Глава 2
После целого дня, проведенного среди бумаг в собственном конструкторском бюро, Матвей Карелин спешил в спортивный зал, к своим «трудным» подросткам: обучал их приемам рукопашного боя, гонял до седьмого пота. И сам не отставал, используя физические нагрузки для избавления от накопленной умственной усталости. После тренировки ехал домой, ощущая непривычную тревогу. Его сознание, казалось, было постоянно занято каким-то подспудным ожиданием… или искало ответа на какой-то чрезвычайно важный вопрос. Весь фокус заключался в том, что Матвей не мог понять, чего он ждет и что его тревожит…
Дома он не находил себе места, слоняясь из угла в угол, то пытаясь забыться у телевизора, то отправляясь на позднюю прогулку. Свежий осенний воздух должен был бодрить, однако напротив – он угнетал Матвея. Шагая пешком по мокрым от сырости улицам, где стояли деревья с пожелтевшими листьями и мрачные дома, облитыми неоновым заревом, Матвей будто погружался в некий болезненный транс, наполненный зловещими и темными тенями. Призраки, скользящие следом, протягивали к нему руки и горько стенали. Он старался не смотреть на них, а обращать больше внимания на прохожих… но именно это избегание оборачивалось совершенно обратным образом. Ноги сами несли его на Сретенку, к месту, где некогда возвышалась построенная по приказу Петра Великого Сухарева башня. Каменная четырехугольная сизая громада ее, увенчанная шатром с часами, казалось, до сих пор с гордым величием взирала на современную Москву. Во всяком случае, незримый и таинственный образ башни явно присутствовал над оставшимся в земле фундаментом. Матвей почти воочию видел ее, пугаясь ясности и четкости форм этого выступающего из небытия памятника истории, безжалостно разрушенного в 1934 году…
Башню разбирали по кирпичикам, и, по слухам, каждый камень придирчиво осматривали на предмет «Брюсова клада». Что было спрятано в этом грандиозном и символическом сооружении Петровской эпохи, никто толком не знал.
Матвей словно воочию видел не только саму Сухареву башню с проездными воротами, но и раскинувшиеся вокруг нее низкие домики простолюдинов, и белые боярские палаты, и часовни, и амбары, и караульные помещения, и кабаки… слышал грохот колес, стук копыт… крики возничих…
В верхнем ярусе башни соорудил свою астрономическую обсерваторию верный соратник царя Петра, фельдмаршал, колдун и алхимик, «могучий чародей» граф Брюс, который, по его же словам, «читал в звездах судьбы людей, прошедшее и будущее время…» После смерти государя-императора он удалился от двора, покинул суетный Санкт-Петербург и проводил дни и ночи в башне: то за телескопом, то в алхимической лаборатории за тиглями и ретортами…
Утомительная борьба с разыгравшимся воображением надоедала Матвею, и он возвращался в свою уютную квартиру, пил чай или принимал горячий душ… брался за книгу, чтобы отвлечься. Увы, напрасно. Тогда он принимался думать об Астре, о том, кто они друг другу – любовники, друзья, партнеры? И первое, и второе, и третье… Разве так бывает? Впервые в жизни отношения с женщиной ставили Матвея в тупик. Его тяготила неопределенность, но ни он, ни она не могли ни сблизиться окончательно, ни разойтись. В то же время Матвей уже не представлял своего существования без Астры. А она? Он не решался напрямик спросить ее об этом. Она молчала, загадочно улыбаясь или смутно глядя на него из-под ресниц. Должно быть, ее терзали те же сомнения и мучили те же противоречия.
По ночам Матвея преследовали навязчивые сны; их нельзя было назвать кошмарами, но позже их невозможно было вспоминать без содрогания. Если бы его спросили, в чем причина такого душевного смятения, вряд ли он сумел бы внятно ее выразить. Ложась спать, он гадал, какое неприятное видение возмутит его спокойствие на сей раз…
Однажды на Хэллоуин он повел группу своих мальчишек из военно-спортивного клуба «Вымпел» прогуляться по Москве[3]. Парни нарядились персонажами «нечистой силы», а наставнику предложили надеть костюм вельможи петровского времен: кафтан, расшитый серебром камзол, кружевная рубашка, парик, башмаки с пряжками. Развеселая компания отправилась на Сухаревскую площадь…
Матвея неудержимо влекло к башне. Вернее, на то место, где она когда-то стояла. Он не заметил, как оторвался от ребят, и внезапно его со всех сторон обступила тишина. Человек в треуголке, проходивший мимо, чуть не задел его длинным плащом. Шел снег. Здания вдруг уменьшились в размерах, мостовая стала узкой и грязной, все вокруг изменилось… Сквозь пелену летящих снежинок он увидел идущую впереди женщину в накидке, отороченной мехом. Та опалила его взглядом своих угольно-черных глаз, поманила за собой…
– Куда ты меня ведешь? – крикнул Брюс.
Женщина не обернулась, только ускорила шаг. Он замешкался… и тут его позвали. Он обернулся на голос, а женщина исчезла…
– Хотите пить? – спросил парень, переодетый Оборотнем, и протянул Матвею банку с пивом.
Матвей в костюме Брюса, как он окрестил свой наряд, пришел в себя и покачал головой. Он пытался разглядеть в темноте очертания башни, но та тоже будто растворилась в сумерках…
Теперь, по прошествии четырех лет, образ той женщины в накидке, отороченной мехом, вновь проник в его сознание, выплыл из забвения и овладел его мыслями. Ему вновь захотелось отправиться туда, куда она звала его… Жаль, что нельзя повернуть время вспять.
Он все чаще думал о той странной незнакомке, представлял ее лицо, дорисовывал то, чего он не мог знать о ней, – происхождение, род занятий, характер, привычки. Иногда ему казалось, что она похожа на Астру…
– Я иду за тобой! – шептал он… и просыпался в холодном поту.
Возможно, так и было. Возможно, она отыскала его, чтобы… чтобы… Разгадка дразнила его призрачной близостью, рассыпалась по зеркальным коридорам памяти. Зря он смеялся над Астрой, упрекая ее в нелепой привязанности к «венецианскому зеркалу», в котором, по ее словам, жил ее двойник! Разве он сам не является двойником Брюса в этом мире, обильно начиненном всевозможными техническими штуковинами, гораздо более сложном и опасном, чем жестокое наивное время петровских реформ? Граф был провидцем… но чего-то он не предусмотрел. Или наоборот? Брюс видел то, что являлось недоступным для всех остальных… даже для его царственного покровителя?
Беспокойный сон, полный мелькающих видений, сменялся провалами в глухую черноту, бездонными, как ночное небо. Матвей терял самого себя в круговороте отражений и образов, разворачивающихся перед ним картин из чужой жизни…
Вот отчаянно рыдает в дворцовой спальне пышнотелая царица Екатерина, ломает руки, взывает то ли к милосердному Богу, то ли к венценосному супругу. Зачем обрек ее на горькие страдания? Зачем заставил глядеть на мертвую голову милого друга, красавца-камергера Вилли Монса? Высоко взлетел бывший адъютант и камер-лакей[4], забылся… обнаглел. Вздумал у царя под носом блудить, да не с кем-нибудь, а с его женой! Бурная жизнь, гульба и попойки, тяжелая работа, военные походы подкосили здоровье Петра… а Екатерина, не в силах смирить жар горячей крови, обратила благосклонность свою на молодого любезного Монса. В Петербурге с опаской заговорили о фаворите государыни…
Когда-то в юности Петр любил захаживать в Немецкую слободу, покутить, приласкать нежную девицу Анну Монс. Ее маленький брат с жадностью наблюдал за влюбленными… а царю-то и невдомек, какой коварный лиходей подрастает. Ловкий, услужливый, льстивый, так сумел угодить императрице, что та забыла страх и стыд, впустила в свою опочивальню сего жалкого ловеласа, отдалась ему, как последняя шлюха! Воистину, женщина есть источник зла…
Петр, измученный приступами болезни, которая в скором времени должна была свести его в могилу, и помыслить не мог об измене дорогой Катеньки. Из праха поднял он ливонскую пленницу, из нищеты, пригрел ее, приголубил, осыпал несчетными милостями. Бриллианты горстями дарил, под венец повел, посадил рядом с собой на трон великой державы, короновал… первую из всех русских цариц![5] И чем отплатила бывшая прачка Марта императору? Подлой, вероломной изменой… В бешенстве скрипел зубами Петр, буграми вздувались на его лбу синие жилы, – сильнее физических страданий царя одолевала душевная боль, ярость ослепляла, жгла сердце огнем! Как посмели – у него за спиной? Как решились на этакое злодейство?!
Брюс, как умел, охлаждал гнев самодержца. Негоже раздувать скандал в царской семье – врагам на радость, себе на позор. Дочери подрастают – Анна и Лизанька, – им вовсе ни к чему такой срам. А уж как воспрянут духом противники, уж как начнут вопить, что-де и дочерей Екатерина родила не от Петра Алексеевича – нагуляла с офицерами или придворными. Следовательно, цесаревны законных прав на престол не имеют, потому как нету в них царской крови.
Императрица, почуяв беду, притворно веселилась, ластилась к угрюмому мужу. Тот с трудом сдерживался, чтобы не ударить ее.
– Наглость!.. Разврат!.. – хрипел Петр, запершись с верными приближенными в своих раззолоченных апартаментах. – Уничтожу!.. Раздавлю!..
– Бунт… заговор… – осторожно подсказывали царю. – Казнокрадство… Монс-то при Екатерине в большую силу вошел. Перед ним лебезят, его расположения ищут самые высокопоставленные сановники… министры… иноземные посланники… челобитные тащат… на подношения не скупятся…
– Плут!.. Негодяй!..
– Взяточник! – нашептывали Петру. – Расточитель государственных средств!
Царь, недолго думая, приказал арестовать Монса и предать его скорому суду. В течение нескольких дней Монсу был вынесен смертный приговор по обвинению во взяточничестве и прочих тяжких государственных преступлениях. В хмурый ноябрьский день бывшему камергеру и любовнику Екатерины отрубили голову. Тело оставили валяться на эшафоте…
Императрица улыбалась, ничем не выдавая своего ужаса. Царственные супруги не разговаривали друг с другом. Болезнь Петра усугубляла семейный раздор. В припадке ненависти он велел заспиртовать голову незадачливого фаворита в стеклянной банке и поставить в спальне Екатерины на видное место.
– Смотри и радуйся! – процедил он сквозь зубы. – Посмеешь убрать или прикрыть чем-нибудь, пеняй на себя! Будете рядом не только в любви, но и в смерти…
Бедная женщина тряслась в нервном ознобе. У нее пропал сон, исчез аппетит. В сумраке спальных покоев освещенная свечой отрубленная голова Монса, казалось, не сводила с Екатерины взгляда прищуренных глаз, кривила губы в ухмылке, а волосы на ней слабо шевелились в желтоватом консервирующем растворе…
– Я больше не могу! Я сойду с ума… – жаловалась царица кому-то невидимому. – Уберите ее отсюда…
Матвей проснулся и не сразу сообразил, что он не в Петербурге, не в царском дворце, пропитанном тревожным ожиданием, изменой и страхом, а в Москве, в своей квартире, и что завтра ему не сидеть в приемной у дверей венценосного друга, а идти в офис конструкторского бюро, проверять расчеты и чертежи, распекать сотрудников и ублажать придирчивых заказчиков.
Он приподнялся и смахнул испарину со лба. Что с ним происходит? Отрубленная голова все еще стояла у него перед глазами…
– Дурацкое видео! – пробормотал он, часто дыша. – Больше не буду его смотреть!