2
Ну и вот, мамина знакомая, певица Купцова пела в девяностые в ресторане «Север». А там часто пировали бандиты. И однажды они чего-то не поделили и началась стрельба. Там даже погиб тогда кто-то. Вот и пой после этого в ресторанах. Но Купцова выжила. И даже продолжала петь в этом «Севере».
– Я так рассудила: не могут же каждый день стрелять! – объясняла она.
– Конечно, – сочувственно соглашалась мама.
– И действительно, после того случая никто особо не стрелял, – продолжала Купцова. – Ну, правда, через полгода ресторан подожгли, конечно…
Да, это громкая история у нас в городе была, когда сгорел «Север». Хотя поджоги, опять же, нередко бывали. И в таких пожарах люди гибли, иногда совершенно случайные…
А ту фотографию, с неизвестной черно-белой девочкой, Степа так с собой и унес. Степина мама эту фотку у него нашла и давай пытать: где взял? Ну Степа и признался, что мы с ним были в заброшенном доме, а его мама рассказала моей маме, и моя мама меня чуть не убила.
– Я же просила не ходить! – чуть не плакала она. – Там же кто угодно мог оказаться!
– Ну не оказался же… – бормотал я.
Мне было стыдно и жалко маму, но – дело сделано, чего уж…
– Там полы гнилые, вы могли провалиться на первый этаж, руки-ноги переломать!
– Ну не провалились же…
– Вот что мне с тобой делать?! – причитала мама.
И я не знал, что ей со мной делать. Только очень хотел, чтобы она поскорей успокоилась.
– У меня зато абсолютный слух, – сказал я осторожно.
Ну, просто я знаю, что маму только мой слух и успокаивает. Она все переживает, что из меня толку не будет и непонятно, кем я стану, когда вырасту. А так – пойду в музыкальный колледж, раз есть слух, и способности, и музыку люблю…
Я когда музыку слушаю, со мной вообще странное происходит. Даже вот в автобусе когда еду и там у водителя что-то играет, пусть даже и дурацкая песня, но – ритм… Вот этот ритм я как-то прямо сердцем чувствую. Сердце как бы в ритм попадает – и что-то со мной происходит… Не могу даже объяснить. Что-то такое странное и глубокое. Как будто я понимаю, что музыка – это смысл жизни. И моей жизни, и в целом. Ну и вообще – искусство. Хоть и песня дурацкая, да.
А уж если, например, классику слышу… Особенно если грустное что-нибудь…
Нас как-то в школе, в третьем классе, повели на концерт в мамин Дом культуры. И там скрипачи играли. И вот они сперва тихо, робко так играли, а потом – все громче, все красивее, и главный скрипач, благородный такой, маленький и лысоватый, но такой симпатичный, вот этот главный скрипач прямо весь вдохновенный был, он глаза закрыл и играл, и его рука со смычком прямо летала в воздухе, и скрипки играли все пронзительней, все грустней, и я вдруг почувствовал, как со мною что-то происходит… Что-то происходит…
И вдруг – как зареву! Знаете, как бывает: еще секунду назад глаза сухие были, и вдруг изнутри – как брызнет! Как будто из сердца прямо – слезы! И вот я сидел, молча ревел, было ужасно стыдно, а скрипки играли, и зал как будто качался на волнах этой красоты, этой печали, этой любви… И маленький лысоватый скрипач с закрытыми глазами… И его летящая рука со смычком… И красивые девушки со скрипками рядом с ним… И музыка, музыка, музыка, жалобная и прекрасная, такая трогательная и такая беззащитная…
И я сидел и ревел. А все просто сидели. И я не понимал, как можно не реветь, и даже завидовал им немного.
И потом, вечером, рассказал обо всем маме, и даже про то, что – завидовал…
А она тогда сказала тихо:
– Это они должны тебе завидовать.
– Почему? – удивился я.
– Потому что – им не дано…
– Чего не дано?
– Хотя, с другой стороны… – мама не ответила, улыбнулась грустно. – С другой стороны – как ты будешь жить в этом мире? В этом городе? В этом… В этом во всем. Такой чувствительный.
Ну, папа же как-то живет, думаю. И в мире в этом, и даже в городе этом. Ну да – я в него, так и мама говорит, и многие. Он тоже чувствительный. Может, поэтому и артист. Но все-таки живет. Худо-бедно. «И худо, и бедно», – как он сам говорит, и улыбается тоже грустно.
Наш город умирает, но мы не любим, когда про него так говорят. Особенно какие-нибудь блогеры столичные. Приедут, снимут видео, а потом выкладывают, и непременно в названии будет про смерть. Но – кому охота слышать такое про свой город? Каково это – знать, что живешь в умирающем городе? Хотя, если так подумать, – ну, мало ли городов когда-то было, а теперь их нет? Тем более наш-то искусственно создан, специально для шахт. Но сейчас все меньше нужен наш уголь, время-то изменилось… И климат тут так себе… Даже деревья толком не растут… И перспектив никаких особо… И денег мало, как везде… Понятно, что при первой возможности люди отсюда уезжают. Что ж теперь… Это жизнь. Но все равно почему-то обидно.
Да, наш город умирает, но я не хочу, чтобы он умирал. Да, мороз, метель, витаминов нет, все такое… Но вот – выходишь вечером, например, во двор. Снег хрустит так вкусно. Степа, опять же, ждет. Со своими предложениями очередными и фантазиями.
Идем в сторону центра, там такая дорога длинная, заснеженная, а вокруг – так приятно горят фиолетовые буквы на магазинах! А впереди – площадь с фонтаном и Дворцом культуры маминым. В этом же Дворце, сбоку, – театр, где папа работает.
И дома высокие вокруг. И фонтан – широкая серая чаша на ребристой ножке. Пусть фонтан и редко работает, потому что у нас почти всегда холодно и вода в нем быстро замерзает, но все-таки.
И вокруг фонтана – скамейки. И на этих скамейках можно сидеть и болтать со Степой. Или сидеть и ждать маму из Дома культуры. Или папу из театра. Главное, чтоб они друг с другом не встретились. Потому что они и до развода не ладили, а теперь так вообще. Хоть и в одном здании работать продолжают, куда деваться.
Их только любовь ко мне и объединяет, кажется. Оба они за меня переживают, и оба обрадовались, когда Купцова объявила, что у меня слух абсолютный. Купцова тоже в Доме культуры теперь работает, помогает музыкальные номера делать для концертов. Там мама с ней и познакомилась. И привела меня к ней, чтоб «послушал профессионал».
И Купцова мне играла ноты на пианино, а я должен был повторять их. И потом я еще спел ей арию Мистера Икс. Мне просто папа ее пел в детстве, очень она ему нравилась. Потому что там Мистер Икс печалится, что «всегда быть в маске – судьба его». Папе, как артисту, про маску очень близко было, и поэтому он, как выпивал, сразу эту арию пел. Так я ее и запомнил.
Вот Купцова послушала все это и говорит:
– Слух абсолютный. Поздравляю, мамаша!
«Мамаша» обрадовалась. Я тоже. Хотя я и так подозревал. Иначе с чего я так быстро мелодии на пианино подбирал, пока вахтерша Тамара Павловна не выгнала?
– Но одного слуха мало, – важно уточнила Купцова. – Музыку нужно еще и любить. Ты любишь? – и строго на меня посмотрела.
Я чего-то растерялся.
И тогда мама за меня быстренько ответила:
– Да, да, он очень любит, он еще в животе у меня пинался, как музыку слышал! И классику любит, даже плачет, если скрипку слышит…
Вот это она зря сказала! Вот нужно, что ли, Купцовой знать, что я ревел тогда на концерте?
Но Купцовой почему-то понравилось:
– Хорошо, что плачет. Значит, сердцем чувствует, так?
– Чувствует, чувствует, – поспешно подтвердила мама. Она хоть и дружила с Купцовой, но побаивалась ее. Все-таки – и высшее образование у той, и вообще, она старше, а значит, умнее. – Он и на гитаре играет, и поет!
В общем, когда я в школе увидел объявление, что идет набор в «Струны Севера», – сразу записался. А что, это прикольно. Тем более у нас в городе, кроме музыкального колледжа, никаких гуманитарных учебных заведений нет, а куда поступать? До конца школы год всего остался. В десятый-одиннадцатый – точно не с моими знаниями… И мама сказала:
– Правильно: будешь играть там, играть, заодно подготовишься к поступлению!
Потому что в негуманитарные заведения мне нельзя. Я в точных науках ничего не понимаю. Я и в неточных-то… Но в точных – совсем ничего. Да и потом – как мама говорит, «в этих колледжах технических – контингент соответствующий». А я по жизни тяжело общий язык с людьми нахожу, тем более если они не очень культурные… Поэтому так и решили: пойду в «Струны Севера», а после школы – в музколледж. Я только в последний, в девятый, перешел и сразу в сентябре это объявление увидел. И сразу решил.