Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась морда дежурного с кустистыми бакенбардами:
– Разрешите, Никита Егорович?
– Что у вас, срочное что-то? – недовольно бросил Горохов, раздраженный тем, что его мини-совещание было бесцеремонно прервано.
Дежурный, поправив фуражку (даже головной убор надел в помещении для проформы, как же они все-таки боятся генеральную прокуратуру), несмело шагнул в кабинет:
– Там, эт самое… “Волгу” задержали…
– Какую “Волгу”? – не сразу понял Горохов.
– Белую! Новой модели, что по ориентировкам проходит. Гаишники… То есть, виноват, инспекторы ГАИ на въезде в город остановили. И водитель под описание подходит. В костюме, эт самое, солидный такой. Все как в ориентировке.
– И что же ты молчал?!
– Так я, эт самое, докладываю…
– Водитель кто?! Личность установили? Сюда его! Ко мне. Быстро!
– Так отпустили водителя… – дежурный пригладил растрепавшиеся от волнения баки и сделал на всякий случай шаг назад, к распахнутой двери.
– Как отпустили?! – Горохов хлопнул по столу кулаком.
Дежурный вздрогнул, и фуражка сползла на лоб, он спешно ее поправил, попутно вытерев рукавом взмокшее лицо:
– Так не имеем право задерживать, это же сам товарищ Зинченко.
– Какой еще Зинченко? Рапорт на стол! От вас и от гаишников! Служебную проверку по вам проведу!
– Никита Егорович, – вмешался Степаныч – один из бывалых местных оперов, что входил в состав группы. – Разрешите пояснить? Зинченко Сергей Сергеевич – второй секретарь горкома КПСС Новоульяновска. Фигура в городе значимая. Да и убийца на таком посту никак не может быть. Не по статусу.
– Так… Ясно… – успокоился Горохов. – Ну, это не вам решать, может или не может, – следователь крутил в руках карандаш. – Почему раньше он не попал в поле зрения? Как владелец белой “Волги”…
– Так, это самое, – дежурный чуть осмелел. – Машина не на нем числится, а на отце его. В Москве зарегистрирована…
Хрусь! – карандаш в руках Горохова сломался, он швырнул обломки в мусорную корзину и саркастически улыбнулся:
– Дайте угадаю! И отец его в Москве – тоже шишка та еще?
– Не совсем, – сказал Степаныч, – я слышал, что он писатель или журналист, но уже на пенсии.
– Свободен, – кивнул Горохов дежурному.
Тот, мелькнув роскошными бакенбардами, поспешил испариться.
– Думайте, товарищи, – нахмурился Горохов, ослабив на шее непомерно широкий галстук в серую нелепую клетку. – Как товарища Зинченко прошерстить. Опросить, конечно, мы его можем, и алиби проверить. Но я уверен, что он скажет, что не помнит, где был в дни убийства. И ничего мы с этим не поделаем. Не то, что обыск в квартире, даже машину не сможем досмотреть. Санкцию никто нам не выдаст. Если Зинченко человек уважаемый, то прокурор на такое не пойдет. Скажут, что нет достаточных оснований сомневаться в его честности.
Я сидел и размышлял о том, как в мое время выходили из таких ситуаций. Подключали прослушку и ловили чиновников на разговорах, а потом уже знали, где копать. Хотя для прослушки тоже постановление суда нужно, но в начале нулевых иногда этим можно было и поступиться. На свой страх и риск, так сказать. Но сейчас автоматические прослушки еще не изобрели. Можно конечно на АТС сидеть с трубкой круглосуточно. Первые попытки создать приборы в СССР появятся уже в следующем году, перед Олимпиадой.
А сейчас даже столичный прокурорский пробуксовывал перед номенклатурником.
– С Зинченко глаз не спускать, – Горохов обратился к старому оперу. – Захар Степанович, поручаю это лично вам. Определитесь, кто сможет негласно присматривать за ним. Только очень аккуратно, ненавязчиво. Если узнают, что мы следим за вторым секретарем горкома, будет скандал. Отпишемся, конечно, но шумиха в таком щекотливом деле ни к чему.
– Есть, – кивнул Степаныч. – Вы все-таки думаете, что Зинченко и есть наш душитель?
– Я верю фактам, не более. Предположения строить пока рано. А то, что он единственный, кто подходит пока под описание и эксплуатирует пресловутую белую “Волгу” – это весомый факт, который необходимо проверить. Закон един для всех, товарищи. Другое дело, что применить его к некоторым личностям гораздо сложнее. Так что работаем, товарищи. И раздобудьте мне биографию этого самого Зинченко, самую подробную, – следователь кивнул на психолога. – Светлана Валерьевна проанализирует ее и сделает выводы, так сказать, с точки зрения психологии. И объяснение с него возьмите. Не так чтобы в лоб, а аккуратно, дескать, не передавали ли вы кому-нибудь управление автомобилем. Чтобы товарищ номенклатурщик не почувствовал жареное, пусть считает, что формальность отрабатываем, мол, простите, вынуждены отреагировать на сигнал. Не мне вас учить, сами понимать должны. Все, за работу, товарищи. Планерка закончена…
Мы с Погодиным вышли из кабинета Горохова. Сегодня нам ничего такого особого не поручили – в слежке не участвовали, в вечерний рейд с подсадными уточками тоже пропустим, вчера с Сонькой ходили, поэтому оказались в свободном полете. Отрабатывали по плану Горохова, круг общения всех владельцев белых Волг. Следователь предположил, что владельцы могли утаить что-то. Допустим, родственник или друг брал машину, а владелец это скрыл – или испугался, или действительно рыльце в пушку. Поэтому Горохов собрал данные на всех владельцев таких авто и пустил их на так называемую оперативную доработку. Обходили по второму кругу мы всех владельцев и каверзные вопросы задавали.
Был в этом смысл. Некий приемчик психологический. Например, преступник поначалу наврал с три короба и думал, что отбрехался. Все вокруг него улеглось, считал, что спрыгнул, а тут второй раз органы заявляются и вопросики те же самые, неудобные задавать начинают. Если есть в чем каяться, первое, что человек подумает, что вычислили его все-таки, потому и пришли снова. А дальше два варианта: либо юлить будет, либо сознается.
Второй предпочтительнее, но и первый выдаст его. При таком раскладе разницу в поведении уловить можно. А там уже и дожимать. В мое время еще полиграф применить можно было. Детектор лжи он же. Вранье отменно приборчик показывал, считывая ритмы сердечные, давление и даже потоотделение.
Насколько я знал, первые чернильно-пишущие полиграфы в СССР уже изобретены сейчас, но распространение они не получат еще долго, и то потом их компьютерные сменят. В семидесятых они считаются мракобесием и лженаучным методом. Почему? Думаю, все дело в самих корифеях права и власть предержащих. Никто не хочет оголяться перед народом, а полиграф мог бы многое о них самих рассказать.
– Ну, рассказывай! – Федя заговорщически посмотрел на меня, как только мы вышли на улицу, подальше от лишних глаз и ушей.
– Думаю, сегодня оставим владельцев “Волг” в покое и сами попробуем прощупать Зинченко, без шума и пыли.
– Да я не про это!
– А про что? – недоумевал я.
– Сам знаешь, – надувшись, пробубнил Погодин. – А еще друг называется… Я же сам хотел ее проводить.
– Прости, друг, но Сонька не для тебя…
– Почему?! – встрепенулся Погодин, раздувая щеки. – Потому что я рожей не вышел или статью? Как ты?
– Нет, Федя, потому что ты хороший… А Сонька – повариха…
– У нас в стране – все работы хороши, – декларативно выдал Федя известный шаблон. – И хотел тебе напомнить, что ты тоже отнюдь не директор или парторг какой-нибудь, а всего лишь простой слесарь.
– Да я не про род деятельности, Сонька – она по жизни повариха. Все на вкус пробует, пенку снимает, а не понравится – выкинет. Сдерет с тебя шкурку, как с картофелинки, и в кипяток зашвырнет.
– В каком смысле – в кипяток?
– В переносном, Федя. У нее из таких, как мы целый бульон заготовлен на все случаи жизни…
– Ты думаешь, она блудница? Так это правда, что про нее говорят? Расскажи, что у вас было! Она что? Поцеловать себя на прощание позволила?
– Хуже, Федя. Держись. Только между нами. Сама первая поцеловала…
– Вот стерва!
– Почему стерва? Тебе она ничего не обещала, такой у нее характер, мужчин целовать любит. Не для тебя она…
– Это почему? – снова насупился он.
– На таких, Федя, не женятся, а тебе о семье уже думать пора. Сколько тебе? Тридцатка скоро.
– Вообще-то мне двадцать пять только стукнуло.
– Не обольщайся, друг, не успеешь оглянуться, и тебе уже за полтинник. Вместо жены пиво, вместо детей сигареты. Вместо тещи – язва с подагрой, и никому ты не нужен, кроме своего старого друга. Но и у друга может фляга свистнуть, однажды, он возьмет и убьет тебя.
– Какая мрачная картина… И кто же тот друг, что меня убьет? Не ты ли случайно?
Я стряхнул горечь прошлой жизни, вспомнил, где я и кто, и ответил:
– Это я так, гипотетически рассуждаю. И не про тебя вовсе, а вообще о жизни. Работа – это хорошо, но если на ней жениться, то когда-нибудь она тебя пережует и выплюнет, и ничего у тебя не останется. И тебя самого не останется.
– Ха! Ты сам пашешь за двоих! И предлагаешь мне поменьше работать!
– Предлагаю тебе жизнь свою устраивать, не затягивать…
– А ты? Сам-то бобылем ходишь! Парень видный, а с девками я тебя не видал.
– А мне, Федя, пока чужие жизни надо устроить, а со своей временно перебьюсь…
– Какие это – чужие? – Погодин принял это на свой счет. – Я что? Маленький?
– Ты нет, а Олег – да.
– Блин! Я и забыл про него совсем! Как он там?
– Да поправился уже почти. Молоток. Здоровьем в мать пошел. Несгибаемый. Вот только держат его в больничке положенные три недели. Пока не выписывают. Но я к нему каждый день наведываюсь. Книжки читаю, последний раз про Хоттабыча читал. Особенно ему понравилось. Пионер Волька там желания свои исполняет. Правда, всегда нелепо получается, но интересно.
– Удивляюсь тебе, Петров! Когда ты все успеваешь? И почему, скажи, ты так к мальчику этому привязался? Ну спасли мы его… Теперь-то он в безопасности… Пусть родственники о нем заботятся или государство, в конце концов.
– Чую, Федя, сломаться Олежка может, если судьба его баловать не будет. Не каждый такое выдержит. Видел он смерть матери. На глазах у него красным пояском задушили. Плохо это для психики детской.
Сам я думал, что если бы даже взрослый мужик, вот вроде Погодина хотя бы, такое увидел – и то переменился бы. Стоит ли удивляться, каким стал потом Олег. Может стать, если ничего не сделать.
– Ничего, время все лечит. Пройдут года и забудет, – пожал плечами мой напарник.
– Нет, Федя, большинство наших проблем ногами в детство упирается. Это психологи давно доказали.
– Не слышал…
– Не у нас, буржуйские, но и до нас это дойдет… Не хочу, чтобы Олег преступником вырос… Из больницы его скоро выпишут. Из родственников близких только бабушка есть. Та еще стрекоза. Лето красное пропела… Не хочет Олег к ней. Вот и опасаюсь, как бы чего не вышло с ним потом.
– И что делать будешь?
– А хрен его знает! У меня пока поживет, там видно будет. Матери, правда, еще ничего не говорил. Но она у меня умница, думаю, поймет. Главное – разрешение соответствующее получить.
– От бабушки?
– Она-то не против будет ребенка сплавить. От органов уполномоченных. Не знаю, кто этим занимается, честно говоря, не узнавал еще. Некогда было.
– Ясно, – Федя вздохнул. На секунду задумался и спросил. – А ты Соньку правда поцеловал?
– Твою мать! Погодин!
– Все-все, молчу… Какие планы на сегодняшней рабочий день? – он сделал вид, что ему наши с Соней амуры и правда не интересны. – Что-то неохота мне рыскать по хозяевам белых “Волг”. В печенках они у меня сидят! И главное, все злые такие и с пафосом. Мол, уже приходили из милиции, что, дескать, вам надо!
– А как ты хотел, “ГАЗ-24” это тебе не хухры-мухры! Почти десять тысяч стоит, а подержанная, через комиссионку купленная, и все пятнадцать.
Такой вот был парадокс в СССР. Новая машина стоила гораздо дешевле, потому что на подержанную не нужно было стоять в очереди годами. Были, конечно, способы получить квоту на новый автомобиль и без очереди из простых граждан: стать героем или выиграть в лотерею. Перспектива так себе, нереальная. Поэтому владельцы личных “Волг” автоматически причислялись к небожителям. Ну или, как минимум, к людям обеспеченным и занимающим верхнюю жердочку в курятнике.
– Надеюсь, скоро все изменится, – задумчиво проговорил Федя. – У каждого будет “Волга”, и людей перестанут оценивать по наличию у них дорогой машины.
Что-то все-таки в советском обществе не устраивало даже патриота Погодина.
– Не изменится. Миры меняются, а люди нет. К сожалению… А теперь по делу. Нужно как-то осторожненько осмотреть эту самую дорогую белую машину Зинченко.
– Как?
– Еще не придумал…
– А что мы там искать будем?
– Я откуда знаю, Федя! Все, что нехарактерно для владельца статусного автомобиля. Любые мелочи, что свяжут нас с убитыми. Может, заколку кто-нибудь там обронил, и она в щелку забилась. Веревка, которой душили. Не знаю. По месту смотреть надо. Еще бы квартиру его обыскать…
– Ты что? Горохов даже сказал, что дохлый номер!
– Так ясень пень, что не официально обшарить!
Тут Федя совсем дар речи потерял, мычал и разводил руками, а потом, наконец, смог вымолвить:
– Подсудное дело, Петров! Как-то не хочется мне в этом участвовать.
– Да не ссы, Федор. Не мы будем по квартире шарить, а профессионалы…
– Какие-такие профессионалы? Домушники, что ли? С ума сошел?
– Давно уже. Есть одна мыслишка у меня интересная. Вечером в одно место с тобой сгоняем.
– Ох, Петров! Вечно я с тобой в неприятности попадаю.
– Федя, ты хоть на оперативника стал похож. Когда мы с тобой познакомились, ты напоминал мне канцелярскую крысу. Очков только не хватало.
– Да есть у меня очки, – Федя опустил голову. – Просто носить их стесняюсь. В школе водолазом обзывали.
– Почему?
– Ну разве не помнишь? Присказка такая: “У кого четыре глаза, тот похож на водолаза.”
Я посмеялся и мягко хлопнул его по плечу. А еще говорит, что ему двадцать пять. Максимум – пятнадцать!
Вечером с Погодиным добрались на автобусе до нужной остановки. Прошли метров сто и оказались у гостиницы “Октябрь”. Мы поднялись по гранитным ступенькам широкого крыльца. Наверху, у резных массивных дверей с ручками под бронзу уперлись в дежурную улыбку все того же плечистого швейцара, что вот уже лет десять, наверное, стоял на этом бессменном посту. Все тот же безупречный мундир “генеральского кроя” с золотистыми пуговицами. Хотя костюмчик, скорее всего, другой. Просто копия прошлого. Выглядел уж больно с иголочки.
Привратник окинул нас опытным оценивающим взглядом и сразу опознал людей служивых. Не знаю, почему, вроде Федя на милиционера совсем не похож. Я слишком молод. Но швейцар в прошлом военный и, как бывалый рыбак, видел своих издалека.
Он не стал задавать лишних вопросов, мол, есть ли бронь на столик, на кого оформлен заказ и прочую чепуху, связанную с проходом внутрь. Он сразу понял, что внутрь мы пройдем в любом случае. Морды у нас решительные, и видно, что за нами стоит система правоохранительная.
– Вы к кому, молодые люди? – прямо спросил швейцар.
– По служебной необходимости, – небрежно бросил я и раскрыл перед усатой “гусарской” мордой присланные из Москвы корки генеральной прокуратуры. Моя гордость и карманная “амбиция” (ксива пришла из Москвы гораздо быстрее, чем обещал Горохов).
В удостоверении красным по белому и черным по всякому значилось: внештатный помощник следователя генеральной прокуратуры СССР Петров Андрей Григорьевич. Самое главное, слово “внештатный” не читать. Потому что все остальное звучит куда более красиво.
Погодин тоже сверкнул своими корочками, мол, милиция, розыск, но “придверный генерал” даже не посмотрел в его сторону, такая банальность после генпрокуратуры его никак не трогала. Он вытянулся в струнку, и рука его рефлекторно пошла к виску. Но бывший военный вовремя опомнился и вместо воинского приветствия чуть поклонился, учтиво распахнув перед нами дверь:
– Проходите, товарищи!
Мы шагнули внутрь, а я спиной чувствовал, как швейцар выдохнул с облегчением, радуясь, что не предложил нам купить заграничные сигареты из его набора фарцовщика. Так не только с работы можно было слететь, но и статью схлопотать.