Лабиринт - читать онлайн

Глава 1

Каркассона

Джюлет 1209 года

Алаис проснулась внезапно, подскочила, широко распахнув глаза. Страх бился в груди, как пойманная в силки птица. Она прижала руку к ребрам, чтобы сдержать удары сердца.

Мгновение между сном и явью она еще удерживала взглядом сновидение, чувствовала, как плывет, глядя на себя с огромной высоты, слово каменная горгулья, что строит рожи горожанам с крыши собора Сен-Назер – Святого Назария.

Она проснулась в собственной постели в замке Комталь. Глаза понемногу привыкали к темноте и начинали различать комнату. Ей уже не грозили тонкие темноглазые люди, гнавшиеся за ней всю ночь, хватавшие и тянувшие острыми когтями пальцев. «Теперь им до меня не дотянуться». Вырезанные на камне надписи – скорее картинки, чем слова, – таяли, как дым на осеннем ветру. И пламя тоже гасло, оставляя только след в памяти.

Вещий сон? Или обычный кошмар?

Ответа нет. Да она и боялась ответа.

Алаис потянулась к занавеси над кроватью. Как будто, ощутив в руках что-то вещественное, должна была почувствовать себя не такой прозрачной и бестелесной. Вытертая ткань, пропитанная пылью и знакомыми запахами замка, внушала уверенность самой своей грубостью.

Ночь за ночью все тот же сон. С самого детства, когда она просыпалась в темноте, белая от ужаса, с залитым слезами лицом, и видела у кроватки отца, сидящего над ней, словно над сыном. Свеча догорала, и зажигалась новая, а он нашептывал ей истории о приключениях в Святой земле. Рассказывал о бесконечном море пустыни, об изогнутых куполах и устремленных в небо минаретах мечетей, о том, как зовут на молитву сарацинских правоверных. Рассказывал о душистых приправах, о ярких и острых кушаньях, о беспощадном кроваво-красном солнце над Иерусалимом.

Год за годом, в смутные часы между сумерками и рассветом, она лежала рядом со спящей сестрой, а отец говорил и говорил, отгоняя демонов. Он не подпустил к ней черных братьев и католических священников с их суеверием и лживыми святынями.

Ее спасали отцовские рассказы.

– Гильом? – прошептала она.

Муж крепко спал, раскинув руки, захватив бо́льшую часть ложа. Его длинные темные волосы, пропахшие дымом и конюшней, рассыпались по подушке. Лунный свет лился в окно. Ставни были распахнуты, чтобы впустить в комнату ночную прохладу. Алаис различала даже тень щетины у него на подбородке. Цепь, которую Гильом носил на шее, блеснула, когда он шевельнулся во сне.

Алаис хотелось, чтобы муж проснулся и сказал ей, что все хорошо, бояться больше нечего. Но он затих, а будить его не приходило ей в голову. В других делах она не знала страха, но брак был для нее еще внове и внушал опасения. Так что Алаис только провела пальцем по гладкой загорелой руке и по плечам, широким и твердым от многих часов упражнений с мечом и турнирным копьем. Под кожей чувствовалось легкое движение. Вспомнив, как они провели первую половину ночи, Алаис покраснела, хотя смотреть на нее было некому.

Ее приводили в смятение чувства, просыпавшиеся в ней от близости Гильома: радостно сжимавшееся при виде супруга сердце, земля, ускользающая из-под ног, когда он улыбался ей. Но чувство беспомощности пугало ее. Алаис опасалась, что любовь сделает ее слабой, бессильной. Она не сомневалась в своей любви к мужу, но сознавала, что не отдается ему целиком, утаивая малую частичку себя внутри.

Алаис вздохнула. Оставалось надеяться, что со временем все станет проще.

Чернота за окном, в которую вливалось серое сияние, и робкие намеки на птичье пение среди деревьев в крепостном дворе подсказывали ей, что недалек рассвет. Теперь уже не уснуть.

Алаис выскользнула из-под занавеси, на цыпочках пробежала к стоявшему в дальнем углу сундуку. Каменные плитки холодили ступни, разбросанный по полу тростник колол пальцы. Она откинула крышку, сдвинула мешочек с лавандой и вытянула простое темно-зеленое платье. Чуть вздрагивая, шагнула в него, протолкнула руки в узкие рукава, подтянула кверху отсыревшую материю лифа и туго затянула пояс.

Алаис было шестнадцать, и она уже полгода была замужем, но еще не набрала женской мягкости и изгибов тела. Платье свободно, как чужое, болталось на ее тонкой фигурке. Придерживаясь рукой за стол, она сунула ноги в мягкие кожаные туфельки и сняла со спинки кресла любимый красный плащ. Кайма на нем была вышита переплетающимися синими и зелеными квадратами и ромбами, а между ними пестрели мелкие желтые цветочки. Алаис сама придумала и сделала вышивку для дня венчания. Сколько недель над ним просидела! Весь ноябрь и декабрь она трудилась над плащом онемевшими и ноющими от холода пальцами, торопясь закончить к сроку.

Алаис занялась корзинкой-панир, стоявшей на полу у сундука. Проверила, на месте ли мешочки для трав и кошелек, полоски ткани, которыми она связывала пучки трав и кореньев, и инструменты, чтобы выкапывать и срезать растения. Потом хорошенько затянула ленточкой плащ на шее, опустила кинжал в ножны на поясе, надвинула капюшон, чтобы скрыть длинные, не заплетенные в косу волосы, и тихонько выбралась в пустынный коридор. Дверь за ней закрылась без стука.

Еще не пробили примы, так что в жилой части замка было пустынно. Алаис быстро прошла по коридору, со свистом подметая полами плаща каменные плитки, и свернула на крутую узкую лестницу. Здесь ей пришлось перешагнуть через мальчика, прикорнувшего у стены покоев, отведенных ее сестре Ориане с мужем.

Она спускалась навстречу шуму голосов, доносившихся из расположенной в подвале кухни. Там работа была в разгаре. Алаис расслышала шлепок и последовавшее за ним хныканье – для какого-то невезучего мальчишки день начинался подзатыльником, а рука у повара была тяжелая.

Она обогнала кухонного мальчика, волочившего тяжелую бадью колодезной воды.

Алаис улыбнулась ему:

– Bonjorn!

– Bonjorn, госпожа, – осторожно отозвался он.

– Проходи. – Она открыла перед ним тяжелую дверь.

– Mercé, госпожа, – поблагодарил мальчик уже не так робко. – Grand mercé.

В кухне царила суета и сутолока. Над большим котлом – payrola, подвешенным на крюк над огнем, уже поднимались клубы пара. Старший кухарь перехватил у парнишки бадью, опрокинул ее в котел и молча кинул обратно водоносу. Пробираясь мимо Алаис обратно к колодцу, мальчишка с мученическим видом закатил глаза.

На большом столе посреди кухни уже стояли в запечатанных глиняных горшках каплуны, чечевица и капуста, готовые отправиться в кипящую воду. Тут же теснились миски с соленой кефалью, угрями и щукой. На краю стола лежали пудинги-фогаса в полотняных мешочках, гусиный паштет и ломти соленого окорока. Другой край заняли подносы с изюмом, айвой, фигами и вишней. Мальчуган лет девяти-десяти дремал, опершись локтями на стол, и его унылая мордочка ясно говорила, как радуется он перспективе провести еще один жаркий день у горячего очага, вращая вертел с мясом. Рядом с очагом под куполом хлебной печи ярко пылал хворост. Первая выпечка пшеничного хлеба – pan de blat – уже остывала на доске. От хлебного запаха Алаис сразу захотелось есть.

– Можно мне один хлебец?

Повар, разгневанный вторжением в его владения женщины, поднял глаза, узнал Алаис и тут же расплылся в приветливой улыбке, обнажившей гнилые зубы.

– Госпожа Алаис, – обрадованно заговорил он, вытирая руки о фартук. – Benvenguda! Какая честь! Давненько ты у нас не гостила. Мы уж соскучились.

– Жакоб, – ласково приветствовала его Алаис. – Я не буду мешать.

– Ты – мешать! – Он рассмеялся. – Как же ты можешь помешать?

Маленькая Алаис проводила немало часов на кухне, присматривалась и запоминала. Никакую другую девочку Жакоб не пустил бы и на порог своего мужского царства.

– Что, госпожа Алаис, чем могу служить?

– Дай немножко хлеба, Жакоб, и еще вина, если можно.

Повар нахмурился. Алаис невинно улыбалась.

– Прости меня, но ты уж не на реку ли собралась? В такую рань, и одна? Такая знатная дама… еще совсем темно. Я слышал, рассказывают…

Алаис положила ладонь ему на плечо:

– Ты очень добр, что беспокоишься обо мне, Жакоб, и я знаю, что у тебя самые лучшие намерения, но со мной ничего не случится, честно. Уже светает, а дорогу я отлично знаю. Сбегаю туда и вернусь так скоро – никто и не заметит, что меня не было.

– А отец твой знает?

Она заговорщицки поднесла палец к губам:

– Ты же знаешь, что нет. Но пожалуйста, не выдавай меня. Я буду очень осторожна.

Жакоб явно нашел бы что еще сказать, но дальше возражать не посмел. Он неторопливо прошел к столу, завернул в льняную салфетку круглый хлебец и послал поваренка за кувшином вина. Глядя на него, Алаис чувствовала, как ноет у нее сердце. Повар двигался медленно и неловко, заметно припадая на левую ногу.

– Нога все беспокоит?

– Почти нет, – солгал повар.

– Я потом сделаю перевязку, если позволишь. Похоже, рана не заживает как следует.

– Ничего страшного.

– А ты прикладывал мой бальзам? – спросила она, уже видя по его лицу, что ответ отрицательный.

Жакоб беспомощно вскинул пухлые руки:

– Столько дел, госпожа, – столько гостей: сотни, если считать со слугами, конюшими, фрейлинами, не говоря уж о консулах с семействами. И провизию нынче раздобыть нелегко. Вот только вчера послал я…

– Все это очень хорошо, Жакоб, – перебила Алаис, – но рана сама собой не заживет. Слишком глубокий порез.

Она вдруг заметила, как тихо стало кругом, и, оглянувшись, убедилась, что вся кухня прислушивается к их разговору. Младшие поварята навалились на стол и разинув рты смотрели, как их вспыльчивый повелитель выслушивает нотацию. Да еще от женщины!

Притворяясь, будто ничего не заметила, Алаис понизила голос:

– Можно я потом этим займусь – заплачу за пропитание? – Она погладила сверток с хлебцем. – Это будет еще один наш секрет, ос? Честная сделка?

На минуту ей показалось, что она зашла слишком далеко и слишком много себе позволила. Но Жакоб, чуть помедлив, усмехнулся.

– Ben, – кивнула Алаис. – Хорошо. Я зайду днем и займусь этим. Dins d’abord. Скоро.

Выскользнув из кухни и взбираясь вверх по лестнице, Алаис слышала, как громыхает повар, разгоняя по местам ротозеев и бездельников. Она улыбнулась.

Все было в порядке.

Алаис потянула на себя тяжелую наружную дверь и окунулась в нарождающийся день.

Листья вяза, стоявшего посреди крепостного двора, – под ним виконт Тренкавель вершил суд – чернели на побледневшем небе. В его ветвях копошились и неуверенно пробовали голоса жаворонки и крапивники.

Дед Раймона Роже Тренкавеля выстроил шато Комталь больше столетия назад, чтобы отсюда править своими разраставшимися владениями. Его земли протянулись от Альби на севере к Нарбонне на юге, от Безьера на востоке к Каркассоне на западе.

Прямоугольник стен захватывал развалины более древнего замка, усилившие укрепления на западной стороне городской стены, – мощного каменного кольца, высившегося над рекой Од и северными болотами.

Донжон, в котором собирались консулы и подписывались важнейшие документы, стоял над юго-западной стеной и бдительно охранялся. В густых сумерках Алаис заметила что-то темное у наружной стены. Напрягая глаза, она разглядела спящую в уголке собаку. Пара мальчишек, примостившихся, как воронята, на ограде гусиного загона, норовили разбудить ее, швыряя камешки. В тишине были явственно слышны удары их босых пяток по брусьям ограды.

Попасть в шато Комталь и выйти из него можно было двумя путями. Широкая арка Западных ворот вела прямо на травянистый склон, сбегавший от стены. Эти ворота почти всегда стояли закрытыми. Восточные ворота, маленькие и узкие, втиснулись между двумя привратными башнями и вели на улицы города. На верхние этажи башен можно было попасть, только вскарабкавшись по деревянным лесенкам, через люки в полу. Маленькая Алаис любила лазать там наперегонки с кухонными мальчишками. Надо было подняться на самый верх и спуститься обратно, не попавшись стражникам. Алаис была проворной девчушкой. Она всегда выигрывала.

Плотнее завернувшись в плащ, Алаис торопливо пересекла двор. Как только колокол приказывал гасить огни, ворота закрывались на ночь, и стража не пропускала никого без разрешения ее отца. Бертран Пеллетье, хоть и не принадлежал к консулам, занимал в замке высокое положение. Не многие дерзали ослушаться его приказа.

Отец никогда не одобрял ее привычку ранним утром выбираться из города, а в последнее время он твердо объявил, что ночью Алаис должна оставаться в стенах шато. Она предполагала, что ее муж держится того же мнения, хотя Гильом ни разу не заговаривал об этом с молодой женой. Но только в тихих, скрывавших лица рассветных сумерках, вдали от строгих порядков крепости, Алаис чувствовала себя собой. Не дочерью, не сестрой, не супругой. В глубине души она всегда подозревала, что отец понимает ее. Она старалась быть послушной дочерью, но отказаться от этих минут свободы не хотела.

Чаще всего ночная стража закрывала глаза на ее проделки. По крайней мере, до последнего времени. После того как пошли слухи о войне, гарнизон стал бдительнее. Внешне жизнь текла как всегда, и рассказы беженцев, временами появлявшихся в городе, о боях и религиозных гонениях представлялись Алаис в порядке вещей. Всякий, кто жил вне защиты городских стен, должен был опасаться нападения конных отрядов, налетавших и исчезавших, как летние грозы. Ничего нового не было в этих сообщениях.

И Гильома, насколько она могла судить, слухи и шепотки не особенно тревожили. Впрочем, он никогда не говорил с ней о таких вещах. Зато Ориана утверждала, будто французское войско крестоносцев и церковников готовится вторгнуться в земли Ока. Больше того, по ее словам, войну поддерживали папа и французский король. Алаис по опыту знала, как часто Ориана болтает только ради того, чтобы вывести ее из себя. В то же время сестра часто узнавала новости раньше всех в замке, да и нельзя было отрицать, что все больше гонцов прибывало в шато и выезжало из его ворот. Трудно было не заметить и того, как глубоко пролегли морщины на лице отца, как запали его щеки.

Глаза у sirjans d’arms покраснели от бессонной ночи, однако стража не дремала. Правда, серебристые угловатые шлемы они сдвинули на затылок, а стальные кольчуги казались тусклыми в сером рассветном сумраке, и мужчины, устало закинувшие за плечо щиты, скрывшие в ножнах мечи, явно мечтали не о битвах, а о теплой постели.

Приблизившись, Алаис с облегчением узнала среди стражников Беренгьера. Заметив ее, тот ухмыльнулся и кивнул:

– Bonjorn, госпожа Алаис. Раненько поднялась!

Она улыбнулась в ответ:

– Не спится.

– Неужто твой муженек дает скучать по ночам? – бесстыдно подмигнув, вставил его напарник.

У этого лицо пестрело шрамами от оспы, ногти были обкусаны до крови, а изо рта разило вчерашним пивом. Алаис пропустила непристойную шуточку мимо ушей:

– Как твоя жена, Беренгьер?

– Хорошо, госпожа. Совсем поправилась.

– А сын?

– Растет с каждым днем. Чуть отвернись, проест и дом и хозяйство.

– В отца пошел, – пошутила Алаис, ткнув стражника в толстое пузо.

– Вот и моя женушка то же говорит.

– Передай ей мои наилучшие пожелания, ладно, Беренгьер?

– Она будет рада, что ты ее вспомнила, госпожа. – Стражник помялся. – Хочешь, чтоб я тебя пропустил?

– Только в город, Беренгьер, ну, может, до реки. Я скоро вернусь.

– Никого не велено пропускать, – буркнул его напарник. – Приказ кастеляна Пеллетье.

– Тебя не спросили, – огрызнулся Беренгьер. – Не в том дело, госпожа, – продолжал он, понизив голос. – Но ты знаешь, какие теперь дела. Коль с тобой что случится да узнают, что это я тебя выпустил, твой отец…

Алаис потрепала его по плечу.

– Знаю, знаю, – тихо заверила она, – но, правда, тут не о чем беспокоиться. Я сумею о себе позаботиться. К тому же… – она покосилась на второго стражника, который теперь ковырял пальцем в носу, то и дело вытирая руку о рукав, – что бы ни грозило мне на берегу, все будет не так страшно, как то, что тебе приходится выносить здесь.

Беренгьер расхохотался:

– Обещай, что будешь осторожна.

Алаис, кивнув, чуть распахнула плащ, открыв подвешенный к поясу нож:

– Буду, честное слово.

Дорогу преграждала двойная дверь. Беренгьер отпер оба замка, сдвинул тяжелый дубовый засов на наружной створке и приоткрыл ее так, чтобы Алаис сумела протиснуться наружу. Благодарно улыбнувшись, она нырнула под его локоть и шагнула в мир.

Глава 2

Выходя из тени, лежавшей между башнями ворот, Алаис чувствовала, как сильнее забилось сердце. Свобода. Хотя бы ненадолго.

Съемные деревянные мостки связывали ворота с каменным мостом, выводившим от замка Комталь на улицы Каркассоны. Трава на дне сухого рва блестела от росы, в небе разрастался дрожащий лиловый свет. Луна поблекла в сиянии приближающегося рассвета.

Алаис почти бежала, и ее плащ оставлял в пыли размашистые дуги следов. Ей хотелось избежать беседы со стражей на дальней стороне моста. К счастью, стражники дремали на посту и проспали появление молодой женщины. Она поспешно нырнула в путаницу узких переулков, привычно выбирая дорогу к башне Мулен-д’Авар – древнейшему участку городской стены. Ее ворота выходили прямо к огородам и faratjals – пастбищам, занимавшим земли под стенами города и северного пригорода Сен-Висенс. Ранним утром отсюда можно было выйти на реку быстро и незаметно.

Придерживая подол платья, Алаис осторожно пробиралась среди следов, оставленных очередной бурной ночью в таверне Святого Иоанна Евангелиста. В пыли валялись разбитые всмятку яблоки, огрызки груш, обглоданные кости и черепки. Чуть дальше она обошла нищего, уснувшего в подворотне в обнимку со старой косматой дворнягой. Еще трое спали вповалку у колодца, заглушая храпом пение птиц.

Простуженный часовой у ворот страдал, до бровей завернувшись в плащ, хлюпал носом, кашлял и долго не желал замечать ее присутствия. Алаис порылась в кошельке. Часовой, не глядя, выхватил монетку из ее пальцев, попробовал на зуб, потом загремел засовом и приоткрыл щелку, позволив ей выскользнуть наружу.

Спуск к барбакану лежал в тени между двумя высокими частоколами, но Алаис проходила здесь не первый раз и наизусть знала каждую рытвину крутой тропинки. Далее тропа прижималась к подножию круглой деревянной башни над быстрым ручьем. Она исколола ноги ветками и набрала полный подол репейника. Нижний край красного плаща, намокнув, стал темно-багровым, а носки кожаных туфелек почернели от влаги.

Едва не вскрикнув от восторга, Алаис выбралась наконец из тени частокола в открытый широкий мир. Вдалеке над Монтань-Нуар собирались белые июльские облака. Светлеющее небо над горизонтом было забрызгано лиловым и розовым.

Она остановилась, любуясь лоскутным покрывалом пшеничных и ячменных полей между перелесками, тянувшимися к самому небосклону. Прошлое смыкалось вокруг нее, обнимало… Духи и призраки собирались к ней, нашептывали в уши свои истории, делились тайнами. Они связывали ее с теми, кто до нее стоял на крутом берегу, – и с теми, кто еще придет сюда когда-нибудь мечтать о дарах жизни.

Алаис ни разу не бывала за пределами земель виконта Тренкавеля. Ей трудно было представить себе унылые северные города: Париж, Амьен или Шартр – родину матери. Для нее это были всего лишь имена, лишенные тепла и цвета, такие же неблагозвучные, как langue d’Oil, на котором говорили их жители. Но Алаис верила, что, даже будь у нее возможность сравнивать, она не нашла бы ничего прекраснее, чем древняя, неподвластная времени красота Каркассоны.

Она стала спускаться с холма, огибая колючие заросли кустов. Южный берег реки Од был низким и болотистым. Промокшая насквозь юбка липла к ногам, и Алаис часто спотыкалась. Она поймала себя на том, что идет быстрей, чем обычно. Отчего-то ей сегодня было не по себе. Алаис уверяла себя, что ее растревожил разговор с Жакобом и Беренгьером. И тот и другой вечно за нее беспокоятся. Но сегодня она чувствовала себя одинокой и беззащитной.

Рука невольно потянулась к рукояти ножа. Припомнился рассказ купца, который будто бы на днях заметил на дальнем берегу волка. Весь город счел, что торговец хвастает: в летнее время он мог увидеть разве что лису или бродячую собаку. Но на пустом темном берегу в такие истории верилось легче, и холодная рукоять придавала уверенности.

На минуту Алаис задумалась, не повернуть ли назад. Она то и дело вскидывалась на внезапный шум или плеск, но всякий раз это оказывался шорох крыльев взлетающей птицы или игра желтого речного угря на отмелях.

Мало-помалу привычная тропа успокоила ее. Река Од здесь разливалась широко и была неглубока; тянувшиеся к ней ручейки поблескивали голубоватыми жилками, а над ними висел прозрачный летний туман. В зимнее время поток, налившийся ледяными водами горных ручьев, становился многоводным и бурным. Но в летнюю засуху вода спадала, и течения едва хватало, чтобы вращать колеса соляных мельниц, которые деревянным хребтом торчали посреди русла, привязанные к берегу толстыми веревками.

В такую рань мухи и мошкара, черными облачками висевшие над болотом в жаркое время, еще не проснулись, поэтому Алаис решилась пройти напрямик через топкую грязь. Тропа через трясину была отмечена пирамидками белых камней. Она осторожно выбирала дорогу, пока не выбралась на опушку леса, подходившего к самой западной стене.

Алаис направлялась к лесной лужайке, где в тенистых лощинах росли лучшие травы. Оказавшись под защитой деревьев, она замедлила шаг. Ей стало весело. Она отстраняла нависшие над тропой ветви ивняка и вдыхала густой землистый запах листьев и мха.

Человек не оставил здесь следа своих трудов, но лес был полон живыми цветами и звуками. Вскрикивали и щебетали скворцы, крапивники, коноплянки. Хрустели под ногами сучки и сухие листья, прыскали в стороны кролики, и их белые хвостики ныряли среди волн желтых, красных и синих цветов. Высоко в раскидистых кронах сосен рыжие белочки срывали шишки, осыпая землю легким душистым дождем хвои.

На поляну – травяной островок, тянувшийся к самой реке, – Алаис выбралась уже пьяная от счастья. Она с облегчением опустила наземь корзинку: плетеная ручка натерла нежную кожу на сгибе локтя. Сняла отяжелевший плащ и повесила его на низкую ветку серебристой ивы. Утерла лицо и шею платком и опустила флягу с вином в дупло, чтобы не нагрелась на солнце.

Над стеной деревьев высилась крутая стена замка Комталь. Четкий силуэт башни Пинте ярко выделялся на бледном небе. Алаис задумалась, проснулся ли отец. Может, уже сидит в личных покоях виконта, обсуждая с ним дневные дела. Она посмотрела левее сторожевой башни, отыскивая собственное окно. Интересно, Гильом еще спит или проснулся и обнаружил пропажу жены?

Каждый раз, глядя вверх сквозь зеленый балдахин ветвей, она поражалась, как близок город. Два разных мира – бок о бок. Там, на улицах, в переходах шато Комталь – шумно и людно. Там нет покоя. Здесь, во владениях лесных и болотных жителей, царствует глубокое вечное молчание.

И здесь она чувствует себя дома.

Алаис скинула кожаные туфли. Мокрые от утренней росы травинки сладко защекотали пальцы ног и ступни. Радостное чувство мгновенно изгнало у нее из головы все мысли о городе и доме.

Алаис перенесла инструменты к самой воде. На отмели разросся куст дягиля. Мощные трубчатые стебли выстроились вдоль берега, как строй игрушечных солдатиков. Ярко-зеленые листья – иные больше ее ладони – отбрасывали на берег прозрачную тень.

Нет ничего лучше дягиля, чтобы очистить кровь или защитить от заражения. Эсклармонда, ее подруга и наставница, не уставала повторять, что собирать травы для настоев, мазей и бальзамов надо всегда и всюду, коль скоро они попались на глаза. Пусть сегодня город свободен от заразы, кто знает, что принесет завтрашний день? Болезни и мор могут нагрянуть в любое время. Эсклармонда никогда не давала ей дурных советов.

Закатав рукава, Алаис сдвинула ножны на спину, чтобы нож не мешал нагибаться. Волосы она заплела в косу, а подол юбки подобрала повыше и заткнула за пояс. Теперь можно было войти в воду. Холодные струйки сомкнулись вокруг лодыжек, и Алаис резко вдохнула, чувствуя, как пошла мурашками кожа.

Полоски ткани она намочила в воде и разложила в ряд на берегу, а затем принялась лопаткой обкапывать корни. Скоро первое растение с чавканьем отделилось от речного дна. Алаис выволокла его на берег и разрубила на части маленьким топориком. Корневища обернула тканью и уложила на дно панир, желтовато-зеленые цветы, резко пахнущие перцем, завернула отдельно и опустила в кожаный мешочек на поясе. Листья и жесткие стебли отбросила в сторону, после чего вернулась в воду и начала все сначала. Очень скоро руки у нее покрылись зеленым соком, а ноги – слоем грязи.

Собрав урожай дягиля, Алаис огляделась, ища другие полезные травы. Чуть выше по течению она увидела окопник с приметными, отогнутыми книзу листьями и поникшими кистями розовых и лиловых колокольчиков. Окопник, который чаще называли костевязом, хорошо сводил синяки и помогал заживлять ссадины и переломы. Решив немного повременить с завтраком, Алаис прихватила инструмент и снова взялась за работу, остановившись только тогда, когда панир наполнилась до краев, а ткань на обертку была использована до последнего клочка.

Тогда она вынесла корзинку на берег, уселась под деревом и вытянула ноги. Спина, плечи и пальцы ныли от усталости, но Алаис была довольна собой. Подтянувшись, она достала из дупла винный кувшинчик, выданный Жакобом. Пробка выскочила с легким хлопком. Алаис чуть вздрогнула, почувствовав на языке холодную струйку. Потом она развернула свежую коврижку и оторвала большой кусок. У хлеба появился странноватый привкус соли, речной воды и трав, но голодной девушке показалось, что она в жизни не ела ничего вкуснее.

Небо уже стало бледно-голубым, цвета незабудок. Алаис понимала, что ей давно пора домой. Но по воде плясали золотистые солнечные зайчики, дыхание ветерка гладило кожу, и ей не хотелось возвращаться на шумные улицы Каркассоны, в толкотню замка. Уверив себя, что от нескольких лишних минут беды не будет, Алаис откинулась навзничь на траву и прикрыла глаза.

Ее разбудил птичий гомон.

Алаис подскочила. Над ней трепетала лиственная крыша, и девушка не сразу вспомнила, где находится. Память нахлынула волной.

Алаис в панике вскочила на ноги. Солнце стояло высоко. Облака исчезли. Нельзя было так задерживаться. Теперь ее наверняка хватились.

Торопливо собрав вещи, наскоро ополоснула в реке испачканные землей инструменты, плеснула водой на подсыхающие тряпичные пакетики с травами. Она уже уходила, когда что-то в зарослях камыша зацепило взгляд. Обрубок бревна или коряга? Алаис прикрыла глаза от солнца, дивясь, что не заметила ее раньше.

Нет, ни бревно, ни коряга не могли бы так колыхаться в струях течения. Алаис подошла ближе. Теперь ей стали видны клочья темной материи, распластавшиеся по воде. Алаис замешкалась в нерешительности, но любопытство одолело осторожность, и она снова ступила в воду, прошла по отмели к глубокой и быстрой воде на середине русла. Чем дальше она заходила, тем холоднее становилась вода. Алаис с трудом сохраняла равновесие. Ноги тонули в вязком иле, а вода поднималась выше худых белых коленок, замочив уже юбку.

Ровно на середине реки она остановилась. Сердце стучало, и ладони вдруг покрылись липким потом. Теперь она видела.

– Payre Sant! Святой отец! – невольно сорвалось с ее губ.

В воде лицом вниз лежало тело человека. Вокруг колыхалась ткань плаща. Алаис с трудом сглотнула. Мужчина был одет в коричневый бархатный кафтан с высоким воротом, отделанным черной атласной каймой и вышитым золотой нитью. Из-под воды блеснул золотом браслет или цепочка. Голова была не покрыта, и Алаис видела черные курчавые волосы с нитями седины. И кажется, у него было что-то на шее – какая-то алая полоска или лента.

Алаис сделала еще шаг. Первая мысль ее была, что человек, должно быть, сорвался в воду в темноте и захлебнулся. Она уже готова была протянуть к нему руку, когда ее что-то остановило. Какая-то странность была в том, как моталась в воде его голова. Алаис глубоко вздохнула, не в силах оторвать взгляд от покачивающегося трупа. Ей однажды приходилось уже видеть утопленника. Тело утонувшего моряка страшно разбухло и вздулось, синеватая кожа напоминала цветом застарелый синяк. Здесь было иначе, не так.

Казалось, жизнь покинула этого человека прежде, чем он упал в воду. Его безжизненные руки были простерты вперед, словно мертвый пытался плыть. Течение протянуло левую руку прямо к ней. Яркое цветное пятно под самой поверхностью воды привлекло ее взгляд. На месте большого пальца на фоне белой кожи виднелся неровный обрубок. Она снова взглянула на его шею.

Колени у нее обмякли.

Все вокруг закачалось, как вода неспокойного моря. Неровная алая полоса, которую она приняла за ворот или ленту, оказалась страшной, глубокой раной. Разрез тянулся из-под левого уха под подбородком, почти отделив голову от тела. От раны тянулись пряди разорванной кожи, отмытые водой до зеленого оттенка. Вокруг пировали уклейки и черные раздувшиеся пиявки.

На мгновение Алаис почудилось, что сердце у нее остановилось. Потом на нее обрушился страх. Развернувшись, девушка бросилась бежать, с плеском разбрызгивая воду, оскальзываясь на илистом дне. Инстинктивно, не думая, она стремилась оказаться как можно дальше от трупа. Платье уже промокло до пояса, и подол путался в ногах, тянул ко дну.

Река стала вдруг вдвое шире, чем была, но Алаис сумела выбраться на твердый берег, прежде чем к горлу подступила тошнота и ее вырвало вином, непереваренным хлебом, речной водой. Где ползком, где на четвереньках, она сумела втащить себя повыше и рухнула наземь под деревьями. Голова кружилась, в пересохшем рту стоял привкус кислятины, но оставаться было нельзя. Алаис попробовала встать. Ноги не держали. Сдерживая слезы, она утерла рукой рот и попыталась встать снова, цепляясь за ствол дерева. Теперь ей удалось удержаться на ногах. Непослушными пальцами она стянула с ветки плащ, кое-как втиснула грязные ступни в туфельки и, побросав вещи, помчалась через лес, словно за ней гнался сам дьявол.

Зной обрушился на нее, едва она выбежала из-под деревьев на открытое болото. Солнце щипало за щеки и шею, рои кусачей мошкары кишели над гнилыми прудами по сторонам тропы, и Алаис с боем пробивалась вперед.

Измученные ноги болели до крика, дыхание стало горячим и шершавым, царапая легкие и горло, но она бежала, бежала. В сознании застряла единственная мысль: оказаться как можно дальше от мертвеца и сказать отцу.

Вместо того чтобы возвращаться тем же путем, каким вышла, – там могло быть заперто, – Алаис инстинктивно направилась к Сен-Висенсу и воротам Родез, связывавшим Каркассону с предместьями.

На улицах была толпа, и Алаис приходилось проталкиваться вперед. Мир гудел и гомонил все громче по мере того, как она приближалась к городу. Хотелось заткнуть уши, но Алаис думала только о том, чтобы пробиться к воротам, и молилась, не отказали бы ослабевшие ноги.

Какая-то женщина тронула ее за плечо:

– Что у тебя с головой, госпожа? – Голос звучал приветливо, но доносился словно издалека.

Сообразив, что волосы у нее растрепались и висят клочьями, Алаис накинула на плечи плащ и натянула капюшон. Пальцы дрожали уже не столько от страха, сколько от изнеможения. Она постаралась запахнуть полы плаща, в надежде скрыть пятна ила, рвоты и травной зелени.

Вокруг толкались, торговались, вопили. Алаис показалось, что она теряет сознание. Она высвободила руку, цепляясь за стену. Стражники у ворот Родез обычно пропускали местных жителей без вопросов, зато останавливали бродяг и нищих, цыган, сарацин и евреев, допрашивая, какое у них дело в городе, и обыскивая их пожитки с избыточным рвением, пока в их руки не переходил кувшин пива или монета, после чего стражники переходили к следующей жертве.

Алаис они пропустили не глядя.

По узким городским улочкам текла река лоточников, разносчиков, скота, солдатни, коновалов, жонглеров, проповедников… В толпе выделялись жены консулов в сопровождении слуг. Алаис шла, склонив голову, будто навстречу пронзительному северному ветру. Она опасалась наткнуться на знакомых.

Наконец впереди открылись знакомые очертания башни Мажор, а за ней – Касарн и двойная башня Восточных ворот замка Комталь.

Алаис облегченно всхлипнула, горячие слезы подступили к глазам. Разозлившись на себя за такую слабость, она до крови закусила губу. Ей уже стыдно было за свой отчаянный испуг, а расплакаться на людях, слезами выдавая свидетелям недостаток отваги, было бы слишком большим унижением.

Ей просто надо было скорей найти отца.

Глава 3

Кастелян Пеллетье находился в подвальной кладовой рядом с кухней. Он только что закончил еженедельный учет хлебных припасов и с удовлетворением убедился, что ни зерно, ни мука не тронуты плесенью.

Бертран Пеллетье провел на службе у виконта Тренкавеля более восемнадцати лет. Холодной зимой 1191 года он был вызван на родину, в Каркассону, чтобы занять пост кастеляна – управителя замка – при девятилетнем Раймоне Роже, наследнике земель Тренкавелей. Он ждал этого приказа и не замедлил явиться вместе с беременной женой-француженкой и двухлетней дочерью. Холодный сырой Шартр никогда не нравился Пеллетье.

Дома он нашел мальчика, в одночасье повзрослевшего, оплакивавшего потерю родителей и всеми силами стремившегося достойно совладать с ответственностью, обрушившейся на его неокрепшие плечи. С тех пор Пеллетье неотступно был рядом с виконтом Тренкавелем: сперва в числе домочадцев опекуна и министра Раймона Роже, Бертрана де Сайссака, затем под покровительством графа де Фуа. Когда Раймон Роже достиг совершеннолетия и явился в шато Комталь как законный владетель Каркассоны, Безьера и Альби, Пеллетье вернулся с ним.

Управитель должен был обеспечивать гладкое течение жизни всего замка. Кроме того, кастелян входил в дела консулов, распоряжавшихся, судивших и собиравших подати от имени владетеля. Но главное, он был доверенным советником и другом Тренкавеля, и никто не обладал бо́льшим влиянием на виконта.

Комталь был полон знатных гостей, и с каждым днем прибывали новые. Сеньеры крупнейших шато в землях виконта, с женами, и самые доблестные, прославленные шевалье Миди. По случаю ежегодного летнего турнира, в честь Дня святого Назария в конце июля, были приглашены лучшие менестрели и трубадуры. Виконт твердо решил заставить своих гостей забыть о тени войны, почти год уже угрожавшей их землям, устроив самый блестящий за время своего правления турнир.

Пеллетье, в свою очередь, решил, что ничто не будет оставлено на волю случая. Заперев дверь кладовой одним из множества ключей, свисавших на железном крюке с его пояса, он зашагал по коридору.

– Теперь винный погреб, – бросил он своему слуге Франсуа. – Последняя бочка оказалась кислой.

Проходя по коридору, Пеллетье останавливался у каждой двери, чтобы взглянуть, все ли там в порядке. Бельевая благоухала лавандой и тимьяном и была пуста, словно дожидалась кого-то, кто своим появлением вернет ей жизнь.

– Те скатерти выстираны? Готовы?

– Ос, мессире.

Напротив винного погреба слуги закатывали в бочки солонину. Под потолком висели бечевки с тонкими ломтями мяса. В уголке сидел низальщик, нанизывавший на веревки и вешавший на просушку гирлянды грибов, луковиц и головки чеснока.

При появлении кастеляна все прервали свои занятия и смолкли. Несколько слуг помоложе смущенно вскочили на ноги. Пеллетье молча обвел ничего не упускающим взглядом кладовую, одобрительно кивнул и вышел.

Он уже отпирал замок винного погреба, когда сверху послышались звуки бегущих шагов и восклицания.

– Узнай, что там, – недовольно приказал он. – Меня отвлекают от дела.

– Мессире. – Поклонившись, Франсуа поспешно взбежал по лестнице, чтобы выяснить причину шума.

Пеллетье толкнул тяжелую дверь и вошел в погреб, вдыхая знакомые запахи сырого дерева с кисловатым привкусом пролитого вина и пива. Он неторопливо прошел вдоль рядов бочек, отыскивая нужную, взял со стола приготовленную глиняную чашку и бережно, чтобы не взболтать вино внутри бочки, ослабил втулку. Шум в коридоре заставил его насторожиться. Кастелян опустил чашу. Кто-то звал его по имени. Что-то случилось.

Пеллетье вернулся к двери и рывком распахнул ее.

Алаис слетела по лестнице, словно за ней гналась стая псов. Сзади поспешал Франсуа.

При виде усталого отца, стоявшего среди винных бочек, она вскрикнула, бросилась к нему и спрятала заплаканное лицо у него на груди. От знакомого утешительного запаха ей снова захотелось плакать.

– Sant Foy, что такое? Что с тобой? Ты ранена? Говори же!

Она расслышала в его голосе тревогу. Чуть отстранилась и попыталась заговорить, но слова застревали в горле.

– Отец, я…

Он испуганно оглядел растрепанную, грязную дочь и устремил вопросительный взгляд через ее голову на Франсуа.

– Мессире, я нашел госпожу Алаис в таком виде…

– И она ничего не сказала о причине такого… отчаяния?

– Ничего. Только то, что ей нужно немедленно видеть тебя, мессире.

– Хорошо. Теперь оставь нас. Если понадобишься, я позову.

Алаис услышала, как закрылась дверь, потом ощутила на своих плечах объятия тяжелой отцовской руки. Он подвел ее к лавке, тянувшейся вдоль стены погреба, усадил.

– Ну-ну, filha, – заговорил он не так сурово и пальцами отвел с ее лица прядь волос. – Это не похоже на тебя. Расскажи мне, что стряслось.

Алаис сделала новую попытку овладеть собой. Сколько тревог и беспокойства она доставляет отцу! Она вытерла чумазые щеки отцовским платком, протерла покрасневшие глаза.

– Выпей-ка… – Он вложил ей в руку чашу вина и уселся рядом с дочерью.

Дряхлая лавка заскрипела и прогнулась под его тяжестью.

– Франсуа ушел. Здесь никого, кроме нас с тобой. Надо опомниться и рассказать мне, что тебя так огорчило. Не Гильом ли? Потому что, если это он, даю слово, я…

– Гильом вовсе не виноват, paire, – поспешно заверила Алаис. – Никто не виноват…

Она бросила на него быстрый взгляд и снова потупила глаза, стыдясь, что сидит перед ним в таком виде.

– Тогда что же? – настойчиво повторил он. – Как я могу тебе помочь, если ты не говоришь, что случилось?

Алаис с трудом сглотнула. Виноватая, испуганная, она не знала, как начать.

Пеллетье взял ее руки в свои:

– Ты дрожишь, Алаис.

Она слышала в его голосе любовь и заботу, чувствовала, как трудно ему скрывать свои опасения.

– И погляди, что с твоим платьем… – Двумя пальцами он приподнял край плаща. – Мокрая, вся в грязи…

Как ни старался отец скрыть свое волнение, Алаис видела, как он встревожен, как устал. Морщины на лице, словно глубокие шрамы. Она только сейчас заметила, сколько седины у него на висках.

– Когда это бывало, чтобы тебе не хватало слов? – снова заговорил он, стараясь шуткой рассеять ее оцепенение. – Рассказывай-ка, что приключилось, э?

У Алаис дрогнуло сердце при виде выражения любви и заботы, написанных на его лице.

– Я боюсь, что ты рассердишься, paire. По правде сказать, ты вправе сердиться.

Взгляд стал пристальней, но улыбка не исчезла с губ.

– Обещаю, что не стану бранить тебя, Алаис. Ну же, говори.

– Даже если я признаюсь, что ходила на реку?

Он помедлил, но голос звучал все так же ровно.

– Даже тогда.

«Чем раньше признаешься, тем скорей уладится».

Алаис сложила руки на коленях.

– Сегодня утром, перед самым рассветом, я пошла на реку, туда, где всегда собирала травы.

– Одна?

– Одна, да… – Она встретила его взгляд. – Я помню, что обещала тебе, paire, и прошу простить за непослушание.

– Пешком?

Она кивнула и замолчала, пока он не махнул рукой, ожидая продолжения.

– Я там довольно долго пробыла. Никого не видела. Когда уже собиралась уходить, заметила в воде что-то вроде тюка материи. Хорошей материи. На самом деле… – Алаис осеклась, чувствуя, как кровь отхлынула от щек. – На самом деле там был труп. Мужчины. С темными курчавыми волосами. Сперва я думала, он утонул. Мне было плохо видно. Потом разглядела: у него горло перерезано.

Отец окаменел:

– Ты не трогала тело?

Алаис замотала головой:

– Нет, но… – Она смущенно опустила глаза. – Я испугалась. Боюсь, я потеряла голову. Все там побросала. Только и думала, как оттуда выбраться и рассказать тебе, что нашла.

Он снова нахмурился:

– И ты никого не видела?

– Ни души. Место совсем пустынное. Но я, когда увидела мертвеца, испугалась, что те, кто его убил, где-то рядом. – Голос у нее дрогнул. – Мне казалось, я чувствую на себе их взгляды. Будто за мной подглядывают. Так мне подумалось.

– Значит, с тобой ничего дурного не случилось, – осторожно проговорил он, тщательно выбирая слова. – Никто тебя не задержал? Не обидел?

Краска, показавшаяся на щеках Алаис, доказывала, что она поняла, о чем думает отец.

– Ничего плохого со мной не случилось, кроме того, что моя гордость пострадала и… ты на меня сердишься.

Она заметила облегчение на лице отца, когда он улыбнулся, и впервые за время разговора улыбка отразилась в глазах.

– Ну, – вздохнул он, – забыв на время о твоем безрассудстве, Алаис, и о твоем непослушании… Не будем пока о нем… Ты правильно поступила, что рассказала мне.

Он протянул руку, и ее маленькие тонкие пальчики скрылись под его широкой ладонью, шершавой, как дубленая кожа.

Алаис благодарно улыбнулась:

– Прости меня, paire. Я не хотела обманывать тебя, но просто…

Он отмахнулся от извинений:

– Не будем больше об этом. Что касается того несчастного, тут уж ничего не поделаешь. Разбойники давно скрылись. Едва ли они стали бы болтаться вокруг, дожидаясь, пока их поймают.

Алаис насупилась. Слова отца затронули что-то в памяти. Она зажмурилась, представляя, будто снова стоит в ледяной воде, разглядывая тело убитого.

– Одно странно, отец, – нерешительно проговорила она. – Не думаю, чтоб это были разбойники. Они не сняли с него плаща – красивого и на вид дорогого. И украшения остались на нем. Золотой браслет на запястье, кольца… Воры обобрали бы убитого донага.

– Ты уверяла, будто не трогала тела, – сурово напомнил он.

– Я и не трогала. Но мне видны были его руки под водой, понимаешь? Золотой браслет из переплетенных звеньев, еще цепь на шее. Почему бы они оставили такие ценности?

Алаис вдруг замолчала, припомнив бескровные, призрачные руки, протянутые навстречу ей, кровь и обломок кости на месте большого пальца. Голова снова закружилась. Откинувшись к сырой холодной стене, Алаис постаралась сосредоточиться на ощущении твердого дерева скамьи под собой, кислом винном запахе в ноздрях, пока дурнота не отступила.

– Крови не было, – продолжала она, – открытая рана, красная, как кусок мяса. – Она глотнула. – Большого пальца не было, и…

– Не было? – резко перебил отец. – Что значит – не было?

Алаис взглянула на него, удивленная переменой тона:

– Палец был отрублен. Вместе с костью.

– На какой руке, Алаис? – Теперь отец не скрывал тревоги. – Подумай, это очень важно.

– Я не…

Он словно не слышал ее:

– На какой руке?

– На левой руке, на левой! Точно. С той стороны, что ближе ко мне. Он лежал головой против течения.

Пеллетье вскочил со скамьи, громко окликая Франсуа, распахнул дверь. Алаис бросилась за ним, потрясенная явным испугом отца:

– Что случилось? Скажи мне, ну пожалуйста. Какая разница, правая рука или левая?

– Немедленно приготовь лошадей, Франсуа. Моего гнедого мерина, серую для госпожи и еще одного для тебя.

Франсуа был непроницаем, как всегда:

– Слушаюсь, мессире. Далеко едем?

– Только до реки. – Пеллетье поторопил слугу взмахом руки. – Быстро, и принеси мой меч. И чистый плащ для госпожи Алаис. Мы будем ждать тебя у колодца.

Как только Франсуа удалился за пределы слышимости, Алаис бросилась к отцу. Но тот отказывался встретиться с ней взглядом. Вместо этого он прошел к бочонку и нетвердой рукой налил себе вина. Густая красная жидкость перелилась через край глиняной чашки и растеклась по полу.

– Paire, – упрашивала Алаис, – скажи, что случилось? Зачем тебе ехать на реку? Разве это твое дело? Пусть Франсуа едет, я скажу ему куда.

– Ты не понимаешь.

– Так объясни, чтобы я поняла. Можешь мне довериться.

– Я должен сам увидеть тело. Убедиться…

– В чем убедиться? – с готовностью подхватила Алаис.

– Нет, нет, – повторил Пеллетье, качая седой головой. – Тебе нельзя… – Его голос сорвался.

– Но…

Кастелян вскинул руку, разом овладев собой:

– Хватит, Алаис. Тебе придется проводить меня. Я предпочел бы избавить тебя от этого, но не могу. У меня нет выбора. – Он сунул ей в руку чашку. – Выпей, вино подкрепит тебя, придаст тебе храбрости.

– Я не боюсь, – возразила Алаис, обиженная, что отец принял ее уговоры за проявление трусости. – Я не боюсь смотреть на мертвых. Тогда я просто от неожиданности так сорвалась. – Она замялась. – Однако, умоляю тебя, мессире, сказать мне, что…

– Хватит! – рявкнул на нее Пеллетье.

Алаис отшатнулась, как от удара.

– Прости, – тут же спохватился он, – я нынче не в себе. – Он протянул руку и погладил дочь по щеке. – Какой отец мог бы пожелать более любящей, преданной дочери?

– Тогда почему ты мне не доверяешь?

Он помедлил, и на минуту Алаис поверила, что убедила отца. Но его лицо снова замкнулось.

– Ты только покажешь мне место, – проговорил он бесцветным голосом. – Прочее оставь мне.

Они выехали из Западных ворот шато Комталь под звон колоколов собора Сен-Назер, отбивавших третий час. Отец ехал впереди, Алаис и Франсуа – следом за ним. Она поникла в седле, несчастная от чувства вины за выходку, так растревожившую отца, и от досады на непонятность происходящего. Всадники выбрали для спуска узкую сухую дорожку, зигзагом уходившую под городскую стену. Добравшись до пологого берега, пустили лошадей легким галопом.

У реки свернули вверх по течению. Когда выехали на болота, солнце начало немилосердно жечь спины. Над окнами трясины и над протоками вились мошкара и черные болотные мухи. Кони топали копытами, со свистом взмахивали хвостами, пытаясь согнать с тонкой летней шкуры кусачую нечисть.

Алаис видны были прачки, полоскавшие белье на дальнем берегу реки Од. Женщины стояли на отмели, ударяя простынями о серый камень, выступающий из воды. С деревянного мостика, связывавшего северные пригороды Каркассоны с деревнями на том берегу, доносился монотонный рокот колес, кто-то переходил реку вброд по разливу – непрерывно тянулся ручеек крестьян и торговцев. Одни несли на плечах детишек, другие гнали коз и мулов. Все эти люди направлялись на рыночную площадь.

Всадники ехали молча. Когда с солнцепека они вошли в тень болотного ивняка, Алаис понемногу углубилась в свои мысли.

Привычное покачивание лошадиной спины, пение птиц и бесконечный звон цикад в тростниках успокоили ее, так что девушка почти забыла о цели их путешествия.

Она снова напряглась, когда тропинка вошла в лес. Растянувшись цепочкой, они неторопливо выбирали путь среди деревьев. Здесь Алаис насторожилась, беспокойно прислушиваясь к каждому шороху. Ей чудилось, будто ивы зловеще склоняются к ней, а из их густой тени за ними следят враждебные глаза. Сердце пускалось вскачь от каждого удара птичьих крыльев.

Алаис едва ли знала, чего ожидает, однако, когда они выехали на поляну, все здесь было мирно и спокойно. Ее корзинка стояла под деревом, на том самом месте, где ее оставила хозяйка, и из матерчатых свертков торчали ушки листьев. Алаис спешилась, отдала поводья Франсуа и подбежала к краю воды. Инструменты лежали нетронутыми.

Алаис подскочила, когда отец тронул ее за локоть.

– Показывай, – сказал он.

Ни слова не говоря, она провела отца вдоль берега и показала то самое место. Сперва Алаис ничего не увидела и успела задуматься, не напугалась ли она дурного сна. Но нет: в камышах, чуть дальше по течению, чем прежде, лежало тело.

Она показала:

– Там. У кочки костевяза.

Она с изумлением увидела, как отец, вместо того чтобы позвать Франсуа, скинул плащ и сам полез в воду.

– Стой там, – бросил он ей через плечо.

Алаис села на траву и, подтянув колени к подбородку, смотрела, как отец бредет по мелководью, не замечая, что вода заливается через края сапог. Добравшись до тела, он остановился и вытянул меч. Помедлил немного, словно приготовляясь к худшему, потом кончиком клинка осторожно приподнял из воды левую руку мертвеца. Раздутая синяя кисть замерла на мгновение и скользнула вдоль серебристого лезвия к рукояти, будто живая. Затем она с плеском сорвалась обратно в воду.

Пеллетье вернул меч в ножны, наклонился и перевернул труп. Тело закачалось в воде, голова тяжело дернулась, словно норовила сорваться с шеи.

Алаис поспешно отвернулась. Ей не хотелось видеть отпечатка смерти на незнакомом лице.

Возвращался отец совсем в другом настроении. Он явно испытывал облегчение, будто свалил с плеч тяжелую ношу. Перешучивался с Франсуа, а встречаясь глазами с дочерью, всякий раз ласково улыбался ей.

Алаис, хоть и вымоталась и по-прежнему злилась, что не понимает смысла происходящего, тоже облегченно вздыхала: все кончилось хорошо. Сейчас поездка напоминала ей прежние прогулки с отцом, когда у них еще хватало времени побыть вместе.

Все же, когда они свернули от реки, направляясь наверх к шато, она не сумела сдержать любопытства и решилась задать отцу вопрос, давно вертевшийся на кончике языка.

– Ты узнал, что хотел узнать, paire?

– Да.

Алаис выждала, хотя было уже ясно, что объяснения придется вытягивать из него по словечку.

– Это был не он, да?

Отец резко обернулся к ней.

Она настаивала:

– Ты подумал, из моих слов, что знаешь того человека? Потому и хотел сам увидеть тело?

По тому, как блеснули его глаза, она убедилась, что права.

– Я подумал, что это может оказаться знакомый, – наконец признал он. – По Шартру. Давний друг.

– Но он же еврей…

Пеллетье поднял бровь:

– В самом деле?

– Еврей, – повторила она, – и все-таки друг?

На этот раз Пеллетье улыбнулся:

– Это оказался не он.

– А кто?

– Не знаю.

Минуту Алаис молчала. Она твердо помнила, что отец никогда не упоминал такого друга. Отец был добрым человеком и отличался терпимостью, и тем не менее, если бы он хоть раз заговорил о дружбе с евреем, она бы запомнила. Алаис слишком хорошо знала отца, чтобы пытаться вытянуть из него что-нибудь против его воли. Она зашла с другой стороны:

– Это не ограбление? Тут я была права?

На этот вопрос отец ответил легко:

– Нет. Преднамеренное убийство. Рана слишком глубокая, не случайный удар. Кроме того, они оставили на мертвом почти все ценное.

– Почти все?

Но Пеллетье снова замолчал.

– Может, им помешали? – предположила она, рискнув немного поднажать.

– Не думаю.

– Или, может, они искали что-то определенное?

– Хватит, Алаис. Не время и не место.

Она открыла рот, не желая отступаться, – и закрыла снова. Разговору конец. Больше она ничего не узнает. Лучше выждать, пока отец будет в настроении поговорить. Дальше они ехали молча.

Ближе к Западным воротам Франсуа выехал вперед.

– Благоразумнее будет ни с кем не обсуждать нашу утреннюю прогулку, – поспешно предупредил отец.

– Даже с Гильомом?

– Не думаю, что твой супруг обрадуется, услышав о твоих одиноких прогулках на реку, – сухо отозвался он. – Слухи расходятся быстро. Тебе лучше отдохнуть и постараться выкинуть из головы это неприятное дело.

Алаис с простодушным видом встретила его взгляд:

– Конечно. Как скажешь, paire. Обещаю, не буду говорить об этом ни с кем, кроме тебя.

Пеллетье нахмурился, подозревая подвох, потом улыбнулся:

– Ты послушная дочь, Алаис. Я знаю, тебе можно доверять.

Алаис невольно покраснела.

Глава 4

Русоволосый мальчуган с янтарными глазами, удобно примостившийся на крыше таверны, обернулся посмотреть, откуда шум.

Гонец галопом скакал по городской улочке от Нарбоннских ворот, не замечая никого на своем пути. Мужчины кричали ему, что нужно спешиться, женщины выхватывали детей из-под тяжелых копыт. Пара спущенных с цепи собак с лаем гналась за лошадью, норовя ухватить за ляжки. Всадник не оборачивался.

Конь у него был в мыле. Даже издалека Сажье видел полосы белой пены на холке и на морде коня. Всадник на всем скаку завернул к мосту замка Комталь. Чтобы не упустить его из виду, Сажье привстал, опасно балансируя на узком неровном черепичном карнизе, и успел увидеть кастеляна Пеллетье, выехавшего из ворот замка на огромном гнедом, и за ним Алаис, тоже верхом. «Странный у нее вид, – отметил он. – Интересно, куда это они собрались. Одеты не для охоты».

Алаис нравилась Сажье. Каждый раз, заходя к его бабушке Эсклармонде, она с ним разговаривала. Не то что другие дамы из замка. Те его будто не замечали, им только и нужно было, чтобы бабушка – menina – приготовила им зелье или лекарство: от лихорадки, от опухоли, для облегчения родов или для сердечных дел.

Но за все годы преклонения перед Алаис Сажье ни разу не видал ее такой, как только что. Мальчик повис, цепляясь за край черепицы, и мягко спрыгнул, едва не придавив курицу, привязанную к покосившейся тележке.

– Эй, смотри, что делаешь! – прикрикнула женщина.

– Я ее даже не задел, – отозвался мальчуган, уворачиваясь от метлы.

Город гудел, блестел, пах базарным днем. В каждом проулке стучали о камень деревянные ставни: слуги и хозяева отворяли окна, впуская в дом утреннюю прохладу. Бондари приглядывали за подмастерьями, которые наперегонки катили к тавернам громыхающие по мостовой бочки. Повозки скрипели, подпрыгивая на камнях, застревая на ухабах улицы, ведущей к рыночной площади.

Сажье изучил все переулки города и легко перемещался в толпе, пробираясь сквозь лес ног и рук, отскакивая из-под копыт, проталкиваясь среди овечьих и козьих спин, между ослами и мулами, нагруженными корзинами и вьюками. Мальчишка немногим старше его сердито погонял стайку гусей. Птицы гоготали, клевали друг друга, щипали босые ноги двух маленьких девочек, стоявших в сторонке. Сажье подмигнул малышкам и решил рассмешить. Пристроившись за самым противным гусаком, он захлопал руками, как крыльями.

– Ты что это делаешь? – завопил мальчишка. – А ну, вали!

Девчушки смеялись. Сажье загоготал, и тут старый серый гусак развернулся, вытянул шею и злобно зашипел ему прямо в лицо.

– Так тебе и надо, pec, – процедил мальчишка. – Болван долбаный!

Сажье отскочил от удара оранжевого клюва.

– Ты бы получше за ними следил!

– Только малявки боятся гусей, – фыркнул мальчишка и, подбоченившись, встал перед Сажье. – Малютка испугался гусяток! Nenon!

– Я и не боюсь, – огрызнулся Сажье и оглянулся на девочек, спрятавшихся за подол матери. – Вот они боятся. Ты бы смотрел, что делаешь.

– А тебе какое дело, а?

– Просто говорю, что надо смотреть.

Мальчишка придвинулся ближе, взмахнул прутом над головой Сажье:

– Это кто меня заставит? Уж не ты ли?

Пастух был на голову выше Сажье, весь в синяках и багровых отметинах гусиных щипков. Сажье попятился на шаг и поднял руку.

– Я говорю, не ты ли меня заставишь? – повторил мальчишка, готовясь к драке.

От слов, конечно, дошло бы до кулаков, если бы пьянчуга, дремавший у стены, не проснулся и не завопил на мальчишек, чтобы убирались и не тревожили добрых людей. Сажье воспользовался случаем и удрал.

Солнце уже выглядывало из-за самых высоких крыш, проливая на улицы полосы света и блестя на подкове, вывешенной над дверью кузницы. Сажье задержался, чтобы заглянуть внутрь. Жар кузнечных мехов ударил ему в лицо еще в дверях.

Вокруг горнов стояли в ожидании несколько мужчин и мальчиков, державших в руках шлемы, щиты и кирасы своих рыцарей. Все это добро требовало починки. Сажье догадался, что кузнец в шато Комталь по горло завален работой.

Безродного Сажье никто не взял бы даже в ученики, но это не мешало ему в мечтах воображать себя шевалье с собственным гербом. Он попробовал улыбнуться одному-двум пажам его лет, но те, как и следовало ожидать, смотрели сквозь него. Так всегда было и всегда будет.

Сажье отвернулся и ушел.

На рынке большинство торговцев были постоянными и, как правило, занимали привычные места. Запах горячего сала ударил в нос, едва Сажье вышел на рыночную площадь. Мальчик повертелся у жаровни, на которой жарили оладьи, поворачивая их на раскаленной сковороде. От запаха густого бобового супа и теплого хлеба – mitadenc, испеченного из смеси ячменной и пшеничной муки, у него разгорелся аппетит. Сажье прошел вдоль прилавков, где торговали горшками и ведрами, сукнами, мехами и кожами, местным товаром и более редкостными поясами и кошелями, привезенными из Кордовы и из-за моря, но останавливаться не стал. Замедлил шаг у прилавка, на котором лежали овечьи ножницы и ножи, оттуда перешел в уголок площади, где держали живность. Здесь всегда было множество цыплят и каплунов в деревянных клетках, попадались и насвистывавшие, щебетавшие жаворонки и крапивники. Любимцами Сажье были кролики, сбивавшиеся в сплошной коврик коричневого, черного и белого меха.

Он миновал продавцов зерна и муки, белого мяса, бочонков с пивом и вином и оказался перед лавкой, торгующей травами и чужеземными пряностями. За стойкой стоял купец – Сажье впервые видел такого высокого и такого черного человека. Чужеземец был одет в голубое переливчатое одеяние, блестящий шелковый тюрбан и красные, шитые золотом туфли. Кожа у него была еще темней, чем у цыган, приходивших через горы из Наварры и Арагона. «Должно быть, сарацин», – догадался Сажье, никогда прежде не встречавшийся с этим народом.

Купец разложил свой товар по кругу: казалось, лежит колесо от нарядной телеги, выкрашенное в зеленый и желтый, рыжий и коричневый, красный и охру. Ближе к покупателю были розмарин и петрушка, чеснок, лаванда и календула, а на дальней стороне – пряности подороже, такие как кардамон, мускатный орех и шафран. Остальное было незнакомо Сажье, но мальчик уже предвкушал, как расскажет об увиденном бабушке.

Он хотел подойти ближе, чтобы получше все разглядеть, когда сарацин вдруг взревел громовым голосом. Его тяжелая темная рука сцапала за запястье тощую лапку карманника, пытавшегося вытянуть монету из вышитого кошеля, свисавшего с витого алого пояса купца. От тяжелого подзатыльника мальчишка отлетел прямо на проходившую женщину. Та завизжала. Начинала собираться толпа.

Сажье потихоньку удрал. Он не желал ввязываться в неприятности.

С площади Сажье зашел к таверне Святого Иоанна Евангелиста. Денег у него не было, но в душе теплилась надежда, что удастся заработать кружку пива, сбегав по какому-нибудь поручению. У таверны кто-то окликнул его по имени.

Обернувшись, Сажье увидел бабушкину приятельницу, сидевшую вместе с мужем за прилавком. Женщина махала ему рукой. Она была пряхой, а ее муж – чесальщиком. Неделю за неделей мальчик находил их на том же месте: он расчесывал шерсть, она сучила пряжу.

Сажье махнул в ответ. Госпожа – na – Марти, как и бабушка Эсклармонда, принадлежала к последователям новой церкви. Ее муж, сеньер Марти, не был верующим, хотя вместе с женой заходил к Эсклармонде на Троицу послушать проповеди Bons Homes.

Тетушка Марти взъерошила мальчику волосы:

– Как поживаешь, юный господин? Так вырос, что тебя и не узнаешь.

– Спасибо, хорошо, – с улыбкой отозвался он и повернулся к ее мужу, связывавшему шерсть в пучки, готовые на продажу. – Bonjorn, сеньер!

– А Эсклармонда? – продолжала тетушка. – С ней тоже все хорошо? Держит всех в строгости, как всегда?

Сажье ухмыльнулся:

– Да уж, как всегда.

– Ben, ben. Хорошо!..

Сажье, подогнув колени, уселся у ног пряхи, глядя, как крутится колесо прялки.

– Na Марти, – заговорил он, помолчав, – почему ты больше к нам не приходишь?

Сеньер Марти отложил шерсть и переглянулся с женой.

– Да ты знаешь, – ответила тетушка Марти, отводя взгляд, – столько дел! Мы теперь реже выбираемся в Каркассону.

Она поправила веретено и продолжала прясть, заполняя жужжанием колесика установившееся молчание.

– Menina по тебе скучает.

– И я соскучилась, но друзья не могут все время проводить вместе.

Сажье нахмурился:

– Почему же тогда…

Сеньер Марти торопливо похлопал его по плечу.

– Не так громко, – понизив голос, предупредил он. – О таких делах лучше помалкивать.

– О чем помалкивать? – удивился мальчик. – Я только…

– Мы слышали, Сажье, – перебил сеньер Марти, оглядываясь через плечо. – Весь рынок слышал. Хватит о молитвах, а?

Недоумевая, чем он так рассердил сеньера Марти, Сажье поднялся на ноги. Госпожа Марти обернулась к мужу. Оба, казалось, забыли о нем.

– Ты с ним слишком резок, Роже, – прошипела она. – Он ведь всего лишь мальчик.

– А и нужен-то всего один длинный язык, чтобы нас причислили ко всем прочим. Нам рисковать нельзя. Если люди подумают, что мы водимся с еретиками…

– Какие там еретики, – огрызнулась жена. – Он совсем ребенок.

– Я не о мальчике. Об Эсклармонде. Всем известно, что она из этих. Узнают, что мы ходили молиться в ее дом, так и нас зачислят в последователи Bons Homes и осудят.

– Что же нам, бросить друзей? Только оттого, что ты наслушался страшных историй?

Сеньер Марти заговорил еще тише:

– Я только сказал, что надо быть осторожней. Знаешь ведь, что люди говорят. Целое войско собралось, чтоб изгнать еретиков.

– Это сколько лет уже говорят. Слишком ты много шума поднимаешь. Что до легатов, эти «слуги Господа» давно бродят по селам, спиваются до смерти, и что из того? Пусть епископы спорят между собой, а нас оставят жить, как умеем.

Она отвернулась от мужа и положила руку на плечо Сажье:

– Не обращай внимания. Ты ничего плохого не сделал.

Сажье уставился ей под ноги, не желая, чтобы женщина видела его слезы.

Тетушка Марти продолжала с напускным весельем:

– Между прочим, ты, помнится, говорил, что хочешь сделать госпоже Алаис подарок? Давай попробуем что-нибудь подыскать.

Сажье кивнул. Он понимал, что женщина старается успокоить его, но чувствовал смятение и стыд.

– Мне нечем платить, – выговорил он.

– Ну, об этом не беспокойся. Один разок обойдемся и так. Ну-ка, взгляни.

Она пробежала пальцами по моткам цветной пряжи:

– Как насчет этого? По-твоему, ей понравится? Как раз под цвет ее глаз.

Сажье тронул пальцем тонкие медно-коричневые нити:

– Не знаю.

– Ну а я думаю, что понравится. Сейчас заверну.

Она оглянулась, подбирая кусок ткани на обертку. Сажье не хотелось казаться неблагодарным, и он постарался поддержать разговор:

– Я ее недавно видел.

– Кого, Алаис? И как она? С сестрой была?

Он поморщился:

– Нет. Но все равно она выглядела не слишком радостной.

– Ну, – подхватила тетушка Марти, – если она чем-то огорчена, тем больше причин порадовать ее подарком. Это ее развеселит. Алаис ведь обычно выходит по утрам на рынок, верно? Держи глаза открытыми, будь посмекалистей, и ты ее наверняка найдешь.

Обрадовавшись предлогу оборвать неловкий разговор, Сажье спрятал сверток под рубаху и распрощался. Через несколько шагов он обернулся, чтобы махнуть рукой. Супруги Марти стояли бок о бок, глядели ему вслед и молчали.

Солнце стояло уже высоко. Сажье долго бродил по городу в поисках Алаис, но никто ее не видал.

Мальчик основательно проголодался и решил было, что с тем же успехом можно отправляться домой, когда наконец заметил Алаис, стоявшую перед лотком с козьим сыром. Сажье бегом бросился к ней и, подкравшись на цыпочках сзади, крепко обхватил за пояс.

– Bonjorn!

Алаис, вздрогнув, обернулась и тут же расплылась в широкой улыбке, узнав приятеля.

– Сажье, – она взъерошила ему волосы, – ты меня застал врасплох.

– Я тебя всюду ищу, госпожа, – ухмыльнулся он. – У тебя все хорошо? Утром ты вроде была не в себе.

– Утром?

– Ты, госпожа, въезжала в шато вместе с отцом. Следом за гонцом.

– Ах, утром, – повторила она. – Не беспокойся, все отлично. Просто утро выдалось хлопотливое. Однако как приятно видеть твою веселую рожицу!

Она чмокнула мальчика в макушку, отчего он побагровел и уставился себе под ноги, чтобы спрятать лицо.

– Ну, раз уж ты здесь, помоги-ка мне выбрать сыр.

Гладкие круги белого козьего сыра, втиснутые в плоские деревянные миски, ровными рядами лежали на чистой соломенной подстилке. Среди них попадались чуть пожелтевшие – более ароматные. Этот сыр был выдержан дольше – может, недели две. Мягкие свежие круги влажно блестели на солнце. Алаис расспросила о цене на те и другие, посоветовалась с Сажье, и они наконец нашли подходящий кусок.

Алаис вынула из кошелька монетку и отдала своему помощнику, чтобы он расплатился с торговцем, пока она доставала маленькую полированную дощечку, чтобы уложить на нее покупку.

Сажье заметил узор на обороте дощечки, и глаза у него стали круглыми от удивления. Как это оказалось у Алаис? Почему? В замешательстве он уронил наземь монетку и нырнул за ней под прилавок, радуясь случаю скрыть смущение. Вынырнув обратно, он с облегчением убедился, что Алаис ничего не заметила, и Сажье решил пока выкинуть это дело из головы. Зато он набрался храбрости вручить ей подарок.

– У меня для тебя кое-что есть, госпожа, – пробормотал он, без предупреждения сунув сверток ей в руку.

– Как чудесно. От Эсклармонды?

– Нет, от меня.

– Какой замечательный сюрприз. Можно развернуть?

Он кивнул, сохраняя серьезный вид, но глаза его блестели от волнения, пока девушка разворачивала пряжу.

– Ой, Сажье, какая красота, – воскликнула Алаис, любуясь блестящей золотистой нитью. – Настоящая красота!

– Это я не украл, – торопливо заверил мальчуган. – Мне na Марти дала. По-моему, она хотела извиниться.

Сажье пожалел о своих словах, едва они слетели у него с языка.

– За что извиниться? – сразу спросила Алаис.

В ту же минуту поднялся крик. Какой-то человек рядом с ними кричал, тыча пальцем в небо, где низко над городом, вытянувшись стрелой с запада на восток, пролетала стая больших черных птиц. Солнце, казалось, соскальзывало с их гладкого черного оперения, как искры с наковальни. Вокруг все твердили, что это знамение, и только не могли договориться, доброе или дурное.

Сажье не был подвержен таким суевериям, но тут и он вздрогнул. И Алаис, видно, что-то почувствовала, потому что обняла его за плечи и притянула к себе.

– Что случилось? – спросил мальчик.

– Res, – слишком уж торопливо откликнулась она. – Ничего.

Птицы продолжали свой путь в небе и уже казались черной кляксой у горизонта. Их не касались тревоги человеческого мира.

Глава 5

К тому времени, как Алаис, оставив верного, как тень, Сажье в городе, вернулась в шато Комталь, колокола собора Сен-Назер уже звонили полдень.

Она измучилась и несколько раз спотыкалась на лестнице, казавшейся круче, чем обычно. Хотелось лишь рухнуть на кровать в собственной спальне и отдохнуть.

С удивлением Алаис обнаружила дверь в свою комнату закрытой. Казалось бы, слуги должны были успеть закончить приборку. Занавесь балдахина над кроватью была по-прежнему задернута. В полумраке Алаис разглядела, что Франсуа поставил корзинку у очага, как она просила.

Алаис положила дощечку с сыром у кровати и прошла к окну, чтобы откинуть ставни. Их давно следовало открыть и проветрить спальню. Дневной свет залил комнату, открыв взгляду слой пыли на мебели и заплаты на протертых занавесях.

Алаис вернулась к постели, откинула занавесь. К ее изумлению, Гильом все спал. Приоткрыв рот, она разглядывала мужа. Он выглядел таким спокойным, таким красивым. Даже Ориана, от которой трудно было дождаться доброго слова, признавала, что Гильом – один из самых приглядных шевалье виконта.

Алаис присела рядом с ним на постель и тихонько погладила его кожу. Потом, неожиданно расхрабрившись, ковырнула пальцем мягкий сыр и поднесла крошку к его губам. Гильом забормотал и пошевелился под одеялом. Глаз он не открывал, но лениво улыбнулся и протянул руку.

Алаис затаила дыхание. В воздухе будто повисло ожидание и предвкушение – и она позволила мужу притянуть себя к груди.

Интимность минуты была нарушена шумом в коридоре. Кто-то громко, искаженным от злости голосом выкрикивал имя Гильома. Алаис отскочила. Ее ужаснула мысль, что отец застанет их в таком положении. Гильом распахнул глаза в тот самый миг, когда в дверях появился взбешенный Пеллетье, за которым следовал Франсуа.

– Опаздываешь, дю Мас, – заорал он, срывая с ближайшего кресла плащ и швыряя заспавшемуся зятю. – Поднимайся. Все уже в Большом зале и ждут тебя.

Гильом завозился, поднимаясь:

– В Большом зале?

– Виконт Тренкавель созывает своих шевалье, а ты тут спишь! Полагаешь, что можешь позволить себе такое удовольствие? – Он стоял над Гильомом. – Ну, что ты можешь сказать в свое оправдание?

Только теперь Пеллетье заметил дочь, стоящую по другую сторону ложа. Его лицо смягчилось.

– Прости, filha. Я тебя не заметил. Ну что, тебе лучше?

Она склонила голову:

– С твоего позволения, мессире, со мной все хорошо.

– Лучше? – недоуменно переспросил Гильом. – Ты заболела? Что-то не так?

– Поднимайся! – рявкнул Пеллетье, вновь обращая внимание на лежащего. – У тебя ровно столько времени, сколько мне понадобится, чтобы спуститься вниз и перейти двор, дю Мас. Если к тому времени тебя не будет в Большом зале, пеняй на себя! – Закончив, Пеллетье развернулся на каблуках и вылетел из комнаты.

В неловком молчании, установившемся после его ухода, Алаис чувствовала, что окаменела от стыда – за себя или за мужа, она сама не знала.

Гильом вдруг взорвался:

– Как он смеет сюда врываться, словно хозяин. Кем он себя вообразил?

Яростным пинком он отбросил одеяло и скатился с кровати.

– Долг зовет, – добавил он саркастически. – Нельзя заставлять ждать великого кастеляна Пеллетье!

Алаис подозревала, что любое ее слово только больше разозлит мужа. Ей очень хотелось обсудить с ним случившееся на берегу, хотя бы ради того, чтобы отвлечь его мысли, но она дала отцу слово никому не рассказывать.

Гильом уже одевался, повернувшись к жене спиной. Плечи у него напряглись, когда он накидывал налатник и затягивал пояс.

– Может, известие пришло… – робко начала Алаис.

– Это не оправдание.

– Я…

Алаис осеклась. «Что ему сказать?»

Она подняла с кровати плащ, протянула мужу и нерешительно спросила:

– Ты надолго?

– Откуда мне знать, если неизвестно, по какому случаю совет? – буркнул он, еще не остыв. Затем гнев разом схлынул. Он повернулся к ней, и взгляд его смягчился. – Прости меня, Алаис. Ты не отвечаешь за поведение твоего отца. Ну вот, помоги же мне…

Гильом склонился, чтобы Алаис легче было дотянуться до пряжки. И все-таки ей пришлось встать на цыпочки, чтобы застегнуть круглую, медную с серебром застежку на его плече.

– Mercé, mon cor, – поблагодарил он, когда она справилась. – Ну вот, теперь выясним, что стряслось.

– Возможно, все пустяки. Утром перед нами в крепость въехал гонец, – сказала она и тут же осеклась.

Теперь муж наверняка спросит, зачем она так рано выезжала в город с отцом. Но Гильом вытаскивал из-под кровати меч и не вслушивался в ее слова.

Алаис наморщила нос, когда металл ножен заскреб по камню. Для нее этот звук всегда означал разлуку с мужем, уходившим от нее в мужской мир.

Поворачиваясь, Гильом краем плаща задел сыр, неудачно пристроенный ею на краю ночного столика. Дощечка опрокинулась и со стуком упала на пол.

– Это ничего, – поспешно сказала Алаис, опасаясь рассердить мужа новой задержкой, – слуги уберут. Ты иди. Возвращайся поскорей.

Гильом улыбнулся ей и вышел.

Когда его шаги затихли в коридоре, Алаис огляделась. Куски сыра валялись в соломе, устилавшей пол, мокрые и неаппетитные. Она вздохнула и нагнулась за подставкой.

Дощечка стояла торчком, застряв между деревянными балками. Поднимая ее, Алаис нащупала пальцами какие-то углубления и повернула к себе обратной стороной, чтобы рассмотреть. На темной полированной поверхности был вырезан лабиринт.

– Meravelhôs! Как красиво! – выдохнула Алаис.

Зачарованная гладкими изгибами линий, сходившихся к центру сужающимися кругами, она пальцем проследила узор. Прекрасная, безупречная работа, выполненная любовно и тщательно.

Что-то шевельнулось в памяти. Алаис приподняла дощечку, уже уверенная, что видела что-то похожее раньше, но воспоминание отказывалось выходить на свет. Она даже не сумела вспомнить, как к ней попала эта дощечка. В конце концов она бросила гоняться за ускользающей мыслью.

Алаис позвала свою служанку Северни, чтобы та прибрала комнату. Потом, чтобы не гадать, что происходит сейчас в Большом зале, занялась собранными утром растениями. Но, связывая пучки корешков, зашивая в мешочки целебные травы, готовя бальзам для ноги Жакоба, она то и дело переводила взгляд на немую дощечку, надежно хранящую свои тайны.

Гильом бежал через двор. Полы плаща путались в ногах. «Надо же было так попасться, – бранился он про себя, – и именно сегодня!»

Шевалье редко приглашали на совет. Да и сам факт, что собрались в Большом зале, а не в донжоне, предполагал серьезную причину для собрания. Может, Пеллетье и вправду заранее посылал за ним. Гильом не мог знать наверняка. Что, если Франсуа заходил в спальню и не застал его? Что бы тогда сказал Пеллетье?

Что так, что этак – конец один. Он влип.

Тяжелые двери, ведущие к Большому залу, были открыты. Гильом взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Когда глаза привыкли к полумраку перехода, он разглядел крупную фигуру своего тестя, стоявшего у входа в зал. Гильом глубоко вздохнул и перешел на шаг. Глаз он не поднимал.

Пеллетье встал у него на пути.

– Где ты был? – спросил он.

– Прошу прощения, мессире. Я не получил вызова…

Лицо кастеляна потемнело, как грозовая туча.

– Как ты посмел опоздать? – стальным голосом продолжал он. – Или приказы к тебе не относятся? Или ты такой избранный шевалье, что можешь являться или не являться по собственному усмотрению, а не по слову сеньера?

– Мессире, клянусь честью, если бы я знал…

Пеллетье горько рассмеялся.

– Честью! – презрительно повторил он, тыча пальцем Гильому в грудь. – Не дурачь меня, дю Мас. Чтобы известить тебя, я послал слугу в твои покои. Времени на сборы было более чем достаточно. Однако мне приходится идти за тобой самому. А придя, я нахожу тебя в постели!

Гильом открыл было рот – и снова закрыл. Он видел, как в уголках губ кастеляна и в седоватой щетине его бороды пузырится пена.

– Что, растерял самоуверенность, а? Как, и сказать нечего? Предупреждаю тебя, дю Мас, то обстоятельство, что ты – муж моей дочери, не помешает мне дать тебе примерный урок.

– Сударь, я…

Без всякого предупреждения кулак Пеллетье врезался ему в живот. Удар был не сильным, но его хватило, чтобы отбросить Гильома к стене. Пошатываясь, он сделал шаг вперед, и в тот же миг тяжелая рука кастеляна схватила его за глотку и снова впечатала в стену. Краем глаза молодой человек видел, как sirjan у дверей зала склонился вперед, чтобы лучше видеть.

– Ты меня понял? – выплюнул ему в лицо Пеллетье, крепче сжимая пальцы.

Гильом не сумел издать ни звука.

– Не слышу ответа, – настаивал Пеллетье. – Ясно или нет?

На этот раз Гильому удалось выдавить из себя два слова:

– Ос, мессире.

Он чувствовал, как кровь прилила к щекам, молотом забилась в висках.

– Я тебя предупредил, дю Мас. Я буду наблюдать и ждать. Один ложный шаг, и ты о нем пожалеешь. Мы поняли друг друга?

Гильом задыхался. Ему кое-как удалось кивнуть, царапнув затылком по шершавой стене, и Пеллетье, прижав его напоследок так, что захрустели ребра, выпустил молодого зятя.

Он не стал возвращаться в зал, а в ярости зашагал обратно во двор.

Едва Пеллетье скрылся, Гильом скрючился вдвое, кашляя и глотая воздух, как утопающий. Он растирал помятую шею и стирал кровь с губ.

Постепенно дыхание выровнялось. Гильом оправил одежду. В голове уже крутились планы, как расплатиться с унизившим его кастеляном. Дважды за один день! Подобного оскорбления невозможно забыть.

Из дверей Большого зала до него вдруг донесся ропот голосов, и Гильом сообразил, что следует присоединиться к собравшимся, пока Пеллетье не вернулся и не нашел его на том же месте.

Стражник у дверей не скрывал усмешки.

– Что пялишься? – зарычал на него Гильом. – Держи язык за зубами, понял? Не то пожалеешь.

Угроза звучала серьезно. Страж мгновенно опустил взгляд и отступил, пропуская рыцаря.

– Так-то лучше.

Угрозы Пеллетье все еще звенели у него в ушах, и Гильом постарался проскользнуть в зал как можно незаметнее. Только румянец на его щеках да участившееся дыхание напоминали о происшедшем.

Глава 6

Виконт Раймон Роже Тренкавель стоял на возвышении в дальнем конце Большого зала. Он заметил, как прошмыгнул в дверь запоздавший Гильом дю Мас, но ждал не его – Пеллетье.

Тренкавель был одет для переговоров, а не для битвы. Алая накидка с длинными рукавами, с золотой вышивкой по вороту и манжетам доходила до колен. Синий плащ был застегнут на шее большой круглой золотой пряжкой, и лучи солнца, падавшие в высокие окна под потолком южной стены, играли на ней яркими отблесками. Над его головой висел огромный щит с гербом Тренкавелей, а за ним скрещивались два тяжелых копья. Тот же узор повторялся на знаменах, церемониальных одеяниях свиты и на доспехах. Он же виднелся над аркой Нарбоннских ворот за мостом – приветствуя друзей и напоминая им о давних узах между Тренкавелями и их подданными. Слева от щита уже много поколений висел гобелен с изображением единорога.

На дальней стороне возвышения в углублении стены открывалась маленькая дверь, ведущая в личные покои виконта, расположенные в сторожевой башне Пинте – древнейшей из построек шато Комталь. Эту дверь скрывала синяя штора с изображением трех горностаев, составлявших герб Тренкавелей. Штора отчасти защищала от сквозняков, свистевших зимой в Большом зале. Сегодня она была сдвинута и перехвачена толстым золотым шнуром.

Раймон Роже Тренкавель провел в этой комнате раннее детство и, вернувшись, поселился под защитой древних стен вместе с женой – Агнесс де Монпелье – и двухгодовалым сыном-наследником. Он преклонял колени в той же крошечной часовне, где прежде молились его родители; спал на том же дубовом ложе, на котором родила его мать. В теплые летние дни, подобные нынешнему, он в сумерках выглядывал в то же сводчатое окно и видел то же закатное солнце, окрашивающее багрянцем поля Ока.

Издали Тренкавель представлялся спокойным и невозмутимым. Каштановые волосы свободно рассыпались по плечам, а руки непринужденно заложены за спину. Но лицо его было беспокойно, а глаза то и дело обращались к двери.

Пеллетье весь вспотел. Одежда жала и натирала под мышками, ворот давил шею. Он чувствовал себя старым и непригодным для того, что его ожидало.

Пеллетье надеялся, что от свежего воздуха в голове прояснится. Не помогло. Он все еще сердился на себя: нельзя было терять самообладания настолько, чтобы позволить прорваться враждебности к зятю и отвлечься от важного дела. И непозволительная роскошь – продолжать думать об этом. С дю Масом, если потребуется, можно разобраться позже. Сейчас его место – рядом с виконтом.

И Симеон не шел из головы. Пеллетье все еще ощущал страх, стиснувший сердце, когда он переворачивал тело. И облегчение при виде незнакомого лица, уставившегося на него мертвыми глазами.

Очень жарко было в Большом зале. Более сотни сановников и служителей церкви набились в душное помещение, пахнущее потом, вином и тревогой. Люди беспокойно перешептывались, слышались обрывки коротких фраз. Слуга склонился перед Пеллетье, появившимся в дверях Большого зала, и бросился налить ему вина. Прямо напротив дверей вдоль стены выстроился ряд кресел с высокими спинками – темное полированное дерево напоминало отделку хоров в соборе Сен-Назер. В креслах сидела знать Юга: сеньеры Мирпуа и Фанжо, Курсана и Термене, Альби и Мазамета. Все они были приглашены в Каркассону на празднование Дня святого Назария в конце июля, а оказались призванными на совет. Пеллетье видел, как напряжены их лица.

Он пробирался между группами людей: советников Каркассоны и видных горожан из торговых предместий Сен-Висенс и Сен-Микель. Его опытный взгляд незаметно обшаривал собравшихся. Церковники – среди них несколько монахов – жались в тени у северной стены, скрывая лица под капюшонами, а благочестиво сложенные руки – под широкими черными рукавами.

Шевалье Каркассоны – среди них и Гильом дю Мас – стояли перед огромным камином, почти целиком скрывавшим другую стену. Впереди за высоким столиком сидел эскриван Жеан Конгост, писец виконта и супруг Орианы – старшей дочери Пеллетье.

Пеллетье остановился перед возвышением и склонился в поклоне. На лице Тренкавеля мелькнуло облегчение.

– Прости меня, мессире.

– Ничего, Бертран, – отозвался виконт, указывая кастеляну место рядом с собой. – Главное, ты здесь.

Они коротко переговорили между собой, сблизив головы так, чтобы никто не мог слышать их, после чего Пеллетье, повинуясь просьбе виконта, выступил вперед.

– Господа мои, – прогрохотал он, – господа мои, прошу тишины. Будет говорить ваш сеньер, Раймон Роже Тренкавель, виконт Каркассоны.

Тренкавель выступил из тени, приветственно раскинув руки. В зале стояла тишина – все замерли в молчании.

– Benvenguda, господа мои, владетели и верные друзья, – заговорил он. – Добро пожаловать. – Голос виконта, несмотря на его молодость, был тверд и звучен, как колокол. – Benvenguda a Carcassona! Благодарю за ваше терпение и за ваш приход. Спасибо вам всем.

Пеллетье обвел глазами море голов, пытаясь уловить настроение толпы. Он различал в лицах любопытство, волнение, самолюбивые опасения, страх – все это было объяснимо. Пока неизвестно, зачем их созвали и в первую очередь чего хочет от них Тренкавель, никто не знает, как держаться.

– Я горячо надеюсь, – продолжал виконт, – что праздничный турнир состоится в конце месяца, как и ожидалось. Между тем сегодня мы получили сведения настолько важные и влекущие столь далекоидущие последствия, что я счел должным разделить их с вами. Потому что они касаются каждого из вас. Ради тех, кто не присутствовал на последнем совете, позвольте напомнить вам положение дел. Разгневанный бессилием своих легатов и проповедников, присланных обратить свободный народ этих земель в повиновение Римской церкви, на прошлую Пасху его святейшество папа Иннокентий Третий провозгласил крестовый поход, дабы избавить христианские земли от того, что он называет «заразой ереси», невозбранно распространяющейся в землях Pays d’Oc. Так называемые еретики, Bons Homes, по его словам, хуже даже сарацин. Однако каким бы страстным и красноречивым ни был его призыв, к нему все остались глухи. Король Франции не откликнулся. Никто не спешил поддержать его. Предметом его ненависти был мой дядя, Раймон Шестой, граф Тулузский. В самом деле, именно неосторожные действия моего дяди, вызвавшие убийство папского легата Петра де Кастельно, впервые заставили его святейшество обратить взгляд на наши земли. Дядю моего обвиняют в том, что он попустительствует распространению ереси в своих и, следовательно, в наших владениях. – После короткой паузы Тренкавель поправился: – Нет, не попустительствует, а поощряет Bons Homes искать прибежища в своих владениях.

Иссушенный постами монах, стоявший у самого возвышения, поднял руку, желая заговорить.

– Святой брат, – быстро отозвался на его движение Тренкавель, – прошу у тебя еще немного терпения. Когда я закончу, все получат возможность высказаться. Еще будет время для дебатов.

Монах с недовольным видом уронил руку.

– Грань между терпимостью и поощрением, друзья мои, неуловимо тонка, – негромко продолжал виконт, а Пеллетье незаметно кивнул, одобряя искусное ведение дела. – И потому, хотя я признаю, что благочестие моего высокочтимого дяди не столь твердо, как хотелось бы, – он выдержал паузу, давая слушателям возможность выразить свое неодобрение, – и хотя его поведение вряд ли можно назвать безупречным, не нам решать, кто прав, кто виноват в этом деле. – Он улыбнулся. – Пусть священники спорят о богословии и оставят нас, прочих, в мире.

Он помолчал, и по лицу его прошла тень. В голосе уже не было улыбки.

– Не впервые пришельцы с Севера угрожают независимости и суверенности наших владений. Не думаю, чтобы эта угроза осуществилась. Не могу поверить, чтобы кровь христиан пролилась на христианские земли с благословения католической церкви. Мой дядя в Тулузе смотрит на вещи мрачнее. Он с самого начала предполагал возможность вторжения. Для защиты своих земель и суверенной власти он предлагал нам союз. Вы помните мой ответ: что мы, народ Pays d’Oc, живем в мире с соседями, будь то Bons Homes, евреи или даже сарацины. Если они соблюдают наши законы, уважают наши обычаи, то они принадлежат к нашему народу. Таков был тогда мой ответ. – Виконт помедлил. – И таков будет он и теперь.

При этих словах Пеллетье снова одобрительно кивнул, видя, как волны согласия расходятся по Большому залу, захватывая даже епископов и священников. Только тот одинокий монах – доминиканец, судя по цвету рясы, – не поддался общему настроению.

– Мы иначе понимаем терпимость, – пробормотал он с резким испанским выговором.

Из задних рядов прозвучал еще один голос:

– Прости, мессире, но все это нам известно. Эти новости устарели. Что теперь? Зачем ты созвал нас на совет?

Пеллетье узнал ленивую, наглую интонацию самого склочного из пяти сынков Беренгьера де Массабрака и собирался вмешаться, но сдержался, почувствовав на своем плече руку виконта.

– Тьерри де Массабрак, – нарочито снисходительно заговорил Тренкавель, – мы благодарны за твой вопрос. Однако среди собравшихся, возможно, есть и такие, кто лучше тебя знаком со сложностями дипломатии.

В зале раздались смешки, и Тьерри покраснел.

– Но ты вправе спросить. Я созвал вас сегодня сюда потому, что положение переменилось.

Никто не подал голоса, но настрой зала ощутимо изменился. Виконт почувствовал настороженное внимание слушателей, однако, как с удовлетворением отметил Пеллетье, не подал виду и продолжал говорить все так же уверенно и властно:

– Этим утром мы получили известие, что угроза вторжения с Севера значительнее – и ближе, – чем мы предполагали. Воинство – так называет себя это безбожное полчище – собралось в Лионе в День святого Иоанна Крестителя. По нашей оценке, в город съехалось около двадцати тысяч рыцарей и с ними невесть сколько землекопов, священников, конюхов, плотников, клерков, лодочников… Воинство выступило из Лиона во главе с этим белым волком, Арнольдом Амальриком, аббатом Сито.

Он помолчал, обводя глазами зал.

– Я знаю, что это имя железом разит сердца многих из вас.

Многие из советников постарше важно закивали.

– С ним – католические архиепископы Реймсский, Сенский и Руанский, а также епископы Отона, Клермона, Невера, Байе, Шартра и Лизье. Что до военного руководства, то хотя король Франции не ответил на призыв к оружию и не позволил своему сыну выступить вместо себя, однако в войске много баронов и могущественных владетелей Севера. Конгост, тебе слово!

Услышав свое имя, эскриван немедленно отложил перо. На лоб ему падали мягкие влажные волосы, кожа от многолетнего пребывания под крышей сделалась рыхлой и бледной до прозрачности. Конгост с показной важностью поднял свою большую кожаную сумку и извлек из нее пергамент. Казалось, его потные ладони живут собственной, отдельной от хозяина жизнью.

– Не тяни, парень, – нетерпеливо пробормотал себе под нос Пеллетье.

Прежде чем приступить к чтению, Конгост выпятил грудь, многозначительно откашлялся и наконец произнес:

– Одо, герцог Бургундский; Эрве, граф Неверский; Сен-Поль, граф Овернский; Пьер д’Осер, Эрве де Женев, Ги д’Эвре, Гоше де Шатильон, Симон де Монфор…

Конгост читал пронзительным бесстрастным голосом, однако каждое имя падало, словно камень в сухой колодец, эхом отдаваясь по залу. Все это были могущественные враги, влиятельные бароны северных и восточных земель, располагающие средствами, деньгами и людьми. Таким противником невозможно было пренебречь.

Мало-помалу сила и облик Воинства – l’Ost, – собравшегося против южных земель, обретали очертания. Даже у Пеллетье, уже читавшего перечень, прошел по спине холодный озноб.

Теперь в зале стоял негромкий равномерный ропот удивления, недоверия, страха…

Пеллетье нашел взглядом катарского епископа Каркассоны. Тот внимательно слушал, и лицо его не выражало никаких чувств. Рядом стояли несколько катарских священнослужителей – parfaits, или Совершенных. Затем острый взгляд кастеляна выхватил из толпы Беренгьера де Рошфора, католического епископа Каркассоны, стоявшего, сложив ладони, в другом конце зала в окружении священников католических соборов Сен-Назер и Сен-Сернен.

Пеллетье не сомневался, что, по крайней мере на время, де Рошфор предпочтет хранить верность виконту Тренкавелю, а не папе. Но надолго ли хватит его верности? Человеку, который служит двум господам, доверять нельзя. Он изменит, и сие так же верно, как то, что солнце взойдет на востоке и зайдет на западе. Пеллетье не в первый раз задумался, не будет ли разумнее отослать церковников, дабы те не услышали ничего такого, о чем сочтут своим долгом сообщить своему начальству.

– Мы с ними справимся, сколько бы их ни было, – долетел до него выкрик из дальних рядов. – Каркассона несокрушима!

Этот крик подхватили со всех сторон, и он раскатился по залу, как гром по ущельям и расщелинам Монтань-Нуар.

– Пусть только взойдут на холм, – крикнул кто-то, – мы научим их драться!

Подняв руку, Раймон Роже улыбкой поблагодарил за это проявление верности.

– Мои господа, мои друзья, – заговорил он, почти до крика повышая голос, чтобы быть услышанным в гомоне. – Благодарю вас за отвагу, за нерушимую верность. – Он выждал, пока спадет шум. – Люди Севера не обязаны нам союзнической верностью, и мы не связаны с ними союзом, кроме того, который связывает всех людей на земле во Господе. Однако я не ожидал предательства от того, кого связывают с нами узы клятв, семьи и долга защищать свои земли и подданных. Я говорю о своем дяде и сюзерене, Раймоне, графе Тулузском.

Потрясенное молчание пало на собрание.

– Несколько недель назад я получил сообщение, что дядя мой подверг себя ритуалу настолько унизительному, что я стыжусь описать его. Я ожидал подтверждения этим слухам. Они оказались истиной. В большом соборе Сен-Жиль, в присутствии папских легатов, граф Тулузский был вновь принят в лоно католической церкви. Обнаженный до пояса, с покаянной петлей на шее, он подвергся бичеванию священнослужителей, в то время как сам полз на коленях, умоляя о прощении.

Тренкавель помолчал минуту, давая присутствующим осмыслить его слова.

– Пройдя это гнусное унижение, он снова был принят в объятия Святой Матери Церкви.

Презрительный гул прошел по залу.

– Но это не все, друзья мои. Я не сомневаюсь, что это постыдное зрелище должно было подтвердить его твердость в вере и противостоянии ереси. Однако и этого оказалось мало, чтобы отвратить опасность, о приближении коей он знал. Он передал власть над своими доминионами легатам его святейшества папы. А сегодня я узнал… – Виконт сделал паузу и повторил: – Сегодня я узнал, что Раймон, граф Тулузский, находится в Валенсии, менее чем в недельном переходе от нас, и с ним несколько сотен воинов. Он ожидает лишь приказа, чтобы повести северных захватчиков через реку Бьюкар в наши земли. – Тренкавель помолчал. – Он принял крест крестового похода. Мои господа, он намерен выступить против нас.

Зал наконец взорвался яростным воем.

– Silenci! – до хрипоты надрывая глотку, кричал Пеллетье, пытаясь восстановить порядок в этом хаосе. – Тишина! Прошу тишины!

Силы были неравны: один голос против множества.

Тренкавель шагнул к самому краю помоста, встав прямо под гербовым щитом. Щеки его раскраснелись, но глаза горели боевым задором и лицо лучилось упорством и отвагой. Виконт широко раскинул руки, словно желал обнять зал и всех, кто в нем находился. Это движение заставило всех смолкнуть.

– И вот я стою здесь перед вами, моими друзьями и союзниками, с которыми меня связывают старинная честь и клятвы, и спрашиваю вашего доброго совета. Перед нами, людьми Миди, остается только два пути, и очень мало времени, чтобы сделать выбор. Per Carcassona – за Каркассону. Per lo Miègjorn – за Миди, за Юг! Сдаваться нам или биться?

Тренкавель устало опустился в кресло, а у его ног бушевал и гудел Большой зал.

Пеллетье не смог сдержать себя: наклонился и положил руку на плечо молодому вождю.

– Хорошо сказано, мессире, – тихо сказал он. – Благородная речь, мой господин.

Глава 7

Проходили часы, а споры не утихали. Слуги сновали туда-сюда, поднося корзины с хлебами, блюда мяса и белого сыра, без конца наполняя пустеющие винные кувшины. Никто не обращал особого внимания на еду, но все пили, и вино подогревало гнев и лишало ясности суждения.

Мир за стенами шато Комталь жил обычной жизнью. Колокола церквей звонили, отбивая часы служб. В соборе Сен-Назер пел монашеский хор и молились монахини. На улицах Каркассоны горожане занимались своими делами. В пригородах и деревушках за городской стеной играли дети, хлопотали женщины, трудились или играли в кости крестьяне, купцы и мастеровые.

А в Большом зале разумные доводы постепенно сменялись взаимными обвинениями. Одна партия не желала уступать врагу. Другая отстаивала союз с графом Тулузским, напоминая о мощи собравшегося в Лионе войска и доказывая, что, даже объединив все силы, южане не в состоянии обороняться против него.

У каждого в ушах стучали барабаны войны. Одним они твердили о славе и чести, о подвигах на поле битвы и лязге оружия. Другим виделась кровь, заливающая поля и холмы, бесконечный поток увечных и нищих, изгнанных из горящих деревень.

Пеллетье без устали расхаживал от одного к другому, отыскивая приметы несогласия или вызова власти виконта. Но никто не подавал ему поводов для беспокойства. Не было сомнений, что сеньер сделал все, чтобы сплотить подданных, и, какое бы решение он ни принял, все единодушно пойдут за ним.

Собрание размежевалось скорее на географических, нежели на политических, основаниях. Обитатели более уязвимых равнинных земель склонялись к переговорам. Жители возвышенностей Монтань-Нуар на севере, а также гор Сабарте и предгорий Пиренеев горели желанием твердо встать на пути Воинства и дать сражение. Пеллетье понимал, что сердце виконта Тренкавеля склонялось к последним. Он был выкован из той же стали, что горцы, и обладал той же независимостью духа.

Но понимал Пеллетье и то, что разум подсказывает Тренкавелю: единственный способ сохранить нетронутой свою землю и сберечь народ – это отодвинуть в сторону свою гордость и торговаться.

К вечеру в зале запахло ссорой, а аргументы начали повторяться. Пеллетье устал. Устал от бесконечного сведения счетов, от пафоса бессмысленно повторяемых звучных фраз. Голова у него разболелась, и он чувствовал себя больным и старым. «Я слишком стар для таких дел», – размышлял он, бездумно поворачивая кольцо, которое всегда носил на большом пальце. Натертая кожа под ним уже покраснела.

Пора было решать. Приказав слуге принести воды, кастелян обмакнул в кувшин салфетку и подал ее виконту:

– Возьми, мессире.

Тренкавель с благодарностью принял влажный кусок полотна, вытер лоб и шею.

– Полагаешь, с них хватит?

– Думаю, да, мессире, – сказал кастелян.

Тренкавель кивнул. Он сидел, положив руки на подлокотники, и выглядел таким же спокойным, как в начале собрания, когда он впервые обратился к совету. «А ведь многим мужчинам и старше, и опытнее трудно было бы сдерживать страсти в подобном совете», – заметил про себя Пеллетье. Чтобы так держаться, нужна незаурядная сила воли.

– То, о чем мы говорили раньше, остается в силе, мессире?

– Остается, – отвечал Тренкавель. – Единодушия нет, но думаю, в этом меньшинство подчинится большинству… – Он запнулся, и нота сомнения или недовольства впервые окрасила его голос. – Но, Бертран, мне это не по душе.

– Я знаю, мессире, – тихо отозвался тот. – И мне тоже. Но что бы мы ни чувствовали, выбирать не приходится. Единственная для тебя надежда защитить свои земли – это выторговать у дяди мир.

– Он может отказаться меня принять, Бертран, – тихо продолжал виконт. – При нашем последнем свидании я наговорил много лишнего. Мы расстались не по-доброму.

Пеллетье опустил ладонь на локоть молодого сеньера.

– На этот риск мы вынуждены идти, – сказал он, думая, что виконт имеет все основания колебаться. – С тех пор времена переменились. Обстоятельства говорят сами за себя. Если Воинство в самом деле так велико – хотя бы вполовину так велико, как нам донесли, – выбора нет. Стены цитадели защитят нас, но что будет с вашими подданными за стеной? Кто защитит их? Граф, решившись присоединиться к крестоносцам, оставил нас – тебя, мессире, – единственной жертвой. Армию теперь не распустишь по домам. Им нужен враг, чтобы сражаться.

Пеллетье всмотрелся в угрюмое лицо Раймона Роже. Он видел на нем и сожаление, и печаль. Ему хотелось чем-то утешить сеньера, сказать хоть что-нибудь – но нельзя было. Любая нерешительность оказалась бы сейчас гибельной. Молодой виконт даже не догадывался, как много зависело от его решения.

– Ты сделал все, что мог, мессире. Будь тверд. Надо кончать. Люди возбуждены.

Тренкавель поднял взгляд на герб, висевший у него над головой, и снова взглянул на Пеллетье. На минуту их взгляды скрестились.

– Предупреди Конгоста, – приказал виконт.

Облегченно вздохнув, Пеллетье поспешно направился к столику писца, растиравшего онемевшие пальцы. Конгост вскинул голову навстречу тестю, но промолчал, готовясь выслушать окончательное решение совета.

В последний раз Раймон Роже Тренкавель поднялся на ноги.

– Прежде чем объявить свое решение, я хочу поблагодарить каждого из вас, владетели Каркассе, Разеса, Альбигои и дальних земель. Я отдаю должное вашей силе, решимости и верности. Мы говорили много часов, причем вы выказали большое терпение и выдержку. Нам не в чем упрекнуть себя. Мы – невинные жертвы войны, развязанной другими. Некоторых из вас разочарует то, что я намерен сказать, других – удовлетворит. Я молю Господа в Его милосердии помочь нам сохранить единство. – Он выпрямился. – Ради блага каждого из вас – и ради безопасности наших людей – я намерен просить аудиенции моего дяди и сюзерена, Раймона, графа Тулузского. Что даст наша встреча – неизвестно. Нет даже уверенности, что дядя согласится принять меня, а время работает против нас. Поэтому чрезвычайно важно, чтобы наши намерения остались в тайне. Слухи расходятся быстро, а если наши цели хотя бы отчасти станут известны моему дяде, это ослабит нашу позицию в переговорах. Соответственно, приготовления к турниру будут продолжаться, как предполагалось. Я хотел бы вернуться задолго до праздника, и, надеюсь, с добрыми вестями. – Виконт помолчал. – Я намереваюсь выехать завтра на рассвете с немногочисленной свитой шевалье и представителями – с вашего позволения – великих домов Кабарета, а также Минерве, Фуа, Кийана…

– Прими мой меч, мессире! – выкрикнул один из шевалье.

– И мой! – подхватил другой.

Один за другим все рыцари в зале опускались на колени.

Тренкавель с улыбкой поднял ладонь.

– Ваша храбрость, ваша доблесть делают честь всем нам, – сказал он. – Мой кастелян уведомит тех из вас, в чьей службе будет надобность. Между тем, друзья мои, позвольте мне удалиться. Я предлагаю всем разойтись по своим покоям и отдохнуть. Мы встретимся снова за ужином.

В сумятице, возникшей, едва виконт Тренкавель покинул зал, никто не заметил, как человек в синем плаще с накинутым капюшоном выдвинулся из тени и проскользнул за дверь.

Глава 8

Давно отзвонили к вечере, когда Пеллетье наконец выбрался из башни Пинте.

Ощущая на плечах каждый год своей жизни, он откинул штору и вышел в Большой зал. Усталой рукой кастелян растирал висок. В голове билась тупая боль.

После окончания совета виконт Тренкавель уединился с сильнейшими из своих союзников, обсуждая с ними лучшие способы подхода к графу Тулузскому. По мере того как принимались решения, гонцы выезжали вскачь из ворот шато Комталь, унося письма не только к Раймону VI, но и к папским легатам, к аббату Сито, к консулам Тренкавелей в Безьере.

Уведомили шевалье, избранных сопровождать виконта. В конюшнях и кузницах уже кипела работа, которая должна была продолжаться всю ночь.

Зал был полон почтительной, но напряженной тишиной. По случаю раннего отъезда вместо ожидавшегося банкета состоялся менее торжественный ужин. Длинные столы, расставленные от северной к южной стене, не были покрыты скатертями. Посреди каждого из них тускло мерцали свечи. Яростно пылали факелы, укрепленные в кольцах высоко на стенах, и тени от них метались по залу.

В заднюю дверь входили и выходили слуги. Блюда, которые они несли, полны были кушаньями скорее сытными, нежели праздничными. Оленина, говядина, цыплята на вертеле, глиняные горшки с бобами и соусами, свежий пшеничный хлеб, отваренные в меду сливы, розовое вино с виноградников Корбьера и кувшины эля для тех, у кого недостаточно крепкая голова.

Пеллетье одобрительно кивал. Он был доволен. Франсуа, замещавший господина в его отсутствие, отлично справился. Все выглядело как должно: гости виконта Тренкавеля должны были остаться довольны его любезностью и гостеприимством.

Из Франсуа получился хороший слуга, вопреки неудачному началу его жизни. Его мать прислуживала жене кастеляна, которую Пеллетье взял во Франции, и была повешена за воровство, когда Франсуа был совсем мальчиком. Отца его никто не знал. Девять лет назад, после смерти своей жены Маргарет, Пеллетье взялся за обучение Франсуа, после чего дал ему место при себе. И часто кастелян молча радовался собственному удачному выбору.

Пеллетье вышел во двор, называемый Кур-д’Онор[6]. Здесь было прохладнее, и он задержался в дверях, глядя на играющих у колодца детей. Когда игра становилась слишком буйной, няньки награждали шалунов шлепками пониже спины. Девочки постарше прохаживались вокруг рука об руку, перешептываясь о своих секретах.

Он не сразу заметил маленького темноволосого мальчугана, сидевшего, поджав под себя ноги, у стены часовни.

– Мессире, мессире! – окликнул его тот, вскакивая на ноги. – У меня для тебя что-то есть.

Пеллетье не слышал. Мальчик настойчиво потянул его за рукав:

– Кастелян Пеллетье, прошу тебя! Важное дело!

Он почувствовал, как что-то вложили ему в ладонь. Опустил рассерженный взгляд и увидел письмо. На толстом коричневатом пергаменте выделялось его собственное имя, написанное знакомой уверенной рукой. Пеллетье успел убедить себя, что больше никогда не увидит этого почерка.

Кастелян сцапал мальчишку за воротник.

– Где ты это взял? – спросил он, грубо встряхивая посланца. – Говори. – (Мальчик забился, как рыба на крючке, пытаясь освободиться.) – Говори сейчас же! Ну?

– Какой-то человек у ворот дал, – заскулил мальчик. – Не бейте, я не виноват!

Пеллетье тряхнул его сильней:

– Что за человек?

– Просто человек.

– Этим не отделаешься! – повысив голос, прикрикнул Пеллетье. – Получишь соль[7], если скажешь, что я хочу знать. Молодой человек? Или старый? Солдат? – Он задумался. – Или еврей?

Задавая вопрос за вопросом, Пеллетье вытянул из мальчишки все, что было тому известно. Не слишком много. Понс с приятелями играл у рва шато Комталь. Старались перебежать через мост и обратно, не попавшись стражникам. Когда стало уже смеркаться, подошел какой-то человек и спросил, кто знает в лицо кастеляна Пеллетье. Понс сказал, что он знает, и тогда человек дал ему соль за доставку письма. Сказал, это очень важно и очень срочно.

Человек был самый обыкновенный. Не молодой и не старый, средних лет. Не особенно смуглый, но и не белокожий. Лицо без отметин: ни оспин, ни шрамов. Кольца на руке Понс не заметил, потому что человек прятал руки под плащом. Убедившись, что больше ничего не узнает, Пеллетье протянул мальчишке монету:

– Вот тебе за услугу. А теперь иди.

Понс не заставил себя упрашивать. Он вывернулся из рук Пеллетье и помчался со всех ног.

Пеллетье вернулся в здание, крепко прижимая к груди письмо. Он никого не заметил в коридоре, по которому торопливо шагал к своим покоям.

Дверь была заперта. Проклиная собственную предосторожность, он возился с ключами. От спешки руки сделались неуклюжими.

Франсуа уже зажег светильник и поставил посреди комнаты поднос с кувшином вина и двумя глиняными кубками, который всегда приносил на ночь. Начищенный медный поднос блестел, словно золотой.

Чтобы успокоиться, Пеллетье налил себе вина. В голове мелькали картины, подернутые пыльной завесой, – воспоминания о Святой земле, о длинных красных тенях пустыни. О трех книгах, хранивших на своих страницах древние тайны.

От крепкого вина стало кисло на языке и запершило в горле. Он осушил кубок одним глотком и сразу налил еще. Сколько раз он пытался нарисовать в воображении эту минуту, но когда она наступила, то оглушила его.

Пеллетье присел к столу, положив письмо между ладонями. Он не читая знал, что в нем говорится. Этого послания он ожидал и боялся много лет, с тех самых пор, как прибыл в Каркассону. В те дни богатые и прославленные веротерпимостью земли Миди казались надежным укрытием. Времена года сменяли друг друга, и Пеллетье, поглощенный ежедневными заботами, почти перестал ожидать призыва.

Мысли о книгах стерлись из памяти, и он понемногу стал забывать, чего ждет.

Более двадцати лет прошло после первой встречи с пославшим письмо. Только сейчас Пеллетье понял, что до этой минуты даже не знал, жив ли его учитель и наставник. А ведь это Ариф учил его читать в тени оливковой рощи на холмах под Иерусалимом. Это Ариф открыл ему неведомые прежде славу и величие мира. Это Ариф показал ему, что сарацины, иудеи и христиане всего лишь разными путями стремятся к одному Богу. Это Ариф открыл ему, что за пределами всего, что он знал, лежит истина много старше, много древнее, много совершеннее всего, что мог предложить современный мир.

День, когда Пеллетье был посвящен в Noublesso de los Seres, оставался в его памяти свежим и ярким, словно это было вчера. Мерцающие золотые одеяния и беленый холст алтарного покрова, сверкающий белизной, подобно крепостным башням на вершинах холмов над Алеппо, среди кипарисов и апельсиновых рощ. Запах благовоний, возникающие и растворяющиеся в тишине голоса. Просвещение.

Та ночь, бывшая, как представлялось теперь Пеллетье, целую жизнь назад, когда он впервые бросил взгляд в сердце лабиринта и поклялся охранять его тайну ценой жизни.

Он ближе придвинул свечу. Даже не узнав печати, он не усомнился бы, что письмо пришло от Арифа. Его руку он узнал бы всегда и всюду – отчетливое изящество и точная соразмерность букв.

Пеллетье тряхнул головой: еще немного, и он утонет в воспоминаниях. Глубоко вздохнул и поддел ножом печать. Воск сломался с легким треском. Пеллетье расправил пергамент.

Письмо было коротким. По верху страницы тянулись символы, которые он запомнил начертанными на желтых стенах пещеры лабиринта у стен Святого города. Знаки древнего языка предков Арифа были понятны только посвященным Noublesso.

Пеллетье прочел вслух, ободряя себя знакомым звучанием надписи, прежде чем перейти к письму Арифа.

Fraire![8]

Пора. Тьма собирается над этими землями. Зло висит в воздухе, ненависть, которая разрушит и осквернит все доброе. Писаниям небезопасно более оставаться на равнинах Ока. Пришел срок Троекнижию воссоединиться. Брат ожидает тебя в Безьере, сестра в Каркассоне. Тебе выпало унести книги от опасности.

Поспеши. Летние тропы в Наварру закроются к Туссену, и даже прежде, если снег выпадет раньше обычного. Я ожидаю тебя ко Дню святого Михаила.

Pas a pas, se va luènh.

Кресло заскрипело под резко откинувшимся назад Пеллетье.

Не более, чем он ожидал. Ариф дает ясные указания и требует не более того, что он клялся исполнить. Почему же он чувствует, будто душа покинула тело, оставив после себя пустоту?

Он взял на себя охрану книг добровольно, но то было в юношеской простоте. Теперь для него, начинающего стареть человека, все сложнее. Здесь, в Каркассоне, он создал для себя иную жизнь, взял на себя иные обязательства. Здесь живут люди, которых он полюбил, которым обязан служить, кого должен защищать.

Только сейчас Пеллетье осознал, как глубоко вросло в него убеждение, что срок исполнения клятвы не наступит при его жизни, что ему никогда не придется делать выбор между служением и верностью виконту Тренкавелю – и присягой, данной Noublesso.

Пеллетье еще раз перечитал письмо, молясь, чтобы решение явилось само собой. На этот раз ему бросилась в глаза одна фраза: «Брат ожидает тебя в Безьере».

Разумеется, Ариф имел в виду Симеона. Однако в Безьере? Пеллетье поднес к губам кубок и выпил, не почувствовав вкуса. Как странно, что Симеон пришел ему на ум именно сегодня, после стольких лет разлуки.

Каприз судьбы? Совпадение? Пеллетье не верил ни в судьбу, ни в совпадения. Но чем объяснить ужас, охвативший его, когда Алаис описала тело убитого, лежащего в водах реки Од? Не было никаких причин заподозрить в нем Симеона, и тем не менее он был так уверен…

И еще: «Сестра в Каркассоне».

Пеллетье в задумчивости чертил на тонком слое пыли, покрывавшем стол, сложный узор. Лабиринт.

Неужели Ариф мог назначить хранителем женщину? И она все это время была здесь, в Каркассоне, у него под носом? Он покачал головой. Невероятно.

Глава 9

Алаис стояла у окна, ожидая возвращения Гильома. Над землями Каркассоны покрывалом раскинулось бархатно-синее небо. Сухой вечерний ветерок, дувший с севера, шуршал листвой деревьев и тростниками по берегам реки Од и обещал ночную прохладу.

Со стороны предместий Сен-Микель и Сен-Висенс пробивались тонкие лучики света. На мостовых города люди ели, выпивали, рассказывали истории и пели песни о любви и доблести. У главной площади еще светились горны кузницы.

«Ждать. Вечно ждать».

Алаис натерла зубы пучком трав, чтобы придать им белизну, и спрятала за вырезом платья крошечный мешочек незабудок. В комнате стоял легкий аромат сожженной лаванды.

Совет закончился довольно давно, и Алаис ждала, что Гильом придет или хотя бы пришлет ей весточку. Со двора к ней наверх клочками дыма долетали обрывки разговоров. Она заметила, как муж сестрицы Орианы, Жеан Конгост, пробежал через двор. Она насчитала семь или восемь знакомых шевалье в сопровождении конюших, наперегонки спешивших к кузнице. Еще раньше она видела, как отец задал трепку мальчишке, болтавшемуся у часовни.

Гильома не было. Алаис вздохнула. Напрасно она приговорила себя к заключению в спальне. Отвернувшись от окна, она бесцельно прошла до кресла и обратно, не зная, чем занять руки. Остановилась перед ткацким станком, рассматривая начатый для дамы Агнесс узор – затейливый бестиарий диких зверушек и пышнохвостых птиц, карабкавшихся вверх по крепостной стене. Когда погода или чувство долга загоняли ее в покои, Алаис обычно находила утешение в подобном изящном рукоделье.

Но сегодня она ни на чем не могла успокоиться. Игла так и торчала в пяльцах, и подаренный Сажье моток пряжи лежал рядом неразвернутым. Бальзамы, которые она еще днем приготовила из дягиля и окопника, были снабжены ярлычками и расставлены в ряд в самом темном и прохладном уголке комнаты. Дощечку с лабиринтом Алаис вертела и рассматривала до тошноты и едва не стерла пальцы, снова и снова прослеживая причудливый узор. Ждала, ждала.

– Es totjorn lo meteis[9], – бормотала она. – Вечно все та же песня.

Алаис прошла к зеркалу и уставилась на свое отражение. Маленькое серьезное личико сердечком, умные карие глаза. Ни красавица, ни дурнушка. Алаис поправила вырез платья жестом, который подметила у других девушек. Может, если обшить кружевом…

Отрывистый стук в дверь прервал ее размышления.

Наконец-то!

– Я здесь! – крикнула она.

Дверь отворилась, и улыбка исчезла с ее лица.

– Франсуа… Что такое?

– Кастелян Пеллетье желает видеть тебя, госпожа.

– В такой час?

Франсуа неловко переминался с ноги на ногу:

– Он ожидает в своих покоях. Думается, нужно поспешить, Алаис.

Она вскинула глаза, удивленная, что слуга зовет ее по имени. Прежде он не допускал подобных оплошностей.

– Что-то случилось? – поспешно спросила она. – Отец нездоров?

Франсуа замялся:

– Он весьма… озабочен, госпожа. И был бы рад твоему обществу.

Алаис вздохнула:

– Весь день не везет.

Слуга озадаченно переспросил:

– Госпожа?

– Ничего, Франсуа. Я нынче не в себе. Конечно, я пойду, раз отец зовет. Идем?

На другом конце жилой части замка в своих покоях сидела посреди просторного ложа, поджав под себя длинные стройные ноги, Ориана.

Она по-кошачьи щурила зеленые глаза и с самодовольным видом позволяла гребешку гладить свои пышные черные кудри. Временами зубья гребешка нежно касались кожи головы.

– Весьма… успокаивает, – промурлыкала Ориана.

Мужчина, стоявший у нее за спиной, был без рубахи, и между лопатками у него на широких мощных плечах поблескивал пот.

– Успокаивает, госпожа? – легко переспросил он. – У меня было иное намерение.

Она почувствовала на шее его теплое дыхание, когда мужчина склонился, чтобы собрать ее упавшие на лицо волосы и уложить их косой по спине.

– Ты так прекрасна, – прошептал он.

Его руки мягко погладили ее плечи и шею, потом начали мять сильнее. Ориана склонила голову, чувствуя, как искусные пальцы прослеживают очертания ее щек, носа, подбородка, словно стремясь запечатлеть в памяти ее черты. Временами они соскальзывали ниже, к гладкой нежной коже горла.

Ориана притянула его ладонь к губам, языком лизнула кончики пальцев. Он привлек женщину к себе. Спиной она чувствовала жар и твердость его тела, ощущала силу его желания. Мужчина развернул ее лицом к себе, пальцами приоткрыл ей губы, потом медленно склонился для поцелуя.

Она не замечала звука шагов по коридору, пока в дверь не застучали.

– Ориана! – выкрикнул высокий пронзительный голос. – Ты здесь?

– Это Жеан, – чуть слышно шепнула женщина, скорее раздраженная, нежели встревоженная неожиданной помехой, и открыла глаза. – Кажется, ты уверял, что он задержится?

Мужчина оглянулся на дверь:

– Не думал, что он вернется так рано. Когда я уходил, было похоже, что он еще надолго останется при виконте. Заперто?

– Конечно, – усмехнулась она.

– Ему это не покажется странным?

Ориана передернула плечами:

– Он приучен не входить без приглашения. Однако лучше укройся. – Она ткнула пальчиком в сторону алькова позади занавесей балдахина. – И не тревожься, – с улыбкой добавила она, взглянув на его обеспокоенное лицо, – я постараюсь избавиться от него поскорее.

– И каким же образом?

Женщина обхватила руками его шею и притянула к себе так близко, что его ресницы защекотали ей кожу.

– Ориана? – визгливо повторял Конгост, с каждым разом повышая голос. – Открой! Открой сейчас же!

– А вот увидишь, – шептала она, наклоняясь и целуя его в грудь, в твердый живот, еще ниже. – А теперь ты должен исчезнуть. Он не будет ждать под дверью вечно.

Уверившись, что любовник надежно спрятан, Ориана на цыпочках пробежала к двери, беззвучно повернула ключ, затем бросилась обратно в постель и расправила складки занавесей. Она была готова повеселиться.

– Ориана!

– Супруг? – ворчливо отозвалась она. – К чему столько шума? Дверь отперта.

Она услышала шорох. Дверь открылась и со стуком захлопнулась за ворвавшимся в комнату мужем. Раздался звон – он с размаху опустил на стол медный подсвечник.

– Где ты? – возмущенно спросил Конгост. – И почему здесь темно? Я не расположен к шуткам.

Ориана усмехнулась, откидываясь на подушки, раскинув стройные ноги и заложив руки за голову. Она намерена была ничего не оставить его воображению.

– Я здесь, супруг.

– Дверь была заперта, я пробовал с самого начала… – недовольно начал он, откидывая занавеси, и смолк, лишившись дара речи.

– Но может быть… ты толкнул… слишком слабо? – промурлыкала она.

Она видела, как побледнел и мгновенно залился краской ее муж. Глаза у него полезли на лоб, а рот приоткрылся при виде ее высокой полной груди с темными сосками, ее кудрей, змеями расползавшихся по подушке, мягкого холмика живота, изгиба тонкой талии и треугольника жестких черных завитков между бедрами.

– Ты что затеяла? – взвизгнул он. – Прикройся немедленно!

– Я спала, супруг, – отозвалась она. – Ты меня разбудил.

– Я тебя разбудил? Я тебя разбудил… – брызгал слюной муж. – Ты спала… в таком виде?

– Ночь жаркая, Жеан. Разве мне нельзя спать, как хочется, в одиночестве собственной спальни?

– Кто угодно мог войти и застать тебя. Твоя сестра, твоя служанка Жиранда… кто угодно!

Ориана медленно села на постели и невозмутимо уставилась на мужа, накручивая на палец прядь волос.

– Кто угодно? – ехидно повторила она и холодно продолжала: – Жиранду я отпустила. Я сегодня больше не нуждаюсь в ее услугах.

Она прекрасно видела, как борется с собой ее муж, желая отвернуться и не в силах этого сделать. В его иссохших жилах в равной мере смешались желание и отвращение.

– Кто угодно мог войти, – повторил он уже не так уверенно.

– Да, полагаю, ты прав. Однако никто не входил. Кроме тебя, разумеется, супруг мой. – Она хищно усмехнулась. – А теперь, раз уж ты здесь, может быть, скажешь мне, где ты был?

– Тебе известно, где я был, – зарычал Конгост. – В совете!

Она улыбнулась шире:

– В совете? В такое время? Совет разошелся задолго до темноты.

Конгост вспыхнул:

– Не тебе допрашивать меня!

Ориана прищурилась:

– Клянусь святой верой, как ты надменен, Жеан! «Не тебе!» – Она в точности передразнила его интонацию, и оба мужчины поморщились от жестокости насмешки. – И все же, Жеан, где ты был? Надо думать, занимался государственными делами? Или, может быть, любовными делами, Жеан? Уж не прячешь ли ты где-нибудь в шато любовницу?

– Как ты смеешь так говорить со мной?! Я…

– Другие мужья рассказывают женам, где были. Почему бы и тебе не рассказать? Если, конечно, у тебя нет веских оснований молчать.

Конгост сорвался на крик:

– Другим мужьям следовало бы придержать языки. Это не женское дело.

Ориана лениво потянулась к нему с ложа.

– Не женское дело… – протянула она. – Неужто?

Ее голос был тих и полон презрения. Конгост понимал, что с ним играют, но не мог понять правил, по которым ведется эта игра. Ему никогда не удавалось понять. Ориана протянула руку и погладила предательскую выпуклость под его накидкой, с удовлетворением отметив паническую растерянность на лице мужа.

– Итак, супруг, – пренебрежительно продолжала она, – что ты считаешь неженским делом? Любовь? – Ее пальцы сжались сильней. – Или это? Как ты бы сказал, соитие?

Конгост угадывал ловушку, но эта женщина гипнотизировала его, он не способен был сообразить, что следует сказать или сделать. Невольно он потянулся к ней, шевеля губами, как выброшенная на берег рыба, и крепко зажмурив глаза. Как бы ни презирал он жену, она умела пробудить в нем желание, и, при всей своей учености, он становился так же податлив, как любой мужчина, подчиненный тому, что болтается у него между ног. Она презирала его.

Добившись желаемого результата, Ориана резко отдернула руку.

– Ну, Жеан, – холодно проговорила она, – если тебе нечего мне сказать, ты можешь уйти. Здесь ты мне не нужен.

И тут что-то в нем сорвалось, будто в памяти вспыхнули все разочарования и обиды, какие он терпел в жизни. Не успела Ориана сообразить, что происходит, как муж отвесил ей такую пощечину, что она опрокинулась на кровать.

От неожиданности женщина задохнулась.

Конгост замер, уставившись на свою руку, как на чужую:

– Ориана, я…

– Ты жалок, – взвизгнула жена, она чувствовала вкус крови на разбитых губах. – Я сказала, уходи, ну и уходи. Чтоб я тебя не видела!

Ей показалось на минуту, что он попытается вымолить прощение. Но когда муж поднял глаза, она увидела в них ненависть, а не стыд и с облегчением вздохнула. Все разыгрывается, как задумано.

– Ты отвратительна! – выкрикнул он, отступая от кровати. – Ты не лучше животного. Нет, хуже животного, потому что ты знаешь, что делаешь.

Он схватил с пола брошенный там синий плащ и швырнул ей в лицо:

– И прикройся! Я не желаю больше видеть тебя в таком виде, бесстыдную, словно шлюха.

Убедившись, что муж не собирается возвращаться, Ориана раскинулась на кровати, натянув на себя плащ. Ее чуть трясло от возбуждения. Впервые за четыре года брака глупому, слабодушному, бессильному старику, которого отец дал ей в мужья, удалось удивить жену. Разумеется, она нарочно злила его, но никак не ждала пощечины. Да какой! Ориана провела пальцами по обожженной ударом щеке. Пожалуй, останется отметина. Хорошо бы. Тогда отец увидит, на что ее обрек.

Горький смешок оборвал ее размышления. Она не Алаис. А отец, как бы ни старался этого скрыть, думает только об Алаис. Ориана и внешностью и характером слишком походит на мать, чтобы стать его любимицей. Он и не почешется, если Жеан изобьет ее до полусмерти. Еще скажет, что она этого заслуживает.

На минуту она позволила ревности, скрытой от всех, кроме Алаис, прорваться сквозь идеальную маску красивого, непроницаемого лица. Злость на свое бессилие, недостаток влияния, разочарованность. Чего стоят ее молодость и красота, если она связана с мужчиной, лишенным честолюбия и будущего, с мужчиной, ни разу не бравшим в руки меч? Разве справедливо, что Алаис, младшей сестре, достается все, о чем она напрасно мечтает? Что по праву должно принадлежать ей!

Ориана вывернула в пальцах ткань плаща так, будто с вывертом щипала бледную тощую ручонку Алаис. Избалованная, распущенная дурнушка Алаис! Ориана сильней стиснула ткань, представляя себе расползающийся по коже багровый синяк.

– Зачем ты его дразнила? – нарушил тишину голос любовника.

Ориана совсем забыла о нем.

– А почему бы и нет? – спросила она. – Единственное удовольствие, какое я от него имею.

Мужчина выскользнул из ниши, положил ладонь ей на щеку:

– Он сделал тебе больно? След остался…

Она улыбнулась его заботе. Как же мало он ее знает! Видит в ней то, что хочет видеть, – созданный им самим образ женщины.

– Пустяки, – ответила она.

Серебряная цепь, украшавшая его шею, царапнула ей кожу, когда мужчина склонился к ней. Она почувствовала запах его желания обладать ею и шевельнулась, позволив синей ткани плаща волной стечь с ее тела. Она коснулась его чресел – белой и мягкой кожи, совсем не похожей на покрытую золотистым загаром кожу спины, рук и груди, подняла глаза и улыбнулась. Довольно испытывать его терпение.

Ориана склонилась вперед, чтобы принять его в рот, но он толкнул ее обратно на постель и встал на колени рядом.

– Чем порадовать тебя, моя госпожа? – спросил он, нежно раздвигая ей бедра. – Так?

Она замурлыкала, когда он склонился ниже и поцеловал ее.

– Или так?

Его губы склонились ниже, к ее потайному, скрытому местечку. Ориана затаила дыхание, чувствуя, как язык касается ее тела, дразня и лаская.

– А может быть, так?

Сильные руки уверенно подняли ее за пояс и притянули к себе. Ориана обхватила ногами его спину.

– А может быть, вот чего тебе хочется? – Его голос задрожал от желания, когда он толчком вошел в нее.

Она испустила вздох удовлетворения, царапнув ногтями его спину, оставляя на нем свою метку.

– Так твой муж считает тебя шлюхой, вот как? – шепнул он. – Давай-ка докажем, что он прав.

Глава 10

Пеллетье мерил шагами комнату, ожидая прихода Алаис.

Стало прохладнее, но лоб у него блестел от пота, а лицо раскраснелось. Ему бы следовало спуститься в кухню, присмотреть за слугами, убедиться, что все готово. Но значительность этой минуты овладела им. Он стоял сейчас на перекрестке, откуда во все стороны расходились тропы, ведущие к неверному будущему. Все, чем была до сих пор его жизнь, все, чем она станет дальше, зависело от его решения.

«Что же она не идет?» Пеллетье стиснул письмо в кулаке. Так или иначе, он успел запомнить его от слова до слова.

Он отвернулся от окна, и что-то, блеснувшее в тенях и пыли под дверью, остановило его взгляд. Пеллетье нагнулся и поднял находку: тяжелую серебряную пряжку с медными вставками, достаточно большую, чтобы служить застежкой плаща или платья.

Кастелян нахмурился. У него такой не было.

Он поднес пряжку к свече, чтобы лучше видеть. Ничего особенного. На рынке такие продаются сотнями. Неплохого качества, но не слишком роскошная. Хозяин мог быть человеком состоятельным, однако не богач.

Она не могла пролежать здесь долго. Франсуа каждое утро прибирал комнату и наверняка заметил бы ее. Другие слуги в комнату не допускались, и дверь весь день была заперта.

Пеллетье огляделся, отыскивая следы вторжения. На душе у него было неспокойно. Кажется это или предметы на столе лежат чуточку не так, как он их оставил? И не ворошил ли кто-то постель? Сегодня его тревожила каждая мелочь.

– Paire?

Алаис говорила тихо, и все же ее голос заставил его подскочить. Пеллетье поспешно опустил пряжку в карман.

– Отец, – повторила она, – ты посылал за мной?

Пеллетье собрался:

– Да-да, посылал. Входи.

– Угодно что-нибудь еще, мессире? – спросил из-за двери Франсуа.

– Нет. Подожди снаружи, может быть, понадобишься.

Он дождался, пока закроется дверь, и поманил Алаис к столу. Налил ей вина и наполнил свой опустевший кубок, но садиться не стал.

– У тебя усталый вид.

– Устала немножко.

– Что говорят о совете, Алаис?

– Никто не знает, что и думать, мессире. Много чего говорят. Все молятся, чтобы дела оказались не так плохи, как выглядят. Всем известно, что завтра виконт почти без свиты отправляется в Монпелье, чтобы просить аудиенции у своего дяди, графа Тулузы.

Она помолчала.

– Это верно?

Он кивнул.

– Однако объявлено, что турнир состоится?

– И это верно. Виконт надеется закончить дело и вернуться домой в две недели. До конца июля точно.

– Ты думаешь, он добьется успеха?

Пеллетье не отвечал, продолжая расхаживать взад-вперед, и его беспокойство передалось дочери.

Для храбрости она хлебнула вина.

– Гильом тоже в свите?

– Разве он тебе не сказал? – вскинулся отец.

– Я не виделась с ним с тех пор, как собрался совет, – призналась она.

– Где же он, во имя святой веры? – поразился Пеллетье.

– Пожалуйста, скажи, да или нет?

– Гильом дю Мас избран, хотя, признаюсь, против моего желания. Виконт отличает его.

– Не без причины, paire, – тихо заметила она. – Он искусный шевалье.

Пеллетье наклонился, чтобы долить вина в ее кубок.

– Алаис, ты ему доверяешь?

Вопрос застал ее врасплох, однако она не промедлила с ответом:

– Разве жена не должна доверять мужу?

– Да-да. Я не ждал другого ответа, – отмахнулся он. – Но… он не расспрашивал, что случилось сегодня утром на реке?

– Ты велел никому не рассказывать, – напомнила она, – и я повиновалась.

– А я не сомневался, что ты сдержишь слово, – однако я спрашивал не о том. Разве Гильом не спросил тебя, где ты была?

– Когда он мог спросить? – упрямо ответила она. – Я же сказала, что не виделась с ним.

Пеллетье снова прошел к окну.

– Тебя пугает приближение войны? – спросил он, не оборачиваясь к дочери.

Алаис подивилась неожиданной перемене темы, но ответила опять без запинки:

– Мысль о войне пугает, мессире. Но ведь до этого не дойдет, верно?

– Да, может, и обойдется.

Он оперся рукой о край окна, затерявшись в собственных мыслях и, по-видимому, забыв о ее присутствии.

– Я знаю, что мои расспросы удивляют тебя, но у меня есть причина спрашивать. Загляни поглубже в свое сердце. Тщательно взвесь ответ и скажи правду. Ты доверяешь мужу? Веришь, что он станет защищать тебя, что будет тебе верен?

Алаис понимала, что главное так и осталось невысказанным, но все равно не решалась ответить. Она не хотела предавать Гильома, но и солгать отцу не могла.

– Я знаю, что ты им недоволен, мессире, – ровным голосом проговорила она. – Хотя не знаю, чем он мог вызвать…

– Ты прекрасно знаешь, чем я недоволен, – нетерпеливо перебил Пеллетье. – Я тебе достаточно часто объяснял. Однако мое личное мнение о Гильоме дю Масе так и не определилось. Можно не любить человека, однако признавать его достоинства. Прошу тебя, Алаис, ответь на вопрос. От твоего ответа зависит очень многое.

Вспомнился спящий Гильом. Глаза, темные и влекущие, как магнитный камень; губы, целующие ее запястье. Вспомнилось так ярко, что закружилась голова.

– Я не могу ответить, – наконец решилась она.

– Ах так, – выдохнул Пеллетье. – Хорошо, хорошо. Я понимаю…

– Со всем уважением, paire, но ничего ты не понимаешь, – вспыхнула Алаис. – Я ничего не говорила.

Он повернулся к дочери:

– Ты сказала Гильому, что я за тобой послал?

– Я же сказала, что с ним не виделась, и… и нехорошо тебе так допрашивать меня. Заставлять меня делать выбор между верностью ему и тебе. – Алаис начала вставать. – Так что, мессире, если ты больше не нуждаешься в моем присутствии в такой поздний час, я прошу о позволении удалиться.

Пеллетье понял, что пора разрядить ситуацию:

– Сядь, сядь. Вижу, что обидел. Прости. У меня не было такого намерения.

Он протянул дочери руку. Чуть помедлив, Алаис приняла ее.

– Я не собирался говорить загадками. Дело в том, что я сам не могу решиться. Сегодня вечером я получил очень важное сообщение, Алаис, и последние несколько часов пытался решить, что делать, взвешивал разные возможности. Я уже думал, что избрал единственный путь, когда посылал за тобой, и тем не менее продолжал сомневаться.

Алаис встретила его взгляд:

– И что же теперь?

– Теперь мне ясно, что делать. Да, я думаю, что вижу единственный путь.

Кровь отлила у Алаис от щек.

– Значит, война все-таки будет, – сказала она неожиданно мягко.

– Да, думаю, это неизбежно. Судя по всему, ничего хорошего ждать не приходится. Ничего не поделаешь, мы попали в водоворот, с которым нашими силами не совладать, сколько бы мы ни старались убедить себя в обратном. – Он помолчал. – Но и это еще не главное, Алаис. И если в Монпелье дело обернется плохо, то, возможно, у меня уже не будет возможности… рассказать тебе.

– Что может быть важнее угрозы войны?

– Я не могу сказать больше, пока ты не дашь слова, что сказанное сегодня здесь останется между нами.

– Потому ты и спрашивал про Гильома?

– Отчасти поэтому, – признал он, – но не только. Но сперва я должен поверить, что сказанное останется в этих четырех стенах.

– Я обещаю, – твердо сказала Алаис.

Пеллетье еще раз вздохнул, но в голосе его послышалось облегчение. Жребий брошен, он сделал выбор. Осталось справиться с последствиями, каковы бы они ни были.

– Эта история, – заговорил он, – началась в древней стране Египет несколько тысячелетий назад. Это – история Грааля.

Пеллетье продолжал рассказ, пока не выгорело масло в светильнике.

Двор под окном затих: шумный люд давно разошелся по постелям. Алаис изнемогала от усталости. Пальцы ее побелели, а под глазами пролегли лиловые тени, похожие на синяки.

И Пеллетье тоже постарел и осунулся за время рассказа.

– Отвечая на твой вопрос, – закончил он, – делать тебе пока ничего не надо, а возможно, и никогда не придется. Если завтра мы получим согласие на наше прошение, у меня будет время и случай самому вывезти книгу, как мне и следовало.

– А если нет, paire? Если с тобой что-нибудь случится?

Алаис осеклась, испугавшись собственных слов.

– Все еще может обернуться к лучшему, – отозвался Пеллетье, но голос его казался безжизненным.

– А если нет? – настаивала дочь, не давая себя успокоить. – Что, если ты не вернешься? Что мне тогда делать?

Он на мгновение задержал ее взгляд. Затем опустил руку в кошель и достал крошечный сверток светлой ткани:

– Если со мной что-нибудь случится, ты получишь вот такой знак. – Он через стол подтолкнул сверток к дочери. – Открой.

Алаис послушно развернула материю, откидывая слой за слоем, пока не открылся маленький диск, выточенный из светлого камня, с выбитыми на нем буквами. Алаис поднесла диск к свету и прочитала вслух:

– NS?

– Означает Noublesso de los Seres.

– Что это?

– Это мерель, тайный знак, который легко скрыть между большим и указательным пальцем. У него есть и другое, более важное назначение, но этого тебе пока знать не надо. Довольно того, что ты можешь довериться человеку, доставившему его.

Алаис кивнула.

– Теперь переверни.

На оборотной стороне диска был вырезан узор лабиринта – такой же, как на дощечке, попавшейся утром под руку Алаис.

У нее перехватило дыхание.

– Я уже видела такой.

Пеллетье стащил с большого пальца кольцо и протянул ей.

– Резьба на внутренней стороне, – подтвердил он. – Такие носят все стражи.

– Нет, видела здесь, в шато. Я сегодня ходила на рынок за сыром и взяла из комнаты дощечку, чтоб донести. На ней такой же узор, вырезан на обратной стороне.

– Невозможно! Наверное, не такой.

– Ручаюсь, что такой же.

– Откуда у тебя эта дощечка? – требовательно спросил кастелян. – Вспомни, Алаис. Тебе ее кто-то дал? Подарил?

Алаис замотала головой.

– Не помню, не помню, – в отчаянии повторяла она. – Я весь день старалась вспомнить и не могла. Самое удивительное, мне сразу показалось, будто я и раньше видела где-то этот узор, хотя дощечка мне незнакома.

– Где она теперь?

– Оставила у себя на столе, – ответила она. – А что, ты думаешь, это важно?

– Значит, кто угодно мог ее увидеть, – досадливо поморщился Пеллетье.

– Наверно, – неуверенно отозвалась Алаис. – Гильом или кто-нибудь из слуг… Не знаю.

Она опустила взгляд на кольцо, и кусочки головоломки вдруг сложились у нее в голове.

– Ты думал, тот человек в реке был Симеон? – медленно спросила она. – Он тоже хранитель, страж книг?

Пеллетье кивнул:

– Не было никаких причин подумать о нем, но я был так уверен…

– А остальные хранители? Ты их знаешь?

Он перегнулся через стол и сжал ее пальцы поверх мереля:

– Довольно вопросов, Алаис. Береги это. Спрячь хорошенько. И дощечку с лабиринтом убери подальше от чужих глаз. Когда вернемся, я с этим разберусь.

Алаис встала из-за стола.

– Что это за дощечка?

Пеллетье улыбнулся ее настойчивости:

– Я сам еще не понимаю, filha.

– Но раз она здесь, значит еще кто-то в шато знает о существовании книг?

– Знать никто не может, – твердо возразил он. – Если бы я думал иначе, обязательно сказал бы тебе. Даю слово.

Слова были тверды, и голос звучал уверенно, но выражение глаз выдавало его.

– А что, если…

– Basta, – перебил он, вскинув ладонь. – Хватит.

Алаис спряталась в его просторных объятиях. От близости знакомого плеча на глаза навернулись слезы.

– Все будет хорошо, – заверил ее отец. – Наберись храбрости. И делай только то, о чем я просил, не более. – Отец поцеловал ее в макушку. – А теперь прощай до рассвета.

Алаис кивнула, не доверяя своему голосу.

– Ben, ben. А теперь поспеши. И да хранит тебя Бог.

Алаис пробежала темными коридорами и, задержав дыхание, выскочила на темный двор. В каждой тени ей мерещились духи и демоны. В голове шумело. Старый знакомый мир вдруг показался зеркальным отражением прежнего – узнаваемым и в то же время перевернутым. Сверточек, спрятанный за корсаж, казалось, прожигал кожу.

За дверью ее встретила прохлада. Замок спал, лишь в нескольких окнах еще светились огоньки. Взрыв смеха со стороны сторожевого поста заставил ее подскочить. На минуту показалось, что в верхнем окне мелькнуло чье-то лицо. Но закружившаяся над головой летучая мышь отвлекла ее взгляд, а когда она взглянула снова, в окне было темно и пусто.

Алаис ускорила шаг. Слова отца кружились в голове, а с ними вопросы – заданные и незаданные. Еще несколько шагов, и по спине у нее побежали мурашки. Алаис оглянулась:

– Кто здесь?

Никто не отзывался. Она окликнула снова. В темноте затаилось зло, она ощущала его, чувствовала его запах. Уже в полной уверенности, что за ней следят, Алаис почти бежала. Она слышала шаркающие шаги за спиной и тяжелое дыхание.

– Кто здесь? – снова вскрикнула она.

Внезапно широкая потная ладонь, пропахшая пивом, зажала ей рот. Сильный удар по голове сбил девушку с ног.

Казалось, она падала целую вечность. Потом чьи-то руки принялись шарить по телу, как крысы по кладовке, и вскоре нашли то, что искали.

– Aqui es. Вот оно.

Это было последнее, что услышала Алаис до того, как тьма сомкнулась над ней.

Глава 11

Пик Де-Соларак, горы Сабарте, Юго-Западная Франция

Понедельник, 4 июля 2005 года

– Элис! Элис, ты меня слышишь?

Она моргнула и открыла глаза.

Вокруг стояла сырая прохлада, как в неотапливаемой церкви. Она лежала навзничь на холодном жестком камне.

«Где я, черт возьми?» Локтями и икрами Элис ощущала рытвины влажной земли. Она поерзала. Острые камешки наждаком царапали кожу.

Нет, это не церковь. Проблесками возвращались воспоминания. Темный пыльный пещерный ход, каменный зал… А что дальше? Все виделось смутным, размытым по краям. Элис попробовала поднять голову. Ошибка. В основании черепа взорвалась боль. Тошнота поднялась к горлу, как вода в дырявой лодке.

– Элис, ты меня слышишь?

Кто-то говорил с ней. Знакомый, встревоженный, испуганный голос.

– Элис, проснись!

Она снова приподняла голову. На этот раз оказалось легче. Медленно, осторожно она привстала.

– Господи, – с облегчением пробормотала Шелаг.

Элис чувствовала поддерживающие ее руки. Ей помогли сесть. Все было темно и мрачно, только светился огонек фонарика. Двух фонариков. Прищурившись, Элис разглядела за спиной Шелаг Стивена, одного из старших членов группы. В темноте блеснула проволочная оправа его очков.

– Элис, скажи что-нибудь. Ты меня слышишь? – твердила Шелаг.

«Не уверена. Может, и слышу».

Элис хотела заговорить, но губы онемели и не слушались. Тогда она попробовала кивнуть. От этого усилия сильней закружилась голова. Чтобы не потерять сознания, она пригнула голову к коленям.

Поддерживая с двух сторон, Шелаг и Стивен усадили ее на каменные ступени. Элис сидела, сложив руки на коленях, а перед глазами мелькали и гасли картины воспоминаний. Как испорченная кинопленка.

Шелаг что-то говорила, присев перед ней на корточки, но слов Элис не разбирала. Звук долетал до нее искаженным, будто магнитофонную запись пустили не на той скорости. Нахлынула новая волна тошноты, вызванная воспоминанием о стуке, с которым откатился из-под ноги череп. А вот ее рука тянется к кольцу, вот Элис сознает, что растревожила нечто, дремавшее в недрах горы, нечто зловещее.

А потом пустота.

Как она замерзла! Голые руки и ноги все в мурашках. А ведь она не так уж долго пробыла без сознания. Не больше нескольких минут. В отключившемся мозгу что-то продолжало отсчитывать время. Однако времени хватило, чтобы соскользнуть из этого мира в другой.

Элис вздрогнула. Еще одно воспоминание. Снова тот же знакомый сон. Сперва ощущение легкости и покоя, все светло и ясно. Потом долгое, долгое падение сквозь пустоту небес, потом метнувшаяся навстречу земля. Ни сотрясения, ни удара, только зеленые башни деревьев, вырастающие над ней. А потом огонь, стена желтых, багровых, рыжих языков пламени.

Элис крепко обхватила плечи голыми руками. Почему вернулся старый кошмар? Он повторялся все детские годы, вечно один и тот же обрывающийся в пустоту сон. В комнате напротив спокойно спали ничего не подозревающие родители, а Элис ночь за ночью сидела в темноте, крепко обхватив руками коленки, в одиночку сражаясь с демонами.

Но ведь уже много лет такого не бывало. На долгие годы они оставили ее в покое.

– Может, попробуешь встать? – спрашивала между тем Шелаг.

«Это ничего не значит. Если только все не начнется сначала».

– Элис, – уже резче повторила Шелаг, в голосе прорвалось раздражение. – Ты не сможешь встать? Надо доставить тебя в лагерь. Кто-то должен тобой заняться.

– Кажется, могу, – наконец отозвалась она, не узнавая своего голоса. – Что-то с головой неладно…

– Ты сможешь, Элис. Ну, постарайся.

Элис опустила взгляд на свои распухшие покрасневшие запястья.

«Дрянь!»

Она не могла, не хотела вспоминать.

– Я плохо помню, что случилось. Это… – она подняла руку, – это еще снаружи было.

Шелаг обняла Элис за плечи, поддерживая ее:

– Ну как?

Собравшись с силами, та позволила им со Стивеном поставить себя на ноги. Покачнулась, но быстро восстановила равновесие. В голове прояснилось, и к онемевшим рукам и ногам начала поступать кровь. Элис осторожно согнула и разогнула пальцы, ощутив, как натянулась сбитая на костяшках кожа.

– Все будет в порядке, только дайте минутку отдышаться.

– Какая муха тебя укусила, что ты полезла сюда в одиночку?

– Я… – Элис сбилась, не зная, чем оправдаться. Вечно она нарушает правила и наживает неприятности. – Ты посмотри, что там внизу! Там, в пещере.

Шелаг проследила ее взгляд и направила в ту сторону луч фонаря. Свет скользнул по потолку и стенам пещеры.

– Нет, не там, – поправила Элис. – Ниже.

Шелаг опустила фонарь.

– Перед алтарем.

– Алтарь?..

Мощный белый луч прожектором прорезал чернильную темноту. На долю секунды черная тень алтаря очертаниями греческой буквы «пи» наложилась на чертеж лабиринта. Но Шелаг уже сдвинула луч, образ исчез, а пятно света легло на могилу. Из темноты выдвинулись светлые кости.

И атмосфера мгновенно переменилась. Шелаг резко выдохнула. Машинально переставляя ноги, приблизилась к могиле на шаг, два, три. Она явно забыла о существовании Элис.

Стивен шагнул было за ней.

– Нет, – приказала Шелаг. – Останься там.

– Я только…

– Вернее, сходи скорей за доктором Брайлингом. Расскажешь, что мы нашли. Сейчас же! – прикрикнула она, видя, что он не двинулся с места.

Стивен молча сунул фонарик в руку Элис и скрылся в туннеле. Она слышала хруст его ботинок по гравию, все слабее и слабее, пока темнота не поглотила звук.

– Не надо было так на него кричать, – начала Элис.

Шелаг перебила ее:

– Ты что-нибудь трогала?

– Вообще-то, нет, только…

– Что «только»? – Снова та же враждебность.

– В могиле лежало несколько вещиц, – продолжала Элис. – Давай покажу.

– Нет! – выкрикнула Шелаг и повторила уже спокойнее: – Не надо. Ни к чему здесь топтаться.

Элис могла бы заметить, что думать об этом теперь поздновато, но воздержалась. Ей не так уж хотелось снова приближаться к скелетам. Слепые глазницы и сломанные кости слишком ясно отпечатались в мозгу.

Шелаг остановилась над неглубокой могилой, с каким-то вызовом провела лучом фонаря по телам, с ног до головы и обратно, словно обыскивая их. Это выглядело почти кощунством. Тускло блеснул клинок ножа, когда Шелаг присела над скелетами, повернувшись к Элис спиной.

– Говоришь, ничего не трогала? – резко спросила она, бросив через плечо сердитый взгляд. – А как сюда попал твой пинцет?

Элис вспыхнула:

– Ты же сама не дала мне договорить! Я как раз собиралась сказать, что подняла колечко – пинцетом, я хотела сказать, – и выронила его, когда услышала ваши шаги в туннеле.

– Кольцо? – повторила Шелаг.

– Может, оно откатилось в сторону?

– Во всяком случае, я его не вижу, – отозвалась подруга, неожиданно выпрямившись во весь рост. Она шагнула обратно к Элис. – Уйдем отсюда. Надо показать тебя врачу.

Элис ошеломленно уставилась на нее. Чужое лицо, совсем не похожее на лицо ее доброй подружки. Сердитое, жесткое, осуждающее.

– Разве ты не хочешь…

– Господи, Элис, – перебила Шелаг, схватив ее за плечо, – ты уже натворила достаточно дел. Уходим!

После бархатной темноты пещеры снаружи показалось очень светло. Солнце полыхнуло в лицо Элис, взорвавшись, как фейерверк в черном ноябрьском небе.

Она прикрыла лицо ладонями. Никак не удавалось определиться во времени и пространстве. Казалось, на время, которое она провела под землей, мир прекратил существование, и сейчас все вокруг представлялось знакомым и в то же время изменившимся.

«Или я просто смотрю на все другими глазами?»

Видневшиеся вдали пики Пиренеев потеряли отчетливость. Деревья, небо, даже сами горы стали словно бы менее вещественными, менее настоящими. Чудилось: коснись чего-то, и оно распадется под рукой, как старые декорации для съемок, а за ними откроется настоящий мир.

Шелаг не пыталась ей помочь. Она уже шагала вниз, прижимая к уху мобильный телефон, и ничуть не беспокоилась, как справится ее подруга. Элис заторопилась за ней.

– Шелаг, погоди немного. Подожди! – Она тронула подругу за плечо. – Извини, пожалуйста. Я знаю, что не надо было лезть туда самой. Просто не подумала.

Шелаг словно не слышала. Даже не обернулась, только защелкнула чехольчик телефона.

– Да подожди же! Мне за тобой не угнаться.

– Ладно. – Шелаг резко развернулась к ней лицом. – Вот, я остановилась.

– Да что с тобой?

– Что со мной? А чего, хотелось бы знать, ты ждешь? Чтобы я сказала, что все хорошо? Мне что, еще тебя утешать после твоих фокусов?

– Нет, но…

– Видишь ли, ничего хорошего тут нет. Просто невероятной, жуткой дурью было лезть туда одной. Ты создаешь помехи ходу раскопок и бог знает что еще. Какого черта?

Элис вскинула руки.

– Ладно-ладно, виновата. И прошу прощения, – повторила она, не сумев подобрать других слов, чтобы выразить свое раскаяние.

– Ты хоть понимаешь, в какое положение меня поставила? Я за тебя ручалась. Я уговорила Брайлинга допустить тебя на раскоп. А теперь ты вздумала поиграть в Индиану Джонса, и из-за твоих игр полиция может приостановить работы или вообще закрыть раскопки. И я буду виновата перед Брайлингом. Сколько я добивалась сюда попасть, получить это место. Сколько времени потратила…

Махнув рукой, Шелаг взъерошила пальцами короткие выгоревшие волосы.

«Несправедливо».

– Слушай, притормози малость. – Элис понимала, что Шелаг вправе сердиться, но уж это было чересчур. – Ты несправедлива. Признаю, лезть в пещеру было глупо – не подумала, каюсь, – но и ты перебираешь через край. И ведь я не нарочно. А потом, зачем бы Брайлингу вызывать полицию? Я ничего не трогала. Никто не пострадал.

Она попыталась удержать Шелаг за руку, но та с такой силой выдернула ладонь, что Элис пошатнулась.

– Брайлингу придется сообщить властям, – вызверилась на нее Шелаг, – потому что, как ты должна знать, если слушала хоть слово из того, что я говорила, – нам, несмотря на сопротивление полиции, разрешили вести здесь раскопки с условием, что при находке любых человеческих останков мы немедленно уведомим органы юстиции.

У Элис душа ушла в пятки.

– Я думала, это только для протокола. Никто вроде бы не принимал этого всерьез, все шуточки были.

– Вижу, что ты этого всерьез не приняла, – огрызнулась Шелаг. – А вот остальные приняли – будучи профессионалами и уважая свою работу.

«Да что же это такое?»

– С чего бы полиции интересоваться археологическими раскопками?

Шелаг взорвалась:

– Боже мой, Элис, до тебя так и не дошло? Даже теперь? Кому какое дело «с чего»? Главное, что заинтересовались. И не тебе решать, какие правила принимать всерьез, а о каких забывать.

– Я и не говорила…

– Почему ты всегда все делаешь наперекор? Всегда уверена, что лучше знаешь, что правила не для тебя, что ты из ряда вон…

Теперь и Элис сорвалась на крик:

– Вот это уж нечестно. Ничего такого, и ты это прекрасно знаешь. Я просто не подумала…

– В том-то все и дело. Никогда ни о чем не думаешь, кроме как о себе. Как бы получить, чего хочется!

– Да ты с ума сошла, Шелаг. Как будто я нарочно вам все испортила! Ты бы себя послушала! – Элис глубоко вздохнула и постаралась взять себя в руки. – Слушай, я скажу Брайлингу, что во всем виновата, хотя… понимаешь, я не стала бы рыться там без разрешения, если бы…

– Если бы что?

– Звучит глупо, но меня туда будто тянуло. Не знаю, как объяснить, но я чувствовала. Дежавю. Как будто я уже бывала здесь прежде.

– Думаешь, это оправдание? – язвительно усмехнулась Шелаг. – Слушай, дай мне от тебя отдохнуть. Ты чувствовала, надо же! Как трогательно!

Элис покачала головой:

– Не только в этом дело.

– А какого беса ты вообще полезла туда наверх? Сама по себе? Вот оно самое и есть! Лишь бы наперекор правилам.

– Нет, – уже спокойнее возразила Элис. – Было совсем не так. Моего напарника сегодня не было, а я заметила что-то под валуном и решила: ведь сегодня у меня последний день, хорошо бы что-нибудь найти.

Она поняла, что опять говорит не то, но поправляться было поздно, и Элис беспомощно закончила:

– Я хотела только убедиться, что стоит вас звать. Я не собиралась…

– Ты хочешь сказать, что, ко всему прочему, ты и вправду что-то нашла? И не потрудилась никому показать находку?

– Я…

Шелаг протянула к ней руку ладонью вверх:

– Давай сюда.

Минуту Элис смотрела подруге в глаза, потом залезла в карман брезентовых шортов, вытащила свернутый платок и молча, боясь расплакаться, протянула Шелаг.

Та неторопливо развернула белую тряпицу, открыв брошку. Элис невольно потянулась к ней:

– Красивая, правда? Смотри, медная оправа еще блестит, вот и вот. – Она помолчала. – Я думаю, может, она принадлежала кому-то из тех, в пещере?

Шелаг взглянула на подружку. Настроение у нее снова переменилось. Злость как рукой сняло.

– Ты не соображаешь, что делаешь, Элис. Совершенно не соображаешь. – Она свернула платок. – Я отнесу ее вниз.

– Я бы…

– Перестань, Элис. Не хочу я сейчас с тобой разговаривать. Что бы ты ни сказала, только хуже делаешь.

«Из-за чего, черт побери, такой шум?»

Элис остолбенело уставилась в спину Шелаг. Ссора возникла из ничего – слишком бурная даже для Шелаг, которая склонна была взрываться по пустякам и так же быстро остывать.

Элис присела на первый попавшийся камень, опустила на колени гудящие руки. Все у нее ныло, она чувствовала себя совершенно опустошенной и к тому же обиженной.

Известно, раскопки ведутся частным образом, а не от какого-нибудь института или университета, и потому здесь менее строгие ограничения, чем в обычных экспедициях. Именно поэтому многие рвались сюда попасть, и конкуренция за место была бешеной. Шелаг работала в Мас-д’Азиль, в нескольких километрах к северо-западу от Фуа, и там впервые прослышала о раскопках в горах Сабарте. Она рассказывала, как бомбардировала доктора Брайлинга письмами, электронными сообщениями и рекомендациями, пока, полтора года назад, не выжала из него согласия. Только сейчас Элис задумалась, отчего подруга проявила подобную настойчивость.

Она бросила взгляд вниз. Шелаг далеко обогнала ее и почти скрылась из виду – ее тонкая худощавая фигурка затерялась в сухих зарослях на склоне. Теперь ее уже не догонишь. А не очень-то и хотелось!

Элис вздохнула. Опять ничего не добилась. Как всегда. Все хочется сделать самой. Она всегда упрямо старалась справляться сама, не желала ни от кого зависеть. Вот только сейчас Элис сомневалась, что сумеет хотя бы добраться без посторонней помощи до лагеря. Слишком уж жарит солнце, слишком ослабели ноги. И порез на руке снова кровоточит, еще сильней, чем раньше.

Элис обвела взглядом сожженные солнцем горы Сабарте, хранившие все тот же неподвластный времени вид. На миг ее охватило ощущение счастья. Потом подступило другое чувство – словно бы покалывание в затылке. Предвкушение? Ожидание? Узнавание.

«Все кончается здесь».

У Элис перехватило дыхание, часто забилось сердце.

«Все кончается здесь, где и началось».

Голову вдруг наполнили обрывочные звуки, шепотки. Будто эхо, долетевшее из прошлого. И снова возникли слова, прочитанные недавно на каменной ступени. «Pas a pas». Они без конца повторялись в памяти, как обрывок детского стишка.

Не может такого быть. Глупости!

Потрясенная, Элис оперлась руками о колени и заставила себя встать. Надо возвращаться в лагерь. Перегрев, обезвоживание… надо уйти с солнцепека и попить воды.

Тщательно выбирая дорогу, она принялась спускаться. Каждый камень или ухаб отдавался болью в ногах. Элис торопилась уйти от шепчущего камня, от живущих в нем призраков. Не понимая, что с ней происходит, она думала только о бегстве.

Она шла все быстрей и быстрей, в конце концов почти побежала, спотыкаясь и оступаясь на острых обломках кремня. Но слова застряли в памяти и повторялись громко и ясно, подобно мантре.

«Шаг за шагом мы проходим свой путь. Шаг за шагом…»

Глава 12

Столбик термометра в тени подползал к тридцати трем градусам. Время близилось к трем часам. Элис сидела под полотняным навесом, послушно глотая «оранжино» из стакана, который сунули ей в руку. Теплые пузырьки щекотали горло, сахар поступал в кровь, возвращая силы. Резко пахло брезентом, палатками и полиэтиленом.

Порез на локте ей промыли и заново перевязали. Чистые белые бинты лежали и на вспухшем до размеров теннисного мячика запястье. Мелкие ссадины и царапины, сверху донизу покрывавшие ноги, смазали обеззараживающей мазью. Сама виновата.

Элис посмотрела в зеркальце, висевшее на опоре тента. Маленькое личико сердечком с умными карими глазами взглянуло на нее из-за стекла. Кожа была бы бледной, если бы не загар и веснушки. Да, ну и видок! Волосы в пыли, майка в пятнах крови…

Больше всего ей хотелось вернуться в Фуа, в номере сбросить одежду и долго-долго стоять под прохладным душем. А потом выйти на площадь, заказать в кафе бутылочку вина и не двигаться с места до самого вечера.

И не вспоминать о том, что случилось. Однако похоже, что удрать не выйдет. Полиция прибыла полчаса назад. На стоянке, рядом с потрепанными «рено» и «ситроенами» археологов, выстроились бело-голубые полицейские автомобили. Все это напоминало вражеское вторжение.

Элис была уверена, что ею займутся в первую очередь, однако полицейские, выяснив только, что именно она обнаружила скелеты, и сообщив, что поговорят с ней позже, оставили ее в покое. Элис не возражала. Шум и суматоха ее угнетали. Все равно никто ничего не знал, и Шелаг куда-то подевалась.

Появление полиции изменило привычный вид лагеря. Десятки полицейских, в светло-голубых рубашках, в высоких черных сапогах, с пистолетами на поясе, осами облепили горный склон, взбивали ногами пыль, шумно и торопливо перекликались на французском, совершенно невразумительном для Элис из-за непривычного выговора. Гул стоял в воздухе. Стрекотание видеокамер заглушало хор цикад.

Ветерок, дувший со стороны стоянки, донес до нее звук разговора. Обернувшись, Элис увидела доктора Брайлинга, поднимавшегося по ступеням в сопровождении Шелаг и коренастого офицера полиции – по-видимому, начальника.

– Совершенно очевидно, что скелеты никак не могут оказаться вашими пропавшими, – настойчиво втолковывал доктор Брайлинг. – Возраст костей, несомненно, исчисляется столетиями. Уведомляя власти, я никак не предвидел, какой шум вы из-за них поднимете. – Он взмахнул руками. – Вы хотя бы понимаете, что ваши люди нам все снесут? Уверяю вас, я очень против этого.

Элис разглядывала офицера: маленького смуглого мужчину средних лет, с обширным брюшком и еще более обширной лысиной. Он запыхался и явно страдал от жары, то и дело утирая лоб и шею зажатым в руке влажным носовым платком. Толку от этого было мало. Даже издалека Элис видела темные круги пота у него под мышками и вокруг ворота.

– Приношу извинения за доставленные неудобства, monsieur le Directeur[10], – отбивался он на правильном английском языке. – Но поскольку это частная экспедиция, вы, я уверен, сумеете объяснить положение вашим спонсорам.

– То обстоятельство, что мы финансируемся частным образом, а не средствами института, никак не относится к делу, господин Нубель. Вы без всяких оснований вмешиваетесь в ход работ, раздражая и утомляя сотрудников. Между тем наши исследования имеют большое значение…

– Доктор Брайлинг, – заговорил Нубель, по-видимому не в первый раз повторяя одно и то же, – у меня связаны руки. Мы заняты расследованием убийства. Вы видели объявления о розыске двоих пропавших, oui?[11] А потому, удобно вам это или нет, мы вынуждены убедиться, что найденные вами скелеты не принадлежат никому из этих людей, после чего вы сможете продолжать работу.

– Не говорите глупостей, инспектор! Можно ли сомневаться, что тем скелетам сотни лет?

– Вы провели анализ?

– Ну… нет… – запнулся доктор. – Тщательного анализа, конечно, не проводили. Но ведь это бросается в глаза. Ваши эксперты со мной согласятся.

– Не сомневаюсь, доктор Брайлинг, но до тех пор… – Нубель пожал плечами. – Мне больше нечего вам сказать.

Вмешалась Шелаг:

– Мы сочувствуем вашим затруднениям, инспектор, но не могли бы вы сказать, по крайней мере, сколько это продлится? Когда вы закончите?

– Bientôt[12]. Скоро. Не я составлял инструкции.

Доктор Брайлинг возмущенно взмахнул руками:

– В таком случае я вынужден обратиться через вашу голову к кому-либо, обладающему властью. Это просто смешно!

– Как пожелаете, – кротко отозвался Нубель. – А пока – кроме дамы, обнаружившей тела, я хотел бы получить список всех, входивших в пещеру. Закончив предварительное следствие, мы немедленно заберем тела на экспертизу, после чего ваши сотрудники будут свободны.

Элис наблюдала за окончанием этой сцены. Брайлинг зашагал прочь, а Шелаг тронула инспектора за плечо, впрочем тут же отдернув руку. Кажется, они тихо переговорили между собой, потом оба обернулись к автомобильной стоянке. Элис тоже взглянула в ту сторону, но не увидела ничего интересного.

Прошло еще полчаса, а к ней так никто и не подошел.

Элис порылась в своем рюкзачке – то ли Стивен, то ли Шелаг захватили его сверху – и вытащила блокнот для зарисовок. Открыла на первой свободной странице.

«Представь, что стоишь у входа, заглядываешь в туннель».

Элис закрыла глаза, увидела себя стоящей, раскинув руки, ощупывая пальцами края прохода. Удивительно гладкая поверхность, отполированная человеческой рукой или стертая трением камня о камень. Шаг вперед, в темноту. «Туннель идет под уклон».

Удерживая в памяти образ и размеры, Элис делала быстрые зарисовки. Туннель, вход в пещерный зал. На втором листке она изобразила нижнюю камеру, пол от ступеней до алтаря, со скелетами, лежащими на полпути между ними. Рядом с наброском пещеры поместился список обнаруженных предметов: нож, кожаный мешочек, фрагменты ткани, кольцо. Кольцо снаружи совершенно плоское и гладкое, необычайно широкое, с узким желобком посередине. Странно, что резьба помещена на внутренней стороне, где ее не видно. Миниатюрная копия чертежа лабиринта, изображенного на стене над алтарем.

Элис откинулась на спинку раскладного кресла. Ей почему-то не хотелось доверять этот чертеж бумаге. Размеры? Диаметр футов шесть или больше? Сколько кругов?

Она вычертила круг во всю ширину листа и остановилась. Сколько же там было кругов? Элис была уверена, что узнает лабиринт, если увидит его снова, но смотрела-то она на него всего пару секунд и кольцо рассматривала в темноте, так что воспоминание было смутным.

Где-то в пыльных закоулках сознания хранились нужные знания. Школьные уроки истории и латыни, документальная программа, которую она смотрела, свернувшись на диванчике между родителями… Книжный стеллаж в спальне с любимыми книжками на нижней полке. Иллюстрированная энциклопедия древних мифов: блестящие яркие страницы с растрепанными от частого перелистывания уголками…

«Там была картинка с лабиринтом».

Мысленным взором Элис отыскала нужную страницу.

«Но он был не такой». Она мысленно поместила рядом две картины, будто журнальную головоломку «найди различия».

Подняла карандаш и решительно начала рисовать. Начертила второй круг внутри первого, попробовала соединить их. Вторая попытка оказалась не удачнее первой, и следующая тоже. Элис уже поняла, что вопрос не только в том, сколько концентрических кругов составляло лабиринт. Было что-то в корне ошибочное в ее рисунках.

Она продолжала старания. Первоначальное рвение сменялось глухим раздражением. Все больше вырванных и скомканных листков скапливалось у нее под ногами.

– Мадам Таннер?

Элис подскочила, оставив карандашный след поперек рисунка.

– Docteur…[13] – машинально поправила она, вставая.

– Je vous demande pardon, Docteur. Je m’appelie Noubel. Police Judiciaire, Département de l’Ariège[14].

Нубель раскрыл перед ней свое удостоверение. Элис притворилась, что читает, а сама поспешно запихивала все обратно в рюкзак. Она не собиралась показывать инспектору неудачные зарисовки.

– Vous préférez parler en anglais?[15]

– Да, это было бы удобнее, благодарю вас.

Инспектора Нубеля сопровождал офицер в форме, с беспокойным, пристальным взглядом. На вид он казался едва со школьной скамьи. Его не представили.

Нубель втиснулся в тонконогое походное креслице. Едва уместился. Его ляжки торчали над полотняным сиденьем.

– Et alors, Madame…[16] Ваше полное имя, пожалуйста.

– Элис Грейс Таннер.

– Дата рождения?

– Седьмое января тысяча девятьсот семьдесят шестого.

– Замужем?

– Это относится к делу? – огрызнулась она.

– Для справки, доктор Таннер, – невозмутимо отозвался полицейский.

– Нет, – сказала она, – не замужем.

– Ваш адрес?

Элис сообщила ему, в каком отеле остановилась в Фуа, и дала свой домашний адрес, по буквам произнося английские названия.

– Не далековато добираться каждый день из Фуа?

– В общежитии археологов не было места, поэтому…

– Bien[17]. Вы волонтер, как я понимаю, да?

– Правильно. Шелаг… то есть доктор О’Доннел, – очень давняя моя подруга. Мы вместе учились в университете, пока…

«Отвечай только на вопросы. Его не интересует твоя биография».

– Я здесь впервые, а доктор О’Доннел знает эти места, и когда выяснилось, что мне придется несколько дней провести в Каркасоне, она предложила заехать к ней, чтобы нам побыть вместе. Трудовой отпуск, можно сказать.

Нубель черкнул что-то в блокноте.

– Вы не археолог?

Элис покачала головой:

– Но на раскопках часто берут любителей или студентов-археологов на подсобную работу.

– Сколько здесь добровольцев, кроме вас?

Она покраснела, будто попалась на вранье:

– Вообще-то, сейчас ни одного. Только археологи и студенты.

Нубель взглянул на нее:

– А вы здесь до?..

– Сегодня последний день. Был бы… если бы не все это.

– А в Каркасоне?

– У меня назначена встреча в среду утром, и потом несколько дней, чтобы посмотреть город. В воскресенье улетаю в Англию.

– Красивый городок, – заметил Нубель.

– Никогда там не была.

Полицейский вздохнул и вытер багровую лысину платком.

– А какого рода встреча?

– Точно не знаю. Какая-то родственница, жившая во Франции, кажется, упомянула меня в завещании. – Элис замялась, ей не хотелось вдаваться в подробности. – Узнаю, когда в среду встречусь с нотариусом.

Нубель сделал еще одну запись. Элис попробовала подсмотреть, что он пишет, но прочесть его почерк вверх ногами не удалось. Она обрадовалась, когда он оставил эту тему.

– Так вы доктор… – Он вопросительно взглянул на собеседницу.

– Я не медик, – отозвалась она, с облегчением выбираясь на более твердую почву. – Преподавательница. У меня ученая степень в филологии – средневековая английская литература.

Нубель обалдело уставился на нее.

– Pas médecin. Pas généraliste, – пояснила Элис по-французски. – Je suis universitaire[18].

Нубель вздохнул и добавил в блокнот новую строчку.

– Bien. Aux affaires[19]. – Он перешел на деловой тон. – Вы работали там одна. Это обычная практика?

Элис мгновенно насторожилась.

– Нет, – осторожно заговорила она, – но сегодня у меня последний рабочий день, и мне не хотелось бездельничать, а мой напарник отсутствовал. Я была уверена, что мы что-то найдем.

– Под плитой, перекрывавшей вход? Уточните, пожалуйста, кто решает, кому где копать?

– У доктора Брайлинга и Шелаг, то есть доктора О’Доннел, есть план: что к какому сроку надо сделать. Соответственно, они и распределяют участки.

– Так что наверх вас послал доктор Брайлинг? Или доктор О’Доннел?

«Инстинкт. Я чуяла, что там что-то есть».

– Вообще-то, нет. Я забралась повыше, потому что была уверена: там что-то… – Она запнулась. – Мне не удалось разыскать доктора О’Доннел, чтобы спросить разрешения, поэтому… я… решила самовольно.

Нубель сдвинул брови:

– Понятно. Итак, вы работали. Камень сдвинулся, упал. Что было дальше?

У нее в памяти зиял настоящий провал, однако Элис старалась как могла. Английский Нубеля был суховат, но точен, и вопросы он задавал в лоб.

– Потом мне послышался шум в туннеле за спиной, и я…

Слова вдруг застряли у нее в глотке. Что-то, загнанное в глубины подсознания, вырвалось наружу. В груди кольнуло, словно…

«Что – словно?»

Элис быстро нашла ответ. «Словно ножом ударили». Острый, тонкий клинок вошел между ребрами. Боль, толчок холодного воздуха и неосознанный ужас.

«А потом?»

Холодное прозрачное сияние. И скрытое в нем лицо. Женское лицо.

Голос полицейского пробился сквозь всплывающие воспоминания и развеял их:

– Доктор Таннер?

«Галлюцинации у меня, что ли?»

– Доктор Таннер? Позвать кого-нибудь?

Минуту Элис тупо смотрела на него.

– Нет, спасибо. Это ничего. Просто жарко.

– Вы говорили, что услышали звук?

Она заставила себя сосредоточиться.

– Да. В темноте я не могла понять, откуда он исходит. Теперь-то ясно, что это Шелаг и Стивен…

– Стивен? – переспросил он.

– Стивен Киркленд. К-и-р-к-л-е-н-д.

Нубель повернул к ней блокнот, проверяя, верно ли записал имя. Элис кивнула.

– Шелаг заметила камень и поднялась посмотреть, что происходит. И Стивен с ней, наверно. – Она снова задумалась. – Что потом было, точно не знаю.

На сей раз ложь далась легче.

– Должно быть, споткнулась о ступеньку. Следующее, что я помню, – это Шелаг зовет меня по имени.

– Доктор О’Доннел рассказывает, что они нашли вас без сознания.

– Короткий обморок. Не думаю, чтобы я пролежала там больше одной-двух минут. Чувствую, что отключилась ненадолго.

– У вас уже бывали обмороки, доктор Таннер?

Элис поежилась, с ужасом вспомнив, как это случилось в первый раз.

– Нет, – соврала она.

Нубель не заметил, как она побледнела.

– Вы сказали, что было темно, – напомнил он, – и поэтому вы упали. Но до того у вас был свет?

– Была зажигалка, но я ее выронила, когда услышала шаги. И кольцо тоже.

Полицейский мгновенно встрепенулся:

– Кольцо? Вы ничего не сказали про кольцо.

– Маленькое каменное кольцо лежало между костями скелетов, – пояснила она, испуганная его резким тоном. – Я подняла его пинцетом, чтобы рассмотреть, но…

– Что за кольцо? – перебил он, не дослушав. – Из чего сделано?

– Не знаю. Какой-то камень, не серебро и не золото. Я же говорю, что не успела рассмотреть.

– На нем что-нибудь было? Вырезанные буквы, печать, узор?

Элис открыла рот, чтобы ответить, – и закрыла снова. Ей почему-то расхотелось рассказывать.

– Извините. Все случилось так внезапно.

Нубель обжег ее взглядом, затем щелкнул пальцами, обращаясь к стоявшему перед ним молодому помощнику. Паренек, подумалось Элис, тоже взбудоражен.

– Biau. On a trouvé quelque chose comme ça?

– Je ne sais pas, Monsieur l’Inspecteur.

– Dépêchez-vous, alors. Il faut le chercher. Et informez en Monsieur Authié. Allez! Vite![20]

У Элис в голове медленно разворачивалась лента боли: действие обезболивающего кончалось.

– Что-нибудь еще вы трогали, доктор Таннер?

Она потерла пальцами виски.

– Случайно сместила один череп. Задела ногой. Кроме этого и кольца – ничего. Я уже говорила.

– А что вы там нашли под плитой?

– Брошку? Я ее отдала доктору О’Доннел, когда мы уже вышли из пещеры. – Воспоминание было неприятным. – Понятия не имею, куда она ее дела.

Нубель уже не слушал. Он то и дело оглядывался через плечо, потом откровенно оборвал разговор и захлопнул блокнот.

– Будьте так добры, подождите еще, доктор Таннер. Возможно, возникнут новые вопросы.

– Но мне больше нечего рассказывать, – попыталась возразить Элис. – Можно хотя бы посидеть с остальными?

– Позже. Пока прошу вас оставаться здесь.

Она плюхнулась обратно в кресло, устало и обиженно глядя вслед Нубелю, который поспешно карабкался вверх по склону к группе полицейских, осматривавших скатившийся валун. При его приближении подчиненные расступились на секунду, и Элис успела заметить среди них высокого человека в штатском.

У нее перехватило дыхание. Человек в летнем зеленом костюме – явно от хорошего портного – и крахмальной белой рубашке с галстуком был, несомненно, начальником. Властность его бросалась в глаза: привык отдавать приказы и встречать подчинение. Нубель рядом с ним казался помятым и неухоженным. По коже у Элис пробежали мурашки беспокойства.

Этот человек выделялся среди других не только одеждой. Элис уловила издалека силу характера и харизму. Сухое бледное лицо – его бледность подчеркивалась темными волосами, зачесанными назад с высокого лба. При взгляде на него невольно приходил на ум монастырь. И он казался знакомым.

«Не глупи. Откуда тебе его знать?»

Элис поднялась и сделала несколько шагов из-под тента, чтобы не упустить из виду двоих мужчин, отделившихся от группы. Они разговаривали. Вернее, говорил Нубель, а второй слушал. Послушал несколько секунд, развернулся и полез наверх, к пещере. Охраняющий место следствия сержант приподнял ленточку, тот нырнул под нее и исчез из виду.

Элис не сумела бы объяснить, почему ладони у нее взмокли от пота, а по спине побежали мурашки, точь-в-точь как тогда, когда она услышала шорох в темном туннеле за спиной. Она едва дышала.

«Это твоя вина. Ты привела его сюда».

Элис оборвала сама себя. «О чем ты говоришь?» Но голос в голове не умолкал.

«Ты его привела».

Ее взгляд как магнитом влекло к устью пещеры. Ничего нельзя сделать. Но думать, что он там, внутри, после стольких усилий скрыть лабиринт…

«Он найдет».

– Что найдет? – пробормотала она про себя.

Ответа не было.

И все же Элис жалела, что не забрала кольцо, пока еще было время.

Глава 13

Нубель не пошел в пещеру. Остался ждать в серой тени нависающей скалы. Лицо багровое.

«Он знает, что-то не так». Он перебрасывался отрывистыми словами с подчиненными и курил сигарету за сигаретой, прикуривая одну от другой. Чтобы скоротать время, Элис слушала музыку. Гром духовых инструментов заглушал все прочие звуки.

Человек в зеленом костюме появился через пятнадцать минут. Нубель и его помощник, казалось, набрали за это время пару дюймов роста. Элис сняла наушники и переставила кресло на прежнее место, а сама вернулась на свой наблюдательный пост. Двое мужчин вместе спускались от пещеры.

– Я уж думала, вы про меня забыли, инспектор, – заговорила она, когда они приблизились настолько, что могли ее слышать.

Нубель пробормотал какое-то извинение, однако глаза прятал.

– Доктор Таннер, je vous présente Monsieur Authié[21].

Вблизи первое впечатление силы личности и харизмы только усилилось. Но серые глаза холодно рассматривали ее, словно неодушевленный предмет. Элис немедленно насторожилась. Преодолевая неприязнь, протянула руку. Оти промедлил секунду, прежде чем ответить на рукопожатие. Пальцы у него оказались холодные и какие-то бесплотные. Элис пробрал озноб.

Она поторопилась отнять руку.

– Пойдем под тент? – спросил он.

– Вы тоже из Police Judiciaire, месье Оти?

Что-то мелькнуло у него в глазах, однако он промолчал. Элис ждала, гадая, слышал ли он вопрос. Нубель поспешил снять неловкость:

– Месье Оти из городской мэрии. В Каркасоне.

– В самом деле? – Ей показалось удивительным, что Каркасон подчиняется тому же управлению, что и Фуа.

Оти занял кресло Элис, не оставив ей выбора, как только сесть спиной к выходу. Девушка не спускала с него встревоженного взгляда.

У него была улыбка опытного политика: ослепительная, осторожная и ничего не выражающая. Глаза в ней не участвовали.

– У меня к вам один-два вопроса, доктор Таннер.

– Не знаю, что еще могу вам сказать. Все, что могла вспомнить, я сообщила инспектору.

– Инспектор Нубель дал мне полный отчет о вашей беседе, однако кое-что требует уточнения. Возможно, вы упустили какие-то подробности, мелочи, которые показались вам незначительными.

Элис прикусила язык.

– Я все сказала инспектору, – упрямо повторила она.

Оти сложил вместе кончики пальцев. Улыбка исчезла. Он проговорил, словно не слышал ее протеста:

– Давайте начнем с момента, когда вы впервые вошли в пещеру, доктор Таннер. Шаг за шагом.

Элис невольно вздрогнула. Почему он выбрал именно это выражение? Шаг за шагом. Испытывает ее? Лицо непроницаемо. Она скользнула взглядом к золотому распятию, которое он носил на шее, и снова к лицу, столкнувшись с неподвижным взглядом серых глаз.

Ничего не оставалось, как начать все сначала. Оти выслушал ее в напряженном пристальном молчании. Затем начался допрос.

«Он хочет меня поймать!»

– Слова, выбитые на ступенях, читались легко? Вы успели прочесть надпись, доктор Таннер?

– Буквы почти стерлись, – упрямо сказала она, готовясь к спору. Однако возражений не последовало, и Элис самодовольно выпрямилась. – Я спустилась по ступеням, пошла к алтарю и только тогда заметила тела.

– Вы их касались?

– Нет.

Он недоверчиво хмыкнул и опустил руку в карман пиджака.

– Это принадлежит вам? – На его ладони лежала пластмассовая зажигалка.

Элис потянулась взять ее, но Оти сжал кулак.

– С вашего позволения?

– Это ваша вещь, доктор Таннер?

– Да.

Он кивнул и опустил зажигалку обратно в карман.

– Вы утверждаете, что не трогали тел, однако инспектору Нубелю говорили другое.

Элис вспыхнула:

– Это вышло случайно. Я задела череп ногой, а нарочно их не касалась.

– Доктор Таннер, дело упростится, если вы станете отвечать на мои вопросы. – Тот же холодный жесткий голос.

– Не вижу, чем…

– Как они выглядели? – резко перебил Оти.

Элис чувствовала, что инспектору неприятна его грубость, однако он не пытался прекратить допрос. У Элис сосало под ложечкой от страха, но она отбивалась как могла.

– И что вы увидели между телами?

– Кинжал или какой-то нож. И еще мешочек, кожаный, по-моему.

«Не давай ему себя запугать».

– Наверняка не знаю, потому что его не трогала.

Оти прищурил глаза:

– Вы не заглядывали внутрь?

– Я же сказала: я ничего не трогала…

– Да, кроме кольца. – Он вдруг приподнялся, словно готовая ужалить змея. – И вот что представляется мне таинственным, доктор Таннер. Я спрашиваю себя, отчего вы так заинтересовались кольцом, что подняли его, оставив все остальное нетронутым. Вам понятно мое недоумение?

Элис встретила его взгляд:

– Оно бросилось мне в глаза, только и всего.

Мужчина саркастически улыбнулся:

– В почти непроглядной тьме пещеры вы заметили именно этот крошечный предмет? Какой величины кольцо? Скажем, в монету один франк? Или больше? Меньше?

«Ничего ему не говори».

– Я полагаю, вы сами способны оценить размеры, – холодно процедила она.

Собеседник улыбнулся, и Элис почувствовала, как у нее упало сердце. Каким-то образом она сама попалась в расставленную им ловушку.

– Если бы я мог, доктор Таннер, – невозмутимо отозвался он. – Но теперь мы переходим к сути дела. Кольца нет.

Элис похолодела:

– Что вы хотите сказать?

– Именно то, что говорю. Там нет кольца. Все остальное более или менее, как вы описывали. Кроме кольца.

Элис отшатнулась, когда Оти оперся руками на спинку ее кресла и приблизил к ней узкое бледное лицо.

– Куда ты его дела, Элис? – прошептал он.

«Не позволяй себя запугать. Ты ничего плохого не сделала».

– Я рассказала все в точности, как было, – сказала она, стараясь изгнать дрожь в голосе. – Кольцо выскользнуло у меня, когда я обронила зажигалку. Если его теперь там нет, значит его взял кто-то другой. Но не я. – Она оглянулась на Нубеля. – Если бы я его взяла, зачем бы я стала вообще о нем рассказывать?

– Никто, кроме вас, не признает, что видел ваше таинственное кольцо. – Оти опять пропустил ее слова мимо ушей. – Так что остается всего две возможности. Либо вам только показалось, будто вы его видели. Либо вы его взяли.

Инспектор Нубель наконец вмешался:

– Месье Оти, я в самом деле не думаю…

– Вам не за то платят, чтобы вы думали, – прикрикнул тот, даже не оглянувшись на инспектора; Нубель залился краской. Оти не сводил взгляда с Элис. – Я всего лишь констатирую факт.

– После меня в пещере побывало множество народу, – огрызнулась Элис. – Эксперты, полиция, инспектор Нубель, вы. – Она нарочито подчеркнула последнее слово. – Вы пробыли там довольно долго.

Нубель с присвистом втянул в себя воздух.

– Я говорила про кольцо Шелаг О’Доннел. Почему бы не спросить у нее?

Он ответил все той же полуулыбкой:

– Я спрашивал. Она говорит, что ничего не знает про кольцо.

– Но я же ей рассказывала! – выкрикнула Элис. – Она сама его искала!

– Говорите, доктор О’Доннел осматривала могилу? – тотчас же отозвался Оти.

От страха Элис плохо соображала. Ей уже трудно было вспомнить, что она рассказала Нубелю, а что оставила про себя.

– Это доктор О’Доннел дала вам разрешение работать наверху?

– Ничего подобного, – с нарастающей паникой отбивалась Элис.

– Во всяком случае, она не возражала, чтобы вы работали на этом участке склона?

– Все не так просто.

Оти откинулся в кресле.

– В таком случае, боюсь, у меня не остается выбора.

– Какого выбора?

Оти метнул взгляд на ее рюкзачок. Элис протянула руку, но опоздала. Оти перехватил рюкзак и перекинул инспектору Нубелю.

– Вы не имеете права! – вскрикнула Элис и обернулась к инспектору. – Он ведь не смеет этого делать, верно? Почему вы молчите?

– Если вам нечего скрывать, почему вы возражаете?

– Это дело принципа! Никто не вправе рыться в моих вещах.

– Monsieur Authié, je ne suis pas certain…[22]

– Делайте, что приказано, Нубель.

Элис попыталась отнять рюкзак. Оти мгновенным движением перехватил ее руку. Элис остолбенела от возмущения. Ее затрясло – не то от страха, не то от ярости.

Резко выдернув руку, тяжело дыша, она снова села. Нубель обшарил карманы рюкзака.

– Continuez. Dépêchez-vous[23].

Элис смотрела, как он открывает главное отделение, понимая, что через несколько секунд ее блокнот будет обнаружен. Инспектор перехватил ее взгляд. «Ему тоже тошно». К несчастью, Оти уловил мгновенную заминку в обыске:

– Что там, инспектор?

– Pas de bague[24].

– Что вы нашли?

Оти требовательно протянул руку. Нубель неохотно передал ему блокнот. Оти со снисходительной усмешкой перелистал страницы. Потом его взгляд застыл. Прежде чем он прикрыл веки, Элис успела заметить неподдельное изумление, мелькнувшее в глазах.

Оти захлопнул блокнот.

– Merci de votre… collaboration[25], доктор Таннер, – сказал он.

Элис тоже встала.

– Прошу вас, мои рисунки, – потребовала она, стараясь, чтобы не дрожал голос.

– Они будут возвращены вам в должное время, – ответил он, опуская блокнот в карман. – Как и рюкзак. Инспектор Нубель вручит вам расписку и даст подписать ваши показания, когда их отпечатают.

Внезапное и резкое прекращение допроса застало Элис врасплох. Пока она собиралась с мыслями, Оти уже удалился, унося с собой ее имущество.

– Почему вы его не остановили? – обратилась она к Нубелю. – Не рассчитывайте, что я это так оставлю!

Лицо у него застыло.

– Рюкзак я вам верну, доктор Таннер. Мой вам совет – отдыхайте и забудьте о том, что здесь случилось.

– Я этого так не оставлю! – снова закричала Элис, но Нубель уже вышел, оставив ее в одиночестве под навесом удивляться, что, черт побери, происходит.

С минуту она провела в растерянности и ярости, злясь не столько на Оти, сколько на себя. Даже возмутиться толком не сумела!

«Но он совсем другой!» Никогда в жизни она не встречала человека, перед которым бы так растерялась. Постепенно Элис успокаивалась. Возникла мысль сообщить о самоуправстве Оти доктору Брайлингу или Шелаг, хоть что-то предпринять. Она выкинула эту мысль из головы. Она теперь на раскопках персона нон грата, и сочувствия ждать не приходится.

Пришлось утешаться, мысленно составляя жалобу властям. Одновременно Элис пыталась разобраться в случившемся и понять его причины. Вскоре незнакомый полицейский принес на подпись ее показания. Элис внимательно прочитала бумагу от первой до последней строчки, но все было записано точно, и она, не задумываясь, расписалась внизу каждой страницы.

Ко времени, когда скелеты наконец вынесли из пещеры, Пиренеи были омыты мягким закатным сиянием.

Все молчали, пока мрачная процессия спускалась по склону к стоянке, где выстроились в ожидании бело-голубые автомобили. Одна из женщин перекрестилась им вслед.

Элис вместе со всеми смотрела, как останки грузят в фургон. Никто не сказал ни слова. Дверцы захлопнулись, и фургон, поднимая облако пыли, умчался вниз. Люди разбрелись собирать свои вещи под надзором двух полицейских, оставленных на участке на ночь. Вскоре археологи разъехались. Элис немного задержалась. Ей ни с кем не хотелось встречаться: выносить сочувствие было бы еще труднее, чем укоризненные взгляды. Сверху ей было видно, как вереница машин спускается по дорожному серпантину в долину, становясь все меньше и меньше, пока они не превратились в темные кляксы у края горизонта.

В лагере было тихо. Сообразив, что уже поздно, Элис собиралась было ехать, когда заметила, что Оти тоже задержался. Она затаилась, с интересом наблюдая, как он бережно складывает на заднее сиденье своей дорогой серебристой машины пиджак, захлопывает дверцу и достает из кармана телефон. Ей даже слышно было, как он барабанит пальцами по крыше машины, дожидаясь соединения.

Когда он заговорил, сообщение оказалось кратким и деловым.

– Ce n’est plus là[26], – сказал он. – Оно пропало.

Глава 14

Шартр

Огромный готический Шартрский собор поднимался высоко над лоскутным одеялом острых черепичных крыш цвета красного перца, над теснящимися домами из желтоватого известняка, составлявшими исторический центр города. Ниже тесного лабиринта кривых улочек, где уже собрались вечерние тени, играла солнечной рябью река Эр.

У западных дверей собора толпились туристы. Каждый старался первым попасть внутрь. Мужчины орудовали видеокамерами, загоняя в окошко видоискателя яркий калейдоскоп красок трех стрельчатых окон над Королевским порталом.

Вплоть до XVIII столетия девять ворот, ведущих в город, крепко закрывались при угрозе нападения. Закрывавшие их створы давно сгинули, но направление мысли сохранилось. Шартр и теперь четко делился на две половины: Старый и Новый город. Самым роскошным и дорогим считался квартал к северу от монастыря, где прежде стоял дворец епископа. Светлые каменные здания величественно глядели на собор, символизируя дух владычества католической церкви.

Дом семьи Л’Орадор был главной приметой улицы Шеваль-Блан. Он пережил революцию и оккупацию и по сей день оставался свидетельством старины. Медные ручки и почтовые ящики ярко блестели, кусты в чашах по сторонам лестницы главного крыльца были тщательно подстрижены.

Входные двери вели в просторный холл. Натертый мастикой темный паркет сиял, а в массивной стеклянной вазе на овальном столике стояли свежесрезанные лилии. Вдоль стен протянулись музейные витрины – неприметные глазки включенной сигнализации присматривали за внушительной коллекцией произведений египетского искусства, приобретенной семьей Л’Орадор после триумфального возвращения Наполеона из Северной Африки в начале XIX столетия. То была одна из крупнейших частных коллекций в стране.

Мари-Сесиль Л’Орадор, возглавлявшая ныне семью, занималась скупкой произведений искусства всех времен и народов, однако от деда она унаследовала особое пристрастие к Средневековью. Два прекрасных французских гобелена, висевшие напротив двери, были приобретены ею лет пять назад, сразу после получения наследства. Остальные фамильные ценности: картины, камни, рукописи – не выставлялись, а хранились в сейфе.

В хозяйской спальне, выходившей окнами на улицу Шеваль-Блан, на постели под столбиками балдахина лежал, до пояса натянув на себя простыню, Уилл Франклин – нынешний любовник Мари-Сесиль.

Он лежал на спине, заложив руки за голову, и волосы, выгоревшие на солнце острова Мартас-Винъярд, где он с детства проводил каждое лето, обрамляли привлекательное лицо с чуть растерянной мальчишеской улыбкой. Сама Мари-Сесиль сидела в резном кресле времен Людовика XIV у камина, скрестив длинные стройные ноги. Ее шелковая блуза цвета слоновой кости, казалось, светилась на фоне темного синего бархата обивки.

Она унаследовала резкий профиль Л’Орадоров, их орлиную красоту, но губы у нее были полные и чувственные, а зеленые, кошачьи глаза скрывались под густыми длинными ресницами. Безукоризненно подстриженные темные локоны лежали на точеных плечах.

– Потрясающая комната, – заговорил Уилл. – Превосходная оправа для тебя. Спокойная, дорогая, изящная.

Крошечные бриллиантики в ушах Мари-Сесиль сверкнули, когда женщина склонилась вперед, чтобы загасить сигарету.

– Здесь раньше жил мой дед.

Она безупречно говорила по-английски, а легчайший французский акцент, с точки зрения Уилла, только украшал ее выговор. Женщина встала и прошла к нему через спальню, беззвучно ступая по толстому светло-голубому ковру.

Уилл радостно улыбнулся атмосфере, смешавшей секс, ароматы от Шанель и изыск от Галуа.

– Повернись, – приказала она, пальчиком описав в воздухе петлю. – Переворачивайся.

Уилл повиновался, и Мари-Сесиль принялась массировать его широкие плечи. Он чувствовал, как расслабляется и вытягивается тело под ее умелыми прикосновениями. Ни он, ни она не обратили внимания на звук открывшейся и закрывшейся внизу двери. Уилл не заметил даже, что в прихожей зазвучали голоса, по лестнице, а потом в коридоре простучали торопливые шаги.

Он напрягся только тогда, когда в дверь спальни резко постучали.

– Это мой сын, – успокоила его Мари-Сесиль. – Oui? Qu’est que c’est?[27]

– Maman, je veux te parler![28]

Уилл поднял голову:

– Я думал, он до завтра не вернется.

– И не должен был.

– Maman!.. – повторил Франсуа-Батист. – C’est important[29].

– Если я мешаю… – смущенно начал Уилл.

Мари-Сесиль продолжала массаж.

– Он приучен не беспокоить меня. Поговорю с ним позже. – Она повысила голос: – Pas maintenant[30], Франсуа-Батист. – И ради Уилла добавила по-английски, погладив ладонями его спину: – Сейчас мне… неудобно.

Уилл перекатился на спину и сел. Ему было неловко. С Мари-Сесиль он был знаком уже три месяца, но ни разу не встречался с ее сыном. Франсуа-Батист был сперва в университете, потом проводил каникулы у друзей. Ему только сейчас пришло в голову, что об этом позаботилась Мари-Сесиль.

– Почему бы тебе не поговорить с ним?

– Если тебе хочется… – Она соскользнула с кровати и приоткрыла дверь.

Уиллу не было слышно приглушенного разговора, но вскоре шаги удалились обратно по коридору. Мари-Сесиль повернула ключ в замке и обернулась к нему.

– Полегчало? – тихо спросила она и двинулась к любовнику, подчеркивая каждое движение, не сводя с него взгляда из-под темной каймы ресниц.

Выглядело это излишне театрально, тем не менее Уилл почувствовал, как его тело послушно отзывается ей.

Она толкнула мужчину, опрокинув его на спину, и ловко оседлала, обхватив его плечи изящными ладонями. Отточенные ноготки оставляли на коже легкие царапины. Колени сжимали бока. Уилл дотянулся, провел пальцами по гладкой золотистой коже рук, погладил сквозь шелк ее грудь. Тонкая шелковая ткань легко соскользнула вниз, открыв плечи статуи.

В это время зазвонил мобильный телефон, лежавший у кровати. Уилл и головы не повернул, спуская к талии изящную блузу.

Но Мари-Сесиль, бросив взгляд на высветившийся номер, изменилась в лице.

– Придется ответить, – сказала она.

Уилл попытался удержать ее, но женщина нетерпеливо стряхнула его руку.

– Не сейчас, – бросила она, отходя с телефоном к окну. – Oui, j’écoute[31].

Ему был слышен треск помех в трубке.

– Trouve-le, alors![32] – сказала она и сердито отключилась.

Лицо у нее потемнело от гнева. Мари-Сесиль потянулась за сигаретой, закурила. Пальцы у нее дрожали.

– У тебя неприятности?

Сначала ему показалось, что женщина попросту не услышала его, забыла о его присутствии в комнате. Чуть погодя Мари-Сесиль скользнула по нему взглядом.

– Дела, – отозвалась она.

Уилл ждал, пока не понял, что продолжения не последует и женщина дожидается, пока любовник уйдет.

– Извини, – суховато добавила она. – Я предпочла бы остаться с тобой, mais…[33]

Обиженный, Уилл поднялся и потянулся за джинсами.

– Пообедаем вместе?

Она поморщилась:

– У меня важная встреча. Деловая, видишь ли. Попозже, oui?

– Когда попозже? В десять часов? В полночь?

Она подошла, переплела его пальцы со своими:

– Не сердись.

Уилл хотел отстраниться, но она его не пустила.

– Всегда ты так. Я никогда не знаю, чего ждать.

– Это все дела, – промурлыкала она. – Незачем ревновать.

– Я не ревную. – Он уже потерял счет таким разговорам. – Просто…

– Ce soir[34], – перебила она, отпуская его. – А сейчас мне надо собираться.

Он не успел возразить. Мари-Сесиль скрылась в ванной и закрыла за собой дверь.

Выйдя из душа, Мари-Сесиль с облегчением увидела, что Уилл ушел. Она бы не удивилась, застав его по-прежнему валяющимся на кровати все с той же вечной растерянной улыбочкой на лице.

Его навязчивость начинала действовать на нервы. Он все чаще предъявлял права на ее время и внимание. Явно неправильно понимает их отношения. Придется с ним разобраться.

Мари-Сесиль выкинула Уилла из головы и огляделась. Служанка успела прибрать комнату. Ее вещи были разложены на застеленной постели. Рядом стояли золотистые туфли ручной работы.

Она достала из портсигара новую сигарету. Слишком много курит. Всё нервы. Перед тем как зажечь сигарету, постучала фильтром о крышку. Еще одна привычка, унаследованная от деда в числе прочего.

Мари-Сесиль подошла к зеркалу, сбросила с плеч белый купальный халат и, склонив голову набок, критически оглядела свое отражение. Стройное тело, бледное вопреки моде, высокая полная грудь, безупречная кожа. Она провела ладонью по темным соскам, проследила изгиб бедер, погладила плоский живот. Пожалуй, еще несколько морщинок появилось вокруг глаз и у рта, но в остальном время не тронуло ее.

Бой золоченых бронзовых часов на каминной полке напомнил, что пора собираться. Потянувшись, она сняла с вешалки прямое воздушное длинное платье. Спинка высокая, на горле треугольный вырез – скроено специально для нее.

Она поправила на прямых плечах узкие золотые лямочки и присела к туалетному столику. Расчесала волосы, приглаживая пряди, пока они не приобрели блеска полированного черного дерева. Она любила эти минуты преображения, когда она переставала быть собой, превращаясь в Navigatairé, словно сливаясь сквозь время со всеми, исполнявшими ту же роль до нее.

Мари-Сесиль улыбнулась. Только дед мог бы понять, что она сейчас чувствует. Восторг, вдохновение, уверенность в победе. Еще не этой ночью, но в следующий раз она встанет на том месте, где стояли некогда ее предшественники. Не он. Больно было думать, как близко оказалась пещера к участку раскопок, которые вел ее дед пятьдесят лет назад. Он был прав с самого начала. Всего несколько километров к востоку, и возможность изменить ход истории выпала бы ему, а не ей.

Она унаследовала фамильное предприятие Л’Орадоров после его смерти, пять лет назад. Ее отец – единственный его сын – не оправдал надежд деда. Мари-Сесиль поняла это очень рано. Ей было шесть лет, когда дед взял ее образование в свои руки – начал формировать светские привычки, кругозор и мировоззрение. Он питал страсть ко всему красивому и изысканному, прекрасно чувствовал цвет и разбирался в искусной и качественной работе. Мебель, ковры, наряды, картины, книги – во всем безупречный вкус. Всем, что она ценила в себе, Мари-Сесиль обязана ему.

И он же обучил ее властвовать: пользоваться властью и сохранять ее. В восемнадцать лет он счел, что она готова, формально лишил сына наследства и назвал своей наследницей Мари-Сесиль.

Всего один камень преткновения попался в их отношениях: ее случайная, нежеланная беременность. При всей преданности миссии и древним тайнам Грааля, дед был правоверным католиком и не одобрял детей, рожденных вне брака. Тем более не могло быть речи об аборте. И о том, чтобы отдать ребенка на воспитание в другую семью. Только убедившись, что материнство не поколебало ее решимости – что оно, напротив, только подхлестнуло ее рвение и честолюбие, – он снова допустил внучку в свою жизнь.

Мари-Сесиль глубоко затянулась, радуясь, что сигаретный дым, обжигая горло и проникая глубоко в легкие, ослабляет власть воспоминаний. Даже через двадцать лет она приходила в отчаяние, вспоминая годы изгнания. Отлучения, как сказал бы дед.

Очень подходящее слово. Она и чувствовала себя тогда мертвой.

Она тряхнула головой, отгоняя мрачные мысли. Сегодня ничто не должно возмутить ее спокойствия. Ничто не должно бросить тень на эту ночь. Ошибки допустить нельзя.

Снова повернувшись к зеркалу, она наложила бледную основу, а на нее – слой золотистой пудры, отражающей свет. Глаза и брови очертила жирным угольным карандашом, подчеркнувшим черноту зрачков и ресниц; положила на веки зеленые переливчатые, как павлинье перо, тени; подкрасила губы помадой с медным блеском и промокнула их салфеткой, чтобы подольше не стирался макияж. И наконец, распылила над собой духи, позволив ароматному туману осесть на кожу.

Три ящичка выстроились в ряд на столике: алая кожа, медные замочки, блеск и полировка. Каждое из ритуальных драгоценных украшений насчитывало несколько столетий, а изготовлены они были по образцам тысячелетней древности. Первой была высокая остроконечная тиара, далее – два золотых амулета – змейки, сверкавшие изумрудами глаз. Третья шкатулка скрывала ожерелье – массивную золотую ленту со свисающим вниз символом. Блеск золота вызывал в воображении горячую пыль Древнего Египта.

Подготовившись, Мари-Сесиль подошла к окну. Внизу картинно раскинулись улицы Шартра: дома, толпы людей, вереницы машин, огни кафе и ресторанов в тени огромного готического собора. Скоро из этих самых домов начнут выходить люди, избранные участвовать в ночном ритуале.

Она закрыла глаза. На месте знакомого силуэта городских крыш, шпилей и серых монастырских стен перед ней раскинулся целый мир.

Мир, к которому теперь достаточно протянуть руку.

Глава 15

Фуа

Громкий, пронзительный звонок прямо над ухом вырвал Элис из сна.

«Где я, черт возьми?» Бежевый телефон на полочке над кроватью зазвонил снова.

«Ну конечно!» Номер отеля в Фуа. Она вернулась с раскопа, упаковала часть вещей, потом отправилась в душ. Последнее, что запомнилось: как прилегла минут на пять отдохнуть.

Элис дотянулась до трубки:

– Oui? Allo?[35]

Хозяин гостиницы, месье Анно, говорил с сильным местным акцентом: сплошные открытые гласные и носовые согласные. Элис трудно было понимать его даже при разговоре лицом к лицу, а по телефону, когда не прибегнешь к помощи бровей и рук, просто невозможно. Так иногда щебечут, изображая речь, персонажи мультфильмов.

– Plus lentement, s’il vous plaît, – попросила она, надеясь притормозить его. – Vous parlez trop vite. Je ne comprends pas[36].

В трубке замолчали, на заднем плане послышалось невнятное бормотание голосов. Потом мадам Анно взяла трубку и объяснила, что Элис ждут в холле.

– Une femme?[37] – с надеждой спросила Элис.

Она оставила записку для Шелаг в общежитии и пару раз просила позвонить по телефону, но ответа так и не получила.

– Non, c’est un homme[38], – ответила мадам Анно.

– Ладно, – вздохнула разочарованная Элис. – J’arrive. Deux minutes[39].

Она прошлась расческой по непросохшим волосам, натянула юбку и майку, сунула ноги в сандалии и вышла. Спускаясь по лестнице, она гадала, кто, черт побери, это мог быть.

Вся постоянная команда осталась в трактирчике рядом с участком раскопок, и, во всяком случае, Элис уже распрощалась со всеми, кто захотел с ней прощаться. А больше никто не знал, где ее искать. Да и некому было искать, с тех пор как она порвала с Оливером.

Столик портье пустовал. Она присмотрелась в надежде увидеть в темном холле мадам Анно, сидящую за высокой деревянной конторкой, но и там никого не оказалось. Элис поспешно заглянула за угол. Старое плетеное кресло, копившее пыль под сиденьем, было свободно, пустыми стояли и две большие кожаные кушетки, поставленные торцами к камину, украшенному чеканкой на меди и рекомендациями благодарных посетителей. Покосившаяся вертушка с потрепанными открытками и видами Арьежа застыла в неподвижности.

Элис вернулась в холл и позвонила в колокольчик. Звякнули унизанные бусинами шнурки, закрывавшие дверь в личные комнаты хозяев гостиницы, и вышел месье Анно.

– Il y a quelqu’un pour moi?[40]

– Là[41], – ответил он, перегибаясь через конторку, чтобы указать пальцем. – Personne[42].

Элис покачала головой.

Он обошел конторку, выглянул и пожал плечами, обнаружив пустынную прихожую.

– Dehors?[43] Снаружи?

Он изобразил курящего человека.

Гостиница стояла на узкой улочке между главными кварталами, полными муниципальных зданий, закусочных и почтовых контор в стиле ар-деко тридцатых годов, и более живописным средневековым центром Фуа с его кафе и антикварными лавочками.

Элис взглянула налево, потом направо, но никто, по-видимому, ее не ждал. Почти все магазины уже закрылись на ночь, и проезжая часть была свободна.

Недоуменно пожав плечами, она собиралась вернуться в гостиницу, когда в дверях появился мужчина. Ему было немногим больше двадцати, светлый летний костюм сидел на нем несколько свободнее, чем следовало бы. Густые темные волосы аккуратно подстрижены, глаза скрыты за темными очками. В руке у него была сигарета.

– Доктор Таннер?

– Oui, – осторожно призналась она. – Vous me cherchez?[44]

Он сунул руку в нагрудный карман.

– Pour vous. Tenez[45], – сказал он и протянул ей конверт.

Глаза его стреляли по сторонам, словно он боялся, что его застанут на месте преступления. Между тем Элис вдруг узнала этого человека. Днем она видела его в форме. Молодой помощник инспектора Нубеля.

– Je vous déjà recontré, non? Au Pic de Soularac?[46]

Он перешел на английский и торопливо попросил:

– Прошу вас, возьмите.

– Vous étes avec Inspecteur Noubel?[47] – настаивала Элис.

На лбу у него выступили капельки пота. Неожиданно молодой человек схватил Элис за руку и буквально втиснул в нее конверт.

– Эй, – возмутилась девушка, – что такое?

Но он уже скрылся, нырнув в один из проулков, тянувшихся к замку.

С минуту Элис стояла, уставившись на пустую улицу и раздумывая, не броситься ли вдогонку. Потом опомнилась. По правде сказать, молодой человек ее напугал. Она взглянула на зажатое в руке письмо, как на готовую взорваться бомбу, глубоко вздохнула и решительно поддела пальцем клапан конверта. Внутри обнаружился единственный листок дешевой писчей бумаги, на котором детскими печатными буквами было написано: «Appelez»[48], а ниже стоял номер телефона: 02–68-72–31-26.

Элис нахмурилась. Номер был не местный. Код Арьежа – 05.

Она перевернула листок, надеясь найти объяснения на обороте, но там было пусто. Она чуть было не отправила записку в мусорную корзину, но, поразмыслив, передумала. «Почему бы не сохранить, раз уж взяла». Сунув листок в карман, она вернулась внутрь, обдумывая таинственное происшествие.

Человека, вышедшего из кафе напротив гостиницы, Элис не заметила. К тому времени, как он нагнулся над урной, чтобы вытащить отброшенный конверт, она была уже в своем номере.

Ив Бо, подстегнутый выплеснувшимся в кровь адреналином, наконец остановил бег и оперся руками о колени, чтобы отдышаться.

Высоко над ним громадой возвышалось, как и тысячу лет назад, величественное шато Фуа. Замок был символом независимости этого края – единственной крепостью, не взятой крестоносцами, громившими Лангедок. Здесь находили укрытие изгнанные из городов и деревень катары и те, кто пытался отстоять свободу своей земли.

Бо знал, что за ним следят. Они – кто бы они ни были – даже не пытались прятаться. Рука потянулась к скрытому под пиджаком оружию. По крайней мере, просьбу Шелаг он выполнил. Теперь только бы успеть перебраться через границу в Андорру, прежде чем они поймут, что он решил бежать, – и все еще может кончиться хорошо. Молодой полицейский уже понял, что ему не остановить события, которые он сам помог привести в движение. Он исполнял все их приказы, но она всегда хотела большего. Что бы он ни делал, все было мало.

Посылка с последней почтой отправилась к его бабушке. Она знает, как с ней поступить. Он не придумал другого способа исправить то, что натворил.

Ив оглядел улицу. Ни справа, ни слева никого. Он вышел из переулка и направился к дому, выбрав окольный непривычный маршрут на случай, если они ждут его там. Подходя с другой стороны, он рассчитывал заметить их издалека.

Когда он проходил крытый рынок, взгляд бессознательно отметил серебряный «мерседес» на площади Сен-Волюзьен, но Ив не счел его стоящим внимания. Он не слышал, как тихо кашлянул заводившийся двигатель, и не оглянулся на автомобиль, почти беззвучно кативший по булыжной мостовой Старого города.

Бо шагнул с тротуара, чтобы перейти улицу, и тогда машина рванула вперед, взревев, как самолет на взлетной полосе. Ив развернулся на месте. Лицо его свело ужасом. Глухой удар, и его ставшее невесомым тело взлетело над ветровым стеклом, перевалилось через крышу. Мгновение Бо казалось, что он летит, – а потом тело врезалось в стальную опору, поддерживавшую перекрытия рынка. Он повис на ней, распростершись в воздухе, как мальчишка на детской карусели. Затем земля притянула его к себе, и он сполз вниз, оставив на черной колонне красную полоску крови.