Отсюда, с обрыва, находка выглядела огромным медным куполом, покрытым разводами патины. Казалось, кто-то укрыл в глубинах почвы колоссальный шар, хотя, насколько знала Пасифия, формой предмет больше походил на асимметричный эллипс с заостренным концом. Но в чем заключалось его содержание, а тем более суть, никто, конечно же, пока не ведал. Находка вызвала прилив любопытствующих и создала море неудобств как для ведущих раскопки, так и для обитателей поселка, привыкших к размеренной жизни их тихой заводи. Жалобы и взывания к совести результатов не возымели. Случился естественный отлив интереса к находке, усугубленный тем, что ультразвуковое сканирование обнаружило – артефакт, или как его называли сами археологи – «анклав», имеет столь чудовищные размеры, что пришлось бы смыть значительную часть леса и ликвидировать близлежащие поселки, чтобы поднять его на поверхность земли. Никто, естественно, на подобные материальные и моральные траты идти не собирался, раскоп законсервировали, а встревоженных жителей окрестных поселков успокоили, заверив, что никакое переселение им не грозит.
Постояв на обрыве еще немного, Пасифия вернулась в лес. Погода выдалась подходящей для прогулки – моросило, между деревьев плавали облака тумана, под ногами разливались лужи, и Пасифия в них с удовольствием наступала. Она пожалела, что взяла зонт, – светило утонуло в низких плотных облаках до самого вечера, когда ветер с побережья разорвет их в клочья, открывая небо настежь. Зонт цеплялся за кусты, ветви и лианы, повисшие сытыми червями, и Пасифия пыталась поудобнее пристроить его то на плече, то под мышкой, а то и просто волочить за собой, пока все же не нашла для него нужное положение. Можно использовать его как опорную палку! Зонт если и не помогал, то, по крайней мере, не мешал впитывать прелести послеобеденной прогулки. Когда изогнутая рукоять удобно слилась с держащими ее пальцами, Пасифия ощутила себя не то бывалым мореходом, не то бодрящейся старухой, утекшей от чрезмерной, на ее вкус, опеки медперсонала Санаториума, дабы доказать неведомо кому, будто она еще ого-го-го!
Телониуса на вас не хватает, подумала Пасифия, вот ему никогда не удавалось примириться с несовершенством окружающего мира, из-за чего и отправился на свою жуткую Венеру превратить непригодное для существования пекло в приятную для жизни и работы заводь, и как знать, – успокоится он на этом или возьмется за преображение иных планетоидов? Как называют подобных ему? Демиургами?
Пасифия не заметила, как далеко позади остались утоптанные дорожки и ухоженные участки леса, почва раскиселилась, поглощая ступни до щиколоток, а затем выше и выше, подбираясь до икр, а справа и слева зеленели не лужи, а самые что ни на есть озерца и болотца. Но протянутые по чащобе паучьи нити – за одну из них Пасифия тут же ухватилась – не позволяли заблудиться. Разве что забрести в совершенно непроходимые места. Затем путь преградила чащоба упавших и покрытых длинными водорослями мха стволов, и Пасифии волей-неволей пришлось остановиться – на этот раз она превзошла саму себя, кажется, все-таки потеряла дорогу. Вокруг с треском шмыгали стрекозы, порхали бабочки всех размеров и расцветок. На ближайшем стволе пристроился скорпион умопомрачительных размеров, из тех, что называют «минотаврами», угрожающе задрав хвост с жалом и выставив в сторону Пасифии клешни. На хвосте проступила желтоватая капля яда.
Пока Пасифия раздумывала – не ткнуть ли скорпиона зонтиком, должен ведь тот сгодиться на что-то еще, кроме как служить посохом заплутавшего странника, – внезапный резкий звук прорезал тишину и покой чащобы, скорпиона словно водой смыло, а Пасифию окутал вихрь вспуганных бабочек. Она отмахнулась от глупых чешуекрылых, однако ощутила знакомый зуд между пальцами. Когда мельтешение понемногу рассеялось, Пасифия огляделась по сторонам в поисках источника незнакомого звука и столь знакомого зуда.
Кто-то в поселке клялся, будто видел в здешних чащобах странную личность, выводящую рулады на самодельном древесном органе. Если честно, Пасифии очень хотелось в подобное поверить, на одной из прогулок встретить таинственного музыканта и насладиться давно неслышимыми ею переливами воды и шумом древесных соков, резонирующих под пальцами и палочками органиста, но сколько она не совершила выходов в лес, а встретиться с загадочным органистом не удавалось. Но сейчас ей почудилось, что чувствует знакомые волны ноктюрна «Благовест», однако это оказалось всего лишь капелью очередного приступа дождя из низких туч. Впрочем, по тем же слухам выходило, будто органист выводит рулады не в одиночестве, что выглядело бы весьма романтично, а в компании громадного первопроходческого робота, охраняющего хозяина не только от норовящих наползти скорпионов и прочей нечисти, но и от нескромных взглядов и ушных отверстий. Однако в последнее верилось совсем с трудом, как и в то, будто у лесного музыканта напрочь отсутствует голова, а вместо нее зияет черная бездна, но это совершенно ему не мешает играть.
– Так-так-так, – сказала Пасифия, впервые за время пребывания в лесу нарушив молчание. – И что бы это значило? – Едва ли рядом мог находиться некто, ею незамеченный, готовый дать ей, Пасифии, страннице с зонтом, необходимые пояснения.
Как ни удивительно, но ответ Пасифия получила сразу – сквозь непролазный на вид бурелом протекла и встала перед ней во весь огромный рост Великая Мать. Пришлось попятиться, уступая ей место, хотя места имелось в избытке, но Пасифии меньше всего хотелось находиться в такой близости от выплывшей из глубин леса фигуры. Великая Мать была как Великая Мать – вчетверо превосходя по росту Пасифию, которую никто не решался назвать существом хрупким, и вчетверо – по ширине, хотя опять же никто не осмелился укорить Пасифию в излишней стройности. В остальном Мать выглядела не ахти, что не удивительно. Если учесть скудную населенность здешних мест, издревле отведенных под сугубо служебные нужды обитателей, в массе своей предпочитающих и более теплый, и более влажный климат экваториальной зоны. Нет, все положенное у Великой Матери наличествовало: могучие складки в подобающих местах, татуировки и шрамы замысловатыми узорами разбегались по коже. Но в остальном она своею неухоженностью вызывала у Пасифии неуместное сочувствие, пожалевшей о забытом походном косметическом инструменте, хотя когда она собиралась, ее взгляд омыл коробку из темного дерева и накатила мысль – а не взять ли ее с собой на прогулку. Поколебавшись, выбрала зонт, это казалось и прагматичнее, и не столь экстравагантно как тащить в лес набор гребешков, ножниц и пилок.
Вот здесь и сейчас они бы ей не помешали, а помогли привести хоть в какой-то приличный вид Великую Мать, она разглядывала Пасифию круглыми выпученными глазами, по цвету неотличимыми от яда на жале скорпиона. Расчесать обильно сдобренные зеленоватой присыпкой моховых спор свалявшиеся волны волос, в них застряли сучки, кора дерева, разноцветные личинки каких-то насекомых, подпилить и подстричь ногти, выковыряв из-под них темно-зеленую кайму грязи. Да мало ли что еще! У Пасифии ладони зачесались от несвойственной ей жажды косметологической деятельности, но Великая Мать, поняв, что встреченное ею существо находится здесь случайно, а отнюдь не для того, ради чего она, Мать, выплыла из чащобы, стремительно вытянула руки, обхватила Пасифию за плечи и осторожно отставила в сторону, будто чашку, стоящую не на месте, и пошла дальше, издавая урчание.
От прикосновения ладоней Великой Матери Пасифия чуть не вскрикнула – настолько они показались горячими. А когда огромная фигура скрылась за деревьями, не нашла лучшего, чем направиться за ней. Учитывая ее гипостазис, легко можно было догадаться, зачем она появилась в такой близости от поселка. Следуя отпечаткам ступней Великой Матери, Пасифия перебирала по памяти соседей, которым мог потребоваться визит гостьи из леса. Когда уже решила, что это несомненно должна быть Астея, чей животик в последние недели весьма округлился, хотя вблизи не наблюдалось ни единого соискателя отцовства будущего потомства ввиду склочности виновницы грядущего торжества, она вдруг вышла на илистый берег озерца.
На первый взгляд, озерцо как озерцо – бесчисленно их разлито вокруг поселка, и еще больше там, куда не ступала нога даже весьма праздного странника. Подернутая островками ряски поверхность, легкий дымок, в нем клубилась вездесущая мошкара, а глубина такая, что вода казалась черной. Однако к берегу вело несколько тропинок, отнюдь не звериных, а самых что ни на есть разумных существ, в густой, жирной почве имелись отпечатки ног. Голых ног. Великая Мать уверенно ступила на одну из тропинок, замерла, будто колеблясь – идти / не идти, полуобернулась и посмотрела на Пасифию. Руки ее слегка приподнялись и сделали весьма прозрачные жесты, приглашая преследовательницу стать провожатой, то есть обойти Великую Мать и первой погрузиться в родовые воды.
– Нет-нет, что вы, – прошептала Пасифия, – я для подобного чересчур стара, Великая Мать.
Величественная фигура вряд ли расслышала ее слова за шумом леса, но поняла жесты, кивнула и продолжила путь. Тут бы Пасифии, утолившей жажду любопытства, тоже окунуться в собственные дела, кои явно не находились в глубинах родового озера, а терпеливо поджидали в поселке. Но она, будучи существом, которое никогда не удовлетворится первым глотком, а немедленно сделает второй, все же ступила на скользкую дорожку и, опираясь на ручку зонта, медленно-медленно, чуть ли не на цыпочках пошла к заросшему камышом берегу.
Когда кончики пальцев ног, перепачканные глиной, коснулись горячей воды, Пасифия вытянула шею и долго-долго смотрела туда, где свершалось таинство. Обнаженные тела, словно налитые светом, просвечивали сквозь толщу вод, а приповерхностный слой кишел отпрысками. Великая Мать погрузилась в озерцо по пояс и производила непонятные пассы, будто разгоняя мошкару, а один из отпрысков ткнулся в ноги Пасифии, застрял на мелководье, и ей пришлось наклониться, чтобы осторожно столкнуть его обратно.
Разглядеть лица покоящихся в озере не удалось, хотя она готова была поклясться – среди них ни единого знакомого, ибо женская половина поселения вряд ли привержена подобной архаике.
«Возвращенцы», – решила Пасифия и невольно посмотрела вверх, будто надеясь разглядеть за плотным пологом леса небо. Словно дожидаясь только ее взгляда, полог на мгновение разошелся по шву, обнажив черную с золотыми блестками подкладку, и нечто мелькнуло над верхушками деревьев, похожее на огромную медузу с округлым куполом тела и пятью толстыми отростками. Посмотрев ей вслед и решив, что дивное создание направилось как раз к поселку, Пасифия, досыта нахлебавшись небольшим приключением, двинулась прочь от озера.
Пасифия сидела на веранде, пила чай с вареньем из ламинарий и считала падающие звезды.
Сегодня их оказалось особенно много. Она сбилась на четвертой четверке, вновь принялась считать и опять сбилась. Огненные линии прочерчивали сумеречное небо, сгущаясь там, где располагался один из крупнейших космопортов.
В остальном вечер ничем не отличался от подобных вечеров, когда она возвращалась, принимала душ, натягивала домашнее одеяние и садилась в седалище-качалку у столика. Там, благодаря заботам домашнего кибера, уже пыхтел самовар, а над блюдцем с вареньем с тяжелым гудением барражировала пчела.
Светило делало вид, что клонится к закату, обитатели поселка делали вид, будто ему верили, поэтому утопающие в зелени домики погружались в предночную дрему, когда ложиться спать вроде еще рано, а продолжать вести активную жизнь вроде и поздно.
Пасифия зачерпывала ложечкой варенье, делала мелкие глоточки питья, кивала редким прохожим. Возможно, необычный вид вкушающей вечерний покой Пасифии и стал причиной того, что один из проходящих на приветственный кивок столь же приветственно кивнул, но не пошел и дальше по своим делам, а остановился и принялся разглядывать ее с откровенным удовольствием. Во рту он держал самый обычный леденец на палочке – круглый, полосатый, их обожают отпрыски, и, судя по тому, с каким удовольствием причмокивал, то и он не чурался этого лакомства. Прохожий извлек леденец изо рта, с преувеличенным вниманием осмотрел его слоистую округлость и лишь затем произнес, как бы между прочим:
– Прекрасно выглядите, Пасифия.
Пасифия только теперь признала Корнелия, жившего на другой стороне. Поначалу он показался ей совершенным незнакомцем. Удивиться она не успела, память услужливо вынесла на поверхность – Корнелий появлялся наездами, но, кажется, здесь Пасифия колебалась, их так и не представили друг другу. Скорее всего нет. Разве что обменивались кивками при случайных встречах.
– И вам здравствуйте, Корнелий. – Пасифия зачерпнула ложечкой варенье и отогнала пчелу. – Хотите пить?
Вопрос вежливости, не более. На такой обычно принято отговариваться морем домашних дел, требующих неотложного внимания. Но Корнелий, к удивлению Пасифии, не отказался, и вот он опускается в плетеное седалище, в нем устраивается, закидывает ногу на ногу и, в свою очередь, вопросительно смотрит на Пасифию, слегка улыбаясь. Только теперь она сообразила – что не так на ее гостеприимном столе. Пришлось подняться и сходить на кухню за чашкой, блюдцем и ложечкой для гостя. Коробку, которую держал под мышкой Корнелий, пристроил на краю стола, так, чтобы не мешала угощаться.
Когда его обеспечили всем необходимым для расслабленного времяпрепровождения, а именно – питьем из заварочной емкости, кипятком из самовара и вареньем из банки, пришло время приятной беседы. Пасифия неожиданно для себя самой рассказала Корнелию о прогулке на археологический раскоп и увиденной собственными глазами загадочной находке.
Однако история, похоже, не слишком заинтересовала гостя, он лишь вежливо кивал, прихлебывая из чашки и зачерпывая ложечкой варенье, поглощал он его удивительным способом – подносил ложечку ко рту, макал в нее палец и тщательно его облизывал.
– Иногда мне кажется, весь этот мир – огромный анклав, где кишат головастики и воображают себя людьми, – пробормотал он. Но поскольку Пасифия не поняла, что гость имел в виду, а также учитывая, что сказанное, скорее всего, никому конкретно не предназначалось, она сочла за благо перевести разговор на самого Корнелия.
– Чем занимаюсь? – не слишком вежливо переспросил Корнелий, будто Пасифия чересчур витиевато задала вопрос, так что потребовалось дополнительное уточнение. – Видите ли, Пасифия, у меня изрядно занятий в вашем мире. Можно сказать без излишнего преувеличения, приходится заниматься всем, что встретится на пути или попадется под руку. Этакий мастер на все… гм… руки и прочая, прочая… Но, если добираться до сути, а именно суть вас, судя по всему, интересует, то я – гончар по братству. И как гончар по братству, обязан примеривать на себя тысячи лиц, чтобы лучше… гм… скажем шершаво, лучше исполнять возложенные на себя обязанности.
Словно в подтверждение слов гостя по улице прошествовал гипостазис, похожий на нелепую кривую башню, собранную из первых попавшихся под руку кухонных принадлежностей и приборов, причем вершину его увенчивала кипящая емкость, издававшая длинные пронзительные свистки. Гипостазис произвел на Корнелия необычное воздействие – гончар съежился в седалище, подобрал ноги, напрягся, точно в любое мгновение готовый выпрямиться пружиной, скакнуть через перила и смыться.
– Гипостазис чепухи, – не удержалась от ядовитого укола Пасифия. – Он вам хорошо известен, гончар?
Однако гость полностью приплыл в себя, вновь перетек в расслабленную позу и сообщил как ни в чем не бывало:
– Пустил семью пожить. Из этих, знаете ли, возвращенцев… Милая семейная пара и тройка шумных отпрысков, по которым интернат плачет.
– Неужели? – подняла брови Пасифия. – Они и сюда доплыли?
– О да! – Корнелий хлопнул ладонями по коленям. – Поток нарастает с каждым днем, сами видите – какая сегодня активность. – Он кивнул на зарево от падающих звезд. – К вам приходил наш любезный Панкрат с просьбой дать временную пристань?
Пасифия зачерпнула варенье, отработанным плавным движением отогнала пчелу. Запила кисловатую сладость крошечным глоточком питья.
– Во-первых, я живу здесь с сыном, – веско сказала Пасифия со всеми полагающимися жестами, словно Корнелий, взяв на себя обязанности старосты, примеривался к ее заводи на предмет стеснения парочкой семей возвращенцев. – Во-вторых, насколько я извещена по Информаторию, возводятся новые обиталища для таких, как они. Почему бы возвращенцам, вместо летаргии в захолустье, не уплыть на ударные стройки? К тому же…
– Они уплывают, – торопливо вставил Корнелий, видя, что поток аргументов со стороны Пасифии далеко не исчерпан. – Но, уважаемая Пасифия, вы не очень их жалуете?
– Мой сын на Венере, – несколько раздраженно сказала Пасифия. – И возвращаться не собирается. По крайней мере, пока не выполнит свою работу.
Известие об этом оказало на Корнелия столь же непонятное воздействие, как и скрывшийся из виду гипостазис, – он сел прямо, воззрился на Пасифию с нескрываемым изумлением, несколько раз открыл и закрыл безгубый рот, и даже его коробка оказалась подхвачена со стола и прижата к груди, словно он собрался немедленно, не попрощавшись, дать с веранды деру. Однако самое удивительное произошло с физиономией, по которой волнами прокатились маски, подтверждая шутку про тысячу лиц. Вот он крепко сбитый молодец, затем молодая, но жутко тощая женская особа, а затем и вовсе отпрыск с копной густых волос. Но необычное действо продлилось еле уловимое мгновение, и Пасифия убедила себя, что это на нее наплыло некое помутнение, став причиной столь причудливого метаморфоза.
– Обмениваетесь с ним сообщениями? – Корнелий все так же сидел в своеобычной позе, прихлебывая и вкушая. А заодно отгоняя пчелу.
Пасифия помахала рукой:
– У меня есть волнофон. Вот по нему он и звонит. – Поколебалась, но не без гордости уточнила: – Каждый день звонит, и я полностью в курсе его дел.
– Но ведь это, наверное, неудобно? Задержка волны… Сколько приходится ждать ответа? – И вновь Пасифию окатило ощущение, будто столь невинный вопрос имеет скрытую глубину, весьма для Корнелия важную. Ощущение не из приятных, словно потеря дна под ногами. Она жалела, что столь неосмотрительно допустила на порог пристанища весьма подозрительную личность.
– Никаких задержек нет, – отрезала Пасифия.
– Ах ну да… Конечно же. – Корнелий зачерпнул еще варенья, но не отправил в рот, а стал наблюдать, как над ложкой барражирует пчела.
Когда Пасифия решила, что Корнелий испил запас бесцеремонных вопросов, он вдруг сказал:
– Я слышал краем уха, будто вы, Пасифия, были весьма известной пианисткой.
От этих слов ей захотелось выпроводить гостя если не шваброй, то холодным указанием – пора и честь знать, уже поздно, а ей, Пасифии, рано вставать. Причем Корнелий должен сразу осознать – причиной столь холодного тона являлись не усталость (что, впрочем, отчасти правда), не предстоящий ранний подъем (тоже правда, ибо Пасифия та еще лежебока), а последняя фраза. Корнелий нароком или ненароком оборвал тонкие ниточки взаимной симпатии, успевшие протянуться между ними, и на будущее ему лучше миновать ее пристанище без жестов дружбы и добрососедства.
Закипая гневом, Пасифия уперлась кулаками в колени, собираясь подняться, но Корнелий окатил еще более вопиющей неучтивостью:
– Сам я не особый любитель, знаете ли, но с удовольствием послушал бы что-нибудь в вашем исполнении. Рояль у вас, наверное, имеется?
Пожалуй, только практика личностной интроспекции заставила Пасифию остаться сидеть и в ходе экспресс-анализа вынесенных за скобки впечатлений выявить в них нечто, что ей совершенно не понравилось их чужеродностью и неадекватностью. Корнелий ее провоцировал, но поддаться и выдать ожидаемую им реакцию – верх непрофессионализма даже для такого весьма посредственного феноменолога, каковым Пасифия себя считала.
Она порылась в кармане, выложила на стол кисет и принялась набивать глиняную трубочку. Что еще может служить хорошим дополнением к питью с вареньем из ламинарий, теплому вечеру, плавно перетекающему в не менее теплую ночь, да еще к собеседнику, столь ловко оказавшемуся здесь. Пасифия не сомневалась в неслучайности возникшего между ними знакомства.
– Рояль у меня имеется, Корнелий, но я давно не играю. Лучше послушаем вечернюю тишину, если не возражаете.
Гость усмехнулся и кивнул.
Тогда и Пасифия, в отместку за бесцеремонность гостя, потянулась к коробке, которую Корнелий принес с собой и вроде бы совершенно о ней забыл, постучала по ней ложкой и поинтересовалась:
– Что там такое?
Корнелий покосился выпуклым глазом, лениво сморгнул и ответил вполне, как показалось Пасифии, серьезно:
– Люди. Там у меня целый мир людей, Пасифия.
При этом он возложил на коробку ладонь, чтобы чересчур любопытная Пасифия не приподняла крышку и не заглянула внутрь.
Ночью Пасифию разбудил звонок. Волнофон находился внизу, где она устроила временно лишенного пристанища Корнелия. Пришлось накинуть на плечи паутинную шаль и спуститься из спальни по отчаянно скрипучей лестнице. Волнофон продолжал булькать, но Корнелий ничего не слышал, весь закутавшись в одеяло и еще зачем-то положив вторую подушку на голову. Его таинственная коробка лежала на столике, и Пасифия, подхваченная внезапным приливом любопытства, отклонилась от первоначального маршрута, справедливо рассудив, что звонящий должен понимать – кому, куда, а главное – когда звонит, а потому может подождать, и с усмешкой обнаружила, что в коробке некогда распространенная биомеханическая игрушка «Лабиринт Минотавра». Такой забавлялся маленький Телониус во время выступлений Пасифии. Она приподняла тяжелую крышку, сняв с нее кругло-слоистый леденец – гость, видимо, припас его на утро, – и заглянула внутрь, с невероятной высоты увидев далеко внизу запутанные коридоры лабиринта, по ним двигались фигурки, преследуемые Минотавром. Судя по всему, Корнелий остановил игру в наиболее безнадежной позиции, когда следовало кем-то пожертвовать, скормить чудовищу, рожденному от связи бога и простой смертной, и тем спасти остальных.
Словно ощутив близость чересчур любопытной хозяйки, Корнелий завозился под одеялом и подушкой. Пасифия торопливо прикрыла крышку и на цыпочках пробежала к волнофону.
Она подняла тяжелый аппарат и перетащила в комнату, где стоял зачехленный рояль. Именно на него водрузила волнофон, уселась на вращающееся седалище и ткнула в отверстие приема.
– Я вас не вижу, – сказала Пасифия в молочную пелену экрана.
– Прости, постоянно забываю. – Пелена рассеялась, и выплыло знакомое изображение. – Здравствуй, мама.
Телониус.
Пасифия смотрела на его иссохшее лицо, ввалившиеся щеки. Ей хотелось притронуться к нему даже сквозь экран, но она сдержалась. Лишь плотнее закуталась в шаль. Экран был слегка поврежден – неуклюжая Пасифия сама уронила прибор, но так и не починила, благо волнофон работал как ни в чем не бывало, разве что трещина змеилась по изображению Телониуса.
– Здравствуй, сынок.
– Опять я не вовремя, – сказал озабоченно Телониус. – У вас ведь глубокая ночь?
– Это не важно. Важно, что ты позвонил.
– Контрольный звонок, мама. Как всегда.
– Да, контрольный звонок, – кивнула Пасифия. – Каждый день, в крайнем случае, каждые два дня где бы ты ни был…
– …ты должен отыскать волнофон и позвонить маме, – продолжил с улыбкой Телониус. – Можно даже ничего не рассказывать, просто сказать, что с тобой все в порядке…
– Маме этого вполне достаточно, – завершила Пасифия фразу, которую твердила сыну с тех самых пор, когда он переехал в интернат. И с тех самых пор Телониус никогда не пропускал контрольных звонков. Где бы он ни был – здесь или там. – Как дела на Венере?
Телониус помолчал, посмотрел куда-то в сторону, будто рядом находился кто-то еще, при ком он не желал говорить, но все же сказал со вздохом:
– Скорее всего, проект закроют… Нас уже попросили подготовить предложения по консервации терраформовочных фабрик… Меня известили, что призван ткач восстания…
– Но почему?! – вырвалось у Пасифии. Превратить Венеру из адского пекла в райскую заводь – дело всей жизни Телониуса. Сколько он вложил в его разработку, а затем убедил скептиков, что это – не беспочвенная фантастика, а вполне реальный проект. И вот.
Телониус опять посмотрел в сторону, ощупал карманы куртки с шевроном демиурга и достал карточку.
– Вот, сделано несколько дней назад. – Поднес карточку к экрану.
Мгновенный отпечаток – мутный, расплывчатый. Кажется, стена, на ней размашистая надпись: «Главное – на Земле».
– Главное – на Земле? – непонимающе произнесла Пасифия. – Где это?
– Выжжено лазерным резаком на стене терраформовочной фабрики в районе Голоконды. – Телониус убрал карточку в нагрудный карман. – За последнюю ротацию из проекта утекли сотни работников. Улетают обратно. Под благовидными предлогами, а чаще без них. Хотел бы я создать не пригодное для жизни пристанище, а более послушное общество.
– Не знаю, что и сказать. – Пасифия провела рукой по влажной ткани, покрывающей рояль. От долгого простоя инструмент подтекал. Ей на какое-то мгновение вдруг стало радостно. От того, что проект закроют и Телониус вернется к ней. Сколько он там? Но так и не нашел времени прилететь. А потом Пасифии стало стыдно за подобные мысли.
– Этим охвачено все, – пожал плечами Телониус. – Почему возвращенчество должно миновать нас? Даже Брут меня предал, а ведь был самым первым… самым верным… я сотворил его собственными руками, и вот все, чего касаюсь, обретает несовершенство, отягощенность… Что на это возразить? – Он хлопнул по карману, там лежал отпечаток.
– Но ведь это не так, – сказала Пасифия. – Здесь – водоем, но нельзя всю жизнь прожить в пруду.
– Ах, мама, – засмеялся Телониус. – Кстати, ты откуда со мной говоришь? – Он попытался заглянуть ей за спину.
– Из музыкальной. – Пасифия подвинула волнофон, чтобы Телониусу стал виден краешек рояля. – Редко сюда захожу, но сегодня как-то так получилось… – Про Корнелия не хотелось говорить.
Они помолчали, разглядывая друг друга.
– Что там у тебя? – в свою очередь спросила Пасифия, чтобы скрасить неловкость умолчания о незваном госте. – Какие-то рога…
Телониус оглянулся, потянулся и продемонстрировал жутковатого вида маску:
– Всего лишь шлем от скафандра высшей защиты для выхода на поверхность Венеры.
– Ужасно, – поежилась Пасифия.
Телониус усмехнулся.
– Сыграешь мне? – вдруг попросил он. Пасифия сжала пальцы, сминая ткань, укрывшую рояль.
– Но…
– Давно не слышал живой музыки, – сказал Телониус. – У нас бездонная аудиотека, но все на лентах. Сплошь музыкальные консервы.
Пасифия откинула крышку, провела ладонями по клавишам. Сколько она не играла? Неужели с тех самых пор? С тех самых пор, когда…
– Я, наверное, разучилась, – попыталась отговориться.
– Мама, это как плавать, разучиться невозможно.
– Ну, спасибо за сравнение. – Пасифия улыбнулась. Тронула клавиши.
– Ты была гениальной пианисткой, – тихо сказал Телониус. – Я слушал записи…
– Это было так давно, что кажется… кажется неправдой. – Пасифии невыносимо захотелось курить, но Телониус не одобрял ее привычки. – Гениальная пианистка закончилась, остался посредственный феноменолог.
Телониус потер ладонью щеку. Этот жест она помнила с того времени, когда он был еще совсем маленький и даже не ходил в садок.
Пасифия не выдержала. Достала из вазы спрятанную пачку, чиркнула спичкой.
– Мама, – сказал Телониус, и ей показалось, что он устроит ей очередной сыновий выговор. О вреде курения. Но он сказал другое:
– Надо завершать сеанс, мама.
– Понимаю, у тебя много дел. – Пасифия мимодумно нажала черную клавишу. Отдернула руку, будто обожглась. Но Телониус услышал.
– Тебе надо попробовать. Вдруг получится?
Волнофон продолжал работать на мертвом канале, отбрасывая неяркий свет на клавиши. Глаза привыкли к скудному освещению. Пасифия сжимала и разжимала пальцы, внимательно их разглядывая.
Руки.
Пальцы.
Величайший инструмент превращения мира идеального в мир физический. Сколько времени потребовалось эволюции создать столь великолепный инструмент, без него разум прозябал бы в мире бестелесных идей. Мысль – руки. Идеи – пальцы. И вот рябь на поверхности разума обретает плоть и вес. И звук.
Но горе, если тончайшая связь нарушена.
Связь между душой и пальцами называется талантом.
Она двигала руками, но подушечки пальцев даже не касались клавиш, скользили над ними. Нет, не из-за спящего Корнелия. Вернее, не только. Громкий храп незваного гостя намекал, что столь крепко спящего не разбудят звуки музыки. К тому же можно запереть дверь и включить волнопоглотитель.
Пасифия боялась. Боялась, что не удержится, сделает еще попытку, обреченную на неудачу. Попытку войти в озеро жизни дважды. И это надолго, очень надолго выбросит из привычного русла дел и забот.
Тебе надо попробовать…
Что она играла тогда? Обычный репертуар… и свой любимый ноктюрн, которым всегда завершала выступление, – «Благовест», как никогда уместнее прозвучавший именно там и тогда…
Ах, Телониус, ты даже не знаешь, о чем просишь. И не понимаешь – каково лишиться всего, что до краев наполняло жизнь. И дело не в овациях залов, не в хвалебных статьях критиков, вообще – ни в чем внешнем. А в жизни. В ощущении себя живущей полной жизнью.
Венус-порт. Она была там, когда идея терраформовки Венеры еще только прокладывала себе русло. Станция стремительно расширялась, раздувались новые купола, не поспевая за наводнявшими ее энтузиастами. Каким-то чудом Пасифии и ее импресарио удалось получить номер в общежитии. Он, глядя на окружающую тесноту, шутил, что добровольцы варятся в венерианском котле до состояния готовности. Вечером Пасифия играла для этих молодых, веселых, восторженных.
Именно тогда она и обрела Телониуса…
Импресарио торопил, говорил, что их ждут везде и повсюду, но Пасифия видела глаза и лица тех, кто приходил на концерты, где не хватало на всех седалищ, поэтому большинство устраивалось на полу или теснилось у стен. Музыка – тоже океан, необъятная вселенная, в которой обилие неосвоенных и неоткрытых островов и материков. Поэтому Пасифия столь остро переживала свое родство со строителями будущих венерианских пристанищ.
Ее тогда разбудил стук в дверь, и она подумала, что заняла чье-то место и сейчас придется потесниться, впустив в крохотную подсобку, полученную невероятными ухищрениями импресарио, еще пару-тройку венерианцев. Пасифия, проклиная все на свете, в особенности – тесноту, все же отворила дверь, хотя все в ней противилось этому. На пороге возвышалась под потолок Она… держа в руках сверток, который молча опустила к ногам Пасифии и столь же медленно и величественно удалилась, как умеют делать лишь гипостазисы… Конечно, потом импресарио с пеной у рта пытался убедить Пасифию, что никаких таких гипостазисов здесь быть не может, а все это проделки примаров… Маэстро уговаривал оставить подкидыша на Венере, но Пасифия всегда понимала – при ее сумасшедшем режиме гастролей она никогда не найдет достаточно времени лечь в горячие источники и самой произвести отпрысков. Сейчас или никогда. И выбрала то, что выбрала. К чести импресарио, он быстро смирился с неизбежным и даже выпросил где-то по случаю няньку для Телониуса – огромного робота-первопроходца, давно списанного из экспедиционного имущества. Но сохранившаяся точность движений позволила ему управляться с непоседливым отпрыском…
Закрыв крышку рояля, Пасифия встала, плотнее укуталась в паутинную шаль и шагнула через порог.
Привычный мир исчез.
Она плыла в пустоте и темноте. Свернувшись будто эмбрион в утробе матери. Может, так оно и есть? Может, она – всего лишь зародыш? И предстоит пройти долгий путь превращений, пробежать миллиарды ступеней эволюции, чтобы стать ревущим, пачкающим младенцем?
Нет. Не так. Зародыши не умеют думать. Не могут осознавать себя. Они – заготовки личности, но не сами личности.
Я – это я. Я присутствую в этой пустоте и темноте. Осознаю себя. Осознаю свою телесность. Я даже знаю, как выгляжу. Там, где нет пустоты и темноты.
Я – женская особь. Взрослая. Умная.
Последнее слово – лишнее. К телесности не имеет отношения. Капля лести самой себе. К чему? Перед кем? Ведь вокруг – никого и ничего.
Хочется свернуться еще туже. Но тело не дает. Отнюдь не здоровых пропорций. С излишками. Склонное к полноте.
Дышать? Но ведь дышу. Хотя и чувствую в этом странность. Будто с каждым вздохом вбираю не воздух. Что-то иное. Более плотное.
Жидкость! Да, точно. Перенасыщенную кислородом жидкость.
Никуда без воды. Даже эмбрион плавает в воде. Океанической воде. В воде первоокеана. Из него начинаем свою жизнь. В нем выходим из нашей космической колыбели.
Так где же я?
И где была до этого?
Нет, не смерть. Это точно не смерть. Стучит сердце. Работают легкие. Чувствую тело. Руки. Пальцы. Мои пальцы.
В пустоте возникает легкая волна. Что, если открыть глаза?
Пустота имеет цвет. Багровый.
Есть верх. Есть низ. Мне надо вверх. Уверена в этом. Приходится расцепить пальцы, распрямить тело и сделать несколько движений, нарушив равновесие.
Я плыву. Вверх. Плыву и дышу. Дышу и плыву. Ужасно долго и скучно.
И выплываю. Вырываюсь на поверхность. И не понимаю. И начинаю задыхаться. Откашливаюсь.
Волны. Море. Океан.
Багровый. Вязкий.
Как кровь.
Мир двухцветен. Верх – черный. Низ – красный. Чтобы оставаться на границе между цветами, приходится изо всех сил грести. Похоже на воду. Но только похоже. Волны. Возносят, опускают. Когда Пасифия оказывается на гребне, она пытается высмотреть берег. И ей кажется, она видит темную полоску. Туда и надо плыть.
Вот только дышать воздухом трудно. Есть выход – вновь погрузиться с головой и набрать в легкие жидкость. Но она не хочет этого делать. В том, что она дышит воздухом, а не жидкостью, – хоть какой-то крошечный шажок… вот только к чему? И от чего?
Толика самостоятельности.
Трудно. Очень трудно. Но сделать его нужно самому. Без посторонней помощи. Как когда-то маленький Телониус… Кто такой, этот Телониус? Мысль накатила, оставила имя и вновь отступила. Без объяснений.
Пасифия плыла. Загребала густую жидкость. Широко разевала рот, вгоняя в легкие скудный, разреженный воздух.
Дыши! Дыши! Глубже!
И когда казалось, что она никогда не доплывет до берега, колени касаются твердого. Руки нащупывают твердь. Она встает. Делает шаг, другой. Голова кружится. Но Пасифия идет. К берегу.
Темнота только кажется непроницаемой. Легкое свечение пропитывает все вокруг. Недостаточно, чтобы увидеть даль, но вполне – близкие плоские слоистые камни.
Вязкая жидкость океана последний раз пытается удержать, а потом с чавканьем отпускает.
Пустынный берег. Черные камни. Еле слышный шорох волн. Вплетается посторонний звук. Нечто трескается. Пасифия добредает до большого камня и тяжело опускается на плоскую поверхность. Смотрит туда, откуда вышла. И ничего не понимает.
Похоже на кадры, наложенные друг на друга. Будто кто-то голографировал ее, а потом спроецировал. Вот она плывет. Вот встает. Вот идет. Десятки, сотни фигур. Овеществленные время и движение. Словно она покрыта сотнями пленок, и с каждым движением они слетали с нее и застывали. Точные копии. Которые разрушаются. Трескаются. Кренятся. Рассыпаются.
Где я?
Кто я?
Почему я?
Сидя, ответов не добыть. Вставать не хочется, усталость уговаривает остаться, но Пасифия пересиливает себя. Когда рушится последняя копия, она поднимается и делает шаг, затем другой, оглядывается. И опять видит застывшие фигуры самой себя. Этого не избежать. Надо привыкнуть. Даже забавно. И зеркала не надо – шаг вперед, поворот, и вот смотришь на себя, какой была мгновение назад. Можешь даже ткнуть, субстанция еще не застыла, не стала хрупкой. Пальцы погружаются в вязкую жидкость.
А затем – невероятное. Смещение, и вот ты внутри предстоящего мгновения и смотришь на себя, которая пытается тебя потрогать. А если повторить? Повернуться к предыдущей фигуре и опять коснуться ее? И вновь – смещение. И ты еще на мгновение назад.
Пасифия смотрит на свои отражения, но возвращаться к камню – там застыла одна из ее фигур – не желает. Делает шаг вбок. Двигается в другую сторону. Время ветвится. Ряд отражений раздваивается. И вновь можно вернуться к развилке, и опять изменить путь.
Только ли направление? Или – время? Мир, в котором время пространственноподобно? Тогда каково здесь пространство? Времяподобно?
Пасифия смотрит на небо, но оно непроницаемо черно. Это не тучи. Это – тьма. Тьма кромешная. Крышка. И ни огонька. Ни звездочки, ни спутника. Металлическое небо, словно Пасифия внутри кастрюли. Приглядись и увидишь медные заклепки. Анклав. Единственная мера времени, доступная здесь, – накат красных волн на темный берег. Но что если и это – видимость? Всего лишь бесконечный цикл? Пасифия пытается следить за волнами, уловить мгновение, когда их рисунок повторится, но ничего не получается. Чересчур одинаково. Не запомнить.
Тогда – идти дальше. Не обращая внимания на преследующие копии. Даже удобно. Если заблудится, их можно использовать для возвращения в исходную точку.
Вот и время. Каждый шаг приближает к чему-то. Нечто вспыхивает на фоне черноты. Искры. Пасифия поднимает голову и шагает.
Вспышка.
Еще шаг.
Еще вспышка.
Так, теперь остановиться, прикрыть веки и попытаться рассмотреть то, что отпечаталось в памяти. Картинка в ней. Нужно только дотянуться.
Конечно! Звезда! Сверхновая! Вспышка, осветившая и ослепившая! Хочется зажмуриться и одновременно впитать каждый квант драгоценной энергии погибшего светила.
А если двигаться быстрее? Например, бежать? Глупость. Но вдруг сработает? Вот и подходящее место. Словно кто-то протоптал дорожку. Словно здесь совершали пробежки, задрав лицо к черноте, чтобы в ней проступили сверкающие огни.
Пасифия несколько раз вдыхает. До чего разрежен воздух. И бежит. Точнее, переставляет налитые свинцом ноги. Воздух обретает упругость воды, затем – твердость камня. Пасифия силится удержать бег. Дыхание разрывает грудь. Становится жарко. И тут же – холодно как в бездне. Казалось бы, подобное невозможно, но ей одновременно жарко и холодно.
Усилия стоят того. Как на фотопластинке проступают пятнышки звездного неба.
Сначала негатив.
Черное на сером.
Затем в одно мгновение – резкая перемена.
Выверт.
Вспышка.
Чужое небо. Совершенно чужое небо.
Небо Ван Гога.
Пасифия не знает, кто такой этот Ван Гог. Но убеждена – его небо.
Крупные диски звезд, вокруг них завихряются световые спирали, расходясь лохматыми концами и сливаясь в межзвездной пустоте потоками искр всех цветов и оттенков.
На такое можно смотреть бесконечно.
Небо – живое!
И близкое!
Протяни руку, и пальцы погрузятся в потоки красок.
Пасифия спотыкается и летит на землю. И только тогда понимает, что камень преткновения спас ее. Иначе – удушье. Она словно вырвалась из петли. Будто кто-то все же повернул вентиль баллона. Воздуха в нем мало, очень мало. Но это лучше, чем ничего. Гораздо лучше.
Встать. И идти. И смотреть. Ко всему привыкаешь.
Что дальше? Нужна цель.
Где она?
Пасифия замирает и видит, как продолжает идти. Несколько Пасифий отслаиваются от нее, будто надуваются мыльные пузыри, дрожат, но продолжают шагать, в свою очередь множась на все новые и новые Пасифии, которые расходятся в стороны, перебирая варианты направления. Некоторые ответвления быстро гаснут, лопаются, исчезают, другие длятся гораздо дольше, скрываясь в запутанных лабиринтах слоистых камней. Она будто в коробке игры у Корнелия… А кто такой – Корнелий? Близкий? Или безмерно далекий? Откуда-то из-за края мира? Что за непонятные мысли…
Неуверенный шаг, но ничего страшного не происходит – она сливается с впереди стоящей фигурой самой себя. Словно лопнул мыльный пузырь. Даже брызг нет. Сзади? Сзади как и раньше – прошлое отвердевает. Оказывается прочнее грядущего.
Путеводная нить ее мыльных пузырей – вот по этому пути она пойдет. Или пошла? Детерминированность или свобода? Хочется испить свободы, Пасифия пытается сделать шаг в сторону, свернуть в боковой проход, но не получается. Курс задан.
Она, будущая, выбрала из целого ряда попыток, блужданий именно его. И не ей, настоящей, оспаривать выбор ее, будущей.
Взбирается на гребень, изредка оборачиваясь, чтобы еще раз увидеть все тот же океан до самого горизонта, багровый океан, из которого вышла.
Над океаном действо.
От черного сгустка спускается сотканная невидимым ткачом тончайшая нить, поначалу еле заметная, но затем все четче прорисовываясь, напитываясь грубой материальности, сворачиваясь в клубки, вновь распрямляясь, делая очередной рывок к поверхности океана. Между ними невидимая преграда, нечто препятствует черному сгустку забрасывать нить все глубже и глубже, сопротивляется, отталкивает, но раз за разом уступает, и нить ниспадает ниже, ниже. Пасифия различает, что это скорее туго скрученный вихрь, причудливо изгибающийся смерч, червоточина, пронзающая мир и жадно тянущаяся к океану. И жидкость ощущает ее приближение, в глубине возникает тусклое багровое свечение, мельтешение огоньков, похожих на крошечные коконы, эти коконы поднимаются навстречу червоточине, танцуют, толкают друг друга, словно борются за право оказаться первыми на поверхности. А затем смерч касается океана, один из коконов делает рывок и проникает внутрь черноты, становится еле видимым, толчками продвигаясь выше и выше, к черному сгустку. Но в вихре возникают спазмы, он дергается из стороны в сторону, извивается, будто проглоченный кокон ядовит и его надо немедля исторгнуть обратно, изблевать. И в конце концов это удается – с громким хлюпаньем светящийся кокон падает на берег, неподалеку от Пасифии.
Она не движется, ждет, но от нее отделяются полупрозрачные фигуры, которые расходятся в стороны, затем по искривленным траекториям, будто их притягивает тяготеющий центр, сливаются воедино у бледного кокона, уплотняются. Пасифия внезапно обнаруживает себя там, рядом с ним, протяни руку и дотронешься до рыхлой поверхности. И рука послушно сгребает бледную субстанцию, которая громко чавкает, и Пасифия с брезгливостью отбрасывает ее в сторону. Внутри кокона что-то есть. Плотное, темное. Пасифия руками рвет кокон, разбрасывает в стороны рыхлые, сочащиеся противной жижей куски и видит то, что должна увидеть.
Ты ведь знаешь, что ему предстоит сделать, некто шепчет ей, он не только твой, он мой, мой, мой демиург, но Пасифия не желает слышать голос отовсюду и ниоткуда, она отмахивается, отгоняет его, надоедливую пчелу. Нет у него никакой задачи, никакой цели, предназначения, кроме того, чтобы принадлежать только ей и только ей…
Свернувшееся в позе эмбриона темное существо. Пасифия осторожно касается его гладкой головы, нежно гладит, пытаясь разбудить, но чтобы пробуждение наступило как можно мягче, постепенно уступая уют сна напору бодрствования. Могучее, мускулистое, словно вырезанное из дерева тело вздрагивает, по нему будто пробегает электричество, по каждому мускулу, сочленению, глаза открываются, встречаются взглядом с Пасифией.
– Ма… ма-ма? – с усилием произносит существо, и вместе с клокочущими звуками исторгает потоки темно-багровой жидкости. И вместе с исторжением с ним происходит жуткий метаморфоз, тело разбухает, наливается силой, но самое жуткое творится с головой. Из нее тянутся, вытягиваются рога, а лицо обретает столь уродливые черты, что только глаза матери могут разглядеть в выпученных, налитых кровью буркалах остатки тех искр, которые принадлежали ее сыну.