Я уже собираюсь на кухню улизнуть под любым предлогом: кофе им заварить и прочее, но пассия младшенького не так и проста – вопросительно тычет пальцем в отцовское фото.
Родитель год не живет с нашей матерью. А суматошная матушка обитает на даче. После ее инспекций на кроватях остаются удручающе одинаковые записочки: «Прекратите водить сюда своих грязных девок».
Призывы безнадежны: брат сорвался с цепи. И, что меня больше всего злит, ко всем моим упрекам снисходительно относится, барственно. Впрочем, сам я не безупречен: недавно еще как-то на плаву барахтался, но в конце собственного тридцатилетия дал маху. Не из-за учеников, хотя хватало в моей школе всякой дряни. Основная причина – планы. Они все там помешаны на планах, а вот я как раз планы писать чертовски не люблю: китайская пытка – что-то чирикать в журнале. Всегда попадал не на ту графу. Мне уже несколько раз на вид ставили, а я не попадал – и все тут. В глазах троилось, рука принималась дрожать.
Мать рыдала – она гордилась сыном-учителем. Но я проявил характер и нынешнюю злополучную зиму девяносто пятого года прозябаю совершенно безденежно (гонорары с двух жалких поэтических сборников – не в счет).
– Папа – полковник! – шепчет братец новой подружке.
– И где он сейчас?
– Работает! – вскользь бросает мой младшенький, имея в виду Терский хребет, и сам берется за кофе: варит, конечно, отвратительно, убегает у него там все, запах какой-то жженый. Девица, продолжая изучать коридор с фотопортретами нашей семейки, бесконечно повторяет: «работает, работает». Надраивает рукавом свою опухшую от насморка «сливу». И наконец заплывает на кухню.
Не будь все так грустно, я бы даже позабавился разговором. Сопливка на все имеет свое развязное мнение, обо всем настолько залихватски судит, что дух захватывает. К сигаретам тянется, даже не спрашивая.
– Значит, после учебы пойдете дизайнером? – осторожно продолжаю и, чтобы хоть как-то успокоиться, тоже закуриваю.
– Пойду! – небрежно бросает. У нее, оказывается, есть знакомые трансвеститы, к которым она непременно устроится оформлять витрины. Я разглядываю эти длинные красные лапищи с цыпками и поверить не могу, что они способны хоть что-то создать.
– Может, по «джойнту»? – предлагает.
Минута молчания.
Всякая женщина, пусть даже такая, не лишена интуиции.
– Ааа! – протягивает разочарованно, будто я бензин глотаю на ужин и вообще не способен предаваться по вечерам обыкновенному занятию. И, разочаровавшись, выдыхает мне в лицо вместе с дымом: – Покеда!
Пока брат в коридоре возится со шнурками, зверушка с явной заинтересованностью примеряет на себя родительскую спальню. Две кровати некогда были сдвинуты – теперь между ними лакейски согнутый в поклоне торшер. Впрочем, все там перекосилось.
Парадная темна, как яма ночью. Слышится братцев предупредительный медоточивый шепоток: «осторожнее, скользко». И в ответ – снисходительное мурлыкание.
Спровадив парочку, подтаскиваю себя к пишущей машинке. Бесполезно. Не творчество меня в последнее время привлекает – а обыкновенное кухонное окно. В последние зимы Обводный так и не замерзает до конца, из-за парникового, наверное, эффекта, из-за всяких озоновых дыр: но что больше всего удивляет – утки. Никуда не улетели, перья себе чистят, плавают в этом дерьме. Им все время чего-нибудь подбрасывают, а кроме того, в полыньях от всяких стоков и труб – постоянная бесплатная жратва. Зачем улетать поганкам, вон как разжирели.
Старик Зимовский доволен микроскопической пенсией, норой в коммуналке, славным прошлым в театре имени Ленсовета, где в годы царствования Гороха ему доверяли роли незатейливых, как струганные доски, гестаповцев, и вообще жизнью, в которой мы все сейчас барахтаемся, называя бытием даже это. Он в джинсовом потертом костюме, с гривой, которую можно назвать львиной, и эпатажными мушкетерскими усиками. В холода расхаживает в одной только курточке, ибо искренне убежден – все болезни от сердца. Девиз Портоса: «Мотор здоров – чума не страшна».
Что касается бармена «Гнома» – тот отмерит на глаз «пятьдесят» или «сто» в любую посуду – и всегда с точностью до миллиметра! Уже много раз выигрывал пари. Иногда Николай скучает по прошлому, вешая нам на уши случай, когда чуть ли не от самого поступило распоряжение отшлифовать невиданный ранее сверхкачественный телескоп. «Забегали по цехам. Тут же меня под локотки. На самолет – и в Кремль, а там от лампасов рябит».
В двадцать один ноль-ноль бывший шлифовальщик вспоминает о телевизоре. Панорама не радует. Где-то посреди танковых колонн, «градов», «акаций», штабелей снарядных ящиков и санитарных машин – отец.
– Проблема России в том, что ее проблемы неразрешимы, – изрекает Зимовский. И, чтобы отвлечь меня от видов города Грозного, поворачивается к стойке.
– Не советую «Смирновскую», «Синопскую», «Юбилейную», – Николай показывает на батальон разноцветных бутылок – хороша реклама для заведения, в котором он поставлен только для того, чтобы продать как можно больше подобной дряни.
– Подделка, – огорчается Портос.
– К счастью, не вся, – успокаивает товарищ. – «Столбовая» хороша.
И выхватывает приговоренную из обоймы. Мы и слова молвить не успеваем, Николай аристократически отвинчивает пробку: уверенно, словно потомственный сомелье.
– По пятьдесят. Для разгона! – изрекает, ласково поглядывая на рюмочки. Хозяйка, видно, его по-настоящему любит: сквозь пальцы смотрит на то, что он довольно часто за ее счет пригубляет с посетителями.
Портос умоляет, показывая на подвешенный «ящик»:
– Лучше поставьте музыку! Музыка всегда нейтральна… под музыку можно мечтать – а под эту дрянь нельзя! В конце концов, друзья мои, мы не в прозекторской и наш смертный час не наступил. Я чую, валькирии не поют свою песнь и не щелкают крыльями, подобно летучим мышам… Они не носятся еще над нами, девы смерти.
– Им здесь негде носиться, – серьезно вставляет бармен. – Они разобьют о подвальный потолок свои прекрасные девичьи головы. Кроме того, не слышно шума битвы. Три мирных алкоголика отдают должное отечественным производителям так называемого хлебного вина! Где бряцанье доспехов, воинственные крики, жажда подвигов?
Зимовский расстроился.
– Вот, вот! Когда страна начинает спиваться, вместо того, чтобы штурмовать небо, – добра не жди. Мне по душе авантюристы, которые на сшитых чуть ли не сучьями кочах навещали Шпицберген. Или бунтари с Дона, сунувшиеся в свое время к самому Кучуму. Впрочем, уже некого завоевывать. Весь мир – проходной двор. Проклятый Колумб! – чуть ли не с отчаяньем восклицает, благоговейно наблюдая за тем, как недрогнувшей рукой Николай до краев наполняет благословенные маленькие сосудики.
Актер достает горсть мелочи вперемешку с жалкими бумажонками. Николай великодушным жестом отодвигает сокровища.
– К черту валькирий! К черту прозекторскую. После сорока у многих остается одна перспектива – в теплом подвальчике пропустить рюмашку. Вот о чем я сейчас думаю! Я люблю вас, ребята!
Кто-то мягко меня хватает за локоть и отводит от двух философствующих собратьев. Дело серьезно: младшенький начинает заискивать. Последний раз точно так же прыгал, когда до трусов проигрался в покер.
Раздумываю, не резануть ли правду-матку насчет ее вытирания носа рукавом, неопрятности, наглости и всего прочего, но младший так на меня смотрит, что теряюсь. И здесь совесть дает настоящего шенкеля. Пришпоривает меня моя дрянная совесть, даже подскочить заставляет. Вот что, подлая, нашептывает: «Неужели ты сам не оказался в таком же глупейшем, идиотском положении, когда по уши вляпался в стерву Дину? В эту сиамскую кошку, которая всю душу твою уже исцарапала! Разве ты не так же ослеп и оглох, несчастный?! Лестница не уходила у тебя из-под ног, не били в твоей тупой и поганой башке колокола, тебя не корчило на пыточном огне? Ты ведь и сам бросался, скулящий щенок, к телефону, и ведь подумывал даже, Вертер, махнуть рукой на собственное существование: Маяковского из себя корчил. Есенина. Из-за кого! Из-за крашеной маленькой вертлявой дряни с наманикюренными кровожадными ногтями. Оцени же наконец свое безумство! Осознай бездну. Сколько ты посвятил ей сонетов? Сколько извел бумаги на всякую чушь?»
Честно говоря, бежать нужно сломя голову от мерзавки. Месяца не прошло, она выжала меня, как мокрое полотенце, – досуха. И до сих пор ускользает – разрешает невинные поцелуи! Но что самое подлое: ведь хитро, изощренно себя повела при знакомстве. Конечно, принялась величать настоящим поэтом. Выпил я тогда, попался на эти глазки – она тонко представилась, загадочно. Корчила Шахерезаду!
– Если принцесса нравится, какие тут разговоры, – выдавливаю. – Сочетайся!
Жених мгновенно унесся к стойке и возвращается с двумя стаканами отвратительной студенческой бурды. Младший так хочет мне услужить, что выпиваю отвертку залпом. И он залихватски хлопает стакан.
– Я ей сказал: ты поэт и сейчас без работы!
– Зачем?
– Брат у нее бизнесмен. Обрадовался: поэты умеют неординарно мыслить. Ему такие нужны позарез… Я тебя продал. Он сюда завтра заглянет.
– Чем хоть занимается твой Сорос?
Младший на секунду озадачен:
– Какая разница!
В уголок моего рта втыкают «Кэмел». И зажигалку подносят, и вспыхивает сегодня эта проклятая зажигалка с первого раза: ну, все для того делается, чтобы сознание притупилось, интуиция не сработала, чтобы окончательно заделался я студнем, плюшевым мишкой. Впрочем, я не против, если предложат работенку. Я вообще сейчас в таком состоянии, что вполне могу бухнуть: «давайте, ребята, перебирайтесь к нам». Потом волосы на себе порву – но в данный момент совершенно обо всем забываю.
– Я к ней перееду, – успокаивает братец. – У Адки потрясная квартирка.
Слова пролились настоящим бальзамом, однако бормочу что-то типа «ну, зачем же к ней, когда у нас пустуют комнаты». Счастье – он не прислушался к глупости.
Улыбка гостя широка, как степь: красуются передние зубы-резцы. Костюм и ботинки, несмотря на тщедушность хозяина, вне конкуренции. Пижонскую папку работодатель, не стесняясь, шлепает к нам на столик.
Зовут бизнесмена Аркадием, но для меня он уже навсегда остается наглым, развязным мультяшным героем. Продыху Кролик не дает: заполняет собой пространство. Не проскочило и секунды – уже ведет переговоры с Николаем насчет коньячка по случаю сегодняшнего знакомства и выбирает из здешних подделок самую дорогую.
Даже мой однокашник Васильев выпустил карты из рук: хотя, готов свидетельствовать, после срочной службы южнее Кушки, он отличается поистине римской беспристрастностью. Еще совсем недавно ветеран афганской кампании украшал собой бригаду колпинских грузчиков. Причина очередной безработицы – рвач бригадир. Грузчики на суде горой стояли за искателя правды, а затем, после оправдательного, бросались великану в ноги. Я ребят понимаю. Но возвращаться Васенька наотрез отказался.
Сейчас школьный товарищ прячет колоду в карман – и ведь не жалеет, что игра сорвана; несмотря на то, что из его впечатляющих лап сегодня вся масть кормилась!
– Итак, хвала тебе, Чума! – изрекает тем временем Кролик. Восторженный Зимовский тут же подхватывает:
– Нас не страшит могилы тьма!
– Нас не смутит твое призванье, – продолжает бизнесмен, ласково на нас поглядывая и откручивая бутылочную голову.
– Бокалы пеним дружно мы! – декламируют уже оба, и сияющий гость, с благословления актера, заканчивает:
– И девы-розы пьем дыханье…
– Быть может, полное… Чумы!
Случайные клиенты оглядываются. Парочка, ворковавшая в полутьме, озабоченно засеменила к выходу.
Николай, не в силах пропустить шоу, околачивается рядом и на стойку не обращает внимания. Мой младший маячит за спиной приведенного работодателя, потирает, как муха, лапки и делает знаки: «Каков?» А пришелец твердит, что унывать в наше время – великий грех. Он надеется – мы крепкие парни.
Удивительно, но даже таким ребятам иногда не хватает дыхания. Актер моментально вклинивается:
– Всем сейчас свойственно некоторое уныние, – перехватывает инициативу. – Временное, разумеется. Я знал лишь одного человека, который, несмотря ни на что, всегда был полон энтузиазма. В начале девяностых, когда дела пошли совсем худо: карточки стали вводить и пугать голодомором, – он не отчаялся, засучил рукава и завел поросенка. Самое безобразное во всей этой истории то, что ему и, разумеется, семье, приходилось выносить экскременты, и запах в квартире стоял, сами понимаете, какой. И ведь нужно было еще где-то корма добывать, и варить что-то там – но это еще ладно! Они бедного порося попытались кастрировать в условиях стесненной обстановки; уж тот вырвался и порезвился, поломал мебели, пока за ним гонялись с ножницами. Так вот: растит оптимист себе борова, и вдруг – бах! Талоны отменяют. На прилавках любые продукты. Как на грех, хозяин почти тонны мяса – опять-таки из-за своей неуемности – единственный из всех нас устроился! Ну, и пошли у него делишки! И тогда персонаж дал вскормленному чаду такого пинка под зад, что ни в чем не виноватое животное, несмотря на вес, пролета два кувыркалось по лестнице. Боровка потом часто замечали возле ларьков. Жил он, по всей видимости, в подвале, вместе с бродячими собаками и кошками. И дотянул до весны!
– Что было весной? – навострил уши Кролик.
– Судьба борова трагична. На свою беду связался с мужиками, которые взялись поить его пивом. Вскоре дня не проходило, чтобы боров не был пьян. Он уже с утра ушивался возле пивнушек. Ему и закусить давали – короче, жил припеваючи и слыл достопримечательностью тех мест. Отмечу, что нюх имел потрясающий: когда появлялись участковый или ветеринар – а были вызовы, – удирал со всех ног, да так прятался, найти нигде не могли. Пил он уже тогда как сапожник и закончил соответствующе – заснул на трамвайных путях. Говорят, возле бедняги сразу такая толпа собралась, что через десять минут и копыт не осталось. А кому не хочется студенька?
Кролик впечатлился. Правда, ненадолго.
– Думаю, нам всем нужно поговорить в несколько другой обстановке, – перехватывает инициативу. – Имею честь пригласить.
Мы не против предложения. В течение нескольких минут приканчиваем здешний коньячок. Младший, улучив минутку, наклоняется с просьбой: вчера он забыл в коридоре ключи.
– Ты же сказал – перебираешься к ней.
– Понимаешь, сегодня позарез надо, – шепчет.
– Если запретесь в отцовском кабинете…
– Не повторится.
– Время.
– Двенадцать. Буду помнить, как Золушка.
– Пепельница!
– Вынесу.
– Унитаз!
– Смою.
И, подхватив на лету связку, сам смылся – вне себя от счастья.
Между тем в воронку, которую образовал обладатель пиджака «от Армани» у самого выхода, попался знакомый банковский клерк.
Юлик в девятом классе с полгода не посещал уроки истории, пока добрейшая наша Марья Ивановна, отчаявшись, не возопила: «Да где же этот поручик Киже?!» Кличка приклеилась. Перспективный программист не отягощен чувством юмора, что неудивительно: бухгалтер, скорее, не профессия, а диагноз. Идефикс еще одного моего одноклассника – серая мышка-норушка из «Гостиного Двора». Эта замужняя дама, восседающая за кассой в обувном бутике, совершенно ничем не примечательна – но запала в душу Киже: и никак ее, паразитку, оттуда не выкурить!
– Может, прогуляетесь с нами? – приглашает влюбленного Зимовский. – По крайней мере, сегодня вы имеете шанс утопить в спиртном тоску и жажду по недосягаемому! Ах, сколько всего великого было бы сделано в этом мире, если бы девяносто процентов своего драгоценного времени мы так упорно не думали о банальном соитии.
Киже его почти с завистью слушает:
– Вам легко разглагольствовать!
Зимовский довольно щурится.
– Величайшее счастье зрелости и состоит в том, что в один прекрасный момент, когда ты перестаешь ощущать свой инструмент, вместо испуга вдруг испытываешь настоящее блаженство. По крайней мере, голова, да и все остальное, теперь беспрепятственно могут воспарить к небесам. Не кажется ли вам, что мужское естество наше, подобно пушечному ядру, увлекает нас вниз от неба и духовных дерзаний? Отрывайте свои гири – и за мной! Через тернии – к звездам!
– Нет уж, лучше мучиться, – расстроенно замечает Киже.
– Вы не будете так любезны, захватить еще одного неудачника, фигуру, можно сказать, трагическую? – обращается Зимовский к гостю, рекомендуя товарища.
Кролик – сама любезность.
– Только быстрее, ребята, – поторапливает. – Иначе там все места забьют.
Если у машин водятся свои ангелы, это как раз тот случай – серебристому «вольво» лишь крыльев не достает. Поземка обтекает безупречные формы.
Посланник Золотого Тельца закидывает на переднее сиденье свое тщедушное тело да еще назад и пачку «Парламента» бросил, уверенный: Зимовский с Васенькой и поручиком не откажутся. Он и меня угощает.
– Сам пробовал забавляться стихами, – в который раз показывает впечатляющие резцы. – Не получилось. Возможно, поэтому и пошел в дело. Да. Вот визитка! – сует карточку, а затем, повернувшись к моим друзьям, веером раскидывает по салону остальные картоночки: все почтительно ловят.
– Простите, а куда вы поведете своего железного коня? – интересуется актер.
– В «Стармен»! – буднично отвечает Кролик, попыхивая сигареткой: решил, видно, свалить нас с ног подобным подарком.
Местный Арчибальд Арчибальдович почтительно склоняет голову. Тотчас предлагаются крабовые салаты и вымоченная в красном вине капуста.
– Ешь ананасы, рябчиков жуй, – наклоняясь ко мне, подмигивает Зимовский.
Меню благосклонно принято.
– Есть айкидо, карате, тэквандо и борьба сумо. Нет главного! – торжествующе обволакивая нас взглядом, благодетель извлекает из папки мятые бумажки и разглаживает перед собой. – Кулачный бой! – заявляет. – Раззудись, плечо, размахнись, рука. Первый в Питере, в России, и, разумеется, в мире, клуб. И никаких подковерных приемчиков. Вот вам несколько наработок! Что, если выходить в косоворотках, в сапогах – и обязательно с песнями? «Эх, дубинушка, ухнем!» к примеру? Пару упражнений перед схваткой: лямку потянуть, как у бурлаков, веревки всякие, канаты… А потом стенка на стенку, с криками «Ух ты!» или «Эх ты!» Удар наносить с присвистом, размахиваться со всей силы. Вместо приветствия что-нибудь типа: «Ах ты, силушка наша богатырская…» Прижиматься к «матери сырой земле»… А после боя – всем пить чай из самовара. Каково?
Чтобы чувствовать магию братца Кролика, нужно непременно в глаза ему заглядывать: видеть, как сыпятся искры. Даже Васенька заинтересован. Кролик мгновенно все замечает: льстит без зазрения совести:
– Вон, какой с нами Геракл! Он и будет заправлять тренировкой! – И разворачивает перспективу: – Собственная баня. Не какая-нибудь сауна: сруб с веничком. Задушевные посиделки: «Ой, то не вечер, то не вечер!», «Любо, братцы, любо…»
– Да вы художник, молодой человек! – Зимовский чуть ли не бросается после всего этого Кролика обнимать. Тот продолжает атаку:
– Как назовемся? «Илья Муромец»? «Три богатыря»? «Евпатий Коловрат»? Последнее, пожалуй, наиболее удачно: клуб национального русского кулачного боя «Евпатий». Поддержка правых обеспечена! Казаки к нам пойдут.
– А помещение? Лицензия?
– Сущая мелочь!
После такого заявления прощаюсь с трезвостью без особой печали. Если у Кролика столько денег, что привычка проводить в баснословном «Стармене» встречи с только что повстречавшимися людьми для него в порядке вещей – надо ли говорить о лицензии! Кролик отмахивается от подобных глупостей и воспаряет к потолку, а следом и мы бросаемся: даже бескрылый Киже пытается подпрыгнуть.
Прямо перед нашим столиком скучно сгорает от страсти насаженная на шест девица.
Никому нет до нее дела. Кролик в полете хватает любые идеи: готов развивать их до бесконечности:
– К черту всякие даны и пояса! Сапоги! Самым крутым – хромовые, со скрипом. А новичкам – кирзачи. Систему отличий разработаем до совершенства. Десятский, сотник. Как там еще называли? Вспомни, ты же историк! – терзает меня. – А в будущем – предприятия по пошиву одежды. Ситцевые штаны. Рубахи с кистями. Чуть не забыл! Обязательно шапки. Победителям – атласные. Чтоб с гордостью носили, как краповые береты!
И вот уже тем занимаемся, что на салфетках, пыхтя от усердия словно дети, вырисовываем будущее. Даже такие мелочи как самовар не обходим вниманием.
– Плевое дело, – заявляет вдохновитель. – Мастера могут сварганить с трехэтажный дом. Пятьдесят бочек – не меньше!..
Есть, есть у него, оказывается, кузнецы, плотники и резчики по камню!..
– Голова! Голова! – стонет Портос. – Дайте поцеловать вашу голову!
На эстраде три развязных джазмена языками изнутри массируют щеки. Ударник, как всегда, в ожидании. И вот раздаются трубные звуки: доморощенные ротшильды и вандербильды рванулись к танцполу. И Зимовский неожиданно направляется в бушующие волны нэпмановского веселья: подхватил, как ни в чем не бывало, совсем уж молоденькую девочку, гордо ее повел, а свою начинающую редеть гриву эффектно отбросил пятерней назад.
Клуб кулачного боя – дело решенное. Концессия состоялась. Теперь можно и дух перевести. Кролик засовывает в папку спортивные дворцы и бассейны.
– Частности – на завтра. А сейчас – дискотека! Вы, кажется, хотели оторваться от терний к звездам?! – орет Зимовскому.
– Только не сегодня! – возвещает тот, проплывая мимо и обнимая за плечи обалдевшую избранницу. – Исключения в нашей жизни лишь оттеняют правила. Вот он, очаровательный воробушек, ради которого стоит забыть на время и самого Шопенгауэра!
Колокола любви ко всему человечеству затрезвонили даже во мне. Тем более, приставленный к нам флибустьер виртуозно превращает очередную купюру в третий по счету штоф. А основатель концессии еще и музыку заказывает – и не просто «хали-гали», а патриотичную «Калинку».
С наглостью, свойственной только джазменам, те вкривь и вкось исполняют заказ. Кролика совершенно не устраивает халтура: он бросается к подиуму. Похожий на томат солист, вытирая пот, вынужден согласиться: в знак примирения объявляют «Вечер на рейде».
Развязные лабухи отыгрывают «Вечер» куда с большим чувством, хотя и в прежнем игривом джазовом ключе. Кролик продыху им не дает – пытается всучить «Соловьев».
– Пусть солдаты немно-о-ого поспят! – взывает к короткой памяти музыкантов. – Вы должны знать все песни, – громко возмущается. – Все, до единой!
И сам пытается спеть, однако его не слушают: на зал обрушился дребезг тарелок. Портос дает всем фору: твист – его главный конек. Партнерша еще той штучкой оказалась по части старинных танцев – ни в чем не уступает старому стиляге: а главное, преданно на него уставилась своими блестящими бусинками.
– Чего сидите, когда пир в разгаре? – трясет Кролик поручика.
– Несчастная любовь, – объясняю за одеревеневшего Киже. – Скучает по своей Брунгильде, которую из-за ревнивца-мужа, увы, второй год не может даже толком поцеловать.
– Нет, нет, сегодня никаких трагедий, – протестует Кролик. – Еще только час ночи. О, Зигфрид, мы добудем тебе замену! – обещает Юлику. И приветствует новый, белый, как айсберг, графин.
Довольный Зимовский возвратился: и не один! Усаживает запыхавшегося воробышка себе на колени:
– По стопочке по маленькой? – предлагает.
Птичка не жеманится. Сразу видно – пьет она, как лошадь.
– Мы найдем тебе Клеопатру! Королеву сегодняшнего бала! – успокаивает Кролик поручика. – Где богиня?
Прислонив ладонь ко лбу, точно богатырь на заставе, он всматривается в бликующий зал.
– Мне ведь с ней даже не встретиться вечером! – изливает душонку Киже. – Муж, этот поганец, у самой двери универмага подкарауливает. Грозится убить, если хоть что-нибудь заподозрит…
– Мерзавец! – взрывается Кролик. – Я его уничтожу!
Осоловевшие глазки поручика посещает надежда.
– Прикончим негодяя из гранатомета, – совершенно серьезно продолжает утешитель. – Взорвем вместе с универмагом. Разнесем по закоулочкам! Принцесса будет свободна.
– С универмагом не надо!
– Ну да, – мгновенно соглашается собеседник. – А кто говорил, что именно с универмагом? Разнесем квартиру!
Киже напуган:
– У нее дети!
– Детей не тронем! Тс-с! Я ведь тоже отец, – Кролик припечатал палец к проперченным губам. – Друзья мои, – заговорщицки шепчет, шаря по столу в поисках выпивки. – У меня их шестеро. Нет, вру, семь! – сообщает, растопырив все десять пальцев.
– Я бы хотела ребеночка! – лепечет воробушек, ерзая на коленях потенциального спонсора. – Но не сейчас. В наше время страшно.
Не согласный с подобным пессимизмом Кролик предлагает свои услуги. Трубы надрываются, подскакивают барабаны. Некто потный, смахивающий на Крошку Енота, пятернями выколачивает пыль из бонгов.
– Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! – не согласен Кролик с «ламбадой».
И берет-таки верх!
Какая-то сомнительная компания сдвигает свой столик с нашим, и сморщенная женщина в глубочайшем декольте возникает перед моими очами, словно джинн.
– На рейде большом легла тишина! – раздается задушевный рев сколоченного Кроликом застольного хора.
Женщина начинает рыдать.
– Она твою порцию вылакала! – нагибается ко мне возмущенный поручик. – Напилась на дармовщинку. Неужели ты не дашь ей за это пощечину? – гневно вопрошает, раскачиваясь – вот-вот рухнет на салаты из крабов. – Ты мужчина или нет? Нет, видно, ты не настоящий мужчина, раз не можешь ударить женщину за то… за то, что она вылакала твою порцию! – благополучно доводит мысль до конца. Видно, он глубоко потрясен этим фактом.
Советские песни пользуются в среде воротил и спекулянтов не меньшей популярностью: к разрастающемуся на глазах хору присоединяются новые теноры.
– Проща-а-ай, любимый город! – сотрясается зал. Оркестрик начинает подыгрывать.
– Ухо-о-одим завтра в море!
Теперь рыдает Киже, потрясенный, что я не настоящий гаучо. А женщина, немного отдохнув на моем плече, отчаянно кокетничает:
– Вы не проводите меня в туалет? Иначе описаюсь!
И грозит поручику узловатым пальцем с ярким длинным ногтем.
Куплеты закончились. Нас ждет невероятный успех. Дирижер Кролик раскланялся с самым серьезным видом.
– Еще! – вопит уголовно-коммерческий мир.
– Нет, вы не понимаете, для чего нужны евреи! – горячится, сцепившись с кем-то, Зимовский. – Я объясню вам, мой недоверчивый слушатель. Мы – барометр любого общества. По нам можно судить обо всей общественной атмосфере. Запомните одну очень важную вещь: когда концентрация нашего брата у вершин и на вершинах власти превосходит всяческие мыслимые и немыслимые пределы – общество больно! А иногда – неизлечимо. Так повелось со времен хазарского каганата! Вот вам Германия двадцатых годов – шестьсот богатых семейств правят страной и скупают половину Берлина. Этим толстосумам принадлежало восемьдесят процентов капиталов всей нации! Что же здесь удивляться приходу Адольфа? Только поэтому нас нужно беречь и лелеять! Я же сказал – барометр! Так пользуйтесь им – меняйте страну, проводите реформы, а не устраивайте пошлейшие погромы и не сваливайте на нас всю вину отцов своих! Мы буревестники – и ничего более. Возможно, в этом и есть наша суть, которую определил нам сам Господь еще до Рождества Христова!
Девочка на коленях превратилась в одно большое ухо. Зимовский косит на воробушка глазом, пташка изображает восторг – этот девичий трюк всегда срабатывает: старый осел, кажется, попался.
А Кролик затягивает «Соловьев». О, чудо! Еще несколько человек их помнят. Джазменам ничего не остается делать.
– Полюбите меня, – заявляет мне дама после очередного непродолжительного сна. – Поклянитесь, что полюбите.
И, словно кукла с хорошо подсевшими батарейками, переходит на ультразвук. На другом конце заплакал Киже – наголову разбитый генерал любовного фронта.
– Пу-у-усть солдаты немно-о-ого поспят! – печально и слаженно заканчивает руководимый Кроликом хор.
Взрыв энтузиазма! Фурор! Спиртное в знак благодарности подносят к нашему столику, кажется, ведрами.
– И девы-розы пьем дыханье! – вновь декламирует основатель бойцовского клуба, обнимая непонятно откуда свалившуюся деву-розу. Пудра на ее пиджаке лежит подобно перхоти. Кролик без зазрения совести щиплет деву за впечатляющий зад.
– Нет, нет и нет! – страдает Зимовский. – Вы не знаете, что значит настоящая тоска, которая не только за горло берет, но и наземь кидает…
И резко меняет тему:
Колокольчики мои, цветики степные!
Что глядите на меня, темно-голубые…
– В «Мадрид»! – трубит в рог, созывая верных рыцарей, Кролик. Вспомнив еще об одном тепленьком местечке, он дает сомлевшей девице неожиданную отставку, сбрасывая ее с колен, и признается залу:
– Там ждет сеньора с кастаньетами. Она спляшет на столе посреди серебра, золота и полных шампанского кубков!
– Хочу с вами! – испуганно пищит приклеившаяся к актеру подружка.
– О, невинность, – воркует Портос, безутешно пытаясь пригладить ее торчащие, как иголки у ежика, забавные волосики. – О, прелесть начинающей еще только распускаться весны. Сакура на склоне японской горы, уже осыпанной лепестками. Куда тебе, легкой, словно дуновение ветерка, спешить за спивающимися прожигателями жизни?!
– Где мой коммерческий директор? – горюет тем временем Кролик, не замечая только что произведенного им в директора Васеньку. – Приведите его ко мне, я хочу его лицезреть, о мои верные адъютанты! Мои преданные паши, мои шаловливые евнухи!
Ерофеевские ангелы вовсю резвятся над нашими головами. Официанты умоляют не бить посуду. У размахнувшегося было поручика тактично, но достаточно твердо успели отобрать огромный фужер.
– К черту! – взрывается поручик. – Где же королева? Я хочу светловолосую кошку!
– В «Мадрид»! – еще больше воодушевился Кролик. И обещает Киже: – Мы будем выбирать их, словно рабынь на невольничьем рынке. Достанем тебе креолку с перламутровыми зубами!
– Возьмите меня! – треплет Портоса девчонка. – Я хочу мулата!
Васенька сажает ее к себе на плечо. Японская сакура визжит и отчаянно мотает ногами.
– В «Мадрид»! – ревет Кролик, и мы готовы штурмовать само небо.
Вынырнув из разноцветного тумана, предводителя цепляет, как якорь, блондинка в черном. Ее донельзя расклешенные брюки мотаются, точно флаги. Бандерша уверенным приемчиком выхватывает из рук полководца брелок. Обращенный к нам взгляд представляет из себя немыслимые тонны льда.
– Крошечка моя, как ты меня нашла? – обескураженно интересуется Кролик. – Кто донес тебе, ах ты моя нетерпеливая…
– Немедленно отправляемся, – обрывает лирику фурия. – Забирай свое барахло!
Из когтей жертву она уже не выпускает: сует ему подмышку забытую папку. Кролик тотчас теряет вместилище наших планов. Тогда девица хватает папку сама и со всей своей добычей направляется к выходу.
Киже прорывает:
– Мадам! Вы не имеете никакого права так обращаться с мужчиной.
Он укоряет благодетеля:
– Ты же собирался одарить меня королевой!
– Какой королевой? – блондинка нешуточно насторожилась.
– Мне обещали фемину, – заявляет поручик. – Перламутровую крошку с тонким станом и всем таким прочим…
– Кто обещал? – начинает допрос девица с напором, который кого угодно может смутить – но только не Юлика.
– Мы что, в ментовке?! – орет Киже, окончательно расхрабрившись.
– Лапочка, – бормочет с видом младенца вконец осовевший Кролик. – Из любви к ближнему своему, я…
Блондинка свирепеет:
– Так, ноги в руки! И марш, марш. Левой, правой!
Она толкает Кролика, толкает еще раз – тот марширует к выходу.
– Быстро на заднее сиденье, и чтоб от тебя ни слуху ни духу! – продолжает приказывать разъяренная валькирия. – Не дыши на меня!
– Ребята, не Москва ль за нами?! – взбрыкивает Кролик. – Умремте ж под Москвой!
Затем внезапно артачится и садится на пол.
– Я никуда не пойду.
– Почему? – с трудом сдерживается лапочка.
– Я оставил на столе зажигалку.
– Ничего. У меня есть.
– Я забыл сигареты.
– Купим новые, – заявляет сильная половина. Но на Кролика поистине находит упрямство Тараса Бульбы:
– Мне нужны свои… Воо-о-н там, на столе, я их оставил! – и пытается вырваться.
– Я… тебе… покажу… зажигалку, – пыхтит девица с неожиданной силой отрывая Кролика от последней опоры – примчавшегося галопом на шум метрдотеля.
– Друзья мои! – взывает главный концессионер. – Я раздал визитки? До завтра! Приказываю – всем звонить. Мы начинаем! Эх, дубинушка, ухнем! Где мой коммерческий директор? Озолотимся! Обещаю! Слово банкира!
Застоявшийся «вольво» снимается с места и, рыская, уносится в ночь. У поручика не остается сил даже за угол завернуть: нервно орошает рекламно-картонного господина во фраке. Мы с Васенькой прикрываем его от парочки, вылезающей из какого-то уж совершенно сногсшибательного хромированного чудовища.
Дама тонет в лохматой шубе: искрятся глаза и босоножки. Спутник – квадрат с золотым ошейником. Небожители словно сквозь нас проходят в раек.
Мы на пороге тоже долго не задерживаемся. Тем более партнерша Зимовского посеяла гардеробный номер: пальто ей выдадут только в конце представления.
– А как же прогулки по крышам? – лепечет девочка, вибрируя на основательном норд-весте. – Поездка к морю? Букет из пальмовых листьев, кущи Иерусалима, в которых будем бродить до утра? Как стихи, свечи по вечерам и бутылка вина возле камина?
– Не обещайте деве юной любови вечной на земле, – прощаясь, ответствует пожилой арлекин.
– Я убью его! – окончательно звереет Киже. Дико на нас взглянув, он удалился во мрак. – Выхвачу ее из лап негодяя! Поставлю точки над «i»! – доносится из темноты. – Мне обещан гранатомет!
– Куда? Куда? – безуспешно зовет Зимовский. – Да остановите же этого фавна!
В попытке бежать за безумцем спотыкаюсь о пышущего счастьем картонного человека. Асфальт откликнулся на удивление быстро. После кульбита расшевелился дремлющий на периферии внутренний голос: «Немедленно домой! Хоть ползком, хоть на коленях!» Но демон мести начинает бушевать и во мне. У него достаточно горючего: стоило плеснуть, воображение вспыхивает мгновенно. «Откуда ты?» – раскудахчется Дина. «Из «Стармена»! – отвечу. – О, гарпия! Тебе и не снился «Стармен». Тебе никогда не бывать в нем, драная двадцатилетняя кошка! Обольщай местных пенсионеров, недостойная не то что поэмы – жалкого, вымученного стишка! Прозябай в душном мирке вместе с местечковыми воздыхателями, которые не поведут тебя дальше ближайшей пивной! И т. д., и т. п.».
Речь готова. Знаю, куда сейчас направить стопы свои…
Питер угрюм, как бомбист-народоволец. В этом невыносимом городе только Раскольниковы и процентщицы могут шуршать себе по углам, словно насекомые. И всяческие Акакии Акакиевичи сдирать пальто со случайных прохожих. Я, марширующий по полуночной Лиговке, окружен призраками. Метель свирепеет. Пурга – свихнувшийся парикмахер – держит волосы дыбом. В глубине словно нарезанных ножом улиц – болотные огни – ни дать ни взять фонари троллей.
Вот и барский дом панночки: расколотая мозаика, заложенный кирпичами камин. У ангелочков интимные места отколуплены еще в семнадцатом любопытствующими матросами. На стенах – лозунги, столь милые сердцу младшенького: «кайф, секс, драйв». Лестница, по которой свободно может промчаться квадрига, сама выкладывает под ноги ступени: пролеты скользят, словно в лифте. Кажется, я раздавил кнопку звонка. Представляю, как она заметалась по комнате в поисках метлы!
Качели, на которые услужливо подсадил меня алкоголь, то приближают, то отдаляют образовавшуюся ведьму. Несмотря ни на что, отчетливо фокусирую цель. Подыскиваю уничтожающие эпитеты. Трепещу от наставшего мига. И начинаю пороть совершенно противоположное. О, этот носик! Овал безукоризненного подбородка! Божественный запах девичьих подмышек! Маленькая Варлей прячет ладошкой губошлепистый рот. И ведь не пугается, что растормошит дегенератов-соседей: на всю вселенную расхохоталась.
– Мы вошли в дело! – сообщаю, работая маятником. – Я – менеджер по набору клиентов.
– Поздравляю! – давится.
– Ухожу в бизнес! – вот что заладил, дурак конченый, а она благословляет:
– В добрый путь!
Опять болото! Хоть бы прутик кто протянул!
– Я хотел тебя увидеть, Дина!
– Увидел? – отмахивается от искренних слезинок.
И хватает меня за куртку. Однако в самый последний момент встает на пути окончательного падения, приблизив глазки, несомненно одолженные у Князя Тьмы. Ее нахальство предсказуемо, как полет шмеля. Подумать только – целует взасос. Нужно обладать оперативностью процессора, чтобы хоть что-нибудь сообразить. Я не успел: и, разумеется, обнимаю воздух.
– Хорошенького понемножку, – шепчет уклонившаяся минога. – А сейчас – прощай! Спокойной ночи.
До чертиков знакомую кнопку давить уже не решаюсь. Фея, фея! Что же она делает со мной? Кажется, слезы. Подумать только – благодарные! Аудиенция завершена. Не прошло традиционной минуты – по скользкой мраморной лестнице сползает к подножию трона сентиментальный червяк.
Дверь, перед которой меня покачивает, – снарядонепробиваемая плита с тремя бойницами для запоров: детище вечного матушкиного беспокойства. Из «глазка» вполне может вести огонь двухсоттрехмиллиметровая гаубица. Здесь и трезвому приходится попотеть: нижний замок – два поворота, средний – три, а вот верхний, с «секретцем» – истинное проклятие: десять! Но начеку крылатый хранитель! Всегда ушки на макушке. Вот и сегодня, разве что у подъезда, шутки ради, позволил мне словить запорошившийся ледок – истинную ловушку для пьяниц и стариков. А так привычно выхватывает связку ключей из кармана и расправляется со всеми запорами. Перетаскивает через порог, тащит за шиворот мимо двух шкафов в прихожей – настоящих Сциллы и Харибды – и представляет освещенной кухне.
– Господи!
Нет, не брат со своей оглоблей воскликнули в один голос – взбалмошная, внезапно приехавшая мать ожидает за столиком, напомаженная и напудренная, в светлом парике, который ей так идет: явилась с какого-то торжества. За этой бальзаковской штучкой еще вовсю мужчины ухлестывают. Нога на ногу – и вглядывается, как судья.
– Господи! – вновь бросает в меня свое неподдельное отчаяние. Она явно решила загубить сегодня все сигареты: еще одну разминает, вертит в прозрачных, с прожилками, пальцах, и вдавливает в пепельницу. Нервозность от нее, как и духи, распространяется волнами.
Только сейчас замечаю на столе носовой платок. Матушка торжественно развернула находку.
– Что за гадость?
– Ну, возможно, от головы, – вяло пытаюсь выгородить братца.
Глаза ее окончательно заволоклись.
– Кто эта девчонка? Я застала их в ванной. Ну скажи, почему ему не застелить за собой диван?.. И запах в комнате… Ты можешь сказать, что он курит?
– Нет, мама.
– Отец звонил? – неожиданно спрашивает.
– Нет.
Стараюсь держаться, как часовой на посту, но все-таки приходится несколько раз опираться о дверной косяк.
– Что с нами? – всхлипывает моя бедная, красивая, несчастная мать. – Что с нами со всеми происходит? Господи!
Она роняет стильную голову на стильные руки – и нечем ее успокоить, ну, решительно нечем.
Предводитель в широченном пиджаке, в который еще трех подобных грызунов можно запихать, в галстуке, чуть ли не до ботинок. Знакомая папка шлепается на стол.
– Нет, нет, клуб остается в силе! – успокаивает как ни в чем не бывало. – Но есть один вариантик, крошечное ответвление.
Плевать нам на подобное «ответвление». Впрочем, выскочившего из небытия командора (после знаковой встречи в «Стармене» месяц ни слуху ни духу – телефоны отключены, место пребывания неизвестно) бойкот нисколько не смущает.
– Окорочка! Успех гарантирован. Я позаботился о сбыте.
Васенька прячет в кармане очередной выигрыш – везет же черту! – и невозмутимо тасует колоду.
– Фургон готов, – бесполезно взывает Кролик. – Завтра же начинаем торговлю.
Не повернув «головы кочан», вчетвером соображаем очередную партейку. Николай выставляет новые ценники. Еще один такой скачок доллара – и мы без штанов!
– Уолл-стрит – искушение для планеты, и, надо признать, слишком большое, – продолжает тему Зимовский. – Вне всякого сомнения, Нью-Йорк – цитадель Рогатого. С вершины «Эмпайр-билдинг» соблазнитель сердец человеческих правит миром. Однако, друзья мои, положа руку на сердце, даже если мы и имеем дело с родиной Мефистофеля, не можем ли мы отрицать, что и в трижды проклятом гнезде Золотого Тельца, наряду с отвратительными мистерами-твистерами плодятся и добросердечные хомо сапиенс – то есть похожие на нас с вами?
Соглашаемся – даже в Америке порядочные имеют право на рождение.
– Из этого вытекает старый как мир вопрос. Можно ли пощадить город, в котором прозябает хоть один старина Лот? – вопрошает Зимовский.
Максималист Киже на время забыл о душевной болезни – утверждает: зло, посеянное дядей Сэмом, настолько обширно, что даже сотней праведников теперь не отделаться. Он – за решительную бомбардировку.
– Как ни странно, на Манхэттене живут неплохие ребята, – с достойным упрямством влезает Кролик. – Я знаком с одним брокером.
– Если хоть один Лот проживает в Америке, – говорю, игнорируя реплику, – а их, без сомнения, тысячи – бомбить жалко.
– Значит, торжество мамоны предопределено? – гневно вопрошает поручик, в запальчивости раскидываясь козырями. – Пусть расползется зло? Пусть трубит о победе своей? Из-за одного какого-нибудь там паршивого святоши будем терпеть всякую сволочь?
– Думаю, не стоит делить мир на Лотов и негодяев, – мягко замечает Портос. – Есть ведь еще масса тех, кто, так сказать, несет в себе одновременно черты и святых и грешников…
– Хорошо! Может ли нести, как вы выразились, в себе черты святого биржевой спекулянт? – вскипает поручик.
– Теоретически, дорогой Робеспьер, на дне души самого бессовестного субъекта вполне допустим остаток химического состава, называемого нравственностью. К примеру, такой реагент как жалость! Опять-таки, не к абстрактным жертвам, которых он надувает, даже не видя, не зная их, а к вполне реальной нищенке или к покалеченному ребенку.
– Протестую, ваша честь! – не унимается Юлик. – Берия брал детей на колени. Трогательные истории из жизни людоедов! Заявляю: добреньких бандитов не существует. Исключение – вечно живой Ильич.
Васенька к месту упомянул бригадира-грузчика, не сдающийся Кролик – менеджеров строительных фирм. Клянется: все они – уже по роду деятельности – неисправимые подлецы! И здесь я неожиданно вспоминаю, как столкнулся с феноменом – порядочным секретарем комсомольской организации. Его по путевке отфутболили к нам в институт, кажется, с БАМа – он там лесорубов и шпалоукладывателей довел до ручки своей корчагинской мутью. Веселое тогда было времечко: карьеристы плодились молниеноснее дрозофил и мы жили, как люди. Никто к студентам желторотым не лез, не взывал к совести и коллективизму. Благодать творилась на факультете: а все потому, что нами управляли мерзавцы. Но вот появился порядочный – и в безмятежную «Вислу» (всего-то и перескочить дорогу) постучались проблемы. Какая там кружечка пива! Самое отвратительное: все его идиотские инициативы, загибоны и выходки проистекали от чистого сердца. Что может быть ужаснее бескорыстия? Ведь он того добился, что я по сей день готов от любого такого сердца шарахаться, как от очередной Конституции. Всегда что-нибудь устраивал, мерзавец, всех держал в напряжении: носился с инициативами насчет уборки дворов и лестниц по воскресеньям. И ведь вынуждены были слушаться: таскали мешками ботинки и свитера, когда в очередной раз израильтяне били палестинцам морду. В меня на всю жизнь врезался эфиопский голод – тонна сухарей в коридоре у дверей деканата – нешуточная вещь. А все потому, что он опять поклялся куда-то наверх, и ведь радостный такой прибежал – объявить о сборе – юноша бледный с глазами горящими. Все мусорные бачки по Миллионной потом были заполнены. Голуби с воробьями рехнулись от счастья.
Его ведь, единственного, хотели отмазать от сапог и шинели. Не на того нарвались! Деды-революционеры с кафедры Научного коммунизма, которые тянули его к себе в синекуру, озверели от такой наглости. Правда, забросили паршивца не на Таймыр, куда он слезно просил, а в самый центр народной Германии, но ведь и там, сукин кот, не успокоился: растолкал локтями товарищей. Лучшим стрелком заделался в танковой части. И, разумеется, порядочным секретарем. А вот следом пошли совсем серьезные вещи. Огляделся он там, задумался – и подал рапорт насчет «интернационального долга». За весь экипаж, по старинке, убогий, расписался! Начальство от такой замечательной инициативы разгорячилось не хуже бамовских лесорубов. Однако полковники любят стрелять по площадям – и, на всякий случай, позаботились о целой роте. Но самое поганое было еще впереди. Он, как и полагается порядочному, обрадовался! Он вообще радовался, словно дитя, когда его куда-нибудь посылали – на БАМ, в «группу войск» или в Афганистан. Как нарочно, перед самой отправкой решили устроить учения. Стал наш герой закрывать люк своего трижды проклятого танка, не удержал – и получил махиной! Пальцы – в лепешку. Пассионария – в госпиталь. Роту – на перевал Саланг.
Комсомольца, конечно, заштопали – но списали вчистую. Так он не изменил убеждениям: умолял, чтобы оставили на службе, рвался принести пользу. Представляю только во всей этой истории лица ребят, которых из-за такой вот искренней сволочи отправили в пекло. Меня в жар бросает, стоит представить, какие у ребят были лица!
– Упаси нас Господь от истинно порядочных людей! – изрекает Зимовский. – Еще Сервантес предупреждал об этом – правда, несколько завуалировано!
Кролик терпелив, но ему ничего не светит. Закусываем прошлогодними листьями салата и допиваем дешевое вино, не замечая дары данайца: пузатый, словно гриб-боровик, графинчик с содержимым прозрачно-чайного цвета, яркие от икры бутерброды и неизвестно откуда взявшийся в «Гноме» мелкий, рассыпавшийся дробью виноград.
После очередного карточного проигрыша Киже вновь превращается в Пьеро – брови домиком:
– Я уже и на парадную согласен – вот до чего докатился! На чердак какой-нибудь! Ну, хоть угол теплый.
Зачем он заводит свою песню? Египетская кошка Дина вновь точит во мне коготки. Пока я бездарно шлепаю картами по столу, помощницу Вия с Большой Конюшенной вполне могут тискать лапы очередного продавца шавермы. Не сомневаюсь – дрянь способна на многое. Подобные дурацкие мысли – словно шарики от пинг-понга: отбрасываешь их – прилетают обратно!
А вот Кролик нисколько не огорчается:
– Господа! Нужны деньги – не стесняйтесь! Жду здесь завтра с восьми утра.
И удалился – как ни в чем не бывало.
Гриб-боровик прощается с коньяком на удивление быстро. Васенька с подсевшим Николаем ударили по бутербродам. Зимовский подбирает виноградную дробь.
– Последняя надежда – муж уберется из города, – не прекращает бубнежку с набитым ртом поручик. – На следующей неделе, вроде, собрался навестить родню в своей долбаной Шепетовке. Неизвестно, отправится или нет. Он ведь и вернуться может с полдороги!
– Отелло удивительно проницателен, – выплевывает в кулак последние косточки актер. – Стоит мавру шагнуть за порог, и прелюбодеяние неизбежно. Вы летучей мышью прошмыгнете в окно!
– В ее квартире исключено! – пугается Киже. – Трое детей. Старший возвращается из школы в двенадцать. С двумя другими двоюродная бабуля. У меня мать, сестра, опять-таки, бабка! Но почему все так сложно в этом мире? – набрасывается на Бога. И Ему же жалуется: – Она свободна с четырех до пяти. От силы – до половины шестого! Где сейчас взять теплое место? Батарею в парадной?
– Ждите весны, мой друг! – не теряет оптимизма Портос. – Черемуха, парки. Глухие местечки, в которые не заглядывают любопытные.
– Опять весна! – капризничает Киже. – Да известно ли вам, что когда приходит весна, у нее – неотложные дела на даче! Она начинает метаться между работой и огородом. Кроме того, весной у нее обострение желудка. А кто, скажите, может расслабиться, если расслаблен желудок? И, опять-таки, придурок-муж! Весной он становится ненасытен: набрасывается на нее утром и вечером. И так каждый день – она едва ноги таскает!
– Хорошо – лето! – не сдается Зимовский. – Дети с бабкой на даче. Масса витаминов!
– Лето – просто невыносимое время. Муж буквально от нее не отходит: таскает за собой на загородные шашлыки! Нет, я решился! Пусть только он уберется из города хотя бы на день. Если опять отменит поездку, я не знаю, что делать! Паровоз уйдет!
– Опоздал на поезд, не рви на себе волосы. Дождись следующего! – рассуждает актер.
– Легко говорить «дождись»! – сокрушается Киже. – У вас же нет подобных проблем!
– Ну, милый Дон Жуан! На такую глупость как страсть, могу даже я попасться!
– Он, скорее, Казанова! – вставляю рассеянно.
– Нет, нет! – бурно протестует Зимовский, радуясь возможности пройтись по классике жанра. – Поведение Казановы – голый расчет коллекционера: пришпиливает в альбом красавиц, точно бабочек. Итальяшка исключительно пуст! Господь, в конце концов, возмущен подобным цинизмом – и вот наказание пакостнику: пошлейшая и безобразная старость! Дон Жуан не представляет собой подобную арифметическую машинку. Напротив, друзья мои, вся сила его – в великой искренности вожделения. О, женщины чувствуют подобную искренность всеми порами кожи! Дон Жуан желает по-настоящему. Причем всякий раз, как последний! Награда: великолепная смерть!
У Николая поразительное чувство времени. Бармен не прибегает к часам. В двадцать один ноль-ноль актера сдергивает с эмпирических небес все тот же ненавистный им «ящик».
При виде глинистой Сунжи вновь впадаю в прострацию. Где сейчас упертый мой предок? На какой исцарапанной, облепленной мешками БМП, которая разве что от рогатки может спасти?
– Боже мой, а у меня голова совсем другим забита! – внезапно прозрел Киже. И ужасается собственным шорам: – По сравнению с тем, что творится, глупо бегать за бабой…
Портос взорвался, словно кумулятивная граната. Набрасывается на него самым ожесточенным образом:
– Какое невежество! Какое поистине детское непонимание! Да как вы смеете то, на чем всегда будет держаться мир, припечатывать словом «глупо»? Вы лепечете «глупо» в отношении Шекспира и Данте? Оставьте свое кощунственное поношение! Мы только что рассуждали о единственно великом! К черту войну – она всегда завершается: победой или поражением – какая разница! К дьяволу потрескавшийся по швам рубль! Безработицу, холод, голод – к чертям собачьим! Одно непререкаемо: обладание женщиной на батарее в парадной. Швыряйте в меня даже не камни, а целые монолиты с египетских пирамид, если я не сказал правду! Жгите, топите, тащите на крест.
– Сам понимаю – психическая болезнь! – уныло твердит Киже.
Обвинитель согласен. Но есть и слова утешения:
– Поверьте, лучше этим забивать голову! Один мой товарищ, доктор филологии, отец семейства и всяческий лауреат, вколотил в свою рак собственного желудка. Теперь равнодушен даже к котировкам валют! Постоянно взвешивается, зеркало оккупировал, а главное, всякий раз в конце разговора прощается навсегда. Убеждать его, что существует такая мелкая вещица как «плод воображения», – самое утомительное из занятий. Вот теперь представьте, каково прожить еще лет пятьдесят, поливая грязью врачей, которые с похвальной регулярностью строчат один и тот же диагноз: клиника имени Кащенко! Хорошенькая перспектива? Так что лелейте свои безнадежные планы, молодой человек! Изощряйтесь в эротических фантазиях! Мечтайте завалить возлюбленную хоть на угле в кочегарке! Бьен?
Младший раскромсал чудовищно тупым ножом батон: глотает его, словно карась наживку.
– Сейчас направлюсь к Адке! – сообщает. – Чудесная девочка!
– И чем же она чудесна?
– Курит индейскую трубку! Не ароматизаторы, а настоящую коноплю!
Монтекки и Капулетти нашли друг друга. Все для парочки сводится к тому, чтобы добыть «балдеж»: любую дрянь готовы попробовать! Уписывая булку за обе щеки, мой баран повествует – у возлюбленной на старинном комоде прописан фарфоровый китаец с качающейся головой:
– Стоит подуть – у китаезы тоже сносит крышу! – Вот и все впечатления. Правда, лирике находится место: – Адка – классный дизайнер. За пять минут экибану создаст – закачаешься. Последнюю приготовила из ветки, двух шишек, еловой хвои и презерватива. Ее какой-то японец учил, настоящий «сэнсей». И, вообще – не жадная. Вот только с братцем часто ругается. Кстати, ты его разыскал?
Ах вы невинные глазки!
– Не прыгайте на диване! Не плещитесь в ванной. Мне плевать на вашу «дурь», но не оставляйте гадость на виду, потому что мать плачет. И, вообще, что ты без толку болтаешься!
– А ты с толком?! – восклицает младшенький, смешивая рукавами разводы чая и крошки, которыми щедро посыпан столик. Вновь в нем пускает корни снисходительность, которая так меня бесит. Далее следует программное заявление: – Я никому не мешаю. Что касается платка, сама за шкаф полезла. Что ей было там делать? Не убивалась бы потом! Нет, сунулась! Заметь, ей это нужно.
– Что нужно?
– Ну, поплакать, себя пожалеть. Она ведь не может, чтобы не пострадать, – а причина найдется. У любого человека всяких скелетов навалом! Матушке порыдать захотелось, вот и нагрянула. Старый трюк! Скажи, отчего ей не сидится на даче с хахалем? Живи – не хочу, не то что с папашей. Ты не задумывался над тем, почему люди являются, когда их не ждут? Возвращаются мужья из командировок, ну и прочее. И ведь железно знают: есть в кроватях у жен любовники, и таблетки за шкафом. Но лезут. Это – чтобы самим пострадать. Да плевать мне на ее страдания! – совершенно искренне продолжает. – Пусть притаскивается, когда ее об этом не просят. Она обязательно что-нибудь найдет. Главное – захотеть!
Всласть насвинячив на кухне, он двигает ходули к выходу. Джинсы – сплошные винные разводы, даже на мосластой, как у верблюда, заднице – впечатляющее пятно. Что касается свитера – в нем не только спят, но и принимают редкие ванны. В прихожей брат стаскивает с трюмо вонючий рюкзачок, в котором уже полгода похоронена «Игра в бисер» Гессе. И прежде чем милостиво позволить мне закрыть за его высочеством трижды проклятые замки, советует: