Думаю, не я один много лет мучился вопросом: почему наша страна – сначала СССР, а потом и Россия – за ХХ век создала атомную и водородную бомбу, спутник, космический корабль, но не смогла сделать конкурентоспособный автомобиль, телевизор, холодильник и персональный компьютер? Чем же объяснить эти странности, заметные не только мне, но и исследователям, которые занимались экспериментами, поисками, социологией? В конце концов, я предположил, что, возможно, дело не в экономике, а в культуре.
Проверить это предположение довелось в 2011 году, когда мы с коллегами из Института национальных проектов и Центра независимых социологических исследований в Санкт-Петербурге провели в трех странах социологические исследования о наших соотечественниках-инноваторах. Мы получили ответ от менеджера из США, просто чеканную формулу: «Хотите получить одну хорошую вещь – закажите русским, хотите получить десять – заказывайте кому угодно, только не русским».
Есть в философии известное суждение, именуемое бритвой Оккама (в честь Уильяма Оккама, английского философа): не умножай число сущностей сверх необходимого. Если можешь объяснять мир уже существующими сущностями – объясняй. Поэтому, чтобы заявить о том, что появляется новое направление для изучения, в котором экономика и культура переплетаются, нужно иметь вопросы, на которые нельзя дать ответы без объединения экономики и культуры, нельзя решить другим способом.
Ведь были и другие объяснения наших неудач. Например, почему плохо развивается автомобильная промышленность? Из-за протекционизма, говорят нам: отрасль сгубила государственная поддержка. Но с холодильниками такого не было, и с компьютерами – тоже. Может быть, дело в истории? В СССР были большие военные заказы, и мы до сих пор хорошо делаем то, что является предметом уникального военного заказа. Но наши соотечественники в инновационном секторе в США или Германии занимались совершенно другими вопросами, но и там эта способность – лучше делать уникальное, чем массовое – сохраняется.
То, о чем я хочу рассказать, довольно новое направление в науке, которое еще находится в процессе формирования, оно возникло сравнительно недавно. Мы, однако, успели много поработать в этом направлении, и те лекции, которые составили эту книгу, это только верхушка айсберга.
Десять лет мы занимались полевыми исследованиями и пять лет читали курс в МГУ для студентов 40 факультетов. Все это легло в основу книги «Социокультурная экономика», которую написали мы с моей замечательной коллегой и ученицей Еленой Никишиной[1]. Многое из той книги вошло в книгу, которую вы держите в руках.
Вернемся к большой науке.
Пятьдесят лет назад Дуглас Норт, один из лидеров новой институциональной экономической теории, сказал знаменитую фразу: «Институты имеют значение»[2]. Собственно, моя книга, вышедшая 10 лет тому назад сначала под заголовком «Институциональная экономика для чайников», а потом – «Экономика всего», как раз о том, какое значение имеют институты[3].
Но важны не только институты. Сэмюэл Хантингтон в начале XXI века сказал: «Культура имеет значение»[4]. Что ж, много что в жизни имеет значение. Однако нам хочется видеть картину мира, которая включала бы и то, и другое – потому что нам, экономистам, не хватает прежних сущностей для понимания того, что происходит вокруг. Конечно, было в институтах кое-что, что указывало в сторону культуры. Ведь что такое институты? Это правила и механизмы поддержания этих правил. А механизмов поддержания, собственно, было два, теперь я, правда, думаю, что их три. Поддерживать правило можно либо через принуждение, с помощью специально обученных людей, которые вас заставляют этому правилу следовать, угрожают применить силу, если вы не подчиняетесь. Это один вариант, это так называемые формальные институты. А другой вариант – неформальные институты, когда вы подчиняетесь правилам не потому, что в законе написано, а потому, что ваши друзья, знакомые, сослуживцы считают, что надо вести себя так, а не по-другому, когда каждый становится гарантом исполнения этих правил, потому что так принято в вашем сообществе. В общем-то, это и есть культура – другое название того, что мы, институциональные экономисты, называем неформальными институтами. Эти институты оказались важны для понимания того, как управлять ресурсами, и что из них получается, и поэтому были включены в систему экономической науки. Экономисты, в большинстве своем, и мы вместе с ними под культурой понимаем ценности и поведенческие установки, разделяемые большой группой людей и медленно меняющиеся во времени – неформальные институты.
Сейчас, мне кажется, возник и третий способ поддержания правил, связанный с цифровыми платформами, агрегаторами, технологиями, которые основаны на искусственном интеллекте. Там тоже есть свои культурные явления – так называемое шеринговое, или распределенное доверие, мы об этом тоже поговорим.
Почему в экономике к культуре относились без должного внимания? Экономика как наука тоже постепенно приходила к пониманию того, что этот мир устроен сложно. Экономика – это про редкие ресурсы. Когда появляется понятие редкого ресурса, или, по-человечески говоря, когда вы понимаете, что у вас не хватает средств для достижения цели, вы начинаете заниматься экономикой. Сначала под ресурсами понимали природные богатства, наличие человеческого потенциала, который, обучая, можно превратить в капитал. Это ресурсы. А потом выяснилось, что страны, очень богатые ресурсами, могут развиваться хуже, чем страны, которые такими ресурсами не обладают, – так называемое ресурсное проклятие. Почему такое происходит? Для решения этого вопроса экономика добавила в себя понимание институтов, устройства правил. Потому что ресурсное проклятие – не от того, что у вас много нефти, а от того, что у вас все правила настроены на то, чтобы эту нефть превращать в ренту и заниматься не инновационными отраслями экономики, а захватом источников ренты и их охраной, чтобы больше никто к этим источникам не подходил. Это так называемые рентоориентированные или экстрактивные институты. Как только такой тип институтов складывается, у вас возникают неправильные экономические результаты при наличии ресурсов. Но я бы сказал, что дело не в нефти. Дело не в том, что в стране есть ресурс, а в том, что вы считаете для себя целью выжать ренту из этого ресурса. Дело не в злате, а в златолюбии, и, если не будет нефти, можно придумать другой ресурс для выжимания ренты. Скажем, люди в крепостном хозяйстве были таким ресурсом. В будущем им может оказаться чистая вода Байкала, или, наоборот, наличие больших территорий в Сибири для складирования чего-нибудь нехорошего и получения с этого рентного дохода. Поэтому пришлось институты включить внутрь экономической теории и экономической науки, а теперь приходится делать следующий шаг.
Итак, давно было понятно, что в институтах есть какой-то культурный элемент, а что нам не было понятно, так это почему им мало интересовались. Потому что экономистов сильно интересует такой вопрос, как экономический рост. Если мы не можем показать связку того или иного фактора с экономическим ростом, то вроде бы это уже не котлеты, а гарнир – это не так и важно. Почему экономический рост так важен для экономистов? Экономическая наука возникла при Адаме Смите как наука о богатстве. А богатство интересовало не в том смысле, чтобы его просто посчитать, но и как найти пути роста этого богатства. Рост – вообще-то явление довольно новое: до XVIII века его не существовало. В прежние века экономика сжималась и разжималась в зависимости от того, была ли война или эпидемия, больше людей стало или меньше. Меньше людей – меньше экономика, больше людей – больше экономика. А с XVIII века возникло явление экономического роста, и не факт, что это явление будет существовать дальше. В начале XXI века, когда темпы замедлились, экономисты стали говорить о том, что, возможно, экономический рост исчезает как явление, но он пока остается самым важным для наших поисков и размышлений. Да, конечно, мы все помним про Римский клуб и идеи устойчивого развития, но отказаться от исследования экономического роста как главной проблемы, от мечты о росте, который был бы устойчивым и приносил бы блага и результаты, трудно, в частности, по соображениям культурного характера.
Мы живем в денежной культуре, как сказал первый институциональный экономист Торстейн Веблен в блестящей книжке «Теория праздного класса», опубликованной в 1899 году[5]. А что значит денежная культура? Отец и открыватель капитализма Карл Маркс сказал, что деньгам свойственно противоречие между качественной безграничностью и количественной ограниченностью. На деньги как всеобщий эквивалент вы можете купить все что угодно, и в этом смысле любое количество денег для вас недостаточно – вы все время хотите расширения. Если в основе ценностей и поведенческих установок лежат деньги, то возникают особые поведенческие установки, от которых очень трудно отойти – как на макроуровне от идеи экономического роста, так и на микроуровне. То, что описал Веблен, – демонстративное потребление: попытка продемонстрировать статус через постройку добротного дома – на селе, или через драгоценности, которые жены надевают в театр, – для среднего класса, или через пиры, которые задают много мигрирующие рабочие (им проще всего закатить пирушку, чтобы продемонстрировать свой статус на новом месте) – это постоянная попытка показать свою платежеспособность, включенность в денежную культуру. Поэтому с экономическим ростом мы продолжаем жить как с основной идеей, понимая недостатки этой идеи и важность устойчивого развития.
Дальше я попробую показать, как от идеи экономического роста и институтов наука за последние несколько десятилетий пришла к тому, что надо говорить еще и о культуре – о ее значении и воздействии на институты и экономический рост.
Но начнем с традиционной пары – институты и экономический рост. Собственно, гипотез может быть две: либо сначала экономический рост, который потом закрепляется институтами и становится устойчивым, либо сначала институты, которые дают экономический рост и делают его устойчивым. Первую гипотезу выдвинул Сеймур Липсет как гипотезу модернизации еще в 50-е годы ХХ века[6]