Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья.
Багров распахнул окно Приюта валькирий. Снаружи хлынул солнечный свет. Мокрый лист, влетев со сквозняком, приклеился к подоконнику. Матвей оглянулся. Ирка сидела в гамаке, свесив ноги. Лицо у нее было утомленное, под глазами круги. Она заснула только два часа назад, бегала, говорила о Бабане, пыталась устроить встречу с Мамзелькиной.
Хитроумная старушка от встречи уклонялась, но продолжала присылать бумажки, которые сыпались с потолка так активно, словно они жили в мистическом лесу под облетающим деревом смерти. Даже ночью Багров слышал, как листы продолжают падать, тихо шурша на полу. Это были выполненные заявки трудолюбивой Аидушки, которая и ночью продолжала свою работу.
– Что у тебя с шеей? – воскликнул Багров, когда Ирка, спрыгнув с гамака, подошла к окну.
– А что у меня с шеей?
– Кровь!
Ирка бросилась к зеркалу. Под ухом у нее были красные полосы – следы ногтей.
– Разодралась. Может, аллергия, нет? Или комара раздавила? Или это не так бывает?
Матвей молчал, тревожно поглядывая то на шею, то на Иркины губы. Накануне вечером он все-таки не удержался и поменял Ирке зуб. Теперешний был таким новеньким, с четкими уголками, каким бывает только совсем молодой, едва проклюнувшийся зуб, не знавший еще ни орехов, не пластиковых окончаний шариковых ручек. Он был настолько свежее своего соседа – тоже вполне еще хорошего и белого, – что сегодня Багров планировал поменять Ирке и прочие зубы, а заодно чуть подправить уши и, возможно, убрать привычку спорить по пустякам. Пусть Ирка на все вопросы отвечает только «Да, Матвей!», «Хорошо, Матвей!», «Как скажешь, любимый!», и не будет всех этих рожиц, вздохов и игры бровями.
Но это были еще не сложившиеся планы, а так, прикидки. Самое невероятное, что Ирка не замечала в себе никаких перемен. Очевидно, вместе с самой деталью менялось что-то и в сознании, и Ирке казалось, что так было всегда.
– Улыбнись! – велел Матвей.
– Зачем?
– Просто я люблю твою улыбку.
– Утром она больше похожа на оскал… Ну пожалуйста! Люби! – и Ирка все-таки улыбнулась.
Матвей с облегчением убедился, что измененный зуб остался таким же новым. И с десной как будто все в порядке. Не кровоточит.
– Тебе не хочется чего-нибудь необычного? Ну там, кусаться? – спросил Матвей, пытаясь голосом превратить все в шутку.
– Кусаться? – удивилась Ирка. – Да нет, кусаться не хочется. Хочется общения, дружбы! Иди сюда, мальчик! Поговорим о чем-нибудь нейтральном. Ты шею мыл? У тебя есть паспорт донора?
Матвей невесело усмехнулся. Обращение «мальчик» наряду с мягким голоском и сомнительным контекстом напомнило ему волхва Мировуда. Добрый дядя Мировуд иногда на пару дней закапывал его в одном гробу с покойником и потом подводил под это какую-нибудь философскую базу. Например, «лучший способ победить страх – остаться с ним наедине». Только у Матвея страх почему-то не побеждался, а, напротив, он потом две недели не разговаривал, трясся и заикался, из чего волхв заключал, что Матвей недостаточно долго оставался со страхом наедине, и опять закапывал его.
Мировуд никогда не сомневался в собственных действиях. Добро и зло он считал слишком общей категорией, утверждая, что раз то, что является добром для волка, не является одновременно добром для съеденной им овцы, то либо добра и зла нет, либо они так относительны, что любой поступок, какой бы ты ни совершил, будет все равно для кого-то добром, хотя бы ты поставил на городскую площадь пушку и расстреливал всех картечью. Этот милый парадокс так его увлек, что, по слухам, он до сих пор решал его в одном из Нижних отделов Тартара. Лигул же, временами навещая Мировуда с раскаленными щипчиками в присутствии двух садистов-мордоворотов, утешал беднягу тем, что его поступок тоже нельзя назвать злом, поскольку нельзя однозначно утверждать, что и с какой целью происходит…
– Все нормально? – спросила Ирка, тревожно наблюдая за игрой теней на лице Матвея.
– А что такое норма? – отозвался Матвей. – Все, не слушай меня… Садись завтракать!
День прошел тревожно. Ирка то мчалась к Бабане отговаривать ее от операции, то, сердясь на Мамзелькину, посылала Матвея на улицу жечь Аидушкины бумажки. Но вот уж черное чудо: бумажки, на вид абсолютно сухие, не горели, а чадили, испуская удушливый дым.
Ближе к вечеру Аида Плаховна, которую Ирка лихорадочно разыскивала, наконец вышла на связь и назначила ей встречу в маленьком театрике, заблудившемся где-то в районе «Арбатской». Ирка озадачилась. Она не подозревала в Мамзелькиной театралку.
– Я иду с тобой! Я тебя к старухе одну не пущу! – заявил Багров.
– Нет! Я сама! – ответила Ирка так строго и решительно, что Матвей вынужден был уступить.
Выстояв небольшую очередь, Ирка купила билет и долго болталась у входа, высматривая Плаховну. Второй звонок, третий. Мамзелькина явно опаздывала. Нервничая, Ирка забегала по фойе и, не замечая этого, скребла ногтями шею там, где когда-то была родинка. Внезапно чья-то холодная ручка небрежно потрепала ее по щеке. Ирка обернулась и увидела, что Аидушка стоит от нее метрах в десяти. Как она смогла коснуться ее на таком расстоянии, осталось загадкой.
Аиду Плаховну было не узнать. Рюкзачок исчез, исчезли кроссовки и потрепанная куртка. Неизменная коса превратилась в громоздкую ортопедическую трость, нижняя часть которой была обмотана большим непрозрачным мешком.
Ирка подбежала к Плаховне. Та дружелюбно поздоровалась, наблюдая за Иркой маленькими, с лукавинкой глазками.
– Ох, прости, задержалася я! – затарахтела Аидушка и в знак приветливости ущипнула Ирку за руку у локтя. – Спортсмена в аварии забирала, туточки, на Садовом кольце. Такой красивеющий мужчина, а трясется весь, угрожает! Эх, не умеют помирать мужики, прямо исплюесси вся, пока выкосишь! Пропитые и прокуренные еще куда ни шло, с достоинством мрут, а эти красивые, футболисты, культуристы, – смотреть тошно. Да и эйдос у них к телу завсегда прирастет, ажно края потом отдираются!
– Почему? Разве спорт – это не мужество?
– Ох, милая, ты меня филохсофией не парь! Мужество-то, может, и есть у них, да только уж больно много они с собой носятся. Таким-то сложнее всего помирать. Да сама увидишь, как по вызовам ходить начнешь, – в голоске у Мамзелькиной колокольчиком прозвенело ехидство.
– Спасибо на добром слове! – сказала Ирка и, думая о Бабане, пасмурно добавила: – А женщины как умирают?
– Женщины – те по-разному, но обычно лучше мужчин. Опять же, из опыта говорю. Женщина, даже самая распакостная, перед смертью часто как-то светлеет, прощения у кого-то просит, прям косу не опустишь.
Говоря это, Мамзелькина хитро, по-птичьи, поглядывала на Ирку, точно наперед знала, что у той на сердце. Ирка, бодрясь, разглядывала Аидушку. На старушке была кокетливая беретка, чуть сдвинутая на одно ухо. В правой ручке она цепко держала бинокль цвета слоновой кости.
– Напрокат взяли? – спросила Ирка. Увидев Мамзелькину, она растерялась, и вся заготовленная речь куда-то улетучилась.
– Напрокат-то напрокат, да не здесь! Ну-ка, милая, взгляни! – охотно отозвалась Плаховна, и бинокль вдруг сам собой очутился у Иркиных глаз.
Ирка знала, что театральные бинокли надо бесконечно настраивать, да и то они отражают какие-то кусочки, но этот настраивать не пришлось. Она увидела все тех же людей, что толпились у гардероба и при входе в зал, но только с добавлением одной детали. К голове каждого человека тянулся серый полупрозрачный шланг, похожий на трубки гибкого стока под раковиной. По шлангу, временами застревая и создавая заторы, проталкивались образы. Порой человек отмахивался от них, порой прислушивался, соглашался с тем, что ему нашептывали, и тогда эйдос в его груди начинал тревожно мерцать, испытывая боль.
Образы были у каждого свои. Там, откуда шли трубы, знали, кому и что вливать. У полной женщины в синем платье это была бесконечная череда еды: пончики, курица, лапша с приправами. У ее спутника, худого, дерганого, с желчным лицом, в трубу вливался бесконечный поток опасений. Вот его хватает полиция за преступление, которого он не совершал. Вот с потолка падает громадная театральная люстра. Вот, пока он сидит в театре, ловкий форточник скользит по веревке с крыши, чтобы украсть деньги, которые лежат в носке за электрическим счетчиком.
Особе средних лет, уже дважды грозно оглянувшейся на Ирку, мерещилось, что все – даже незнакомые – хотят ее обидеть, оскорбить или как-то ущемить ее права. Она выпрямлялась, злилась, поджимала губы и не догадывалась, что по трубе в ее голову вливается серая каша, похожая на пережеванную еду.
Женщина с кислым, издерганным лицом с удовольствием выуживала из своей трубы мысли, что вот она страдалица, творящая святое дело, бесконечно уставшая и заслужившая покой и уважение, а ее окружают люди черствые, грубые и наматывающие ей нервы на кишки.
У некоторых образы были невинно-порхающими, но очень быстро сменяющимися, как у той молоденькой коротко стриженной девушки, которая смеялась в телефон и все время подпрыгивала. Не мысли, а сплошной поток радостей, встреч и увеселений. У других – темными и страшными. Так, в голову одного парня, выглядевшего вполне нейтрально, протискивались бесконечные сцены насилия. Любому человеку, которого он видел, парень мысленно стрелял в голову и наслаждался тем, как тот падает. Труба, которая шла к голове парня, была огромной, страшной и раздутой, как кишка какого-то бизона.
Внезапно все трубы разом исчезли. Цепкая ручка отобрала у Ирки бинокль:
– Ну хватит, березка моя недорубленная, засмотрелась! А теперь и в зал пора. Вон уж свет гасят!
– Что это было? – с волнением спросила Ирка.
– Новая задумка Лигула… Ребятишки клиентов прикармливают! С прикормкой-то эйдосы лучше ловятся.
– А вам этот бинокль зачем? Вы же не…
– Это ты верно сказала. Нам, смертям, он особливо и ни к чему. Разнарядки-то сейчас дикие! Каждую секунду народ загибается! Пес его там разберет, что у кого на душе! Чикаешь себе и чикаешь, – равнодушно отозвалась старушка, и сердце у Ирки тревожно упало от этого объединяющего «нам» и отождествления ее с Мамзелькиной, точно Аида считала ее равной себе и не видела между ними никаких различий.
Да и другое напрягло Ирку. Прежде Мамзелькина всеми силами избегала слова «смерть», предпочитая туманное «менагер некроотдела». А тут почему-то ляпнула открытым текстом. А старушка-то ничего не делала случайно. Это Ирка уже усвоила.
Хотя билет у Ирки был куплен в партер, а Мамзелькина вообще не утрудила себя такой мелочью, как билет, она решительно повела Ирку в директорскую ложу, обычно стоявшую пустой. К ним, негодуя, устремилась одна из контролерш, но Аида Плаховна, коснувшись ее ручкой и участливо заглянув в глаза, спросила:
– Что ж вы свирепствуете над людями, Ядвига Васильевна? Мы с внучкой легонькие. Стульчиков не протрем!
– Не положено! – огрызнулась контролерша и вдруг изумленно распахнула рот, поняв, что ее назвали по имени.
– И-и, родная, хоть и не положено, а всех положат! Головушка-то как? Не болит? А то глядите: навещу через недельку-другую!
Контролерша качнулась, сжала ладонями виски и ушла, едва ли понимая, куда. Мамзелькина зазвенела мелочью в невидимой копилке и сама закрыла двери.
Спектакль уже шел. Давали «Трех сестер» Чехова, причем вместо второй сестры был почему-то брат, ходящий в женском платье, а вместо первой сестры – манекен с накрашенными губами. Все слова и поступки имели сложную трактовку, о которой автор не мог даже мечтать, поскольку в его время такого чая не нюхали. Каждый из героев, даже второстепенных, вроде проходящего по сцене мужика с вилами, был обязательно в кого-нибудь влюблен и выражал это либо словами, либо движениями, либо особым плакатиком, который висел у него на спине. Плакатики эти, кстати, были почти у всех. На них, кроме дополнительной информации, содержалось и имя персонажа, что было удобно, потому что зрители не путались и знали, что эта девушка на самом деле офицер в капитанском чине, а этот мужчина с бородой – вовсе и не мужчина, и не с бородой, а образ кухонного шкафа, преломленный в сознании горничной.
Но все же главным украшением театра был оркестр, а главным украшением оркестра – роскошный дирижер с гривой, доходящей до середины спины, и руками, от которых ужасались скрипки и дрожали барабаны.
– Ну, перепелочка моя недобитая, чего тебе надо? Зачем встречаться хотела? – обрывая Иркино созерцание, резко спросила Мамзелькина.
Перекрикивая барабаны и торопясь, Ирка начала объяснять про Бабаню и под конец всунула в сухонькую ручку старушки тот самый страшный бланк. С сомнением вытянув губы, Мамзелькина внимательно посмотрела на печать, а потом сразу на уголок, где карандашиком значилось таинственное «нсогсос». Ирка с Багровым решили, что это запись канцеляриста, сортирующего бумаги, которую он забыл стереть.
– Что это? Разнарядка? Чагой-то я такой бумажки не упомню!
– Она на мое имя! – крикнула ей на ухо Ирка.
– Ишь ты! Поверх моей головы скаканули! Заместо старшего менагера сразу меньшому написали! – ревниво отозвалась Аида Плаховна.
– И что теперь?
– А чта таперь? Получила письмо – так танцуй! Я-то, признаться, проще узнаю! Покойнички у меня в тетрахди появляются да еще в одном пергаменте заветном!
Занырнув птичьей ручкой в боковое отделение появившегося рюкзака, Мамзелькина достала ту самую «тетрахдь», больше похожую на упавшую в суп и наскоро просушенную записную книжку. Подула на нее, увеличила и стала листать, отвернув ее, впрочем, от Ирки.
– Да, есть такая Арбузова… Дотикали часики! Бери косу да коси! Какой у тебя там срок? Среда? Мне бы твои нагрузки! – позавидовала она.
Пока Мамзелькина листала книжечку, Ирка не отрывала от нее глаз, пытаясь понять, действительно ли Аидушка ничего не знала или коварно притворяется. Но определить что-либо по лицу старушки было невозможно. Плаховна оставалась такой же ехидно-приветливой и быстрой голоском.
Скрипки смолкли, подчиняясь рукам дирижера. Теперь обоим смертям приходилось умерять голоса.
– Арбузова – это… моя… бабушка, – прошептала Ирка так тихо, что сама себя не услышала. Зато Плаховна услышала все прекрасно и жалостливо зацокала языком.
– Вот зверье-то – внучке такое присылать! Совсем совесть потеряли! – сказала она, и на плечо Ирке легла ее цыплячья ручка. Прежде ручка эта была бывшей валькирии противна, даже омерзительна, но сейчас она была благодарна и за такое утешение. Внутри у нее, в верхней части груди, точно камень застрял. Сухие злые слезы жгли ей глаза.
– А если она… не пойдет на операцию? Я не пущу ее! Свяжу, спрячу! – выдохнула Ирка.
– И-и, родная! Гитлера вон в бункере прятали, да и то не убежали! Уж коли час кому пробил, так пробил!
– А если… – выпалила Ирка, смелея от этого почти дружеского объятия Мамзелькиной. – Если ни вы и ни я ее не… Просто нет, и все? А?
Аида Плаховна посуровела лицом:
– Как это – ни я и ни ты? Работу, что ли, не сделаем?
– Да! И плевать! – Ирка крикнула это так громко, что из партера к ним во множестве повернулись укоряющие лица.
Мамзелькина куриной своей лапкой сгребла Ирку за плечо:
– Нет, березонька! У нас в канцелярии так борщи не варятся… Велено – делай! Оно, конечно, можно под дурачка закосить! Унести какую-нибудь другую Арбузову, поохать: мол, поди их разбери, этих Арбузовых, все круглые, все на одно лицо! Вкалываю без выходных, света белого не вижу! – в голосе старушки появилась плаксивость, но легкая, намечающаяся, словно она чуть приоткрыла, а затем сразу туго закрутила слезный кран. – Так что, готова ты укокошить какую-нить другую Арбузову?
Ирка замотала головой.
– Да оно и не сошло бы! Тут случай особый… – повторно взглянув на бланк, сказала Мамзелькина. – Другое дело, если б ты миллионами людей косила – ну, конечно, могла бы маненько и напортачить… А тут они точно знают, кто такая эта Арбузова! И почему заявку тебе прислали – тоже не секрет. Жилу твою проверяют – выдюжит или нет!
– А что будет, если я откажусь? Просто не сделаю, и все?
– Беда будет! – сурово сказала Мамзелькина, и ее легонькая ручка стала тяжелее могильной плиты. – Твоя коса тебя же и убьет!
– У меня нет косы. У меня копье!
– Правда? – лукаво удивилась Аида Плаховна. – Ну да я женсчина мирная, где мне понимать? Да только разнарядка есть разнарядка!.. Это тебе не с кошечками ранетыми баловаться!
– Пусть коса меня убивает! Не буду младшей смертью! И копье верну Брунгильде! Без нее валькириям не… – Ирка, знавшая уже кое-что от Багрова, вдруг запнулась.
– Что «не»? Почему замолчала? – спросила Мамзелькина, переводя на Ирку зоркие глазки.
– Ничего! – быстро исправилась Ирка. – Просто умру, и все!
Аидушка цокнула язычком:
– Благородно – да что толку? Убьет копье тебя – станет бесхозным. Мрак найдет ему новую, менее щепетильную хозяйку, а Бабаню твою… извиняюсь… мне придется выкосить, потому – разнарядка!
И Плаховна важно вскинула костяной пальчик к театральной люстре, как если бы разнарядки исходили непосредственно оттуда.
– А если я отдам копье Брунгильде еще до наступления срока? А в среду у меня как бы совсем не будет копья? – не задумываясь, спросила Ирка. Она еще по инерции считала Аидушку союзником, хотя с каждой секундой ее сомнения все росли.
– Дело хорошее! – сразу одобрила Мамзелькина. – Отдавай хоть сейчас! Да только тряпочку-то не сымай… А то как бы, неровен час, Брунгильда твоя не отправилась вслед за Зигфридом и прочими древними…
– Умрет?! – ахнула Ирка.
– Ох-ох-ох! Все там будем, всешеньки! – заныла Аида Плаховна, но опять же заныла кратковременно и намечающе. Она еще ухитрялась, помимо разговора с Иркой, смотреть спектакль. Но восхищали ее не актеры, а дирижер, чьи уже упомянутые руки, казалось, вообще не имели костей, а только одну стремительность.
– Ишь, что творит, собака! Волшебник, натурально волшебник! – сказала Аидушка с восхищением.
– И что мне делать? – спросила Ирка.
Она была раздавлена, загнана в угол. Плечи дрожали. Она плакала, но без слез. Глаза оставались сухими.
– А что тут сделаешь, яблочко мое ненадкушенное? Надо взять себя в руки и скосить! – жестко отрезала Мамзелькина и вдруг, точно сжалившись, быстро заглянула сбоку Ирке в лицо. – Ох, жалко мне тебя, девка! Есть тут одна зацепочка! Посмотри-ка сюда!
Ирка послушно посмотрела на бланк, на место, которое Плаховна очерчивала пальчиком.
– Видишь пометку карандашную?
– «Нсогсос»? – переспросила Ирка. – А что она означает?
– Да я-то откуда знаю? Видать, канцелярист чтой-то свое черканул! Но по правилам на официальном бланке посторонних надписев быть не должно. Тут как в паспорте: любой лишний штамп или хоть цветочек нарисованный – документ под замену должон идтить. Вот мы за это и ухватимся: мол, недействительно, и все тут! Протест то есть подать. А протестов всяких у мрака знаешь сколько? Всякая тля комиссионерская строчит. Пропасть такая размером с море – и вся пергаментами забита, страничками, обрывками всякими! Лет семьдесят будет наша очередь подходить, ну а там уж, сама понимаешь, никто не вечен…
– Мы это сделаем, да? Бабаня будет жить! – воскликнула Ирка, мгновенно обретая надежду и преисполняясь зашкаливающей нежности к Мамзелькиной.
Аида Плаховна тоже ощутила эту нежность и, засмеявшись, поцеловала Ирку в щечку. Ее дыхание пахло еловыми венками.
– Сделаю. Но с условием! Тут страж один есть, Джаф… Говорят, Лигул ему поручил у Улиты и ее сына эйдосы забрать. И Тухломона ему дал под начало.
Мамзелькина произнесла это быстрым, едва различимым шепотком, а когда Ирка начала переспрашивать, строго погрозила ей пальцем: мол, узнала и узнала, а мое дело – сторона.
– Не нравится мне этот Джаф! – продолжала Аида. – Скользкий он какой-то! Вроде говорит, что не боец, да только как его дуэли посчитаешь – призадумаешься. Светлых стражей убил уже с десяток, в том числе и четверых златокрылых… У мрака семерых прикончил, даже и пару серьезных рубак. Ну оно конечно – ученик Арея! Многое умеет.
Ирка локтем едва не столкнула бинокль в партер:
– Кто ученик Арея? Джаф?
– Он самый, голубка моя! По слухам, Арей тренировал его во время своей ссылки в Тартаре. Непонятно, как Джаф нашел к нему подход. Не исключаю, что Арею нужен был хоть кто-то для совершенствования мастерства. Они занимались лет пятнадцать или около того, а потом поссорились. Говорили, Джаф то ли предал Арея, то ли сделал ему какую-то подлость.
– Подлость в Тартаре? Это же нормально! – легкомысленно сказала Ирка.
Мамзелькина посмотрела на младшего менагера с укором:
– Это нормально для мрака, но ненормально для Арея! Все-таки он был его учителем, а Джаф – одним из самых способных его учеников! Кроме того, хотя поначалу Джаф бился мечом, недавно он обзавелся невидимым оружием. Ран оно, понимаешь, не оставляет!
– Это как – не оставляет? – удивилась Ирка.
– А так. Выходит кто с Джафом на бой, а потом – раз! – и готово. Не поймешь, как Джаф его ухлопал.
– Даже вы не знаете?
– Даже я. А уж мне завсегда известно, кто от чего лыжи отбросил. Работенка у меня такая – за другими травку подкашивать.
– А по движениям-то можно понять, чем он атакует? На какой дистанции наносится завершающий удар? – быстро спросила Ирка.
Аида Плаховна кокетливо замахала на нее ручками:
– Чур меня, чур! Ты, милая, меня вумными словами не пугай! Труп – он, милая, мертвец и есть, тело недвижимое!
– И что я должна сделать? Вызвать Джафа?
– Нет, мышка, не примет он твой вызов! Где это видано: младшему менагеру некроотдела со стражами биться? У меня другой интерес! Надоело мне за Джафом собачкой бегать и глазеть, как он не пойми как стражей ухлопывает! У меня ж тоже профессиональная гордость! Давай так: как следующая дуэль у него, ты сама туда прибудешь и, кого Джаф убьет, приберешь!
Ирка проглотила слюну:
– Значит, сделка? Я соглашаюсь забрать того, кого ухлопает Джаф, а вы за это устраиваете так, что разнарядка на Бабаню становится недействительной?
– Недействительная и есть! Я уж, солнце мое, знаю, как бумажку Лигулу подсунуть, чтобы протест наш до конца века разбирался! По рукам?..
– Нет, погодите! А еще я перестаю быть младшим менагером, а копье Таамаг возвращается к Брунгильде! – выпалила Ирка, холодея от собственной наглости.
Она была уверена, что Мамзелькина откажет, но та вдруг хлопнула ее по плечу:
– Не хочешь, значит, смертью быть? Ну шут с тобой, девка! По рукам! Одного забери, и довольно с меня!
– Так вы согласны? – не поверила Ирка, торопливо протягивая старушке руку.
– Эйдосом клянешься? Бессмертием своим, что заберешь?
Последнюю фразу Мамзелькина произнесла, когда Иркина рука была уже в цепкой ее ладошке. Ирка дернулась было, но сдалась, обмякла.
– Клянусь! – выпалила она, не позволяя себе усомниться. Тяжелая театральная люстра качнулась, зазвенела мутным хрусталем – и Ирка, холодея сердцем, поняла, что ее клятва зафиксирована там, где ни одно слово не может быть стерто.
– Зачем вам это? – спросила она.
– Да так вот! Надоело смотреть, как ты вихляешь. Уж коли взялся за косу – так коси. Так, по-моему! – заявила старушка и, чем-то очень довольная, убрала бинокль в рюкзачок. – Ну, милая, собирайся! Пора нам идтить, а то скоро давка в фойе будет!
– Как – давка? А спектакль? – растерялась Ирка.
– Ты что, и спехтаклю смотрела? Ну ты прямо Юлиус Цезарь! Тот тоже два дела сразу делал: орехи ел и в ухе ковырял. Не будет никакой спехтакли! – заявила Мамзелькина.
– Как так не будет? Еще же и до половины не дошло! – удивилась Ирка, хорошо знавшая чеховскую пьесу.
– Ды так! Работенка тут у меня. Я и так уж на пятнадцать минут затянула… – охладев глазами, Аида Плаховна неуловимо шевельнула своей ортопедической тростью, и роскошный дирижер – тот самый, кругленький, с длинными волосами – вдруг покачнулся и начал заваливаться, хрипя и хватаясь за ноты.
Труба издала длинный заблудившийся звук. Оркестр сломался, зашатавшись вразброд. Запоздало гукнули и стыдливо замолкли румяные тарелки. К дирижеру бежали, хватали его под руки. Одна из трех сестер, та, которая не была братом, спрыгнула со сцены прямо в оркестровую яму и громко, жалобно крикнула:
– «Скорую»! «Скорую» сюда!
Ирка, как в бреду, представила, как в зал въезжает «Скорая».
– Человеку плохо! Сделайте что-нибудь! Вы же им восхищались! – хватая ее за руки, крикнула она Мамзелькиной.
– Служба у нас такая! Разнарядка – она не платок, ей нос не вытрешь! – пропела старушка, подчеркивая не столько слово «разнарядка», сколько «у нас».
Ирка попыталась поймать ее, удержать – да где уж там. Аидушка уже пробиралась к выходу – неспешно, но на деле неуловимо быстро, как ящерка, прячущаяся в трещину в камне. В пространстве истаивал синий силуэт ее страшного сельскохозяйственного орудия, уже нисколько не напоминавшего ортопедическую палку.