Саня, ловя затылком наши с Погодиным взгляды, зашел в подъезд. Солнце скрылось за его спиной, придавленное мрачной дверью на ржавой пружине, и он очутился один на один с коммуналкой.
На площадке первого этажа Саша уперся во вторую дверь, не такую массивную и основательную, но заросшую сбоку застарелыми «бородавками» дверных звонков.
Возле каждой кнопки значились обычные советские фамилии: Гейнц, Исмаиловы, Пельш, Мехельсоны, а под всеми под ними красовался простой и понятный «Ковригин».
Саня сглотнул, вытер рукавом лоб и решительно надавил на нижнюю кнопку. Палец врезался в слой слипшейся пыли, уже почти что грязи. Эту кнопку явно давно не трогали, и звука, что логично, тоже не последовало. Водитель нажал снова, но ответом был лишь глухой звон посуды за дверью, чьи-то рутинные маты и мяуканье кота между делом. За филенкой двери явно кипела жизнь…
Саня потоптался, повздыхал и решился на некоторое преступление – нажал на другую кнопку, повыше. Через некоторое время дверь распахнулась, а на пороге появилась бабуля в косынке цвета горелого сахара и с ведром в морщинистой, но крепкой, как советская швабра, руке. Косынка чуть сбилась, напоминая фарцовую бандану, один глаз пенсионерки был сильно прищурен, отчего она походила на пиратку, не хватало только попугая на плече и трубки в зубах.
– Здравствуйте, – лишь успел произнести водитель, как бабка, не дав ему договорить и изложить цель визита, обернулась вглубь завешенного бельем, как фрегат парусами, коридора и прокричала:
– Люськ! А Люськ! К тебе хахаль припёрс-си!
– Извините, – возразил было Саня, – но я к товарищу…
– Вынеси воду, раз пришел, – снова оборвала его «пиратка» и мигом всучила ведро. – Под куст вылей, Исмаиловы опять уборную заняли, не дождёс-си…
Саша не стал отнекиваться и исполнил просьбу, сбегал и выплеснул сомнительную жижу (внутрь ведра заглядывать он побоялся) под многострадальный куст сирени. Судя по повислым ветвям, под него частенько что-то выливали, и точно не удобрения.
Когда вернулся, на пороге его уже встречала Люська. Деваха видная, в прямом смысле слова, на полголовы выше водилы, молодая, но с мужицким лицом и фигурой шпалоукладчицы.
– Ты кто? – недоуменно уставилась она на него.
Сашок опять раскрыл было рот, но, пока он робел и собирал слова, намереваясь пояснить, что он начинающий писатель, за спиной Люськи вырос мужичок в потрепанных трениках, тельняшке и с гнутой беломориной в желтых зубах.
– Я не вкурил, Люся, кто это? – мужичок выпустил клубы дыма, как волк из «Ну погоди», и с претензией уставился на деваху. – Ты что, это самое? Опять за свое?
Ростом он был не велик, но в плечах оказался пошире своей дамы, и голос у него грозный и недовольный, а рука в синюшных наколках по-хозяйски обнимала необъятный складчатый стан Люськи.
– Я к товарищу Ковригину! – выпалил наконец Саша, намереваясь решительно протиснуться в квартиру.
Ему это даже удалось. Граница щербатого порога была пересечена.
– Да не знаю я его! – пятилась Люська. – Марфа все выдумала! Не мой он хахаль!
– Ага! Как же! Заливай больше! – надувался ревностным гневом мужичок. – Только-только Петьку отвадил! А теперь еще и этот! – рыкнул «морячок», плюнув папиросой в визитера.
– Это недоразумение, товарищи, – пробормотал Саша, увернувшись от летящего бычка и натягивая глупую улыбку. – Я писатель, я…
Хрясь! «Морячок» с ходу зарядил ему в глаз. Сане показалось, что на миг стало светлее от посыпавшихся искр, он даже разглядел в глубине темного коридора велосипед и висящие на стене тазики.
Парень отшатнулся, выбираясь за фронт порога в парадную.
– А с тобой я позже разберусь, курва! – мужичок дернул Люську за руку, втаскивая ее в глубь квартиры, и захлопнул перед носом ошарашенного водителя дверь.
Сашок какое-то время так и стоял, схватившись за глаз, отчаянно хлопая вторым, как одноглазая сова на суку, и слушая приглушенные звуки ругани за дверью.
Но больше не пытался проникнуть в человейник.
– Черт знает что! – с досадой прошипел он и ретировался.
Вернулся дёрганым шагом к машине, где спешно юркнул на водительское место.
«Раненый» Сашок поведал нам о своих приключениях во всех красках, показывая назревающий фингал, и даже взывал к постулатам уголовного кодекса, мол, не положено по закону советских милиционеров посреди бела дня избивать, наказать надо дебошира по всей строгости.
– Накажем, – заверил я, – ты только скажи, дома Ковригин или нет?
– Я не знаю, не успел проверить, – водила беспомощно пожал худоватыми плечами, не справлявшимися с тяготами милицейской жизни. – Там сумасшедший дом какой-то, ведра с помоями выдают и в морду сразу бьют, я туда больше ни ногой.
– Ладно… – я выпустил из-за пояса рубаху из ткани в легкомысленную полоску, прикрывая кобуру, благо крой типовой советский – просторный, и без труда скрыл оружие на ремне. – Я пойду.
– Будьте осторожны, Андрей Григорьевич, там гном в тельняшке сильно злой. Вроде ростом неказист, а кулак, как молот.
– Разберемся, – хмыкнул я, оценивая свои актерские способности. – Сидите и не высовывайтесь. Моя очередь писакой притвориться. Эх… Хотелось все по-тихому сделать, а получается как всегда…
Через минуту у нужной двери с местами прожженными кнопками звонков стоял я. Позвонил сразу в несколько квартир. Заходить, так с музыкой, чего уж теперь…
Дверь и правда открыла бабка в сбившейся косынке, будто дежурила в коридоре. Сходу окинула меня подозрительным взглядом, примеривая на роль хахаля для Люськи. Видно, не подошел, потому что она недовольно буркнула:
– Чё нать?
– Добрый день, мадемуазель, – улыбнулся я по-интеллигентски, то бишь, по-писательски, – мне бы коллегу своего увидеть, товарища Ковригина.
– Не пущу, алкаш! – вдруг перегородила дорогу дряблой, но уверенной грудью хозяйка. – Ходют тут всякие!
Кем только меня ни называли за две мои жизни, но алкашом – в первый раз, даже обидно стало…
– Да какой же это алкаш, баба Марфа! – к нам подтянулась Люська, меряя меня от ботинок до макушки игривыми, как у располневшей козочки, глазками. – Ты сослепу разве не бачишь? Он же выбрит и гладок, как моя новая кастрюлька. Проходите, товарищ…
Я вежливо оттеснил бабушку, но напоролся на второй кордон. Коренастый в тельняшке с подозрением поглядывал то на меня, то на восторженное выражение лица своей пассии, которая явно ко мне благоволила и, завидев прилично одетого молодого мужчину, пускала в моем направлении флюиды.
Судя по всему, Люся была женщиной доброй, безотказной и всегда была рада гостям противоположного пола, чем очень злила «морячка».
Тот, наливаясь пунцом, на правах «владельца» Люськиного тела пробурчал:
– Вали отсюда, паря, вам тут медом, что ли, намазано?!
– Ковригин где? – не выходя из образа гладкой и интеллигентной «кастрюли», как можно мягче спросил я.
– Ты чё, не вкуриваешь? Пшёл прочь, грю! – мужичок привычным движением отправил свой дутый кулак мне в глаз.
Вжих! Я столь же привычно уклонился, а пролетарская рука в нетрудовых наколках провалилась в пустоту.
Мои пальцы невольно сжались в кулак, готовый выдать ответку, но избивать советских граждан, да еще и в таком общественном месте, как коридор коммуналки, негоже. Тогда я сшиб оппонента подсечкой.
Бум! Тот плюхнулся на пятую точку, ухватившись попутно за Люську. Та пошатнулась и смела висящий на стене велосипед и пару тазов. Грохот стоял такой, будто фашисты напали.
Из соседних комнат высунулись жильцы, а бабка запричитала, что хулиганы погром устроили.
«Морячок» вскочил и хотел было взять реванш. Вид у него был решительный, хоть и придурковатый.
Пришлось урезонить его пыл тычком в живот, раз русских слов с подсечками не понимает. Подвывая, он картинно сполз по стеночке, но снова дернулся, и тут же напоролся на мой кулак. Глазом. Обмяк после.
Эх… Хотелось, чтобы без видимых телесных, но не вышло, синяк-то явно будет. Что ж – зуб за зуб, глаз за глаз. Вот Сашок-то обрадуется…
А Люська в это время потянула меня за рукав:
– Пойдемте пока, он ведь всю коммуналку сейчас разнесет.
Но разносить коренастый ничего не стал. Сидел, очухивался. Пока он скулил и охал у стеночки, женщина уволокла меня к себе в комнату и плотно притворила за собой дверь.
– Скажите, – придавила она меня своим станом, заставляя сесть на диван в комнатке с обоями в потертый горошек. – А вы правда писатель?
– Я на заводе работаю, – гордо ответил я, осматриваясь, – а в свободное время рассказы пишу.
В моем представлении каждый уважающий себя писатель в СССР должен был начинать свою карьеру именно так. Из производственного цеха, через публикации в какой-нибудь местной заводской многотиражки типа «Верный литеец» или «Октябрьский гудок», в мир большой литературы.
– Так все же, где товарищ Ковригин?
Смутить меня и сбить с цели Люся, конечно, не могла.
– Нет его, – вдруг выдала хозяйка комнаты, – он редко здесь появляется.
– Вот как? Очень жаль. А я ему свой рассказик хотел показать… Где же мне его найти?
– Хотите чаю? – улыбалась во всю ширь круглого, как у Алёнушки, лица женщина, девушкой ее назвать язык не поворачивался, хотя по возрасту она была близка к студенческой поре.
Артачиться я не стал, разговор следовало переводить в доверительное русло, чтобы выведать как можно больше интересующей меня информации.
– С удовольствием выпью чашечку, – улыбнулся я в ответ.
Но вышло слишком приветливо, и мою улыбку Люська истолковала как зеленый свет к ее будущему замужеству, ну или, по крайне мере, к отношениям.
Она налила из мельхиорового электрического чайника (на ее счастье, он только вскипел) две кружки-бадьи кипятка, предварительно плеснув туда заварки из чайника поменьше – фарфорового, с рисунком ягоды-малины.
Не успел я опомниться, как из магнитофона на подоконнике уже лилась задорная песенка про малиновку и ее голосок, про забытые свидания и березовый мосток.
– Как вас зовут? – осведомилась хозяйка, придвинувшись ко мне поближе через стол, расположившись и обтекая табурет напротив, обтянутый вязаной паутинкой. Его сидушка утонула в телесах женщины, ножки жалобно скрипнули, но выдержали. Известно, что советские табуреты – самая крепкая в мире мебель, еще и девяностые переживет, а в моем времени перекочует на дачи – и там будет здравствовать.
– Простите, Люся, забыл представиться, Славик…
В это время за стенкой что-то ухнуло или пыхнуло. Звук такой, будто маленький взрыв, но без видимого ущерба. Следом раздался женский вопль:
– Баба Марфа! Вы опять! Да сколько можно?! Вы нас всех угробите! Мало вам участкового!
– Что это? – насторожился я.
– Не обращайте внимания, Слава, – женщина кокетливо закинула ляжку на ляжку, табурет опасно покачнулся, но снова выдержал. – Это баба Марфа спички экономит.
– Не понял…
– С войны еще у нее привычка эта дурацкая осталась, вот и поджигает газовую конфорку о другую конфорку. Если две кастрюльки поставить надо, она одну спичкой воспламеняет, а на второй газ выпускает, пока тот сам не загорится.
– А участковый причем? – разговор уходил немного в другое русло, но что уж тут сделаешь, меня разбирало любопытство.
Да и гостеприимная хозяйка пусть немного отвлечется от моей персоны.
– Да там такая история, – Люся с шумом отхлебнула чай, – однажды она форточку открыла, и так же газ включила на второй конфорке. Ветерок, видать, протянул его в сторону, и он успел на кухне накопиться, прежде чем вспыхнуть. А потом – бах! И Марфу в окно вынесло вместе с рамой. Упала она на куст сирени пышный, тот спружинил и, представляете, спас ее. Что тут было! Скорая приехала, а у Марфы ни одной царапинки. Так не бывает – вот что сказали врачи и все равно забрали Марфу в больницу искать хоть какие-то ранки.
Она посмотрела в сторону своего окошка, которое выходило, видно, в ту же сторону, и продолжила:
– Пришел участковый, мы ему все рассказали, а он не верит, мол, это вы старушку решили угробить, газ включили. Мы ему и яйца на потолке показали…
– Что?
– Так это Марфа в кастрюльке варила, – совершенно спокойно пояснила Люся, – они там четко отпечатались, и про экономию спичек поведали, а он одно твердит, что, мол, мы бабкиной жилплощадью хотим разжиться, изводим ее. А дальше что, вот сюжет! Он полез экспериментировать с плитой. Но не такой умелый, как Марфа, оказался, склонился низко над конфоркой. Брови и ресницы сгорели вместе с фуражкой. Убёг и протокол составлять не стал, пригрозил, что квартиру нашу на учет поставит как есть, и бабушку в обиду не даст… Да кому она нужна, Марфа наша?! Подумаешь, я разок ей в компот соли насыпала, так это за дело было. Она таз так повесила в коридоре, что когда ко мне мужчи… гости приходят, впотьмах обязательно его цепляют, тот по полу грохочет, и вся квартира знает, что ко мне пришел кто-то, никакой личной жизни. Ох, Слава, как же я устала… А у вас своя жилплощадь имеется? Вы не представляете, как тяжело интеллигентной девушке жить бок о бок с этими… – Люська скривилась и кивнула в сторону коридора. – С их извечным недовольством, среди носков дырявых и старых тапок, и с очередью в уборную.
– А как же ваш муж? Тот, что в тельняшке?
– Ха! – всплеснула холодцовыми руками Люся. – Да какой он мне муж! Сосед просто.
– Судя по его поведению, я подумал, вы близки, – уловив женские чаяния, я играл в жилетку психолога, дабы вывести информатора на нужный уровень доверительных отношений, все-таки про местоположение Ковригина я еще не успел узнать.
– Скажете тоже, – подхрюкнула Люська, – запотевший стакан с водкой – самое близкое ему существо! Давеча он за мной в ванной подглядывал в щелку, я ему говорю, заходи уже, коль невтерпеж, а он мне, представляете, что заявил? Мол, недосуг, а смотрит он, чьим я мылом моюсь… Вот мужики пошли!
За несколько минут чаепития я узнал всю подноготную рядовой советской коммуналки. Со времен, когда хотели «уплотнить» профессора Преображенского в подобных жилых помещениях, призванных ускорить индустриализацию и урбанизацию, утекло много воды, и первоначальный негатив утек вместе с нею в Лету. В коммуналках народились целые поколения, которые и не знали, что такое жить в отдельной квартире. Эти дети ходили друг к другу в гости в соседние комнаты, играли в войнушку и дрались бок о бок против чужаков из соседних дворов, вместе проводили время и дома, и на улице и становились больше, чем друзьями. В советской коммуналке дружат, ведут кухонные беседы, обсуждают политику, смертельно ссорятся и тут же мирятся, скандалят, изливают душу, утешают, отмечают вместе праздники на общей кухне, влюбляются – и подсыпают соль в компот. А вместо приветствия здесь привычна фраза: «Ты новый анекдот слышал?»
– Так что насчет Ковригина, – ввернул я свой вопрос между воздыханиями собеседницы. – Где мне его найти?
– Он на даче живет, – ответила Люся, отставив пустую чашку. – Говорит, здесь мы ему творить мешаем.
Она поводила рукой в воздухе, явно с подковыркой намекая, что витает её сосед в высоких сферах почем зря.
– Адрес знаете?
– Нет, но показать могу, бывала я у него, – ничуть не смутившись, заявила жертва коммунального бытия.
– Отлично, тогда, Люсенька, я вас попрошу проехать со мной, это очень важно для меня… Чую, что мой новый рассказ способен всколыхнуть советскую литературу, но чего-то в нем не хватает, я обязательно должен показать его Сильвестру Велиаровичу.
– Так Сильку выперли же? – вопрошающе уставилась на меня Люся. – Из этого самого… как его? Из кооператива ихнего писательского.
– Союза писателей, – поправил я.
– Ага, его самого. Он так переживал, пил горько, а потом вдруг встрепенулся, по столу как хрястнул на кухне кулаком, я как раз там пельмени варила и белье кипятила, и зло так процедил, что не оставит этого. Что тот, кто ему козни строит, будет еще больше опозорен, а потом и вовсе сгинет.
– Прямо так и сказал? – насторожился я.
– Угу… И кулаки сжал, что костяшки побелели, ему даже Марфа перечить не стала, что он шумит, тоже тогда испужалась. А баба Марфа у нас не из пугливых, она в войну трех фрицев собственными руками отравила, когда те на постой к ней завалились. Отваром лютика их сгубила.
– И что было потом?
– Чуть не расстреляли ее, благо партизаны спасли.
– Да я про Ковригина, он осуществил свою месть? И кого он винил в своих невзгодах?
– А я почем знаю? Этих писак не разберешь, у них одни клопы да божьи коровки в голове. Говорят не то, что думают, пишут не то, что говорят. Ой! Простите! – Люська прижала кулачищи к груди. – Вы ведь тоже из этих…
– Я больше к литейному делу привычен, чем по клавишам пишущей машинки стучать, – успокоил я.
На тренировки я давно не ходил, но прошлое боксёра-любителя должно было меня сделать хоть немного похожим на литейщика, хотя бы и в глазах Люськи.
– А вот не скажите, – улыбалась деваха, – вы на поэта похожи. Пальчики у вас белые, ногти, как у барышни. Это где ж такие цеха, в которых руки марать не приходится?
Ну надо же. Я быстро нашёлся:
– У нас все автоматизировано, ГДР-вское оборудование завезли, да и в отпуске я, в баньке отпарился, отмылся, так сказать. Ну так что? Дорогу покажете? На дачу Ковригина.
– Ага, – глазки женщины заблестели, – только переоденусь. Отвернитесь.
– Да я лучше выйду, – быстро ответил я, – жду вас на улице.
Я спешно выскочил из комнаты, дабы не оставаться наедине с не совсем одетой Люськой. Проходя мимо кухни, заглянул внутрь. У окна с кульком пельменей, прижатым к глазу, грустил «морячок» в компании бутылки столичной и бабы Марфы, а на потолке я заметил три округлых отпечатка. Хорошо тогда баба Марфа яйца отварила.