопрос как «что у тебя с ним было?» – ожидая рассказа в определенном роде.
От дальнейшего оскорбления чувств Ингитору спасло появление Бергвида: Хильда мгновенно замолчала, приняла независимый вид и даже взяла в руки свое шитье. Бергвид, конечно, не стал бы приветствовать болтовню об одном из его злейших врагов.
Ингитора отвернулась: сам воздух в его присутствии словно бы превращался в смолу, дышать при нем было трудно, и ее мутило от отвращения.
– Я уезжаю! Я собираюсь достойно отпраздновать Середину Лета и принести достойные жертвы в святилище на мысе Коней, – объявил Бергвид, тяжело опустившись на скамью.
Это намерение заслуживало самой горячей похвалы, и Ингитора одобрила бы его всей душой, если бы была уверена, что ей не придется при этом присутствовать.
– И ты поедешь со мной! – объявил он, глянув на нее своими бездонно-темными глазами. – Я принесу жертвы и в святилище объявлю тебя своей женой, чтобы потом никто не мог сказать, что… – тут он, как часто с ним бывало, потерял нить рассуждения и задумался. – Чтобы в законности рождения моего сына… не было потом сомнений.
Ингитора промолчала.
– Йомфру Ингитора поедет с тобой, если такова будет ее воля! – надменно ответила брату Хильда. – Но если это так, я буду очень удивлена!
– Она – моя пленница! – Бергвид начал горячиться, его ноздри задрожали. – Она будет делать то, что я захочу!
– Ты напал на нее на моей земле! – Хильда тоже повысила голос. – Ты сколько раз обещал мне, что перед Острым мысом больше не будет ни одной битвы!
– Но это фьялли! Это корабль самого Торварда! Я дал клятву не пропускать моих врагов и не пропущу!
– Я не знаю, кому ты давал такую клятву, а вот не трогать людей на моей земле ты обещал мне! И ты нарушил твое обещание! Все, кто на моей земле – мои гости, а мой дом зовется Мирной Землей! Никто здесь не вправе принуждать или чинить обиды! Я же терплю твою Одду у меня за столом! Если уж с корабля остался в живых только один человек, уж об этом человеке я позабочусь!
– Она моя! Я заберу ее!
– Попробуй только тронуть хоть что-нибудь в моем доме! – гневно крикнула Хильда и вскочила. – Ты дал клятву быть в мире со всеми хёвдингами, а значит, и со мной! Попробуй только тронуть что-то в моем доме, и тем самым ты нарушишь клятву! Попробуй только меня тронуть, и наша мать лишит тебя своего благословения!
– Ты хочешь быть заодно с моими врагами! – закричал Бергвид, тоже вскочив.
После этого в гриднице разыгралась длинная и шумная ссора, совершенно не приличная для людей такого происхождения, но естественная для отпрысков рода Лейрингов – правда, оба они этого не знали, так как не успели пожить среди своей материнской родни в ее семейном гнезде. Ингиторе очень хотелось убежать куда-нибудь от этого крика и множества взаимных обвинений, которыми сын и дочь кюны Даллы осыпали друг друга, не считаясь с присутствием дружины и челяди. Видно было, что эта ссора не является чем-то необычным, что подобные недоразумения тут случались и раньше, и оба противника хорошо знают, что им говорить. Йомфру Хильда являлась наилучшим соперником для своего неукротимого брата: она не боялась ни блеска его глаз, ни дико искаженного бледного лица, ни занесенных кулаков, ни крика, ни топота. Она знала, что он утомится раньше.
И правда: в конце концов Бергвид рухнул опять на скамью, уронив руки и свесив голову. Подвешенный камень опять качнулся от буйства к полному бессилию.
– Мы не будем нарушать мир между собой, как пристало детям одной матери! – со снисходительным торжеством сказала йомфру Хильда. – А йомфру Ингитора останется у меня в гостях, сколько ей будет угодно, и никто не вправе принуждать знатную девушку к чему-то в моем доме, который зовется Мирной Землей!
Но на этом Бергвид не успокоился. Ингитора сделала открытие, что иногда и он может рассуждать здраво, хотя ее это не обрадовало. Ему запало в мысли то соображение, что дети рабыни все же не годятся в наследники конунгов, и теперь, когда предполагаемое заклятье было преодолено, ему уже хотелось во что бы то ни стало раздобыть себе знатную жену. Но он понимал и то, что ни один хоть сколько-нибудь знатный человек в Морском Пути не захочет с ним породниться. Высокородные женщины, в отличие от мужчин, слишком редко выходят в море, где он мог бы их заполучить. В этом отношении Ингитора стала бы для него ценнейшей и незаменимой находкой.
День за днем, отложив отъезд, он добивался от сестры согласия отдать ему его добычу, то гневался, то умолял и заклинал памятью матери. Йомфру Хильда страдала, видя брата в таком расстройстве, но держалась твердо. Она не могла не видеть, что при одном звуке Бергвидова голоса лицо Ингиторы искажается от отвращения, и не могла предлагать ей породниться, хотя тоже понимала, насколько лучше Бергвиду раздобыть себе в жены знатную женщину. Ведь теперь враги могут называть его «раб и муж рабыни»! Бергвид внушал ей заботу о чести рода, но свою собственную честь Хильда ценила еще выше и не поддавалась.
– Род не оставил мне в наследство ни-че-го! – отчеканила она, когда Бергвид завел об этом речь. – Ни имени, ни костяной пуговицы, ни горсти земли! Все, что я имею, я добилась сама! Мой дом славится как мирная земля, и я не потерплю обид и принуждений! Этого требует моя честь, а значит, и честь рода! Того рода, из которого я происхожу, и того, которому положу начало!
Однажды Бергвид вызвал сестру из девичьей ранним утром, еще пока даже служанки спали. Видимо, за ночь ему пришла какая-то мысль. Разговор шел все о том же: Ингитора слышала из гридницы громкие голоса Бергвида и Хильды, потом вдруг наступила тишина. Это было странно. Ингитора соскочила с лежанки и подбежала к двери, не смущаясь присутствием служанок: речь шла о ее судьбе.
– Ты видишь, на какую жертву я готов пойти! – услышала она через дверную щель дрожащий голос Бергвида. Казалось, он плачет. – Я готов, готов на жертву! И ты не можешь мне отказать. Пусть! Я готов примириться с Вальгейром, пусть он живет в твоей усадьбе, я все стерплю! Я даже готов сесть с ним за один стол, но ее ты должна мне отдать!
Ответом ему была тишина. Через некоторое время дверь перед лицом Ингиторы скрипнула и отъехала назад и перед ней оказалась Хильда, погруженная в задумчивость, в какой Ингитора ее еще не видела.
Увидев перед собой Ингитору, Хильда не удивилась.
– Кто такой Вальгейр? – спросила Ингитора, поскольку не было смысла скрывать, что она подслушивала.
– Это мой возлюбленный! – несколько оживившись, ответила йомфру Хильда. Знатной женщине, имеющей одно имя с валькирией, возлюбленный необходим, как Сигурд Брюнхильде. – Он сын Вигмара Лисицы, законный сын, не то что эти парни, которыми у него полон дом! Законных сыновей у него только трое, и Вальгейр – средний. Мы любим друг друга уже пять лет, с тех событий на озере Фрейра. Но все наши родичи против, они не хотят, чтобы мы поженились. То есть Хлейна и Хагир не против, совсем наоборот, но Бергвид Хагира терпеть не может и от их поддержки нам только хуже. Бергвид уже лет пятнадцать не может простить ему кубок, его называют Дракон Памяти, который Хагир у него украл. То есть Хлейна говорит, что все было наоборот, что это Бергвид украл кубок у Хагира. Ну, не знаю, Хагир ведь ее муж, вот она его и выгораживает. Ну, в общем, Бергвид, мой брат, слышать не хочет об этом браке, и сам Вигмар хёвдинг тоже.
– Почему? – спросила Ингитора и села на лежанку. Все служанки давно уже проснулись и слушали их, но йомфру Хильда, как видно, от своей челяди ничего не скрывала.
– Потому что они, Вигмар и Бергвид, ни за что на свете не хотят родниться между собой. Каждый из них считает другого своим злейшим врагом и твердит, что не узнает покоя, пока не убьет его. Их сдерживает только наша клятва на озере Фрейра, иначе они каждый год ходили бы походами друг на друга и на всем Квиттинге давно не осталось бы живого человека! Они, то есть Бергвид и Вигмар, совсем по-разному думают, что нужно квиттам. И поэтому они не могут примириться, пока оба они живы. Бергвид, мой брат, даже думает, что Вигмар сам хочет стать конунгом. Но это невозможно, потому что в его роду нет никакой связи с конунгами, как же можно!
Хильда охотно рассказывала, не нуждаясь в вопросах, но Ингитора с трудом слушала и не вполне понимала ее. Все эти имена и события, для Хильды не менее достопамятные, чем сказания «Вёльсунг-саги», для нее не значили ничего, и она могла думать только о себе.
– И, значит, он сказал, что позволит тебе выйти за Вальгейра, если ты…
– Если я позволю ему увезти тебя. Но только я не позволю. – Хильда еще подумала, потом твердо кивнула. – Не позволю. Мне не очень-то нужно его согласие: я живу не в его доме, а в своем, и я сама себе хозяйка. Когда я решу, что настала пора выходить замуж, я обойдусь безо всяких разрешений. А тебя я не могу ему отдать. Скажи, ты ведь любишь Эгвальда?
– Да. – Ингитора кивнула, но едва ли она сейчас помнила лицо Эгвальда.
– Ну, вот! Значит, ты должна выйти за него. А Бергвиду надо поискать другую жену, если уж она ему так нужна.
Вечером в гриднице Бергвид ждал ответа на свою «жертву».
– Я хочу услышать твой ответ, сестра моя! – произнес он, держа в руке свой тяжелый кубок. Он уже был слегка пьян к началу ужина, а теперь пил все больше. – Ты подумала о том, что… что я сказал?
– Я подумала! – Хильда выпрямилась и гордо вздернула свой носик. – Ты поедешь один, Бергвид хёвдинг, брат мой. Йомфру Ингитора останется у меня.
– Но ты должна же понимать, йомфру, как важно конунгу найти знатную мать своим детям! – принялся убеждать ее один из тех, кого Бергвид звал своими ярлами, Ульв по прозвищу Дубина. Ничего нового он, конечно, придумать не мог и просто повторял то, что устал повторять его вождь. – А Ингитора дочь Ске…
– У Бергвида, моего брата, было достаточно знатных женщин! – воскликнула Хильда, теряя терпение. – У него была невеста, Гуннфрида дочь Гунвальда! У него была жена, Хильдвина из рода Хетбергов! У него была еще одна невеста, Эйра дочь Асольва! Он не сумел удержать ни одну из них! Еще одна не поможет, если ему не судьба!
– Это Хлейна научила тебя так говорить! – в ярости закричал Бергвид и выронил кубок, так что он покатился по полу и звонко ударился о камень очага. – И ее муж Хагир, этот мерзавец! Это они научили тебя! И теперь ты забыла память нашей матери, и я…
– У меня есть своя голова! – в такой же ярости закричала Хильда. Этот упрек окончательно вывел ее из себя. – А Хагир и Хлейна, если хочешь знать, говорили мне еще не то! Они говорили, что вполне в твоей власти было забрать нашу мать из Граннланда и не дать ей умереть в рабстве! Ты этого не сделал! И не смей упоминать ее! Ты сам ее предал!
– Это ложь! – Бергвид зарычал и завыл, как раненый зверь, и даже у Ингиторы возникло желание спрятаться, хоть под стол, чтобы этого не видеть. – Это он, Хагир! И этот подлец Гельд Подкидыш! И тот гад с Квартинга, тролль сын тролля, не хочу его вспоминать! Это они не взяли ее с собой!
– Они не были ее сыновьями! А ты был! И как только у тебя появились люди, дружина, корабль, ты должен был вернуться за ней!
– Как я мог вернуться, если там правил этот ублюдок Вебранд!
– Не смей так говорить о моем отце! – Хильда в ярости стукнула маленьким кулачком по столу. – Он был не хуже твоего, если хочешь знать! А ты – ты боялся его! Ты боялся показаться ему на глаза даже с кораблем и дружиной, потому что привык бояться его! Ты как был рабом…
Здесь йомфру Хильда все же опомнилась, резко замолчала, повернулась и выбежала из гридницы, пока с ее языка не сорвалось то, что говорить совсем не следует. Ингитора кинулась за ней.
– Мне так жаль! – говорила она, правда, не ощущая никакого желания пожертвовать собой ради примирения хозяйки с ее безумным братом. – Получается, что ты из-за меня так поссорилась с Бергвидом…
– Чепуха! – отрезала Хильда Отважная. Она была бледна и дрожала от возбуждения, но держалась твердо. – У меня есть и другая родня: Хагир и Хлейна. Хагир тоже со мной в родстве, он двоюродный племянник нашей матери. И я сказала правду, а если она ему не нравится, так пусть идет к троллям! Это правда, что он мог вызволить нашу мать, но оставил ее умирать в рабстве! Хагир говорил: тогда, если бы он взял ее, его лишили бы поддержки, потому что ее считали несчастливой женщиной. Но все равно… – Глаза Хильды вдруг налились слезами и она всхлипнула. – Он должен был ее забрать и освободить. И, может быть, тогда она не умерла бы, а жила бы с нами. И у меня тоже была бы мать!
Оскорбление оказалось слишком велико: Бергвид забыл об Ингиторе, он не пожелал ни мгновения оставаться под крышей сестры, которая оказалась не лучше, чем все те подлецы и предатели, которые всю жизнь его окружали. Тем же вечером, прямо из-за стола, он уехал, увозя Одду и прочих своих людей. Но Ингитора еще полночи не могла заснуть, не веря такому счастью: Бергвида больше нет под этой крышей, и можно надеяться, что она никогда его больше не увидит!