Вокруг настолько тихо, что можно услышать даже прерывистое дыхание обсидиановых сверчков. Этот звук перекликается лишь только с курлыканьем куропатки с голубыми когтями, доносящимся откуда-то издалека. Настолько темно, что на некоторых поворотах, если закрыть глаза, а потом снова открыть, можно разглядеть отражение своей души в тайном незримом зеркале. Но встречаются и места, где минуту горит, а затем снова потухает на неопределённое количество времени один-единственный фонарь, излучающий то тускло-желтый, то ярко-белый свет. Настолько холодно, что даже внутренние органы покрылись инеем, а пальцы от отсутствия обуви скоро превратятся в снежинки. Настолько страшно и одиноко, что, будучи суеверной, безумно радуешься черной кошке, пробежавшей перед тобой через дорогу. А может, это была не кошка? Может, перед тобой и вовсе никто не пробегал, и в очередной раз тебе это показалось?
Вот вдали уже виднеется синеватое мерцание витрины заброшенного ларька, закрывшегося по причине загадочного убийства продавщицы Эльвиры. Потом, когда вся иллюминация остается далеко позади, в воздухе витает аромат трупного яда и сирени, а также появляется чувство неминуемой смерти, близится самый мрачный переулок, в котором водятся Бультерьеры. Увидев впереди отблески свечения, можно предположить, что дальше все будет только лучше: либо это свет в конце тоннеля, либо фонарик, висевший на ветхой рушащейся изгороди.
Кажется, кто-то прячется в кромешной темноте на неосвещенном участке улицы и пристально наблюдает за тобой. От его внимательного взгляда не скроется ни одно твое движение – даже самое невесомое. Он точно знает, как ты пошевелишь пальцем в следующую секунду. Он знает о тебе совершенно все: то, о чем ты думаешь прямо сейчас и о чем подумаешь завтра перед сном; то, что вчера ты выкинула весь свой завтрак в окно… не потому что он был невкусным или ты не была голодна, а потому что в глазах копилки-кролика на настенной полке ты увидела презрительное осуждение; и даже о той постыдной игре, которой ты увлекалась под северным мостом много лет назад; а также то, сколько родинок и шрамов у тебя под одеждой.
Но кто же он? Быть может, это серийный психически неполноценный маньяк? В таком случае, все не так плохо! Ведь он забрал бы тебя из этого вгоняющего в дрожь места, где ты постепенно сходишь с ума. Или это твоя мать, которую ты не помнишь, поскольку она утопилась, когда ты была еще ребенком? Вероятно, это то самое существо из твоих страшных снов, которое выглядит не вполне привлекательно: лицом оно чем-то походит на слепого лешего, его волосы пахнут протухшей рыбой, а ресницы слиплись от молочной пенки.
А может, это обычная утка? Да! Просто утка! Самая обычная утка. У нее нет экстрасенсорных способностей и знаний о скрытых гранях Вселенной. Она не причинит тебе никакого вреда, но и не сделает тебя счастливой. Тогда почему же она так пристально следит за тобой и почему видит тебя насквозь целиком и полностью?
Вот уже совсем близко, заросший в любое время года мхом и цветами изумрудной лозы, домик дяди Анфима. Говорят, бедный старик совсем обезумел после смерти жены и не выходил на улицу уже много лет. Его дом не подает никаких признаков того, что в нем кто-то живет. Вокруг все усыпано трупами мышей, крыс и опарышей, окна, в которых давно не загорался свет, побили местные люмпены, почтовый ящик намеревается упасть с полусгнившей опоры от количества никому не нужных газет и писем, адресованных дяде Анфиму, а может, и его супруге… Рядом на площадке стоят ржавые качели, на которых медленно качается фантом без верхней части туловища. Скорее всего, если бы у него было лицо, оно выражало бы безысходную глубочайшую тоску.
Внезапно на противоположной стороне улицы, как будто бы из ниоткуда, появилась незнакомая странная бабка. Наверное, она вышла из невидимого портала, разделяющего параллельные реальности или просто проникла сквозь высокий шиферный забор, за которым находится кладбище. Глядя на ее серое безобразное лицо, можно предположить, что она прожила несколько столетий, а может и тысячелетий, причем довольно неспокойной, лишенной всяческих радостей, жизнью.
Аккуратно завязанный на ее голове растрепанный пестрый платок смотрелся нелепо, из-за торчащего из-под него пучка красных волос. Ее образ, абсолютно лишенный чувства вкуса и состоящий из явно очень старой, в некоторых местах порванной, кофты и черной хлопчатобумажной юбки, дополняли сапоги огромного размера, полностью закрывающие ее длинные ноги. В целом она была похожа на восставшую из мертвых колхозницу.
Она вдруг резко обернулась и посмотрела прямо в глаза. Своими темными, как гибель непорочности, туннелями зрачков она проникла в душу и, прочитав все мысли без остатка, стала тщательно перебирать нити сознания. Этот взгляд… он не похож на взгляд обычного человека; он точно запомнится на всю жизнь, как самое плохое, что может в ней произойти: смерть близкого человека, потеря нити между телом и разумом или солнечный апокалипсис; это как будто бы все люди, которых ты любишь, собрались в единое целое и одновременно прокляли тебя.
Оставив страдать и негодовать, она, подпрыгивая и бубня что-то себе под нос, пошла в сторону серого здания, которое раньше было аптекой. Поднявшись по ступенькам, ведущим к закрытой двери, она встала на носочки и начала исполнять движения, напоминающие балет. Двигалась старуха на удивление пластично и даже профессионально. Сначала, опираясь одной рукой о перила, она выполняла батман тандю и гранд батман, потом соте и антраша, а завершением был потрясающий арабеск. При этом все ее движения, с одной стороны, были грациозными и изящными, но с другой – наводили панический страх и сводили с ума своей плавностью. Ясно было, что когда танец закончится, зритель навсегда лишится нынешнего телесного существования.
***
Ариадна проснулась в холодном поту, с ощущением, что ее мозг уплывает вниз к сердцу и сливается с ним в один, изрядно пульсирующий, орган.
Посмотрев на свою мать, все время молча наблюдающую с черно-белой фотографии, висевшей низко над кроватью и шепотом пожелав ей доброго утра, она сонно потянулась, коснулась губами стекла ярко-плесенной рамки кротким поцелуем и ласково улыбнулась правым уголком рта.
О матери ей было известно только то, что её звали Ольга Павловна Бондаренко и то, что она утопилась десять лет назад. Раньше Ариадна думала, что это ужасно глупая женщина, совсем не ценившая столь чудесную жизнь, в которой так много радости. Но сейчас, будучи совсем уже взрослой четырнадцатилетней девушкой, повидавшей многое, она, как ни странно, прекрасно понимает её.
Когда была ребенком, Ариадна отличалась от своих сверстников несколько витиеватой структурой мозаики мозга, от чего в ее взгляде читалась необыкновенная проницательность, гармонично взаимодействующая с кажущимся отсутствием мыслей. В ее неустойчивом распорядке дня имелось множество захватывающих развлечений: гадание на рунах, прорезанных на горном хрустале, подпись контрактов с дьяволом, чтение мантр в лесной чаще под звуки смятения волков, а также вызовы Вселенной на слабо и левитация над землей.
В общих чертах она представлялась человеком беззаботным и свободным от судороги левого полушария, воздушным и смелым до темноты в пояснице. Редко была понята окружающими, но, тем не менее, обладала бесчисленным количеством промежуточных пестрых идей, которые выше узких, твердых законов и принципов повседневности. Ее характер был наподобие орнамента, бесконечно завивающегося в разные сумасбродные картины, которые можно рассматривать и изучать до потери грохота в висках, но так и не обнаружить того, что в них скрыто, помешаться на этом орнаменте, черт бы его побрал, а потом, в конце концов, раствориться в нем.
Встав с кровати, девочка подошла в упор к большому зеркалу и сперва долго смотрела на свое бледное и безумное, но при этом изумительно красивое, как стая легких полевых цветов, лицо сверху вниз, сильно задрав голову. Затем расплела черные, как мягкая шерстка пауков-людоедов, косы длинной до тонкой талии, напевая незамысловатую песню и медленно двигая маленьким ланевым туловищем, после чего, на ходу подтягивая штаны с вишнями, пошла в зал, где с крайне важным видом раскачивался на кресле и читал газету ее отец – Александр Николаевич – успешный кроликовый бизнесмен, не снисходящий никогда к проявлению каких бы то ни было чувств ни к кому и ни к чему, живущий только холодным разумом и земными страстями.
«Доброе утро, папочка!» – сказала Ариадна и поцеловала его в щеку.
Через минуту отец что-то пробормотал, но она уже не слышала, потому что ушла в гостиную, обустроенную по последнему феншую, откуда доносились громкие шумы телевизионной передачи. Ее завтрак уже давно стоял на столе в расписной фарфоровой тарелке и едва не покрылся липкой пленкой. Резко, будто с высоты птичьего падения, она присела на диван, от чего поднялось облако свежести и, вытащив букет голубых незабудок из сапфировой вазы, залпом выпила оттуда сладкий кашрут, после чего приступила к поеданию вермишели с корками лимона в молочном келебердине.
«Хотелось бы рассказать о нескольких способах обрести душевное умиротворение. Итак, первый способ очень прост и для него вам понадобится: эфирное масло гнилого банана, щепотка морской соли самого северного берега Лемурии, две капли слез вашего злейшего врага, а также пепел, оставшийся от письма с признанием вам в любви. – Cказала деловитым тоном приятная девушка в наряде феи. – Затем нужно смешать всё это в деревянной емкости, залить кипятком и выпить в первый день синодического месяца при орбитальном положении Луны».
Ариадна переключила канал. Экран стал черным, а на фоне заиграла отвратительная песня на непонятном языке, походящем на мяуканье беспомощных мамонтов, постепенно сменяющаяся пугающими звуками, вовсе не похожими на музыку.
На следующем канале воспроизводился фильм драматического жанра, главным героем которого был летучий мышонок, вращающийся под сводом кромешной тьмы и погибший в день весеннего равноденствия. Его одолевала какая-то страшная летучемышовая болезнь наподобие человеческого рака желудка. От невыносимой боли ничего не спасало, и он начал курить нечто сомнительное, чтобы ее не чувствовать. У него появилась зависимость от курения. Это был замкнутый круг. Никто не знает, что в итоге его погубило: болезнь или нечто сомнительное.
Ариадна снова переключила канал. И вот звуки превратились в беззвучие, совершенно не воспринимаемое человеческим ухом, а вместе с абсолютной тишиной появилось мучительное чувство тревоги. Ариадна закрыла уши руками и закричала так сильно, что, наверное, было слышно в троллейбусе номер семь на другой планете.
В комнату зашел отец.
«Тебе пора собираться в школу», – не замечая предобморочного состояния Ариадны, отрезал он и импульсивным рывком выдернул провод телевизора из розетки, едва не разрушив этим движением несущую стену и не сбив с орбиты копилку-кролика на настенной полке.