Мы не выбираем, как и когда умирать. Но от нас зависит, как мы проживем эту жизнь.
Самый тяжелый момент в моей жизни – когда я ехала за машиной «Скорой помощи», увозившей мою близкую подругу Элис в лечебницу. Как вспышка молнии среди хмурого апрельского неба, в памяти всплыла записка, которую Элис нацарапала в больничной палате: «Не позволяй им засунуть меня в это место!» Но Элис пробыла в больнице дольше положенного срока, и я не могла помешать ее переводу. Она была не в состоянии дышать без вентиляционного аппарата и нуждалась в комплексном круглосуточном лечении. Руки мои были скованы невидимыми оковами – совсем как руки Элис по ночам, чтобы не дать ей во сне нечаянно выдернуть трубки.
С детства мы с Элис были соседями. Она жила одна и с радостью приняла меня в своем сердце и чудесном большом доме из красного кирпича. Гостеприимство было для Элис естественной вещью. Она преподавала искусство, и голова ее была полна творческих проектов в любое время дня и ночи.
Мне нравилась ее старомодная мебель и уютный творческий беспорядок из серии «кое-что из ничего»: разные безделушки, стопки книг, маленькие подарочки для случайно зашедших друзей.
Лечебница гудела от кипучей деятельности и последних технологий; там была даже кухня, столовая и кабинет, – совсем как дома. Но это был не дом. Для Элис худший из ее кошмаров стал явью. В то утро, когда она увидела выстроившихся в ряд пациентов в колясках, – словно машины, вставшие на красный цвет, который никогда не сменится зеленым, – она сокрушенно покачала головой. По ночам она была прикована к постели, и ее глаза, не мигая, смотрели в пустоту, словно окна нежилого дома.
Зато персонал лечебницы организовал для Элис успешную программу реабилитации дыхания. Шли месяцы, а мы все цеплялись за надежду, что когда-нибудь она вернется в свой дом, который так любила. Но потом Элис пережила несколько рецидивов, и деньги на медицинские расходы кончились.
И вот в один совсем не прекрасный день на заборе дома Элис появилась табличка «ПРОДАЕТСЯ». Вскоре выстроилась очередь из покупателей – они копались в ее вещах и уносили с собой бесценные семейные реликвии. Со стороны зрелище напоминало похоронную процессию. Такое должно происходить после смерти, в отчаянии думала я, а не когда близкий человек еще жив и мечтает вернуться домой.
Я оплакивала не только беду Элис, но и свою собственную. Никогда больше не окунуться мне в теплую атмосферу ее дома. Несколько недель я не могла заставить себя навестить Элис. Горе шло за мной по пятам, настигало в самый неподходящий момент, стояло за спиной, когда я работала – в ту пору я занималась дизайном журнальных обложек.
Однажды поздно вечером я все-таки решилась к ней заглянуть. Она спала, и в неверном сумеречном свете поднятые перила ее кровати показались мне тюремной решеткой. Все ее скромные принадлежности были сложены кучкой на кровати: сумка, коробка с салфетками, недорисованные эскизы, ручки и прочие канцтовары. Взгляд мой упал на рулон наклеек с адресами. На них был адрес лечебницы, а не дома Элис, который мы обе так любили. Я с трудом сдержала слезы – так трагична была вся эта ситуация. Приходилось смириться с тем, что именно этот адрес станет для Элис постоянным, пока она не попадет на небеса.
– Боже милостивый, – молила я. – Помоги нам обеим… сделай что-нибудь.
Я похлопала Элис по плечу, чтобы разбудить, и зажгла ночник у ее крохотной кровати.
– Это я, Роберта, – шепнула я, стараясь придать голосу веселые нотки.
Лицо Элис озарила улыбка. В темноте ночи она казалась странно многообещающей.
– Опусти мои перила, милая, – попросила она. Затем подтянула ноги, чтобы освободить для меня место, и похлопала по нежно-розовому покрывалу, взбивая его, чтобы я могла сесть на край постели.
Я присела между Библией и требником. Они были разложены в ногах кровати, словно коврик с надписью «Добро пожаловать!».
– Я припасла для тебя кое-что с ужина, – сказала она, доставая из тумбочки две ванильные вафли в бумажной салфетке.
– Элис, это же мои любимые! – выдохнула я. – Ты не забыла!
– Загляни за занавеску. Там для тебя есть еще кое-что.
В коробке из-под резиновых перчаток, обернутой в веселенькую бумагу, стояла баночка с саше. Элис помешала его пальцем, чтобы выпустить на волю пряный аромат.
– Корица, – пояснила она. – Чтобы у тебя на кухне всегда вкусно пахло.
Накануне вечером я пила дорогой кофе с печеньем за столом, накрытым старинной кружевной скатертью и сервированным тончайшим хрусталем и фарфором. Идеальная картинка, которая через несколько месяцев будет красоваться на обложке глянцевого журнала о декоре. Но все это не шло ни в какое сравнение с искренним жестом Элис, ведь она делилась последним, что у нее было.
Внезапно тоска в моей душе сменилась умиротворением от осознания простой истины: дом там, где твое сердце, он с тобой повсюду, где бы ты ни был.
Это была одна из наших лучших встреч с Элис. Мы вспоминали ее старый дом и благодарили Господа за новый. Она с волнением сообщила мне, что ведет кружок рукоделия, а я радостно приняла ее совет по выбору обоев в мою комнату. Когда пришла пора уходить, Элис заковыляла вслед за мной по длинному коридору.
– Обо мне здесь прекрасно заботятся, – заверила она меня. – Даже газонокосильщика искать не нужно.
Я направилась к машине, а Элис остановилась в дверях. На ней был новый халат, который я ей привезла. Она помахала мне и послала воздушный поцелуй. Уходя, я краем глаза увидела, что она уже смеется вместе со своей новой семьей. Молитвы и ее искреннее гостеприимство сделали свое дело. Сердце Элис нашло свой дом, а вместе с ним – и мое.
Путник пришел в большой город и спросил сидящую у дороги пожилую женщину:
– Какие люди живут в этом городе?
– А какие они были там, откуда ты пришел?
– Ужасные, – ответил путник. – Злые, бесчестные, в общем, отвратительные.
– Что ж, – сказала женщина, – таких ты найдешь и здесь.
Едва ушел первый путник, как появился второй, и тоже спросил о жителях города. И снова старуха попросила его рассказать о людях там, откуда он пришел.
– Хорошие люди: честные, трудолюбивые, щедрые. Мне было жаль с ними расставаться, – сказал путник.
– Значит, ты встретишь их и в этом городе, – молвила мудрая женщина.
Что подходит одной душе, не подойдет другой. Может быть, то, чем вы занимаетесь, покажется окружающим странным.
«Великаны, колдуны и гномы» – так называлась наша игра.
Родители ушли по своим взрослым делам, оставив на меня 80 детей в возрасте от 7 до 10 лет. Я собрал эту армию в церковном зале и объяснил правила игры. Играют почти как в «камень-ножницы-бумага», только процесс немного сложнее и предполагает более обдуманные ходы. Но в конечном счете все сводится к обычным догонялкам, где все бегают и кричат до тех пор, пока становится совершенно не понятно, кто на чьей стороне, кто победил, а кто проиграл. Распределить целую ораву галдящих школьников на две команды, рассказать про игру, обговорить индивидуальный имидж команд не так-то просто, но мы взялись за дело с правильным настроем.
Когда общий ажиотаж достиг предела, я крикнул:
– Теперь вам нужно решить, кто вы: ВЕЛИКАН, КОЛДУН или ГНОМ!
Все загомонили, определяясь, и среди этой куча-мала я вдруг почувствовал, как меня кто-то легонько дергает за штанину.
Маленькая девочка, глядя на снизу вверх, серьезно спросила:
– А русалкам куда?
– Русалкам? – переспросил я после долгого – очень долгого! – молчания.
– Да. Видишь ли, я – русалка.
– Русалок не бывает.
– Еще как бывает, я же есть!
Она не относила себя ни к великанам, ни к колдунам, ни к гномам. Она уже выбрала свою категорию и не собиралась стоять в сторонке, пока другие играют, – она была твердо намерена участвовать, не поступившись своим достоинством и личностью. Осталось лишь определить место русалок. То, что оно найдется и что я знаю, где оно, не вызывало у нее сомнений.
Но где же оно – место для русалок? Для тех, кто не похож на других, кто не вписывается в общепринятые нормы и не помещается в стандарты и рамки? Ответ на этот простой вопрос – залог успешной организации школы, нации и целого мира.
Что я ответил? Что ж, мне иногда удается дать правильный ответ:
– Место русалки – здесь, рядом с Морским царем! (Вернее, рядом с его Шутом, подумал я про себя.)
Так мы и стояли, взявшись за руки, вместе проверяя выстроившиеся перед нами отряды великанов, гномов и колдунов.
Это неправда, что русалок не бывает. Во всяком случае, одну из них я знаю лично – ведь я держал ее за руку.
Мы видим вещи не такими, каковы они есть, а такими, каковы мы сами.
Однажды, когда миссис Смит сидела в приемной у врача, в кабинет вошли маленький мальчик и его мама. Миссис Смит обратила на него внимание, потому что на одном его глазу была повязка. Она поразилась тому, с какой небрежностью он относился к потере глаза.
В тот день пациентов было много, так что миссис Смит успела поболтать с матерью мальчика, пока он играл с солдатиками. Сначала он сидел тихо, расставив своих солдатиков на подлокотнике стула. Затем так же тихо перебрался на пол, поглядывая на маму. Наконец миссис Смит решила спросить мальчика, что случилось с его глазом. Он задумался, затем приподнял повязку:
– Ничего с ним не случилось, просто я пират! – и продолжил играть.
Миссис Смит потеряла ногу ниже колена после автокатастрофы и пришла к врачу узнать, достаточно ли она зажила, чтобы подобрать протез. Она собрала все свое мужество и все-таки чувствовала себя инвалидом. Умом она понимала, что потеря ноги не должна влиять на ее жизнь, но в душе никак не могла преодолеть этот барьер. Врач посоветовал ей метод визуализации, и она изо всех сил пыталась выстроить в воображении оптимистичную картинку. И все равно мысленно она видела себя инвалидом.
Но слово «пират» изменило ее жизнь. Внезапно она представила себя Долговязым Джоном Сильвером, стоящим на палубе пиратского корабля. Ноги у нее широко расставлены, одна – деревянная. Руки уперты в бока, голова высоко поднята, плечи развернуты. Она улыбнулась надвигающемуся шторму. Шквалистый ветер развевал ее плащ и волосы. Мощная волна разбилась о борт корабля, обдав ее холодными брызгами. Судно накренилось и взревело, борясь с бурей. Но она стояла – непоколебимая, гордая, бесстрашная. В этот миг образ инвалида исчез без следа, на смену ему пришла новообретенная храбрость.
Через несколько минут ее вызвала медсестра. Когда она неуклюже направилась к кабинету на своих костылях, мальчик посмотрел на ее ногу:
– Леди, – спросил он. – А что у вас с ногой?
Его мама ужасно смутилась.
Миссис Смит посмотрела на свой обрубок и ответила с улыбкой:
– Ничего. Просто я тоже пират.
Наше богатство не в том, чем мы владеем, а в том, без чего не можем обойтись.
Квартира у Сэнди такая маленькая, что, придя домой с покупками, она первым делом думает, что передвинуть, чтобы освободить для них место. Каждый день она трудится не покладая рук, чтобы обеспечить себя и свою четырехлетнюю дочь – пишет статьи и делает разную случайную работу. Бывший муж давно скрылся в неизвестном направлении и, возможно, никогда больше не появится на горизонте. Машина часто решает взять выходной и отказывается заводиться. Тогда передвигаться приходится на велосипеде (если, конечно, погода позволяет), пешком или просить о помощи друзей.
Сэнди даже не мечтает о том, без чего не может обойтись большинство американцев: о телевизоре, микроволновке, магнитофоне и дорогих кроссовках. Весь ее скромный заработок уходит на простую, но сытную еду, теплую одежду, однокомнатную квартиру, выплату студенческого кредита, книги для дочери, самые необходимые лекарства и редкие утренние походы в кино.
Сэнди оббила, наверное, все пороги, пытаясь найти приличную работу, но везде что-то не так: то ей не хватает опыта, то должность неподходящая, то график не оставляет времени на общение с ребенком.
В истории Сэнди нет ничего необычного: многие родители-одиночки и пожилые люди вынуждены бороться с экономической структурой, застряв между финансовой стабильностью и нищетой, позволяющей получать субсидии от правительства.
Но Сэнди отличает ее взгляд на вещи.
– Вещей у меня не так уж много, да и в концепцию «американской мечты» я не вписываюсь, – призналась она мне с искренней улыбкой.
– Это тебя беспокоит? – спросил я.
– Иногда, – вздохнула она. – Когда я вижу ровесниц моей дочери в красивой одежде, с кучей игрушек, ездящих в дорогих машинах и живущих в больших домах, мне становится грустно. Все мы желаем добра своим детям.
– И все же ты не ожесточилась.
– Зачем? Мы ведь не голодаем, не мерзнем, и все, что нужно для жизни, у меня есть.
– Что же это? – спросил я.
– Я считаю, что сколько бы у тебя ни было имущества и сколько бы ты ни зарабатывал, по-настоящему нужно оберегать только три вещи, – ответила она.
– Что значит «оберегать»?
– Ну, следить, чтобы никто не отнял их у тебя.
– И что же это за вещи?
– Во-первых, твои эмоции; во-вторых, твои друзья; и в-третьих, то, что ты взрастишь в себе, – не задумываясь, ответила она.
Для Сэнди «эмоции» – это не что-то масштабное. Это простые радости от общения с дочерью, от прогулок по лесу. Это удовольствие послушать музыку, принять горячую ванну или испечь хлеб.
О друзьях она говорит больше:
– Настоящие друзья – это те, кто всегда с тобой, даже если они на время исчезают из твоей жизни. Вы можете встретиться спустя годы там же, где расстались, и даже когда они умирают, то все равно остаются жить в твоем сердце.
Что же до эмоций, которые каждый сам в себе взращивает, об этом Сэнди сказала:
– Это зависит от человека. Я, например, не даю волю горечи и грусти.
– А какие же эмоции ты стараешься растить? – спросил я.
Сэнди тепло посмотрела на свою дочку, затем – снова на меня. Глаза ее светились нежностью, благодарностью и искрящейся радостью.
– Вот эти, – ответила она.
Как мать двух весьма активных мальчиков семи лет и одного года, я всегда боюсь, что они что-нибудь сломают в доме, который я с такой любовью обставляла. В азарте игры они могут нечаянно столкнуть со столика мою любимую лампу или еще как-нибудь нарушить тщательно наведенный порядок. В такие опасные моменты я вспоминаю слова моей мудрой свекрови Руби.
У Руби шестеро детей и тринадцать внуков. Она – само воплощение мягкости, терпения и любви.
Однажды на Рождество все дети и внуки, как обычно, собрались у Руби. Всего за месяц до этого она купила чудесный белый ковер вместо прежнего, который служил ей верой и правдой больше 25 лет. Руби очень нравилось, как новый ковер вписывается в интерьер.
Мой деверь Арни вручил подарки племянникам и племянницам – их любимый домашний мед с собственной пасеки. Все были в восторге. И тут как назло восьмилетняя Шина пролила мед из своей баночки прямо на бабушкин новый ковер, растянув след по всему первому этажу.
В слезах Шина бросилась на кухню:
– Бабушка, я пролила мед прямо на твой новенький коврик!
Бабушка Руби опустилась на колени, посмотрела с нежностью в заплаканные глазки Шины и сказала:
– Не волнуйся, милая, меда у нас еще полно.
Был 1933 год. Меня уволили с работы, лишив возможности хоть как-то поддерживать семью. Единственным кормильцем осталась моя мать, которая зарабатывала тем, что шила одежду для других. Но она заболела и несколько недель не могла работать. Нам отключили электричество, ведь мы не могли больше оплачивать счета. Потом отрезали газ. Потом – воду. Правда, Департамент здравоохранения заставил вернуть нам воду в санитарно-гигиенических целях.
В холодильнике было шаром покати. К счастью, у нас был свой огород, и собранный урожай мы готовили на костре на заднем дворе.
Однажды моя сестра, прибежав из школы, объявила:
– Завтра нам надо принести в школу что-нибудь для бедных.
– Не знаю, есть ли кто-то беднее нас, – начала было мама, но ее мать, которая жила вместе с нами, положила руку ей на плечо, чтобы она замолчала.
– Ева, – сказала она. – Если ты в таком возрасте внушишь ребенку мысль, что она «бедная», она так и останется «бедной» на всю жизнь. У нас есть банка домашнего варенья – пусть возьмет ее.
Бабушка нашла салфетки и кусок розовой ленты, которой она обернула банку с остатками варенья. На следующий день сестра гордо отправилась в школу со своим «подарком для бедных».
С тех пор, если у кого-то возникала проблема, моя сестра, как само собой разумеющееся, предлагала свою помощь в ее решении.
Мой друг Марк Тукер делает мультимедийные презентации и выступает с ними по всей стране. Однажды вечером после выступления на Восточном побережье к нему подошла женщина и сказала:
– Вам обязательно нужно использовать в шоу музыку моего сына.
Марк принялся объяснять ей процедуру. Сначала ее сын должен сделать демозапись – не обязательно профессиональную, можно просто сыграть пару аккордов на гитаре у себя в спальне. Так у Марка появится представление о том, какую музыку он сочиняет.
Выслушав подробности, женщина насмешливо посмотрела на него и сказала:
– Мой сын – Билли Джоэл[7].
Оправившись от шока, Марк тут же заверил ее, что, конечно же, ее сыну не нужно присылать никакой демозаписи! Затем он послушал композицию, которую, по мнению женщины, должен был выбрать. Она считала, что в этой песне содержится важная мысль о самооценке, которая отлично впишется в концепцию Марка.
Эта композиция уходила своими корнями в детство ее сына. В юности Билли Джоэл постоянно хотел быть кем-то другим, не похожим на себя. Его дразнили в школе, потому что он был ниже остальных детей. Он часто жаловался, что ему плохо, и был абсолютно уверен: стань он чуточку повыше, все в его жизни изменится.
Разумеется, мать считала своего сына самым лучшим, поэтому всякий раз отвечала:
– Не переживай. Тебе вовсе не обязательно быть похожим на кого-то еще – ты и так отличный парень. Все мы уникальны, все мы разные. И ты тоже можешь поделиться с миром чем-нибудь прекрасным. Я люблю тебя таким, как есть.
Помните старую поговорку о том, что слова иногда возвращаются и не дают нам покоя? И здесь слова матери, беззаветно любившей своего сына, вернулись спустя долгие годы в виде песни. Повзрослев, Билли Джоэл понял, кто он на самом деле и что его истинное призвание – творить музыку. Миллионам людей нужно услышать сердцем строки его песни, завоевавшей премию «Грэмми»:
Не меняйся, чтобы угодить мне
Я люблю тебя таким, как есть…[8]
Когда мать Терезу спросили, как ей удается сохранять молодость при такой напряженной жизни, она ответила: «Иногда радость на сердце полезнее, чем услуги косметолога».
На День матери Джейни выбрала особенный подарок для своей мамы Бесс. Она отложила деньги от своей первой скромной зарплаты, чтобы купить подарочный сертификат к стилисту.
В назначенный день молодая девушка привела свою робкую, ничем внешне не примечательную мать в мою студию. Пока я подбирала цвета для макияжа, Бесс призналась, что давно уже ушла в заботы о семье, махнув на себя рукой. Она никогда не задумывалась о том, как смотрится на ней одежда или как правильно краситься.
Я работала кистью, и ее лицо преображалось. Наложив румяна и помаду, я предложила ей взглянуть на себя в зеркало. Она смотрела долго-долго, как будто разглядывала незнакомку, придвигаясь к своему отражению все ближе и ближе. Затем, открыв от изумления рот и глаза, она легонько коснулась зеркала.
– Джейни, иди сюда! – позвала она дочь и показала на свое отражение: – Смотри-ка! Да я же просто красавица!
Молодая девушка улыбнулась, в глазах ее блестели слезы.
– Да, мама, ты всегда была красавицей!
Твердили в детстве Анджеле —
Родители всегда:
«Во всякой ситуации
Умей ответить «да».
И если дочка Анджела
Пыталась «нет» сказать,
Была она наказана,
Отправлена в кровать.
Росла она тихонею
И слушалась всегда,
И на любую просьбу
Всем говорила «да».
И в школе нашу Анджелу
Хвалили каждый день
За то, что не шалила
И помогала всем,
Легко учила правила,
Прилежною была.
И так до выпускного
Девчушка доросла.
Друзья любили Анджелу
За то, что никогда
Она не расставалась
С коротким словом «да».
Но что в душе у Анджелы,
Попробуй угадай,
Когда на все вопросы
Одно лишь слово «да».
Вот замуж вышла Анджела,
Легко супругу с ней,
Вот дети, дом и хлопоты
В мельканье пестрых дней.
Ты счастлива ли, Анджела?
Ответит, как всегда,
чуть слышно и покорно
Постылое ей «да».
Хоть муж достался правильный
И дети – молодцы,
Ничто ее не радует,
И дни, как близнецы.
И как-то лежа в спальне
В рождественскую ночь,
Молила Бога Анджела
Хоть чем-то ей помочь.
И говорила Анджела,
Что жизнь ей не мила,
Что в этой жизни Анджела
Счастливой не была.
И на молитвы жаркие
Ей послан был ответ:
Холодное, короткое
Простое слово «нет».
Проснулась утром Анджела,
А может, не она,
Совсем другая женщина,
Другая мать, жена.
Отныне и навеки
Ей ясен стал ответ:
На все, чего не хочешь,
Умей ответить «нет».
«О нет, я не согласна!
Я не хочу, о нет!
Я не пойду, не буду,
И это мой ответ.
О нет, я так устала,
Я занята, о нет!
И помогать не стану,
Могу лишь дать совет».
Развязку всей истории
Мы рады изложить:
Теперь у нашей Анджелы
Совсем другая жизнь!
Как сон кошмарный, в прошлое
Покорность отошла,
И день ее заполнили
Любимые дела.
Друзья явились новые
И целый мир затей,
Иначе стала Анджела
Воспитывать детей:
«Во всякой ситуации
Умейте рассуждать.
На то, что вам не нравится,
Умейте «нет» сказать.
Ведь тот, кто сам по правилу
Такому же живет,
Кто знает радость выбора,
Отказ всегда поймет».
Желание делиться не делает человека щедрым, оно делает его свободным.
Обычно она спала рядом с отделением почты на Пятой авеню. Уже за несколько метров чувствовался запах мочи, просачивающийся сквозь слои грязной одежды, и запах гниения из ее почти беззубого рта. Если она не спала, то бормотала что-то бессвязное.
Как-то на День благодарения у нас осталось столько еды, что я собрала ее и поехала к почте.
Была холодная ночь. Листья кружились по улице, где почти никого не было – все, кроме немногих несчастливцев, находились в своих теплых домах. Но я знала, что разыщу ее.
На ней была та же одежда, которую она носила летом: несколько слоев шерсти покрывали ее старое, скрюченное тело. Ее тощие руки вцепились в бесценную магазинную тележку. Она сидела на корточках у проволочной ограды перед детской площадкой. «Почему она не выбрала другое место, где меньше дует?» – подумала я и решила: она обезумела и уже не понимает, что лучше прижаться к дверям.
Я остановила свой блестящий автомобиль у обочины, опустила стекло и сказала:
– Мама… вы не хотите…
Я сама была шокирована словом «мама». Но она была… такой… у меня не укладывалось это в голове.
Я сказала снова:
– Мама, я привезла вам немного еды. Не хотите индейку с начинкой и яблочный пирог?
Старуха взглянула на меня и произнесла очень ясно и отчетливо, а ее два нижних зуба шатались, пока она говорила:
– Ах, благодарю, но я совершенно сыта. Лучше отдайте еду тому, кому она сейчас нужна.
Слова звучали четко, а манеры были царственными. После чего я была забыта – ее голова снова погрузилась в пакеты.
Жизнь – это либо дерзкое приключение, либо ничто.
Я стендап-комик. Я работала на радиостанции Нью-Йорка и рассказывала о погоде в образе Джун Ист (пропавшей сестры Мэй Уэст[9]). Однажды мне позвонила сотрудница «Дейли Ньюс» и сказала, что хочет написать обо мне статью.
После интервью она спросила:
– Чем вы планируете заниматься дальше?
Честно говоря, я вообще ничего не планировала и, чтобы потянуть время, спросила, что она имеет в виду. Она ответила, что хотела бы следить за моей карьерой. С ума сойти! Журналистка из «Дейли Ньюс» говорит, что я ей интересна! Я решила ее не разочаровывать и ляпнула первое, что пришло в голову:
– Да вот, подумываю побить рекорд Гиннесса как самая быстро говорящая женщина.
На следующий день вышла статья, в которой, среди прочего, были мои слова о рекорде. В пять часов вечера мне позвонили из «Шоу Ларри Кинга»[10] и пригласили поучаствовать. Они хотели, чтобы я попробовала побить рекорд. Сказали, что заедут за мной в восемь – то есть в тот же вечер!
Начнем с того, что о «Шоу Ларри Кинга» я никогда не слышала, а когда женщина заявила, что звонит с канала «Манхэттен», я подумала: «Порнушка, что ли?» Но она терпеливо объяснила мне, что это шоу общенационального масштаба и от таких предложений не отказываются – сегодня или никогда.
В тот вечер у меня была запланирована программа. Нужно было найти себе замену на семичасовое шоу, и я принялась обзванивать знакомых комиков, пока не нашла того, кто согласился поработать вместо меня.
Только потом я задумалась: а что, собственно говоря, я буду делать? Я позвонила в редакцию Гиннесса, чтобы узнать, как побить рекорд самого быстро говорящего человека. Там ответили, что нужно прочесть что-нибудь из Шекспира или из Библии. Я принялась повторять девяносто первый псалом, охранительную молитву, которой научила меня мать. С Шекспиром мы никогда не ладили, так что все мои надежды были на Библию. Я тренировалась снова и снова. Меня охватила дикая смесь волнения и возбуждения.
В восемь вечера за мной заехал лимузин. Всю дорогу я повторяла свою скороговорку, и к тому моменту, как мы приехали на студию, язык у меня совсем заплетался. Я спросила дежурную:
– А если я не смогу побить рекорд?
– Для Ларри это не важно, – заверила она. – Главное – чтобы в первый раз ты попробовала именно в его шоу.
Тогда я подумала: «Что такого страшного может со мной случиться? Выставлю себя дурой на всю страну? Подумаешь! Переживу. А вдруг я все-таки побью рекорд?»
Я решила выложиться по полной – и получилось! Я стала самой быстро говорящей женщиной: произнесла 585 слов в минуту перед зрителями канала. Через год я уже побила свой рекорд, на этот раз произнеся 603 слова в минуту. Я была на пике карьеры.
Меня часто спрашивают, как мне это удалось и как мне вообще удается то, что я делаю, – например, в первый раз прочесть лекцию, впервые выйти на сцену или прыгнуть с «тарзанки». И я отвечаю: моя философия проста. Я всегда сначала говорю «да», а потом спрашиваю себя, что нужно сделать, чтобы этого добиться. Следующий вопрос: «Что самое страшное может со мной случиться?» Ответ: я не добьюсь поставленной цели. А самое лучшее, что со мной случится, – у меня все получится!
Больше ничего не нужно: просто будь собой и наслаждайся жизнью!
Мать всегда учила меня не разговаривать с незнакомцами – хотя сама разговаривала. В очереди. В магазине «Маршалл Филд», выбирая сумку. В лифте, когда он поднимался слишком медленно, а остальные молчали, озабоченно уставившись на кнопки. В аэропорту, на футбольном матче, на пляже…
К счастью, я прислушивалась к ее совету, только когда незнакомцы имели особенно устрашающий вид. Сейчас, вспоминая, как моя мать заговаривала с кем-нибудь, я улыбаюсь, но когда я была подростком, мне было страшно неловко.
– Вот и моя Линн покупает свой первый бюстгальтер, – сообщила она женщине, выбиравшей нижнее белье вместе с дочерью-подростком в местном супермаркете. Мне хотелось убежать и спрятаться за ближайшим банным халатом, но вместо этого я прошипела сквозь зубы:
– М-мама!!
Мне стало немного легче, когда мама второй девочки сказала:
– Мы пытаемся подобрать лифчик для Сары, но они все слишком большие.
Не все отвечали на мамины реплики. Кто-то натянуто улыбался и отворачивался, кто-то и вовсе не обращал внимания. Я видела, что ей немного обидно, но она пожимала плечами, и мы шли дальше. Частенько я уходила бродить по магазину одна, а вернувшись, обнаруживала, что она опять с кем-то болтает. Иногда я боялась потерять ее где-нибудь в толпе, но потом слышала ее мелодичный смех и что-нибудь вроде «да-да, я тоже!».
Этими непринужденными беседами мама научила меня простой истине: наш мир слишком велик – или слишком мал, кому как больше нравится, – чтобы не найти времени на общение друг с другом. Она не давала мне забыть, что все женщины связаны особым родством, хоть мы и разные. Даже в самых обыденных вещах есть нечто, что всех нас объединяет. Может быть, поэтому мы предпочитаем бумагу пластику, считаем, что полосатый свитер всегда пригодится, и чувствуем, как от национального гимна по спине бегут мурашки.
Одно из последних воспоминаний о маме – когда она лежала в больнице, исхудавшая до 38 килограммов после рака груди. До смерти ей оставалось всего несколько часов, а она слабо улыбалась и рассказывала медсестре, как лучше сажать тюльпаны.
Я молча стояла в дверях, мне хотелось плакать, и вместе с тем меня охватила волна любви и тепла. Мама научила меня видеть весну в других людях. И я никогда этого не забуду, особенно сейчас, когда сама, повернувшись к кому-нибудь, спрашиваю: «А вам нравится, когда…»
Добрые слова коротки, и произнести их легко, но эхо их звучит бесконечно.
– Как тебе не стыдно! В шестом классе, а ведешь себя как безбожная язычница! – рыкнула миссис Бримм, толкая меня на скользкую деревянную скамью в кабинете директора.
Между собой мы прозвали ее миссис Хрумм. Повезло мне, нечего сказать: она оказалась на школьном дворе в тот момент, когда я решила преподать давно заслуженный урок худшему из своих мучителей, Джонни Уэлсону.
Сам вид учительницы был устрашающим: строгое черное каре обрамляло белые-белые, как у гейши, щеки, подведенные карандашом брови строго изогнуты, кремнево-черные глаза гневно сверкали.
Она была так не похожа на статную миссис Петерсон, мою классную руководительницу. У той, даже когда ее лицо оставалось серьезным, казалось, что губы вот-вот тронет улыбка. Но миссис Петерсон в этот момент не было видно. «Никому до меня нет дела», с горечью и негодованием подумала я, борясь со страхом. «Джон и остальные могут сколько угодно щипать и пихать меня, ставить подножки и обзываться, но стоит мне дать им сдачи, как появляется она – и оказывается, это я во всем виновата!»
– Когда ты наконец повзрослеешь и начнешь вести себя как леди…? – прошипела миссис Бримм, с отвращением выпуская мою руку. – Сиди здесь! Мисс Мосс, – скомандовала она, и из-за шкафчика показалось робкое лицо секретарши. – Смотрите, чтобы эта малолетняя преступница никуда не сбежала!
Вытянув морщинистую шею, словно испуганная курица, мисс Мосс взглянула на мое забрызганное грязью лицо и на свирепую миссис Бримм, махнула рукой в сторону внутреннего кабинета и вернулась на свое место. Миссис Бримм пулей влетела в кабинет мистера Свенсена, с шумом захлопнув за собой дверь, но я все же слышала долетавшие оттуда восклицания вроде «Совершенно невозможно!» и «Позор!».
Мисс Мосс, пригнувшись, перекладывала бумажки на своем столе и зачем-то открывала и закрывала ящики, а я пыталась тайком осмотреть свое правое плечо.
За это плечо меня любили щипать самый популярный мальчик в классе Джон Росс и его лучший друг Джон Уэлсон, попутно награждая меня прозвищами типа «Каланча», «Пугало», «Жестяной рот», «Тупица» или (за мои тяжелые ботинки) «Линда Легри Семимильные сапоги» (впрочем, мне это сравнение даже льстило, ведь Саймон Легри[11] на всех наводил ужас).
Я и сама понимала, что не красавица. В то время я уже достигла своего нынешнего роста – 176 см, – а год назад перенесла полиомиелит и стала «тощей, будто ощипанная ворона», как любила повторять моя бабушка.
Я носила скобки на верхних и нижних зубах, а корректирующая обувь и ненавистные очки не прибавляли мне красоты. И хотя я сутулилась, чтобы казаться ниже, все равно была самой высокой девочкой во всей школе. Вдобавок ко всему, меня оставили на второй год – якобы чтобы наверстать пропущенное за месяцы болезни, но на самом деле чтобы хоть как-то вытянуть мою плачевную успеваемость. Моя мать возлагала большие надежды на миссис Петерсон, невозмутимую руководительницу шестого класса. Она даже своим приятельницам по Клубу Женщин Колледжа призналась: «Может, хоть она сделает из Линды человека».
Была только середина ноября, а я уже в третий раз с начала года оказывалась в кабинете директора за драку.
Дверь распахнулась, и с финальным «…просто возмутительно!» оттуда вылетела миссис Бримм. Мистер Свенсен с усталым лицом ждал в дверях и, казалось, чувствовал себя еще более поверженным, чем я. «Если миссис Петерсон еще не передумала делать из меня человека, – подумала я, – лучше бы ей поторопиться!»
Через неделю, после пяти дней отстранения от учебы, наказаний дома, громкой выволочки от обоих родителей и визита к родителям Джонни Уэлсона, где я должна была «извиниться» самым спокойным голосом, на который только была способна, я наконец вернулась в школу.
Теперь я стояла за дверями класса, слушала веселый шум внутри, и от одной мысли, что я увижу самодовольные рожи одноклассничков, меня тошнило. Вдруг чья-то рука коснулась моего плеча, и ласковый голос миссис Петерсон произнес:
– Ну наконец-то! Господи, Линда, я так по тебе скучала!
Я посмотрела в ее глаза, обрамленные сеточкой морщин, а она широко улыбнулась мне.
– Я хочу кое о чем тебя попросить, – продолжала она, ведя меня за собой. – Я тут подумала, что наш класс надо немного украсить. Может быть, мы нарисуем на стене вставшую на дыбы лошадь – вроде тех, что ты рисуешь у себя в тетрадях? Ты у нас высокая, сможешь нарисовать большую лошадь, чтобы заполнить панель у окна. Можно будет заняться этим во время чтения или после занятий.
Я улыбнулась ей, мигом позабыв о своих проблемах.
– Подойди к моему столу, когда класс усядется, и я объясню тебе все в подробностях.
Я кивнула, польщенная и согретая ее вниманием. Она легонько сжала мою руку.
Когда я проходила мимо парты Элис Ли, та улыбнулась и слегка ущипнула меня. Я обернулась и посмотрела на ее круглое жизнерадостное лицо, а она тихо сказала:
– Привет.
Внезапно я услышала за спиной хихиканье и громкий шепот:
– Глядите-ка, пугало вернулось.
Это был Черри. «С ним я разберусь после школы», – яростно подумала я. Желудок сжался в кулак.
– Тупица, тупица! – вполголоса пропел Уорди Мастерсон.
– Как погодка там, наверху, а, Каланча? – пробился сквозь взрыв смеха голос Джона Росса, и я ощутила, как все внутри меня закипает.
Затем раздался другой голос – музыкальный и звучный – и шепот и смешки разом стихли.
– Каланча? – спросил кто-то, не веря своим ушам. Все мы мигом повернулись туда, откуда шел этот голос. Миссис Петерсон выпрямилась во весь рост, глаза ее непонимающе расширились.
– Кто это назвал нашу Линду «Каланчой»? – недоверчиво переспросила она. Казалось, она парит в воздухе, источая магические лучи, отчего весь класс затих.
«Наша Линда!» Эти слова в устах миссис Петерсон прозвучали почти как «Отче наш». От изумления у меня даже дыхание перехватило.
– А я-то всегда думала, что наша Линда – будущая модель агентства «Пауэрс».
Двадцать девять пар глаз непонимающе уставились на нее.
– Что-нибудь слышали об нью-йоркском модельном агентстве «Пауэрс»? – Миссис Петерсон вопросительно окинула нас взглядом своих карих глаз. Будто бы соединенные невидимым проводом, мы одновременно покачали головами. Нью-Йорк! Нам, в Огдене (штат Юта), казалось, что это где-то на краю вселенной.
– В этом агентстве работают самые знаменитые модели в мире, – продолжала она перед жадно слушающей аудиторией. – Все они должны быть не меньше 182 сантиметров ростом.
Все ахнули, включая меня. Несколько пар глаз с восхищением посмотрели на меня, но вместо того, чтобы привычно ссутулиться, я гордо выпрямилась, впервые в жизни желая стать еще чуточку выше. А миссис Петерсон продолжала:
– А знаете, зачем моделям быть такими высокими? – спросила она. И снова все отрицательно замотали головами. – Это потому, что высокие женщины – скульптурны, и одежда на них сидит красивее.
«Скульптурны!» Слово-то какое! Миссис Петерсон тепло улыбнулась классу, как будто снимая чары, которыми нас сковала. Затем она коснулась руки Аннелль Крабти (та пользовалась популярностью, вот только ростом не вышла) и сказала:
– Ты готова показать свои эскизы, Аннелль?
Я гордо прошествовала к своей парте. Дети – даже Джон Росс! – поспешно расступились, освобождая дорогу.
А мне столько всего нужно было обдумать! Столько эскизов нарисовать, столько решений принять! Кем мне стать вначале – лесником, ветеринаром или моделью? Можно ли быть знаменитостью и одновременно жить в одиноком маяке на вершине высокой горы? Я села на стул, смакуя это новое слово – «скульптурный» – а вместе с ним надежду. В голове моей скакали и вздымались на дыбы разгоряченные лошади. Скульптурные лошади! Какая потрясающая выйдет фреска!