Всегда, ровно за мгновение до первого разреза, в операционной воцарялась особая, звенящая тишина. Она не была пустотой – она была насыщена сосредоточенной энергией десятка людей, сфокусированных на одном квадратном сантиметре человеческой плоти. Шум системы вентиляции, ровное сипение аппарата искусственной вентиляции лёгких, прерывистый пик мониторов – всё это сливалось в единый саундтрек ритуала, где главным жрецом был он, доктор Артём Каменев.
– Скальпель.
Его голос, приглушённый маской, был спокоен и лишён всякой аффектации. Сестра-инструментальщица привычным движением вложила холодную рукоятку в его протянутую ладонь. Под тонким слоем латекса пальцы помнили каждую микронеровность инструмента. Артём сделал вдох. Воздух, пахнущий антисептиком и холодной сталью, заполнил лёгкие. Взгляд скользнул по белоснежному полю, очерченному стерильным бельём, в центре которого лежала бледная, почти восковая кожа живота пациентки. Грыжа. Казалось бы, рутинная операция. Но для Артёма ни одной рутинной операции не существовало.
Лезвие коснулось кожи – точное, безжалостное, выверенное движение. Алый ручеёк тут же выступил из-под разреза. Мир сузился до раны. До мышечных фасций, жировой прослойки, апоневроза. Его руки, словно живые существа, обладающие собственным разумом, двигались с гипнотической точностью: коагуляция сосудов, раздвигание тканей, выделение грыжевого мешка. Ассистенты ловили каждый его жест, сестра предвосхищала следующие инструменты. Это был танец. Сложный, смертельно опасный танец на лезвии бритвы, где партнёром была сама жизнь.
Именно в такие моменты к нему и приходило Оно. То чувство, которое он не мог описать ни в одном медицинском учебнике. Оно начиналось как лёгкое головокружение, едва уловимое изменение давления в височных долях. Затем появлялось цветовое пятно на внутренней стороне век – сегодня оно было тёплым, золотисто-янтарным. И пальцы начинали… слышать.
Он чувствовал не просто ткани. Он ощущал самую суть плоти, её скрытый потенциал, её память. Коллагеновые волокна пели ему тихую, монотонную песню, клетки шептались на языке белков и ферментов. Это был хаос, живой и пульсирующий, но в его руках он обретал форму. Все хирурги в какой-то степени были скульпторами, но Артём… Артём был дирижёром. Он не просто сшивал, он убеждал плоть принять новую конфигурацию, более совершенную, чем та, что была дана ей от природы.
Грыжевой мешок был ушит. Наступала та часть операции, которую в официальном протоколе называли «пластикой апоневроза», а Артём в мыслях именовал «тихой работой». Он наложил шов, но не стал его затягивать до конца. Кончик иглы замер. Он закрыл глаза на долю секунды, позволив янтарному пятну позади век заполнить всё поле зрения. Его пальцы, держащие иглодержатель, ощутили лёгкую вибрацию, словно по живым нитям ткани пробежал ток сверхнизкого напряжения.
Он не приказывал. Он предлагал.
Сложитесь, – шептало его сознание, обращаясь к клеткам, к фибробластам, к всему этому микрокосму под его пальцами. Сложитесь не в беспорядочный рубец, а в узор. В нечто прекрасное.
Это было сродни игре на невидимом инструменте. Лёгкое натяжение, едва уловимое смещение, мысленный образ, проецируемый прямо в плоть. И ткань отвечала. Он чувствовал, как волокна коллагена начинают выстраиваться не хаотично, а по спирали, образуя сложную, фрактальную структуру, похожую на папоротник или морозный узор на стекле. Шрам, который останется после этой операции, не будет уродливым багровым шнуром. Он будет похож на изящную, золотистую ветвь, проступающую сквозь кожу. На нежный автограф тела, свидетельствующий не о травме, а о преображении.
Он делал это годами, с того самого дня, как впервые взял в руки скальпель на вскрытии в институте и понял, что мёртвая плоть поёт для него прощальную, полную скорби песнь. Сначала он боялся, думал, что сходит с ума. Потом научился скрывать это, маскируя результаты своей «работы» под феноменальную хирургическую технику. Его швы заживали в два раза быстрее, его пациенты почти не испытывали послеоперационных болей, а рубцы и впрямь становились едва заметными, если не присматриваться к их причудливой, идеальной структуре.
– Доктор? – тихо позвал его ассистент, прерывая трансовое состояние. – Всё в порядке?
Артём открыл глаза. Золотистое пятно исчезло. «Слышание» отступило.
– Всё в порядке, – его голос снова был ровным и профессиональным. – Заканчиваем.
Час спустя, стоя под струями почти обжигающе горячего душа, он пытался смыть с себя не только запах антисептика, но и остатки того странного, изменённого состояния сознания. Оно всегда оставляло после себя странную опустошённость, смешанную с эйфорией, похожую на ломку у мистика после видения. Он упирался руками в кафельную стенку, позволяя воде бить ему в затылок. Вспоминал лицо пациентки – пожилой женщины, которая боялась, что шрам не даст ей носить любимое платье. Теперь сможет. Её шрам будет похож на украшение.
В гардеробе, переодеваясь в уличную одежду, он наткнулся на свёрток, лежавший на полке. Небольшая, плоская коробка, перевязанная грубой бечёвкой. На ней не было ни имени отправителя, ни каких-либо других пометок. Артём нахмурился. Принесла ли её сестра? Или санитарка? Он развязал бечёвку и открыл крышку.
Внутри, на чёрном бархате, лежала фотография. Чёрно-белая, высокого качества. На ней был запечатлен… человек. Вернее, то, что когда-то было человеком. Мужчина средних лет стоял в классической позе античного дискобола, но его тело было ужасающим образом трансформировано. Ребра с одной стороны были вывернуты наружу, образуя нечто вроде веера или крыла, кости пальцев на одной руке сплетены в сложный, кельтский узел, а на месте глаза зияла идеально ровная, круглая впадина, из которой, словно зрачок, рос крошечный, бледный гриб. Это не была случайная уродливая мутация. Это была скульптура. Живая, дышащая, чудовищная скульптура. И в каждом изгибе, в каждой кости, в каждой натянутой до предела связке читалась та же рука, тот же дар, что был и у Артёма. Но направленный не на исцеление, не на гармонию, а на нечто совершенно иное. На создание новой, пугающей формы жизни из старого, изначального материала.
Артём отшатнулся от коробки, словно от раскалённого железа. Сердце заколотилось в груди, в висках застучало. Он сглотнул комок, подступивший к горлу. Кто это сделал? Зачем прислал ему это? Предупреждение? Вызов?
Его пальцы сами потянулись к фотографии. Он перевернул её. На обороте, аккуратным, почти каллиграфическим почерком, было выведено всего три слова:
«И я тоже вижу».
Холодная волна прокатилась по его спине. Он не был один. Все эти годы он думал, что он – уникальный феномен, аномалия. А оказалось, есть кто-то ещё. Его «коллега». Художник, чьим холстом была плоть, а красками – боль и уродство.
Он почти бегом выскочил из больницы, не в силах дышать спёртым, пропитанным лекарствами воздухом. Вечерний город встретил его прохладным ветром и назойливым гулом машин. Он шёл по улицам, не видя ничего вокруг, сжимая в кармане пальцатую фотографию. Слова на обороте жгли ему сознание. «И я тоже вижу».
Что он видел? Тот же золотистый свет? Ту же музыку клеток? Или нечто иное? Тьму вместо света? Диссонанс вместо гармонии?
Он зашёл в первый попавшийся бар, тёмный, душный, пахнущий пивом и старым деревом. Заказал виски, двойную порцию, и осушил бокал почти залпом. Алкоголь обжёг горло, но не смог прогнать холод, засевший глубоко внутри. Он достал фотографию и положил её на столик перед собой, в полосу света от дрожащей неоновой вывески.
«Дискобол». Это было первое, что пришло ему в голову. Скульптура. Но скульптура живая. Он, как хирург, понимал невероятную сложность этой «работы». Вывернуть рёбра, не задев лёгкое? Сплести кости пальцев, не нарушив кровоснабжение? Вживить в глазницу гриб, заставив его прижиться? Это требовало не просто дара. Это требовало глубочайших знаний анатомии, физиологии, хирургической техники, превосходящих его собственные. И абсолютного, леденящего душу бесстрашия. Безразличия к страданию. Может, даже любви к нему.
Он провёл пальцами по изображению, словно пытаясь ощутить текстуру вывернутых рёбер, шершавость гриба. Его собственный дар всегда был для него инструментом служения. Красота, которую он творил, была побочным продуктом исцеления. А здесь… здесь красота была целью. Но красота какого-то запредельного, инфернального свойства. Красота, рождённая из насилия над самой природой человека.
Он заказал ещё один виски и начал анализировать, как врач анализирует симптомы болезни. Первый симптом: существование другого обладателя дара. Второй: его методы радикально отличаются от методов Артёма. Третий: он знает об Артёме. Четвёртый: он вышел на контакт. Агрессивный, пугающий, но контакт.
Зачем?
Чтобы продемонстрировать своё превосходство?
Чтобы найти единомышленника?
Чтобы предупредить?
Или чтобы начать игру?
Мысли путались, виски не помогал. Артём чувствовал себя как подопытный кролик, внезапно осознавший, что за ним наблюдают через стекло вивария. Вся его жизнь, его карьера, его тихая, скрытая от всех магия – всё это оказалось под угрозой. Хуже того – под сомнением. А что, если его путь – не единственно верный? Что если этот… кукловод из плоти… видит нечто более истинное? Более реальное?
Он вспомнил одну из своих первых осознанных «переписок». Молодой парень, жертва ДТП, с рваной раной на лице. Артём не просто сшил ткани. Он уговорил их срастись так, что шрам лег изящной линией вдоль скулы, подчёркивая, а не уродуя мужские черты. Парень потом писал ему благодарственные письма. Это давало Артёму силы. А что давало силы этому другому? Восторг жертв? Их страх? Их немое, замершее в бесконечной агонии существование?
Он посмотрел на свои руки. Длинные, тонкие пальцы хирурга, способные творить чудеса. Руки, в которых плоть оживала, преображалась, становилась лучше. А теперь он знал, что где-то есть другие руки, такие же умелые, такие же одарённые. Руки, которые ломают, перекраивают, создают монстров.
Он заплатил по счету и вышел на улицу. Ночь была беззвёздной, небо затянуло тяжёлой, низкой облачностью. Городской свет окрашивал её в грязно-оранжевый цвет. Артём стоял, втянув голову в плечи, и чувствовал, как на него смотрит весь этот огромный, спящий город. Сотни тысяч людей, каждый со своей плотью, со своей кожей, со своими костями. И двое из них, двое хирургов-волшебников, могли переписать их, как переписывают черновики. Один – чтобы спасти. Другой… чтобы создать нечто новое. И ужасное.
Он достал телефон, собираясь позвонить кому-нибудь, поделиться этим кошмаром. Но кому? Коллеге? «Привет, Сергей, представляешь, я тут получил фотографию живого человека, превращённого в скульптуру, и, кажется, есть ещё один парень, который умеет вязать из костей узлы, как думаешь, мне к психиатру?» Нет. Этому не было объяснения. Это можно было только принять. Или отвергнуть, списав на чью-то чудовищную шутку.
Но он-то знал. Знать, что это не шутка. Его пальцы помнили ту вибрацию, тот шёпот плоти. И он понимал, что почерк на фотографии – почерк мастера. Мастера своего, пусть и ужасного, дела.
Он повернулся и медленно пошёл к своему дому. Каждый шаг давался с трудом. Он чувствовал себя не хирургом, вернувшимся с удачной операции, а мальчишкой, который только что обнаружил, что в его уютном, знакомом подвале живёт чудовище. И это чудовище знает его имя.
Дома он заперся в кабинете, включил настольную лампу, отбрасывающую узкий круг света, и снова положил перед собой фотографию. Он изучал её уже как клинический случай, выискивая детали. Состояние кожи вокруг вывернутых рёбер – нет признаков некроза, идеальное кровоснабжение. Гриб в глазнице – явно симбиотический организм, возможно, модифицированный. Поза «Дискобола» – неестественная, но мышцы были перестроены так, чтобы поддерживать её без видимого напряжения. Это была не пытка. Это было творение. Доведённое до абсолюта, до немыслимого предела.
И тогда его взгляд упал на кисть руки скульптуры. На запястье, там, где обычно носят часы или браслет, был шрам. Не случайный, не от пореза. Чёткий, ясный, искусственно созданный. Артём приблизил лицо почти вплотную к фотографии, всматриваясь. Шрам был сложным, геометрическим узором. Он изображал лабиринт. Идеальный, семиконтурный лабиринт.
Его собственная, самая первая сознательная «перепись», которую он сделал ещё интерном на практике, была шрамом в виде простого, одноконтурного лабиринта на руке молодой женщины, порезавшейся о стекло. Он тогда только учился, только пробовал свои силы. Этот, семиконтурный… это был следующий уровень. Эволюция.
Это было послание, адресованное лично ему. Не просто «я тоже вижу». А «я вижу больше. Я могу больше».
Артём откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Перед ним снова возникло то золотистое пятно, но на этот раз его оттенок был холодным, свинцовым. Он понимал, что его тихая, упорядоченная жизнь кончилась. Её место заняла завязка страшной, опасной истории, исход которой был неизвестен. Он больше не был единственным кукловодом в этом театре плоти. Появился другой. И его куклы уже начали оживать.
Он сидел так долго, до самого утра, глядя в одну точку, слушая, как за стенами просыпается город. Обычный город, с обычными людьми, с обычными болями и обычными шрамами. А он сидел здесь, в своей тихой комнате, держа в руках доказательство того, что реальность куда страшнее и причудливее, чем они все могли предположить. И что эта новая, ужасающая реальность теперь знала о его существовании.
И ждала ответа.