5 Отцы и сыновья
Видаль каждый вечер чистил отцовские часы, и только на это время он снимал перчатки. Видаль устроил свой кабинет в комнате сразу за огромным колесом – когда-то оно помогало мельнику молоть зерно. Мощные спицы колеса занимали почти всю заднюю стену. Иногда Видалю казалось, будто он живет внутри часов, и это почему-то успокаивало. Он протирал украшенный гравировкой серебряный корпус и вычищал кисточкой пыль из шестеренок так нежно, словно обихаживал живое существо.
Иногда любимые предметы больше говорят о нас, чем близкие люди. Стекло на часах треснуло в руке старшего Видаля в тот самый миг, когда он умер. Видаль-сын считал это доказательством, что предметы могут пережить смерть, нужно только содержать их в чистоте и безупречном порядке.
Отец был героем – Видаль вырос с этой мыслью. Сам себя создал, опираясь на нее. Настоящий мужчина. И практически неизменно эта мысль приводила за собой воспоминание о том дне, когда они с отцом поднялись на скалы Вильянуэва. Суровый морской пейзаж вдали, острые камни внизу, отвесный обрыв в сотню футов. Отец осторожно подвел сына к краю и не дал ему отшатнуться – заставил смотреть в бездну.
– Чувствуешь страх? – спросил отец. – Никогда о нем не забывай. Этот страх ты должен чувствовать в минуту слабости – когда захочешь забыть, кто ты есть и что ты служишь отчизне. Когда перед тобой встанет выбор – жизнь или честь. Если предашь свою страну, свое имя, свое наследие – это все равно что сделать шаг в пропасть. Бездна не видна, однако она реальна. Никогда не забывай об этом, сын мой…
В дверь постучали, и настоящее заслонило прошлое. Стук был тихий-тихий – сразу ясно, кто хочет войти.
Видаль нахмурился. Он ненавидел, когда прерывали его вечерний ритуал.
– Войдите! – крикнул он, не отрывая взгляда от блестящего часового механизма.
– Капитан…
Доктор Феррейро ступал так же мягко и осторожно, как говорил. Он остановился в нескольких шагах от стола.
– Как она? – спросил Видаль.
Колесики в часах закрутились в идеальном ритме, в очередной раз подтверждая, что при должном уходе порядок вечен. Бессмертие – это чистота и точность. Сердце для него, безусловно, не нужно. Сердцебиение так легко сбивается с ритма и в конце концов останавливается, как его ни береги.
– Очень слаба, – сказал доктор Феррейро.
Да уж, добрый доктор – слюнтяй. Мягкая одежда, мягкий голос, мягкий взгляд. Видаль наверняка мог бы свернуть ему шею, словно кролику.
– Пусть отдыхает спокойно, – сказал Видаль. – Я буду спать здесь, внизу.
Это и проще. Кармен его уже утомила. Женщины вообще быстро его утомляли. Они старались стать ему ближе, а Видаль никого не хотел к себе подпускать. Это создает уязвимость. Любовь нарушает порядок. Даже простое желание сбивает с толку, пока его не утолишь и не двинешься дальше. Женщинам этого не понять.
– А мой сын? – спросил Видаль.
Ребенок – единственное, что его заботило. Человек смертен, пока у него нет сына.
Доктор взглянул с удивлением. Его глаза за стеклами очков в серебряной оправе всегда казались слегка удивленными. Он открыл рот, чтобы мягко ответить, но тут в дверях показались Гарсес и Серрано.
– Капитан!
Видаль взмахом руки заставил их умолкнуть. Его неизменно радовал страх на их лицах. В такие минуты Видаль забывал, что находится в убогой глуши, вдали от больших городов и сражений, где пишется история. Но и в этом гнусном, кишащем партизанами лесу он сумеет себя проявить. Он будет сеять страх и смерть с такой безупречной точностью, что слух об этом дойдет до генералов, которые отправили его сюда. Кое-кто из них воевал вместе с его отцом.
– Мой сын! – повторил он, и в голосе его прорезалось нетерпение. – Как он?
Феррейро все еще недоуменно смотрел на него. «Встречал ли кто другого такого человека?» – словно спрашивал этот взгляд.
– Пока нет никаких причин для тревоги, – ответил доктор.
Видаль взял со стола сигарету и фуражку.
– Очень хорошо, – сказал он, отодвигая свой стул, что означало: «Ступайте прочь».
Но доктор все еще стоял напротив стола.
– Капитан, вашей жене не следовало путешествовать. К тому же на таком позднем сроке.
Вот глупец. Овцы не должны так разговаривать с волками.
– Вы так считаете?
– Да, капитан, это мое профессиональное мнение.
Видаль медленно обошел вокруг стола, держа фуражку под мышкой. Он был выше Феррейро. Конечно, Феррейро невысокий. Он уже начал лысеть и со своей всклокоченной бородой казался жалким стариком. Видаль любил чисто выбритые остро наточенной бритвой подбородки. А таких, как Феррейро, он презирал. Кому охота заниматься целительством в мире, где главное – убивать?
– Сын, – сообщил он хладнокровно, – должен родиться там, где его отец.
Доктор – тупица. Видаль направился к двери. Сигаретный дым тянулся за ним в полумраке. Видаль не любил яркий свет. Ему нравилось видеть собственную тьму. Он был уже у двери, когда вновь раздался неприятный тихий голос Феррейро:
– Капитан, почему вы так уверены, что родится мальчик?
Видаль обернулся с улыбкой. Глаза его были чернее сажи. Он умел одним взглядом заставить человека почувствовать нож у себя под ребрами.
– Уходите! – сказал Видаль.
Он видел, что Феррейро тоже почувствовал лезвие ножа.
Солдаты поймали двух браконьеров – те охотились на кроликов после комендантского часа. Видаль удивился, что Гарсес вызвал его из-за такого пустяка, хотя все офицеры знали, что капитан терпеть не может, когда его беспокоят в позднее время.
Когда они вышли из дома, в небе висел тощий серпик луны.
– В восемь мы заметили передвижения в северо-западном секторе, – на ходу докладывал Гарсес. – Затем услышали выстрелы. Сержант Байона обыскал местность и захватил подозреваемых.
Гарсес всегда говорил так, будто диктует.
Пленники, один – старик, другой намного моложе, были бледнее тусклой луны. Одежда у них была в грязи после хождения по лесу, а глаза – мутные от вины и страха.
– Капитан! – сказал младший, пока Видаль молча их рассматривал. – Это мой отец. Он честный человек.
– Это мне судить. – Видалю нравилось, когда его боятся, но это же и приводило его в ярость.
– Шапку долой, когда стоишь перед офицером!
Сын стащил с головы заношенную кепку. Видаль понимал, почему тот не смотрит ему в глаза. Мерзкий крестьянин! Гордый, по голосу слышно, и притом ему хватает ума понять, что тем, кто их захватил, это не понравится.
– Вот, мы при них нашли. – Серрано подал Видалю старенькое ружье. – Из него стреляли.
– Мы охотились на кроликов! – Мальчишка и впрямь гордец, никакого уважения.
– Разве я разрешал говорить?
У старика от страха подгибались колени. Перепугался за сына. Какой-то из солдат сдернул с его сгорбленного плеча сумку на длинном ремне и протянул Видалю. Капитан вытащил из сумки карманный календарь. Такие выдавало крестьянам республиканское правительство. Календарь, похоже, был зачитан до дыр. На задней обложке красовался республиканский флаг.
Видаль, хмыкнув, прочел вслух лозунг:
– Ни бога, ни страны, ни хозяина. Все ясно.
– Красная пропаганда, капитан!
Серрано был горд и счастлив, что не зря побеспокоил капитана из-за двух ничтожных крестьян. Может, они вообще из Сопротивления, борются против генерала Франко вместе с теми, на кого идет охота в этом проклятом лесу.
– Никакая не пропаганда! – возмутился сын.
– Ш-ш-ш!
Солдаты услышали угрозу в предостерегающем шипении Видаля, а глупый молодой павлин ничего не заметил, так рвался защитить отца. Любовь убивает по-разному.
– Капитан, это просто старый календарь!
Мальчишка никак не заткнется.
– Мы просто крестьяне, – сказал старик, стараясь отвлечь от сына внимание.
– Продолжай!
Видалю нравилось, когда этот сброд принимался молить о пощаде.
– Я пошел в лес пострелять кроликов. Для дочерей, они болеют обе.
Видаль достал из сумки бутылку, понюхал. Вода. Тут, главное, не торопиться, тогда насладишься как следует.
Во всем нужен порядок, и в таких делах тоже.
– Кроликов пострелять… – сказал Видаль. – Правда?
Он знал, что сын попадется в ловушку. О да, Видаль умел проводить допросы. Его таланты пропадают напрасно в этой глуши. Он способен на большее!
– Капитан, при всем уважении, – сказал младший крестьянин, – если отец говорит, что охотился на кроликов, значит он охотился на кроликов.
Он опустил глаза, пряча гордость во взгляде, но губы его выдавали.
Спокойно. Все нужно сделать спокойно.
Видаль взял бутылку с водой, размахнулся и ударил парня по лицу. Потом ткнул бутылкой с отбитым донышком ему в глаз. И еще раз, и еще. Дай выход ярости, иначе она сожрет тебя. Острое стекло кромсало кожу и плоть, превращая их в кровавое месиво.
Отец закричал громче сына. Слезы проложили грязные дорожки на щеках старика.
– Вы убили его! Убийца!
Видаль выстрелил крестьянину в грудь. Да там и тела-то почти нет, щуплый старикашка. Пули без труда нашли сердце. Две пули прошили насквозь изношенную засаленную одежду и картонные косточки.
Сын еще дергался, зажимая окровавленными руками рваные раны на лице. Видаль и его застрелил. Сверху на них светил бледный месяц.
Лес молча наблюдал, и солдаты молчали.
Видаль вытер руки в кожаных перчатках о сумку и вытряхнул из нее содержимое. Бумаги. Еще бумаги. И два мертвых кролика. Видаль поднял их с земли. Тощие зверьки, одни кости да мех. Разве что потушить их на ужин.
– В другой раз обыскивайте этих остолопов как следует, – сказал он Серрано, – прежде чем за мной бежать.
– Слушаюсь, капитан!
Как они все застыли навытяжку…
«Что?» – с вызовом спросил он глазами. Да, вспылил, бывает. О чем они думают теперь, глядя на мертвецов? О том, что у многих отцы и братья – такие же крестьяне? Что они тоже любят своих сыновей и дочерей? Что когда-нибудь он и с ними поступит точно так же?
Возможно.
Все мы волки, хотелось ему сказать. Смотрите на меня и учитесь!
