Кукла госпожи Барк - читать онлайн

Часть вторая

Раннее утро только поднималось над столицей. Чуть покачиваясь под нами, бежал, обрываясь, подмосковный лес, станции, дачные места, поля, речки, огороды и снова леса… Как далеко теперь была от них война и как же близко подошла она к нам в 1941 году.

Самолет поднимался все выше, земля все быстрей неслась книзу. Я взял карту и стал разглядывать маршрут полета. Первая остановка Сталинград, место недавних жестоких боев, следующая – Астрахань, Махачкала и Баку.

Генерал дремал в кресле, и я видел лишь его затылок. Мерно, в такт машине, генерал покачивал головой. Рядом с ним сидел флотский подполковник с медицинскими погонами, двое генералов, работников штаба Закавказского фронта. Трое солдат, охранявших военный груз, направлявшийся в Махачкалу, да стрелок, неотступно сидевший возле своего пулемета, – вот все, кто, кроме пилота, находились в самолете.

Уже через час после начала полета мне захотелось есть, и, достав из ручного саквояжа бутерброды и несколько крутых яиц, я предложил генералу позавтракать.

Мой начальник охотно закусил и снова задремал так уютно, что и я, сложив карту, последовал его примеру.

Мы проснулись, когда самолет, резко идя на снижение, опускался на огромный военный аэродром возле Сталинграда. Это был один из тех знаменитых аэродромов, с которых совсем недавно взлетали наши боевые самолеты.

Но вот Сталинград остался далеко позади. Волга причудливо вьется внизу.

Степь по обеим сторонам Волги, желтая, без жизни и без зелени, утомляет глаз.

– Александр Петрович, – обращается ко мне генерал и дальше уже по-персидски продолжает: – Этот проклятый «дом с привидениями» не дает мне покоя даже здесь. Мне кажется, что за Каспийским морем это дело еще не раз встретится нам.

– На территории Ирана?

Генерал кивнул головой.

Медицинский подполковник, читавший газету, повернулся к нам:

– Ба! Кажется, тоже востоковеды… – И, перейдя на фарсидский язык, он представился: – Старший врач Казвинского военного госпиталя, подполковник Галаев. Был в Москве, теперь возвращаюсь обратно в Иран.

Мы обменялись рукопожатиями, поговорили о разных пустяках, но уже на аэродроме в Астрахани генерал недовольно сказал:

– Вот урок обоим нам… Мы забыли о том, что фарсидский, как и любой другой язык, кроме нас, могут знать еще немало людей… Хорошо, что случилось здесь, под небесами.

Из Астрахани в Махачкалу летели почти все время над морем. Сначала широкая при впадении в Каспий Волга, с ее разветвленной дельтой, с сотнями судов, парусников, с многочисленным населением по берегам каналов, затем зеленовато-синее, спокойное море захватили нас. Смена пейзажа была мгновенной, и мы подолгу не отрывались от оконцев, глядя на могучую водную гладь, раскинувшуюся внизу.

В Махачкале мы заночевали, а рано утром вылетели в Баку.

Баку, благоухающий и нарядный, с его красивыми улицами, чудесным бульваром, богатыми домами-дворцами, произвел на меня большое впечатление. Город нефти, поднявшийся над морем, был чист, ярок и светел. Надо очень уважать свое дело, любить людей, беспокоиться за их здоровье, чтобы суметь сделать так, что ни запаха, ни пятнышка, ни пылинки не чувствовалось на улицах благоустроенного, великолепного города.

Гостиница «Европа», где нам отвели два номера, была заполнена военными. Баку – это перепутье, перекресток, откуда идут две важные дороги: одна – в Грузию, другая – на Иран, к Персидскому заливу, где начинается Трансиранская железная дорога.

Генерал уехал в штаб, я же остался в номере, так как хотел просмотреть последние иранские газеты, комплект которых любезно предоставили нам местные товарищи-востоковеды.

Передо мной лежала стопка газет: «Мардом», «Сетарее Иран», «Дад», «Иране Ма», «Эттелаат», «Кейхан». Я уже отвык от буржуазных газет, добрая половина которых была занята происшествиями, сплетнями тегеранского общества и новостями шахского двора. Вместо деловых статей в них печатались бульварные романы с продолжениями из номера в номер.

В Европе земля тряслась от грохота орудий, тысячи самолетов днем и ночью бомбили изрезанную окопами, сожженную огнем, опаленную взрывами землю, а здесь редакторы и сотрудники газет писали и печатали великосветскую придворную чепуху. О войне давались только сводки, причем события 1941 и 1942 годов преподносились в этих газетах явно в германофильском и особенно враждебном нам духе. О союзниках, Америке и Англии, говорилось неясно и в полутонах, но ненависть к Советскому Союзу в дни 1941 года была совершенно очевидна. Дальше тон менялся, наши победы, отречение Реза-Шаха, ввод советских и англо-американских войск в пределы Ирана принесли с собой и смену настроений. Те же газеты заговорили уже в другом тоне, но и тут, сквозь строки, через прозрачный флер различных «обзоров», «фельетонов», «высказываний», «интервью» политических и общественных деятелей ясно чувствовалось холодное, неприязненное отношение к нам, и рядом – низкопоклонные, захлебывающиеся от лакейского восторга статьи, восхвалявшие Америку.

О победах советских войск и отходе немцев под ударами наших армий сообщалось в общих фразах, но тут же очень хитро и многозначительно говорилось, что, если бы не Америка и не ее помощь, советские войска никогда не добились бы успеха.

Рассказывая в двух-трех строках о героях Сталинграда, газеты ни к селу ни к городу отводили много места описаниям боев американской армии с испанцами в 1898 году или эпизодам из войны англичан с русскими во время Крымской кампании 1854–1856 годов. Тут уже газетчики не скупились на расписывания мифических подвигов сержанта Джона или капрала Торенса, нанизывавшего на саблю по 10–15 русских или испанских солдат. В пространных статьях говорилось о мощи и богатстве Америки, о морских базах Англии, о том, сколько миллионов народонаселения мира говорит на английском языке.

Изредка проскальзывала заметка о том, что в Советском Союзе голод, в Сибири – чума, в Архангельске – восстание. Словом, даже для менее искушенного читателя, чем я, было очевидно, что газетами Тегерана после ухода германофилов управляет весьма тенденциозная рука.

Сначала я делал заметки, выписки, отчеркивая то или другое место, но затем утомился. Почти все газеты были одинаковы и ничем не отличались одна от другой, хотя на всех напечатан горделивый заголовок – орган «демократической», или «социалистической», или «беспартийно-независимой» мысли. И только один «Журналь де Тегеран» да близкая к придворным кругам «Кейхан» не изменили своего постоянного лица, печатая, как и раньше, из номера в номер, сообщения о великосветских событиях и новостях иранского двора. Тут вперемежку шли и назначения на посты вельмож и знатных генералов, и светские сплетни, и слухи о замужестве или разводе той или иной высокопоставленной особы, или же заметки о придворном балете.

Интересны были также и объявления, в которых рекламировалась только американская продукция, начиная от резиновой жвачки, напитка «Кока-Кола» и вплоть до машинных станков и полицейских автомобилей фирмы «Форд».

Читая объявления, я невольно обратил внимание на то, что в трех газетах: «Дад», «Кейхан» и «Эттелаате» на протяжении последнего месяца из номера в номер ежедневно печатали на видном месте одно и то же объявление.

Гипнотизер и волшебник, ученик знаменитого мага Шу-Фо, изгоняет бесов и привидения. Вызывает духов, а также и тени ваших умерших близких. Объясняет таинственные силы природы и явления загробной жизни. Нервных просят не приходить.

Все три газеты отпечатали на своих страницах эту средневековую чертовщину.

– Вот, не угодно ли, – показывая газеты вошедшему в комнату генералу, сказал я. – Духи и привидения преследуют нас даже в Иране.

– Мне кажется, именно там они станут показывать себя, – без улыбки ответил генерал. – Собирайте чемоданы, нынче ночью в двадцать два тридцать отплываем в Пехлеви…

– Как Пехлеви? А разве не самолетом до Тегерана?

– Нет!.. Кое-что изменилось. Ночью уходит пассажирский пароход «Тургенев», на нем нам отведена каюта. Утром уже будем в Пехлеви, а эти газеты, – он кивнул на разложенные по столу листки, – захватите с собой. В дороге почитаем. Ночь-то велика, успеем выспаться…

Я внимательно посмотрел в его спокойное лицо.

– Что-нибудь изменилось?

– Нет, за исключением того, что нам придется в Пехлеви задержаться на день. Там нас ожидает американский генерал Даббс, член Военной Союзной Комиссии по эксплуатации иранских дорог. Американец на несколько дней летит в Москву, но, узнав о нашем предполагаемом приезде, задержался в Пехлеви для того, чтобы встретиться с нами и наметить пути будущей совместной работы.

Я стал собирать чемоданы. Уложив их, я пошел прогуляться на приморский бульвар.

Я недолго бродил по улицам вечернего Баку, так как мысль о скором отъезде все же беспокоила меня.

Задумавшись, я не спеша шел по проспекту Ленина, подходя к знаменитому «Парапету», о котором считают нужным писать решительно все журналисты, посещающие Баку.

Внезапно я услышал позади себя английскую речь и, чуть посторонившись, пропустил группу английских военных, шедших с двумя дамами. Они, шумно смеясь и о чем-то оживленно разговаривая, прошли мимо меня. Все это случилось так быстро, что я не успел даже оглянуться и увидеть лицо кого-либо из них, и только красивый грудной голос одной из дам, весело сказавший шедшему с нею офицеру: «О, сэр Джемс, я всегда была уверена, что вы даже в дебрях Азии останетесь джентльменом и европейцем», – запомнился мне.

Вероятно, это были сотрудники какой-либо торговой или военной миссии, каких в эти дни было много в портовых городах Союза. Я проводил глазами кремовой плащ-пальто дамы, ее белокурые выбившиеся из-под шляпы локоны и, перейдя Парапет, пошел к гостинице.

В 22 часа 30 минут пассажирский пароход «Тургенев» отошел от пристани. Мы с генералом стояли у окон каюты и, опершись о поручни, смотрели на толпу, провожавшую пассажиров, едущих в Иран. Среди отъезжающих были и персиянки с мужьями и детьми, шумно и суматошно погружавшиеся на пароход. Их беспокойные голоса, взволнованный вид, обилие чемоданов, тюков и ковровых сум несколько нарушали чинную степенность посадки. Почти перед самым отходом, когда рабочие взялись убирать трап, из вокзала выбежали три англичанина в военных костюмах, две дамы и пожилой штатский господин, за которым шофер и носильщики несли два обитых медными полосами чемодана и весь оклеенный багажными и отельными ярлыками саквояж. Пограничники осмотрели их бумаги, и лейтенант, командир контрольного поста, отдавая честь, вежливо сказал:

– Прошу.

Англичане поднялись на пароход, направляясь к своим каютам. Издав последние прощальные гудки, «Тургенев», отчаливая от пристани, развернулся и, выйдя на курс, стал набирать скорость. Легкое подрагивание корпуса, шум машин и характерный звук бегущей за кормой воды усиливались. Огни города стали уходить вглубь. Баку отступал, уменьшался и вдруг разом растаял в темноте.

– Остров Нарген, – сказал генерал, указывая на новые огни, показавшиеся слева по борту «Тургенева».

Оба яруса пассажирского парохода были полуосвещены, и в их полумраке виднелись проходившие по коридору или прижавшиеся к перилам люди.

Ветер свежел, ночь становилась прохладней, и море, осветившееся луной, засеребрилось, заплескалось в чешуйчатых, сверкающих блестках игравшей под ветром воды.

– Какая красота!.. Какие краски!.. Ни один поэт и никакой художник не сумеет описать такую чудесную ночь! – послышалась в стороне английская речь.

Я прислушался. Это был тот же голос, грудной, приятный, низкого, бархатного тона, который я сегодня слышал у Парапета.

– С чем можно сравнить это море играющих, сверкающих, я бы сказала, звенящих блесток, скажите сразу, сэр Джемс?

– Э-э, могу… с серебром и со слитками золота, хранящимися в подвалах Королевского казначейства в Лондоне, – ответил бас.

Англичане расхохотались.

– Сребролюб, лишенный фантазии, – тоже смеясь, проговорила незнакомка.

– Однако становится свежо… Пойдемте-ка в каюту, почитаем на сон грядущий газеты, – сказал генерал, и мы вернулись в уютную каюту, где ждала нас кипа иранских газет.

Утром я вышел на палубу. Впереди, в голубой пелене мглы, теплого воздуха и горячих лучей персидского солнца, вставал Пехлеви.

Справа – зеленый островок, на котором расположились все учреждения и управления города. Слева – Казьян с его отлогим берегом и нешироким входом в отличную Энзелийскую гавань. Вон белая, широкая лента прекрасного шоссе, бегущего отсюда через Решт и Казвин к Тегерану. У Казвина от него ответвляется дорога и идет к Хамадану и дальше на Керманшах. Шоссе еще в начале нашего столетия было построено русскими инженерами, русскими мастерами на русские деньги и в 1918 году волей революционного русского народа по декрету Ленина безвозмездно передано Ирану. Да разве одна только эта дорога? А богатейшие рыбные Лианозовские промыслы на берегу Казьяна, а аннулированные долги Персии царскому правительству, а многочисленные суда, здания банков, консульств?..

Интересно, помнят ли правители этой страны о таком большом и великодушном акте Советского правительства или они продолжают вести враждебную нам политику бывшего Шаха-Реза?

Берег приближается; вот явственно видны зеленые апельсиновые рощи, в которых тонет Пехлеви. По шоссе, в сторону Хуммамской заставы, бегут автомобили. Держа курс на Хамадан, уходит большой транспортный самолет.

«Тургенев» останавливается на рейде и один за другим дает три густых коротких гудка, затем долго и надрывно ревет. Из порта ему отвечает тоненький, срывающийся гудок, и спустя несколько минут из-за плеса вылетает небольшой катерок. На носу катера развевается зеленый иранский флаг со львом и солнцем посередине.

Это таможенный надзор и пограничная стража, не так уж необходимые сейчас, в условиях военного времени, но «таков порядок», и «Тургенев» стоит на своем месте, ожидая дымный, шумно сопящий катерок.

За ним показывается лодка с лоцманом, и, спустя несколько минут, наш пароход осторожно идет между мелями и узким «горлом», ведущими в широкий пехлевийский порт.

Когда мы спустились на берег, англичане еще не показывались из своих кают, хотя у пристани стояли три легковые машины, на радиаторах которых были маленькие британские флажки. Двое белозубых, рослых «томми», попыхивая сигаретками, выжидательно смотрели на палубу парохода.

Шумная, кричащая толпа встретила нас на берегу Казьяна. У сходней плескались грязные волны залива, на которых плавали арбузные корки, темнели жирные, нефтяные пятна, желтела кожура апельсиновых корок, бумаги, щепки… На берегу суетились продавцы винограда, изюма, яблок и орехов, длинных, похожих на портянку, хлебов-лавашей. Какой-то старик, вытягивая из-под рваной рубахи бутылку водки, предлагал ее всем сходившим с парохода. Плохо одетые «ажаны», полицейские, с уныло-безразличным видом прохаживались тут же, время от времени выкрикивая – «боро» (пошел, проваливай) и замахиваясь на нищих черными, бамбуковыми палками. Было видно, что они не пускали их в ход только потому, что тут же стояло несколько наших шоферов-красноармейцев и что пришедший пароход был советским.

К нам подошел комендантский офицер и, приложив руку к козырьку, осведомился о наших фамилиях, после чего сказал:

– Товарищ генерал, старший лейтенант Кривцов докладывает, что автомобиль военного командования с шофером, сержантом Головко, прибыл за вами.

Усадив нас, он сел рядом с шофером, и машина помчалась по узкой, обнесенной глиняными стенами, улочке. Запах магнолий и апельсиновых рощ окутал Казьян.

Часа два спустя после нашего приезда в Пехлеви мы отправились к генералу Даббсу, уже ожидавшему нас. Это был типичный «штатский» генерал, каких много среди американских деловых людей, на время войны надевших военную форму, но и по характеру, и по образу своей жизни оставшихся глубоко штатскими людьми. Даббс – член конгресса, один из хозяев Питтсбургской акционерной железной дороги и директор пароходного общества «Ураниум» в Бостоне. Американец, человек лет шестидесяти, был свеж, розов, весел; он часто оглушительно хохотал, показывая безупречно сделанные белоснежные зубы. Наша беседа затянулась до обеда, но ничего конкретного в ней не было, разве лишь то, что генерал неоднократно повторял, что с американцами нам будет работать легко, но вот с «остальными», – тут, подняв вверх палец и покачивая головой, Даббс подчеркнул: «Будьте осторожны!»

Мы пообедали вместе, так и не поняв, зачем, собственно говоря, задержал нас здесь на сутки этот розовощекий здоровяк-американец.

Часам к шести вечера мы вернулись в помещение «Иран-рыба», где разместился штаб местного гарнизона.

Еще засветло мы поехали по шоссе, протянувшемуся вдоль берега Казьяна. У разветвления дороги генерал остановил машину и, указывая вдаль, туда, где море слева вплотную подходило к шоссе, а справа, также вплотную, стояли болотистые рисовые поля, задумчиво сказал:

– Вот тут двадцать восьмого апреля 1920 года я с десантной группой моряков перерезал путь бежавшим к Решту белогвардейцам, – он медленно провел ладонью по лицу и, словно нагоняя воспоминания, продолжал: – Вот там, где белеют гребешки волн, стоял наш миноносец «Яков Свердлов». Сбоку, в полукабельтове от него, – «Зевин», а ближе к порту, на рейде, – вся Волжско-Каспийская флотилия с десантными судами, с плавучими батареями и баржами. Оттуда били судовые калибры, а тут, – он указал на берег, – стояло двадцать восемь тяжелых английских орудий. Здесь – двенадцать полевых. Весь порт был забит англичанами и беляками. Но мы на заре так неожиданно ударили по ним, что ни одно орудие не успело сделать и выстрела. «Защитники» берега, – он усмехнулся, – побежали, бросив все: орудия, казармы, склады. Белые, как перепуганные зайцы, заметались куда попало – кто на шоссе, кто к заливу. Одни к Казьяну, другие к Энзели, третьи – прямо по рисовым болотам… а тут уже мы их на перешейке встречали. Представляете – картина. Вылощенные дамы, изящные барыньки, офицеры в погонах с разными крестами и регалиями, тут же сипаи, индусы, английские солдаты, сестры милосердия, толстые купчины, попы. Кто пешком, кто на автомобиле, кто верхом, на велосипедах, в таратайках и колясках… А тут мы, матросня двадцатого года, солдаты гражданской войны, только что разгромившие Деникина и Колчака. А с моря все новые и новые шлюпки, десанты, прямо из воды, по колено в волне, топают… Одних орудий больше семидесяти штук захватили, а пленных англичан целыми батальонами. Вот тут в колонны ставили и обратно в казармы отводили. А белых, – генерал махнул рукой, – тысяч около четырех… Склады оружия, продовольствия, военного снаряжения, госпитали, все без единого выстрела попали в наши руки и, конечно, все суда Каспия, нагруженные разным уворованным белыми добром. В это утро мы в полной сохранности вернули нашей тогда молодой Советской республике все бесценное добро.

– Я слышал об этом боевом эпизоде, – сказал я, – но не знал, что вы принимали в нем участие.

– Принимал, – просто ответил генерал, – был десантником матросом, а не говорил, потому что повода не было к тому. Мне кажется, что именно тогда, вот на этих-то берегах Энзели, и зародилась во мне любовь к Востоку.

Он надел фуражку, и машина двинулась обратно, но генерал еще долго молчал, уйдя в воспоминания своей юности, прошедшей в грозе и грохоте гражданской войны.

Мы вернулись в Пехлеви. Утром надо было улетать в Тегеран. Вместе с нами должен был лететь и прикомандированный к нам уже здесь, в Пехлеви, старший сержант Сеоев.

Сеоев, огромный человек, по национальности осетин, свободно владел фарсидским языком. Еще до войны он работал шофером смешанного советско-иранского общества «Ирантранс» и отлично знал дороги, быт, условия и нравы Ирана. Он – коммунист, участник боев за Кавказ, откуда после ранения под Моздоком был переведен в нестроевые и послан в Иран для использования по месту прежней службы.

Сеоев, нацепив на себя трофейный пистолет и летный кортик, снятый им с какого-то немецкого «асса», уже с вечера готовился к отъезду.

Генерал молча просматривал последние иранские газеты.

Вдруг, взяв в руки лежавшую перед ним газету, он раздельно прочел:

– «Отдел разных событий и происшествий. Ожидается приезд в нашу столицу двух известных востоковедов, положивших немало труда на изучение Ирана и населяющих его племен, генерала Степанова и полковника Дигорского».

Я удивленно посмотрел на него.

– Но это еще не главное, – и он стал читать дальше: – «Много потрудившись в обстановке боев и трудностей походной жизни, эти ученые господа смогут отдохнуть в нашей гостеприимной стране и заняться делами, которые возложены на них».

Он почесал лоб и задумчиво сказал:

– Интересное сообщение, хотелось бы знать, откуда оно поступило в газету и зачем, собственно, нужно было нас возводить в ранг «ученых» и публично оповещать об этом.

Достав папку со своими делами и обведя напечатанное красным карандашом, генерал вложил газету в папку.

Утром по Рештскому шоссе мы выехали в район Решта, где находился аэродром, с которого на военном самолете должны были вылететь в Тегеран.

Слева было море, справа – заболоченные рисовые поля. Шоссе бежало к зеленевшим впереди лесам. Вот и Хуммамская застава, дальше Решт. Автомобиль несся в густой тени обступившего шоссе леса.

– Приближаемся к местам, где в двадцатом году хозяйничал Кучик-Хан – вождь «лесных братьев» дженгелийцев. Человек глупый и предатель, изменивший делу революции, перебежавший к Реза-Шаху и бесславно казненный им, – сказал генерал. – Вот, – указывая на видневшийся сквозь деревья каменный особняк, продолжал он, – бывшее царское консульство. Здесь у нас был серьезный бой с англичанами, в результате которого мы отбросили их к Решту, а вот там, на лужайке, в момент боя взбунтовался целый батальон индусов и, выбросив красные флаги, перешел к нам…

Сеоев, полуобернувшись со своего сиденья, восторженно слушал генерала.

– И долго вы были здесь? – спросил я.

– С момента возникновения и до дня ликвидации Персидского фронта, то есть с апреля 1920 года по осень 1921 года. Перед нами стояла английская месопотамская армия генерала Томсона и персидские войска, тогда еще военного министра Персии, Хана-Резы. Тесня тех и других, мы выбили их из Решта, Гиляна и всего Мазандерана. Фронт дошел до ущелья и перевала Менджиль. По ту сторону они, по эту – мы… Уж очень трудно было перейти это глубокое, без дорог, ущелье, через которое был перекинут единственный во всем районе мост, минированный и охраняемый целым полком пехоты, артиллерией и броневиками англичан.

– О-о, я много раз водил машины через Менджильский мост, – сказал Сеоев, – ущелье глубокое, кругом скалы, совсем дикое место.

Машина вынеслась к опушке, возле которой прохаживался часовой; показался офицер с красной повязкой на рукаве. На разветвлении дорог стоял столб с двумя стрелками, на одной из них черной краской было написано: «“Пенза”. Хозяйство Степанова». На другой: «“Тамбов”. Хозяйство Соборова».

Второе – Соборова – был аэродром, и мы, показав свои удостоверения и пропуска, свернув на «Тамбов», спустя десять минут уже очутились на вместительном и уютном аэродроме, приспособленном для взлета и спуска как легких, так и тяжелых военных самолетов.

Соборов, пожилой, веселый и любезный полковник, прежде чем посадить нас в уже поджидавший самолет, заставил, как он говорил, «по летному обычаю», выпить по стакану виноградного вина – «за счастливый отлет», и только после этого мы втроем поднялись в воздух и, сделав круг над аэродромом, взяли курс на Тегеран.

Утро было теплое и ясное. Воздух чист и так прозрачен, что синевшее слева море, расстилавшиеся под нами леса и высившиеся впереди горные кряжи были словно нарисованы в своей неповторимой красоте. Мы летели уже довольно долго. Самолет шел, ускоряя полет, ревели моторы, свистел ветер, и нельзя было расслышать того, что хотел сказать Сеоев, показывавший пальцем вниз.

Генерал взглянул, кивнул ему утвердительно головой и, достав из кармана блокнот, коротко написал: «Менджиль… ущелье и мост, о котором говорил».

Пригнувшись к оконцу, я посмотрел вниз. Длинная глубокая трещина разрывала горы на две части. Темнел перекинутый через нее кирпичный мост. Шоссе обрывалось на одном и продолжалось на другом конце моста, а под ним, на большой глубине, билась и сверкала, ниспадая с камней, горная река. Да, такое препятствие, да еще с помощью техники 1920 года, мудрено было осилить.

За Менджилем колорит местности изменился. Горы разошлись в стороны, и на широком плато, в дымках знойного субтропического утра стали показываться селенья, сады, дороги.

Самолет снизился и шел прямо над ровным как лента шоссе. Замелькали автомашины, конные транспорты, караваны, пешеходы, засверкали реки, показались пахотные поля, арыки, и, наконец, огромным черным, окутанным пылью и голубой мглой, встал Казвин – один из крупнейших городов Ирана.

Мы летели над садами, улицами, площадями и зданиями города. С высоты было видно своеобразное смешение прямых и широких обсаженных деревьями проспектов с бегущими под ними арыками и кривых, пыльных, безводных переулочков и тупичков; больших площадей с цветной мозаикой мечетей, с голубыми куполами, с высокими богатыми домами и кварталов с прилепившимися друг к другу маленькими саклями, нищенскими пристройками без единого деревца во дворе.

Еще мгновение – и Казвин остался позади. Самолет шел на Тегеран.

На горизонте выступала из мглы темная гряда гор, а в стороне от них, вынырнув прямо из воздуха, поднялся белоголовый, снежный хребет Эльборус, у подножья которого в зелени и неге раскинулся Тегеран. Но до него не близко, и самолет все несся в сторону сверкавшего своими льдами Демавенда.

Прошло уже пять дней, как мы прибыли в Тегеран. Нам сразу же пришлось окунуться в сложную организационную работу. В основном она состояла из составления ориентировочного плана работы по управлению и охране переходившей под наше наблюдение северной части Трансиранской железной дороги, а также и всех шоссейных, проселочных и караванных путей, шедших к Бендер-Шаху и другим портам Каспийского моря. Надо было из небольшой приданной нам группы офицеров создать штаб управления, найти помещения, позаботиться об аппарате, установить тесную связь с командованием наших войск, обеспечить охрану и безопасность личного состава и сделать еще много непредвиденного, на что уходит немало времени, напряжения и труда. И, наконец, мы должны были встречаться как с руководителями англо-американских союзных отделов координации, так и с представителями иранского министерства путей сообщения, а все это означало, что не только дни, но и часы нашего пребывания в Тегеране были расписаны по графику.

На следующий день после прилета мы явились с официальным визитом к управляющему американским сектором Трансиранской железной дороги генералу Чейзу. После обычных учтивых и ничего не говорящих фраз генерал вдруг сказал:

– Как я сожалею, господа, что вы не были вчера в столице… Ведь вы так были необходимы здесь…

На наш вопрос, что же произошло день назад в Тегеране, американец сказал:

– Была полуофициальная встреча всех управляющих союзными секторами и зонами дорог с представителями директората железных дорог Ирана. Ввиду отсутствия русских пришлось встречу провести без них, но протокол этого совещания вы, конечно, получите.

Выкурив по сигарете и выпив по рюмке ликера, мы распрощались с американцем.

Утром я вышел на веранду, где сидел генерал. Тут же был прекрасно одетый господин, сбоку от него сидели два иранских офицера в полковничьих погонах. Генерал представил нас друг другу. Господин Митчелл – историк и археолог, один из давно живущих здесь членов американской колонии. Полковники – офицеры гарнизона столицы, кавалеристы, бойко говорили и по-русски и по-английски. Когда мы уселись, разговор снова вернулся к теме, оборвавшейся при моем появлении. Митчелл расспрашивал генерала о великой Орловско-Курской битве, только что закончившейся на полях нашей страны.

– О-о, это будет иметь для войны не меньшее значение, чем Сталинград!.. – восторженно сказал он.

Полковники закивали головами.

Мне после долгой кабинетной работы хотелось прогуляться по улицам Тегерана.

Посидев минуты две, я извинился и вышел на улицу.

Несмотря на обилие зелени и бегущие арыки, воздух был знойный и неподвижный. Ни один листок не шевелился на деревьях. Огромные платаны, каштаны и карагачи сплошной шапкой закрывали небо. Белая вершина Демавенда сверкала вдали. Родники и фонтаны журчали в садах, и все-таки воздух был неподвижен и напоен ленивой, тяжелой истомой.

Проезжавший мимо «дрожке» (извозчик) остановил свой фаэтон. Такси, прятавшееся в прохладе деревьев, тихо тронулось навстречу. И извозчик и шофер с надеждой смотрели на меня. Безработица и дороговизна велики, и каждый пассажир, да еще «ференги» (иностранец) – верный заработок.

Я взглянул на худое, испитое лицо извозчика, на его угодливо улыбающееся лицо, тревожные глаза и молча сел в фаэтон. Помимо всего, я много лет не только не сидел в таком фаэтоне, но даже и не встречал их, так как они давно уже вытеснены у нас автомобилем и метро.

– Коджа мери, саиб? – приподнимая шапку, спросил извозчик.

– Мейдан, – коротко ответил я. Коляска тронулась с места.

– Яваш, яваш!.. – вдруг раздался крик сзади.

Коляска остановилась, и я увидел Сеоева, сбегавшего по лестнице ко мне.

– Товарищ полковник, разрешите сопровождать вас, ведь я, как свои пять пальцев, знаю Тегеран и буду вам полезен всюду, – сказал он.

– Садитесь, сержант, – предложил я, подвигаясь на сиденье, ничем не показав ему, что отлично разгадал маленькую хитрость генерала, пославшего мне в помощь этого рослого чичероне.

– Боро! – махнул рукой сержант, и коляска покатила по широким, несколько лет назад реконструированным улицам европеизированного Тегерана. Мимо бегут нарядные «дрожке», несутся навстречу автомобили самых разнообразных марок от «Бьюика» и «Испано-Сюизы» до «Форда» и «Мерседес». Нарядные дамы с зонтами в руках, в легких шелковых одеяниях прогуливаются по бульвару. Франтоватые молодые люди полуевропейского типа, «фоколи», как их презрительно называют здесь, стоят у витрин магазинов или прохаживаются группами, громко переговариваясь меж собой. Девушки-цветочницы снуют возле них со своим товаром.

Зеркальные витрины магазинов, яркие плакаты кинотеатров, киоски с прохладительным, кафе и большие четырехэтажные дома… Здесь европейская часть Тегерана.

«Дрожке» свернул на улицу Аля од-Доуле, или «Бульвар посланников», как называют ту тенистую, всю в садах и фонтанах улицу, на которой расположены почти все дипломатические миссии Европы, аккредитованные при шахском дворе. «Дрожке» выезжает на главный проспект – «авеню Лалезар» – нерв и гордость столицы (как пояснил Сеоев). Здесь уже не Восток, а Европа, или, вернее, американизированно-европеизированный Иран.

Рослый полицейский в белых перчатках, с густыми нафабренными усами и резиновым «клобом» на боку управляет движением, регулируя поток велосипедов, экипажей, машин. На тротуарах женщины с открытыми лицами, толстые чиновники в форме, офицеры с гремящими палашами и шпорами, степенные купцы, горожане в шерстяных аба, студенты в желтых ботинках. Иногда промелькнет пробковый шлем или соломенная шляпа англичанина.

Попадаются английские «томми», группами и в одиночку гуляющие по авеню. Шумные высокие американцы в шапочках-пирожках, бесцеремонно расталкивая гуляющих, идут по тротуару. Две англичанки на пони и усатый майор на огромном гунтере проносятся мимо нас.

«Дрожке» пересекает Топ-Хане (Пушечная площадь) и, стегнув по бойко бежавшим лошадям, сворачивает к базару, близость которого чувствуется и в кривых улочках, и в обилии горожанок, спешащих со своими корзинами и соломенными «зимбилями», а также в обилии нищих, которых не видно в центре и на проспектах Тегерана. Там властитель – полицейский, «ажан», здесь хозяева – купец и рынок.

Я оставляю фаэтон и, расплатившись с довольным извозчиком, иду к одному из входов в крытый тегеранский базар. Сеоев, много раз бывавший здесь, шествует сбоку.

Крики, вопли, звон бубенцов и караванных колоколов заполнили воздух. Неистовый рев ослов, звонкие голоса мальчишек, зазывания купцов, выкрики нищих и вопли дервишей сливаются в общий шум.

– Хабардар (берегись)! – вопит краснобородый человек, едущий на ослике прямо в толпу. За ним видны головы верблюдов, на спинах которых покачиваются тюки. Толпа не спеша теснится, пропуская караван. Пахнет пряностями, иногда носится и запах терьяка. Духота и прохлада вместе с гамом охватили нас. Свет и воздух скупо проникают через отверстия, прорезанные в куполах крыш.

Мы прошли уже ряд галерей, но лабиринт все еще продолжается, и если бы не Сеоев, то вряд ли я сумел бы выбраться из этого огромного и шумного торжища. Пройдя ремесленное отделение базара с его сапожными, портновскими и кузнечными рядами, мы выходим к месту, где торгуют продуктами питания. Здесь тоже галереи, но они шире и с просторными площадями (майданами), на которых возле наваленных горами арбузов, дынь, тыкв, яблок, огурцов и помидоров висят освежеванные туши быков, баранов, коз. Тут же вяленые кутумы, соленые окуни, судаки. Со стен свисают гроздья винограда, на земле стоят табахи (подносы) со сладостями – белыми гязи, засахаренными орехами, соленым миндалем, конфетами, медом, рахатом и гузинаками.

Груши, яблоки, хурма, инжир, гранаты, кишмиш, рис, мешки с сахаром, фасолью, банки с медом, огромные бутылки с уксусом, соль, овес, ячмень – все это выставлено в рядах, перед глазами сотен медленно передвигающихся покупателей.

– Эй, эй, вот арбу-у-з так арбуз! – несется визгливый тенорок фруктовщика.

– Балух! Ой балух-балух! – перебивает его торговец рыбой, подбрасывая над головой огромного уснувшего судака.

Десятка три полудохлых рыб еле передвигаются в большой кадке у его ног. Покупатели суют руки в кадку, шумно спорят друг с другом, одновременно торгуясь с продавцом.

– Хур-ма! Пах, пах, пах, вот ханская хурма! – ревет над ухом третий.

– Аб-хордам (холодная вода)!

Надрываются продавцы воды, размешивая пальцами кусочки льда, плавающие в сосудах.

– Райская еда – кябаб!..

– Во-от купите люля-кебаб! – поет сидящий на корточках человек. Около него жаровня, на угольях жарятся нанизанные на вертела кусочки мяса и помидоров. Сок стекает прямо на дымящиеся уголья. Ароматный запах жареного разливается в воздухе. Вокруг стоят, облизываясь, голодные бедняки. Двое мальчишек, засунув в рот пальцы, глотая слюну, смотрят, как ловкие руки продавца заворачивают дымящееся сочное мясо в тонкий лаваш.

– Только десять шай за порцию! Только десять шай! – поет кябабщик.

– Сам бы ел, да денег надо! – кричит волосатый продавец в грязном балахоне, похлопывая по кадке со льдом, в котором лежит его «султанский товар».

По базару, окруженные зеваками, медленно проходят два бородатых крестьянина. В руках – длинные однозарядные ружья, старинные «пибоди», стреляющие пулей весом чуть ли не в фунт. Это – охотники, жители Мазандеранских лесов. Впереди них плетется фигура, покрытая огромной пятнистой шкурой и увенчанная страшной головой тигра с оскаленной пастью. При ближайшем рассмотрении под шкурой тигра можно увидеть человека, изредка высовывающего наружу свое лицо.

Это – крестьяне, выследившие и убившие огромного зверя, который наводил панику на людей и скот в их районе.

Один из идущих впереди охотников останавливается, принимает воинственную позу и, потрясая ружьем, вдруг начинает кричать диким голосом:

– Правоверные! Люди!.. Сюда, сюда, скорее! Смотрите, смотрите!..

На его вопль сбегаются любопытные. Образуется большой и тесный круг.

Вращая белками глаз, охотник неистово кричит:

– Вот он, страшный зверь, пожравший сто и еще семьдесят коров и ослов в нашем районе!..

Слушатели испуганно ахают и галдят…

– …Вот тот кровопивец, который разорвал десять бедных мусульман, мирно живших в Мазандеране. Он не щадил никого… – высоким фальцетом кричит охотник. Ему вторит другой, в свою очередь потрясая допотопным оружием:

– Этот кровожадный зверь не пощадил даже самого муллу, не говоря уже о простых людях, которых он глотал просто, как пилюли…

Зеваки вздрагивают и жмурятся. Кое-кто в толпе улыбается.

– …Он рвал их на части, он терзал их, как злой дух, он мучил и тащил из них душу… – скороговоркой муками погибших устрашает слушателей рассказчик.

При этих словах облаченный в пятнистую шкуру полутигр, получеловек внезапно рычит, прыгает, беснуется, скачет и извивается, иллюстрируя этим поведение кровожадного зверя.

Кто-то в страхе взвизгивает, некоторые смеются, большинство же в полуиспуге, как зачарованные, сочувственно слушают удалого враля.

– Но мы, трое храбрецов, охотники со стальными мускулами и крепким сердцем, бросились на помощь правоверным… Три дня мы стерегли зверя, два дня следовали за ним, целый день бились бесстрашно с ним… и вот свирепый зверь убит нами, – кланяясь толпе, смиренно заканчивает рассказчик.

Второй охотник неожиданно вступает в дело.

– Взгляните, правоверные, на это чудовище, на его страшные ногти, на его острые зубы, на его кровавые глаза и подумайте, что стало бы с вами, если бы он встретил вас!

Все потрясенные молчат.

– А теперь возблагодарите Аллаха за то, что он спас вас от неминуемой смерти и платите, что сможете, храбрецам.

Деньги сыплют в шапку первого охотника-краснобая, но он, видимо, недовольный сбором, укоризненно кричит:

– Не скупитесь во имя Алия! Суньте руки в карманы и бросьте сюда первую попавшуюся монету. Каждому, кто бросит, воздастся в сто раз больше.

– Не продадите ли вы ваш трофей, уважаемые господа? – раздается вдруг грудной женский голос, и, раздвигая толпу, выходит хорошо одетая дама, сопровождаемая лейтенантом.

– Да, да! Я к вам обращаюсь, доблестные нимвроды, – продолжает она, показывая на удивленно смотревших охотников. – Я хочу… ку-пить у вас шкуру этого ве-ли-колепного зверя, – раздельно говорит она, указывая пальцем в длинной шелковой перчатке то на пышный мех тигра, то на себя.

– Ин чи гофт?.. Чи михаит ханум? – удивленно переглядываясь, спрашивают владельцы шкуры. Часть толпы зашумела, загалдела, замахала, догадываясь о предложении дамы, но дело от этого не идет дальше, так как никто из присутствующих, видимо, не знает английского языка.

– Как, однако, это скучно, Генри, жить в стране, языка которой не знаешь… – устало говорит дама, – да есть ли вообще здесь хоть один, кто мог бы помочь мне купить у азиатов эту чудную шкуру? – обводя глазами толпу, продолжает она. – Ах вот, русский офицер! Хотя ни вы, ни я не знаем русского языка, но, быть может, он в состоянии.

– Вряд ли, – лениво говорит лейтенант, похлопывая стеком по ноге.

– Я говорю по-английски, сударыня, и немного знаю персидский язык, – поднося руку к козырьку фуражки, сказал я. – Если позволите, переведу ваше желание.

– О, прошу вас, прошу! Извините, что, не будучи знакомой, обращаюсь к вам с просьбой, но в этой стране азиатов европейские условности излишни. Я – Эвелина Барк, журналистка, а это – сэр Генри Марккрайт, лейтенант воздушного флота… – она смолкает, выжидательно глядя на меня.

В свою очередь представляюсь и я, раскланиваясь с офицером и его дамой.

– А теперь прошу вас, полковник, передайте этим господам, что я хочу купить у них шкуру, она очень подойдет к коврам моей гостиной.

Я перевожу озадаченно слушающим меня охотникам. Продажа шкуры, по-видимому, не входит в их планы, помолчав, они вполголоса советуются между собой о цене. Добровольные помощники из толпы громко подают голоса:

– Бери побольше, не жалей этих иностранцев…

– У них риалы мешками лежат… – просовывая голову между спорящими охотниками, шепчет один из толпы.

– Проси двести туманов, – возбужденно кричит второй.

– Триста! Разве за двести найдешь такую! – убежденно говорит какой-то зевака и, восхищенно чмокая губами, гладит шкуру зверя.

– О чем они так галдят? – спрашивает англичанка.

– Боятся продешевить, никак не найдут сходную цену.

– Пятьдесят туманов, – вдруг неуверенно говорит старший из охотников и вопросительно смотрит на меня.

Я перевожу его слова.

– Только-то? Да у нас за такую сумму я бы не купила шкурки порядочной кошки, – смеется дама и, вынув из перламутрового кошелька деньги, отдает ошалевшему от удивления, приготовившемуся к долгому спору и торговле охотнику.

– Ах, пах-пах! – с сожалением качает головой один из советчиков. – Ай, дурная голова, чего спешил! Говорил тебе, проси триста… Ищи теперь второй раз такого счастья…

Солдат, провожавший даму, перебрасывает через плечо тяжелую шкуру тигра с оскаленной мордой и под смех и улюлюканье толпы несет ее к выходу, где на площади ждет даму ее экипаж.

– Вы позволите, полковник, еще немного воспользоваться вашей любезностью? Здесь, на Востоке, европейцы должны помогать друг другу.

– Я к вашим услугам, мадам, – говорю я, к своему удивлению не видя возле себя Сеоева.

Голос у женщины приятный, грудной и, кажется, тот самый, который так недавно я слышал в Баку и затем на палубе нашего парохода. Я не ошибаюсь, я мог бы отличить его из тысячи других женских голосов. Мы идем мимо торговцев, истошными криками расхваливающих свой товар.

– Хурма! Ах, пах-пах!.. Вот хурма, так хурма! Сам английский шах не сдал такой… Да я ему, неверной собаке, ни за какие деньги и не отдам ее, а вам, правоверные, только за два шая, только за два шая!.. – размахивая руками, кричит торговец фруктами.

– Какая забавная фигура, – указывая на продавца хурмы, говорит дама. – Переведите, пожалуйста, что он говорит.

Я слегка замялся, желая смягчить фразу, так красочно сказанную иранцем.

– Не стесняйтесь. На Востоке я научилась слышать самые разнообразные выражения, – заметя мое смущение, говорит спутница. – Все это забавно и интересно. Я, правда, и раньше бывала в Багдаде и Бомбее, но здесь впервые, и этот Восток очень отличается от Месопотамии и Индии, – внимательно разглядывая ряды, рассказывает дама. – Ведь сюда я приехала не через Багдад или Мохаммеру, а из… – она смеется, – Баку. Да, да, из вашей страны. Я была больше десяти дней в Москве и уж оттуда выехала в Тегеран.

Я не ошибся, это была она. Ее простые правдивые слова несколько успокоили меня.

Журналистка очень красива, ей, наверно, не больше 32–33 лет. Она белокура, чуточку полна, на щеке крохотная, изящная родинка. Кожа ее белая, оттененная золотистой копной волос.

Лейтенант молчалив, учтив и скучен, во всяком случае, кроме двух-трех банальных фраз, он не сказал ничего.

– Так переведите, пожалуйста, что он говорит, – просит дама.

Я перевожу. Она звонко смеется, а ее молчаливый спутник воинственно поводит глазами в сторону продолжающего расхваливать свой товар продавца.

– Я немедленно же запишу эту превосходную фразу, – смеясь говорит дама и, достав маленькую записную книжку, что-то пишет, потом небрежно кладет книжку в боковой карманчик своего тонкого шелкового плаща-накидки.

Мы с трудом выбираемся к одному из выходов на площадь. Здесь дама и ее кавалер благодарят меня, прощаясь со мной. В стороне, у фонтана, стоит небольшой автомобиль. При виде моих спутников шофер дает сигнал и медленно едет навстречу.

– Еще раз благодарю вас, сэр, и уверена, что встретимся вскоре, ведь Тегеран невелик, а европейцев в нем не так уж много. Во всяком случае в четверг от трех до четырех часов дня я дома и буду рада видеть вас у себя, – и она протягивает мне маленькую изящную визитную карточку с приписанным ниже от руки адресом.

Мои неожиданные знакомые уехали. Я иду обратно к базару. Неожиданное исчезновение Сеоева удивляет меня. Всегда такой точный и исполнительный, он непонятно как затерялся в толпе именно в тот момент, когда был особенно нужен мне.

Я снова вхожу в крытый рынок. Ко мне, запыхавшись, подбегает с радостными, сияющими глазами иранец. Он низко кланяется и, вытаскивая из-под полы своего аба изящную с золотым обрезом и перламутровым тиснением маленькую записную книжку, говорит:

– Саиб серхенг (господин полковник). По милости Аллаха я нашел утерянную ханум вещь и поспешил за вами. Другие люди спрятали бы находку, но я, ага, честный человек и как можно скорее побежал искать вас. – Он улыбается жалкой, просящей улыбкой.

Я беру книжку и, достав пять риалов, отдаю их иранцу.

– Да не уменьшится тень ваша на земле, дорогой саиб, раб ваш всегда будет помнить о щедрости господина, – витиевато, старинной фразой отвечает бедняк и, еще раз поклонившись, исчезает в толпе ротозеев, окруживших и слушающих нас.

Спрятав находку в карман, я иду дальше, и в ту же секунду вижу Сеоева, энергично шагающего навстречу. Великан продирается сквозь толпу пешеходов, словно по дремучему кустарнику. Люди отодвигаются, сторонятся и отступают, пропуская сержанта.

– Куда вы исчезли, Сеоев, я прямо не пойму, как это случилось? – спрашиваю я.

– Надо было, товарищ полковник, – оглядывая прохожих, вполголоса говорит он. – Пойдемте к выходу, мне надо поговорить с вами.

По его тону, быстрым наблюдающим взглядам и строгому, деловому тону голоса я понимаю, что сержант чем-то взволнован.

Первым попавшим переулком мы выходим из-под сводов базара на воздух. Сеоев оглядывается и потом тихо говорит:

– Товарищ полковник, вы знали раньше эту женщину, которая заговорила с вами?

– Нет, а что?

– Почему она обратилась к вам по-английски? О чем она просила вас? – все тем же тоном продолжает сержант.

– Она хотела купить тигровую шкуру у охотников и, не зная персидского языка, случайно обратилась ко мне.

– «Случайно», – повторяет Сеоев. – Товарищ полковник, она лучше меня знает по-фарсидски, и, кроме того, она говорит по-русски не хуже вас.

– Как… и по-русски?

– Точно! Я ее встречал еще три года назад в Багдаде и Мохаммере, а в Тегеране она жила несколько месяцев перед самой войной с немцами. Я ведь работал здесь шофером и отлично знаю всех европейцев, проживавших подолгу в Иране, особенно же красивых женщин…

– Почему особенно?

– Шоферы, товарищ полковник, народ общительный и любопытный. Мы всегда знаем о тех или иных сплетнях, семейных делах, тайнах любого тегеранского купца, вельможи или европейца больше, чем знает он сам, и уж, конечно, больше, чем тегеранская полиция.

– Ну, и что же вы можете сказать об этой даме?

– Пока только то, что она великолепно говорит по-русски. Я потому и спрятался, как только увидел, что она подошла к вам.

– Так вот что, товарищ Сеоев, мы сейчас отправимся домой разными путями. Я поеду на фаэтоне, а вы возвращайтесь немедленно, и мы дома как следует обсудим это открытие.

Сеоев кивнул головой и, отстав от меня, затерялся в шумной толпе. Наняв первого попавшегося «дрожке», я вернулся домой.

Не заходя к генералу, я занялся ознакомлением с так неожиданно попавшей в мои руки записной книжкой.

Обронила ли она ее случайно или все подстроено нарочно? Но для чего? Для того, чтобы я обязательно явился к ней в четверг, привезя эту книжку?

В то же самое время, если Сеоев не ошибается, то эта дама уже не раз бывала в Иране, знает персидский язык и, конечно, не нуждалась в моем посредничестве.

Дальше – она говорит по-русски. Тогда зачем она дважды разыграла комедию со мной, и случаен ли приезд вместе с нами на «Тургеневе»?

Это была красивая изящная книжка с вложенным в нее крохотным карандашиком, отделанным слоновой костью. От книжки исходил запах пудры и дорогих французских духов. Я открыл ее и… остолбенел.

На первой странице тонким женским почерком было написано:

Итак, иностранная журналистка, представившаяся мне как «мистрис Эвелина Барк», носила при себе записную книжку, на заглавной странице которой написана почему-то польская фамилия владелицы, Генриэтты Янковецкой, так удивительно похожая на фамилию таинственной Гертруды Янковиц, действующего лица из «дома с привидениями».

Было от чего остолбенеть и, как говорят иранцы, «положив в рот пальцы удивления, сесть на ковер раздумия».

Я снова погрузился в чтение записной книжки госпожи Янковецкой, но так и не нашел ничего, что могло бы разъяснить или же хоть направить на дальнейшие выводы мой ум. Кроме фамилии владелицы на первой странице, все остальные записи (а их там было немало) и даже последняя были сделаны другим почерком на безукоризненном английском языке.

Ничего особенного не было в записной книжке… Несколько телефонов, несколько английских имен, два арабских изречения и персидская пословица, но они были написаны латинскими буквами и тут же сделан их перевод.

На одиннадцатой странице книжки я нашел коротенькую запись, вероятно, для памяти, сделанную в Москве.

«Посещение Большого театра. „Сусанин“, прекрасная опера, чудный ансамбль».

Возможно, что это было в тот самый вечер, когда и я был там.

Две-три чисто женские строчки о притираниях, мазях и кремах, о каком-то ширазском шелке, адрес тегеранской конторы и стихи, любовная лирика Гете на английском языке завершили записную книжку.

Я выписал в свою деловую тетрадь все найденные в книжке записи в той же последовательности, какая была у владелицы.

Легкий стук вывел меня из раздумья. В комнату вошел генерал, одетый в пижаму, широкие домашние брюки и легкую матерчатую персидскую обувь «геве», очень удобную для ног.

– Где гуляли, Александр Петрович? Я даже позавидовал вам, ведь эти господа просидели у меня около часа и, пока не выпили достаточного количества сода-виски и не рассказали кучу банальных тегеранских сплетен, не удалились. Американец очень сожалел, что вы ушли так быстро, по его словам, у вас «симпатичное лицо» и с вами приятно чокнуться. Ну, что же вы нашли хорошего на знаменитом тегеранском базаре? Ведь этот базар уступает только багдадскому, да еще, может быть, кумскому, хотя кумский меньше, но ввиду окружающих его святынь, духовных школ, старинных мечетей и обилия духовенства более мрачен и специфичен… Вероятно, купили новенький сарух или фальшивую монету времен Дария Гистаспа, ловко сфабрикованную в Керманшахе? Обычно так поступают все новички, впервые попадающие на тегеранский базар.

– Ни то ни другое! Я нашел более интересное, но, может быть, не менее фальшивое, чем хамаданские монеты жуликов-нумизматов, – и я протянул ему записную книжку «Генриэтты Янковецкой».

Генерал долго и внимательно читал внесенные в нее записи и потом тихо сказал:

– Поясните мне, пожалуйста, что это за книжка и как она попала к вам?

Он молча слушал мой обстоятельный, со всеми подробностями, рассказ о встрече в Баку, возле Парапета, о приятном грудном голосе незнакомки, о совместном переезде через Каспий на пароходе и, наконец, о странной, по-видимому, не случайной встрече и знакомстве с дамой «мистрис Эвелиной Барк» в самой гуще тегеранского базара.

Генерал молчал, его лицо было спокойно, но я, так давно знавший его, понимал, как он глубоко взволнован моим рассказом.

Когда я сказал о том, что Сеоев нарочно скрылся, затерявшись в толпе, генерал коротко, одобрительно сказал:

– Молодец!

Когда я закончил повествование, лист бумаги, лежавший перед генералом, был весь исчерчен чертиками, дамскими головками и кругами. За свою долголетнюю работу с ним я уже знал, что это случалось только тогда, когда генерал бывал особенно насторожен.

– Вы думаете, что Гертруда Янковиц – «Генриэтта Янковецкая» и мистрис Эвелина Барк одно и то же лицо? – в раздумье спросил он.

– Не знаю… – сказал я.

– Как интересно складывается дело, – также задумчиво продолжал генерал. – «Дело с привидениями», начавшееся на Западе, перекинулось… а может быть, и наоборот, – началось здесь, а перекинулось в район Украины…

Он поднялся с места, прошелся по комнате и вдруг спросил:

– Где Сеоев?

– Должен быть здесь, так как мы уговорились встретиться позже.

– Опросите его. Он может быть нам очень полезен в данном деле.

– Разрешите войти, товарищ генерал? – показываясь в дверях, рявкнул Сеоев.

Мы переглянулись, и улыбка засветилась под усами генерала.

– Входите, сержант. Ну, что скажете хорошего? – спросил он.

– Особенного – ничего, кроме того, что сейчас же после отъезда товарища полковника с базара примчался офицер с кавасов (слуга-переводчик). Они искали потерянную книжку, расспрашивали, не нашел ли кто-нибудь ее, и долго не уезжали с базара. Через базарного будуна (глашатая) они обещали тому, кто найдет и вернет эту книжку, сто риалов…

– По какому адресу? – перебил его генерал.

– Я записал… вот он, – сказал Сеоев. – После их отъезда я справился у будуна.

Офицер сказал, что знатная дама будет у фокусника, и просил нашедшего книжку оставить ее у господина Го Жу-цина, улица Шапура, дом сорок один.

Я поднял голову. Мне показалось, что где-то совсем недавно слышал и этот адрес и эту фамилию… Хотя что общего могло быть между светской дамой и фокусником со странной китайской фамилией?

Я посмотрел адрес, записанный в книжке Эвелины Барк: ул. Посланников, 24.

Этот же адрес назвала она, когда приглашала меня к себе в четверг. И все-таки… несомненно, я где-то слышал и эту странную фамилию «Го Жу-цин».

Сеоев вышел. Мы в раздумье сидели, напрягая память.

– Позвольте!.. – вдруг сказал генерал. – Да ведь это тот самый «волшебник», адрес и фамилию которого вы недавно прочли мне в газетах «Дад», «Кейхан» и «Эттелаат»…

И, вынув из стола кипу газет, он достал одну за другой названные газеты.

– Вот они… вот обведенные вами же красным карандашом объявления о «гипнотезере, маге и волшебнике Го Жу-цине»…

Я уже вспомнил все – и мое удивление, и наши улыбки, когда там, в Баку, впервые прочли это курьезное, необычное для нашего глаза, объявление.

– Обратите внимание на странные вещи. Все три газеты поочередно, в последовательном порядке, печатают это объявление… Второе – мистрис Эвелина просит вернуть книжку не на улицу Посланников, а китайскому волшебнику на улице Шапура. Помните, я еще тогда вам сказал, что духи и привидения начнут показывать себя именно здесь, в Иране.

Вот запись о деле о «привидениях», сделанная мною в результате беседы с сержантом Сеоевым.

– Расскажите, Сеоев, где и как вы познакомились с этой дамой? – спросил я.

– Начну с самого начала, товарищ полковник, – сказал сержант. – В 1940 году, работая шофером в «Ирантрансе», я приехал в Мохаммеру, теперешний Хорремшехр. Днем, когда я шел к порту, на улице возле отеля «Ориент» я увидел красивую даму, которую уже не раз встречал раньше в Тегеране, и около нее человека маленького роста, одетого в белый костюм и пробковый шлем. Они о чем-то возбужденно разговаривали, но так как говорили по-английски, то я ничего не понял. Когда я уже подходил к ним, дама громко по-русски сказала:

– Ни за что!.. Можете быть в этом уверены…

– Вы еще не раз покаетесь в этом! – тоже по-русски ответил ей маленький человек, и в его глазах появилась такая злоба, что я подошел к даме и сказал:

– Извините, может быть я понадоблюсь вам?

То, что я говорю по-русски и слышал их разговор, неприятно поразило обоих, особенно обеспокоило даму. Она сейчас же овладела собой и, улыбнувшись, сказала:

– Даже очень… Я поссорилась с мужем и попрошу вас проводить меня к вокзалу.

Человек в шлеме ухмыльнулся и пошел к отелю.

– Вы русский? – спросила дама.

Я сказал, что я осетин, с Кавказа, что работаю шофером в «Ирантрансе».

– Вы знаете персидский язык? – спросила она.

– Да.

– А английский?

– Нет… только «сенк-ю» да «виски», – сказал я, и дама засмеялась.

– Знаете что, я передумала… Спасибо, что вы так мужественно предложили мне свою помощь, но муж всегда муж, и мне надо помириться с ним. Благодарю вас… – и очень ласково сказала: – А вы видели меня когда-либо раньше?