Дом бабушки Веры в Сиверской3 был двухэтажный. Лестница, ведущая наверх, находилась в сенях. Мне было семь лет, и моя спальня, как и положено школьнику, была на втором этаже.
Отправляясь спать, я выходил из кухни. Яркий свет и разговоры, бабушка и родители оставались за хорошо пригнанной, утепленной дверью. Я оказывался один в большом и холодном мире. Мрак в углах пугал, но подниматься по лестнице было страшнее. С каждой ступенькой я оказывался все ближе к длинному черному коридору, в который выходили спальни. За их приоткрытыми дверями тьма была еще гуще и зловещее.
Даже днем, заходя в эти пустые комнаты, можно было ощутить чье-то присутствие. Дом жил долгую жизнь и хотел делиться историями о людях, с которыми ему пришлось столкнуться. Казалось, их легкие тени и нежный шелест наполняли воздух. Ночь вдыхала жизнь в эти создания.
Моя спальня была последней по коридору. Двадцать метров пугающего до дрожи коридора. «Я справлюсь», – говорил я себе и делал первый шаг. «Мужчины не боятся», – и делал следующий. Добравшись до кровати, я быстро раздевался и юркал в холодную постель4. Кто-то, невидимый, лежащий в постели, сдвигался к стене, освобождая мне место. «Это наш», – беззвучно говорил он. Теперь я был неуязвим. Тишина и свежий воздух делали свое дело – я мгновенно засыпал.
Просыпался я от того, что в глаза светило солнце. С обоев на меня смотрели сотни дружелюбных собак-космонавтов5. «Привет», – говорил я им, потягиваясь и тут же прячась под одеяло. Там было тепло и уютно, а в комнате все еще стоял утренний холод. Требовалось несколько минут внутренней борьбы, чтобы решиться встать.
Выданное мне ночью разрешение закончилось. В пустых спальнях снова что-то начинало шебуршиться, поэтому я их почти пробегал. Лишь спускаясь по лестнице, я замедлял шаг. Да, я знал, что Они сзади, знал, что я не решусь обернуться, но и совсем уж трусом в Их глазах выглядеть не хотелось.
Заветная входная дверь. Стоило приоткрыть ее, и на тебя обрушивалась волна тепла и запаха свежих пирогов. За столом бабушка и родители. «А вот и наша соня. Мойся и садись завтракать. Самовар остывает».
Дом на Вишневской даже после смерти моей прабабушки Пелагеи жил по заведенным ею обычаям. Когда там собиралась вся семья, устраивалось Большое чаепитие. Приготовления к нему начинались рано утром. Пока мы, дети, видели седьмой сон в своих кроватях на мансарде, внизу на кухне подходило тесто. Этим занималась бабушка Шура. Знание дореволюционных кулинарных секретов плюс десятилетия практики превратили ее стряпню в произведение искусства. Мама все мое детство потратила на безуспешные попытки повторить Шурины блины: тонкие, как бумага, желтые, как дыня, и удивительно вкусные.
Но вершиной мастерства Александры были ватрушки. К тому времени, как мы вставали, они уже были готовы и остывали на противне. Нас посылали во двор насобирать сухих шишек, высокие столетние ели отделяли наш двор от улицы6. Дед Алексей, третий муж бабушки Веры, на кухне колол ножом лучину. Позже все это в особом порядке складывалось во внутреннюю трубу самовара7. Это таинство, как и периодические продувания трубы старым резиновым сапогом, ставило своей задачей не столько вскипятить воду в самоваре, сколько создать запас горящих углей, чтобы поддерживать нужную температуру воды на все время чаепития8. Чай следовало пить кипящим и никак иначе. Это требовало особого умения. Чай глотался между вздохами, иначе обожжёшь рот.
Вся семья не помещалась на кухне, самовар несли на веранду. Бабушка Вера заваривала чай, остальные сестры и мама сервировали стол. Тем временем заварочный чайник водружали томиться на специальную конфорку сверху самовара.
Торжественный повод требовал особой посуды. На стол ставили высокие, цвета глубоких летних сумерек чашки с большими блюдцами.
Лучший сахар для чая был из сахарных голов, но их давно уже не продавали, поэтому обычно использовали сахар Ходоровского комбината, плотный, требующий специальных щипцов для деления каждого кусочка на четвертинки. Одного такого кусочка хватало на целую чашку чая вприкуску9.
После второй или третьей чашки и нескольких ватрушек наступало время неги. Уставшие от чая, мы были готовы делиться историями или просто молчать, наслаждаясь летом и тем, что мы все еще вместе.
А летними вечерами мы играли в домино. Оно хранилось в жестяной банке того оттенка густого темно-красного цвета, который бывает на знаменах полков. На потертой поверхности, на которой сквозь краску просвечивал металл, еще можно было прочитать, что это кофе ячменный и что-то про фабрику имени Микояна.
Само же домино, эксклюзивное, выплавленное из дюралюминия в огне литейного цеха Кировского завода, было временным пропуском в мир, где наша жизнь не похожа ни на какую другую.
И не важно, что после пары часов игры руки становились черными, возможность быть особенным стоила дороже.
Во влажном климате Сиверской всегда было раздолье комарам, но только когда долгие моросящие дожди погружали весь мир в беспросветную сырость, прилетали караморы, огромные комары. Мы с сестрой были убеждены, что достаточно одного укуса этого монстра, чтобы заболеть малярией и умереть.
Присутствие такого комара на веранде создавало звенящую тишину. Любой разговор глох, все глаза были устремлены лишь на этого ангела смерти. Сам же виновник старался забиться в темный угол, грациозно перепрыгивая с одного стекла на другое.
Он знал о том, насколько хрупка его красота. Мы помнили о своей теоретической смертности.
Безопасная дистанция была единственной вещью, о которой думали все. Этот танец смерти продолжался до тех пор, пока комар-долгоножка не находил способ покинуть веранду.
«Пустышка»10 действительно штука загадочная и какая-то невразумительная, что ли.
А. и Б. Стругацкие, «Пикник на обочине»
Большую часть ночей своего детства я провел на раскладном кресле-кровати. В собранном виде оно занимало мало места, могло заменить стул и отлично входило в трехтонный контейнер при переездах. Поэтому можно представить мой восторг, когда бабушка сказала, что я буду спать на настоящей железной кровати.
Эта кровать не была похожа на своих сестер из солдатских казарм, она не создавалась для массовых армий и фронтальных войн. Нет, ее приголовную стойку украшал растительный узор, а все железные прутики изящно заканчивались небольшими сферическими заглушками. Большой полированный металлический шар венчал каждую из ее четырех ножек, придавая кровати слегка помпезный вид.
Эти шары легко откручивались. Тяжелые, холодные даже летом, они были столь же совершенны, сколь и бесполезны. Как оказалось, избыточность их существования чувствовал не только я. В 1945 году вышла детская книга Мэри Нортон «The Magic Bed-Knob», в которой именно вращение одного из этих шаров превращало железную кровать в транспортное средство.
Когда пришло время переводить эту книгу на русский, выяснилось, что в русском языке нет устоявшегося названия для этой детали. Ее называли и набалдашником, и шишечкой от кровати, и просто металлическим шариком. Но одно было очевидно – вещь эта совершенно не от мира сего.