Погода в конце марта две тысячи пятого года стояла ясная и солнечная. Федор Ребров в те времена еще был худ, имел невообразимую прическу с пробором посередине и смотрел на мир наивными, веселыми глазами. Он заканчивал пятый курс юридического факультета Московского университета.
Анна Миловидова, маленькая красивая девушка, стянув черные волосы в тугой балетный пучок, высматривала его через большое прямоугольное окно над входом в Черемушкинский районный суд. На лице ее было то честное, тревожное выражение, которое Федору нравилось. Анна казалась такой определенной, такой красивой в сравнении с обшарпанным зданием суда. Ее тонкая белая шея, расправленная грудь, блузка с учительским широким воротом, безупречная осанка и прямо поставленная голова и ясные зеленые глаза притягивали взгляд Федора. Не зная, что он видит, Анна лучисто улыбнулась и на щеках ее появились ямочки. У Федора в груди произошел взрыв радости от мысли, что улыбка эта предназначалась ему.
В этот момент Анна заметила его, довольного и замечтавшегося, стала строгой и скрылась, чтобы передать ему пропуск. У них была практика в суде. Федор взялся за ручку двери и увидел тощего высокого человека с черными усиками, направлявшегося к нему снизу от Кржижановского. Петька, видно, только кончил браниться с женой, румяной белотелой девушкой из педагогического института, и старательно отворачивался от нее, хотя и держал за руку. Подойдя к Федору, Недотрогова сняла квадратные очки и улыбнулась смущенной доброй улыбкой. У нее были красивые, ясные глаза.
– О, наш деревенский приехал! – пошутил Федор, пожимая крепкую руку Петьки.
– Я и говорю, неужели не было места в Москве? – сказала Изабелла своим громким, резковатым голосом и попыталась повернуть голову Петра к Федору, словно тот был истина в последней инстанции. Но Петр оттолкнул ее руку. – Там воды горячей нет, Федор! – чуть не плача сказала Изабелла. – А название!
– Ладно-ладно! – сказал, рассмеявшись, Федор.
Петр, побагровев, развернулся к Изабелле.
– Объясняю еще раз! – сказал он спокойно. – В Москве не было места, и мне предложили деревню! Пусть Гадюкино, но это мой шанс! С тобой или без тебя я отработаю, а позже стану заместителем прокурора Москвы. Вот увидишь!
Они бранились еще некоторое время, пока Недотрогова, обидевшись, не ушла в институт. Федор уже открыл дверь, но подкатил красный трамвайчик и оттуда выпрыгнул элегантный высокий человек с вязаным шарфом на шее. У юного Мягкова были бакенбарды, как у Пушкина. В руке он держал растрепанную книгу. Друзья обнялись и через десять минут расселись на длинных узких скамьях зала заседаний.
Старая судья поправляла петушиный начес. В клетке сидел стриженный наголо подросток лет шестнадцати. Застывшими жестокими глазами он оглядывал пришедших и долго рассматривал Федора, непонятно чем выделив его. В это время выступала мать парня, неестественно высокая сутулая женщина с квадратными кистями и крашеными кудрями. Она прищуривала недоверчивые глаза, поворачивалась к судье огромным ухом, но ничего не понимала. На все слова судьи она повторяла грудным скрипучим голосом одно: подсудимый хороший, добрый, ласковый мальчик и не мог совершить преступление. Мать упорно держалась той версии, что какие-то люди подставили ее сына, и обвиняла в коррупции сидевшего в зале молчаливого следователя.
Круглолицый улыбчивый адвокат настаивал на смягчении ответственности.
– Будем милосердны к тем, кого плохо воспитали, – говорил он, любовно оглядывая лица собравшихся.
Судебное дело, включенное в план посещения студентов юридического факультета, состояло в том, что подросток выбил глаз охраннику своего колледжа. «Ему не понравился мой взгляд!» – говорил охранник, также пришедший на заседание.
Все преступление засняла камера. Повреждение глаза квалифицировали как тяжкий вред здоровью, и прокурор, молодой черноусый мужчина, официальным монотонным голосом просил дать подростку три года тюрьмы. Но дело, в целом ясное, шокировало прогрессивную общественность одной деталью, до которой еще не дошли, поэтому зал был полон репортеров и студентов юридических вузов.
На месте секретаря суда Федор заметил красивую девушку с прямыми светлыми волосами, одетую в леопардовое платье. Девушка остервенело жевала жвачку и быстро стенографировала, неправильно зажимая ручку между указательным и безымянным пальцами. Это была подруга Ильи Мягкова – Пелагея Медузова. Мягков вздохнул, увидев ее, и принялся расчесывать пушкинские бакенбарды.
Когда объявили перерыв, Федор отошел с Анной в пустынный закуток, под предлогом «там тихо», и быстро поцеловал в теплые солоноватые губы.
– Что ты делаешь, увидят! – сказала Миловидова, испуганно огляделась и села на длинную скамью, расправив серое платье.
– Как твоя судья, опять обжаловали? – насмешливо спросил он, подсаживаясь к ней так, чтоб касаться бедром.
Миловидова проходила преддипломную практику у одной судьи, со странным именем Изольда Исааковна, сильно сблизилась с ней и рассказывала, что решения ее постоянно отменяли.
– Не смейся! – сказала она, широко округляя глаза. – Вот ты учишься, получишь скоро красный диплом, начнешь практиковать, и что? Ты живешь в России.
Федор подумал, что это не ее мысли, а слова обожаемой ею судьи.
– Представь, тебе дали полномочия судить. Ты судишь так, как велит тебе закон, обстоятельства и внутреннее убеждение, – говорила Анна, важно возвысив голос. – Но мы живем в России!
Что такое жить в России, она не пояснила.
– Не бывает так, чтоб вечно не везло, – сказал Федор мягко, стараясь не обидеть Анну. – Твоя судья просто плохо работает. Если хорошо работать…
– А может, судебная система прогнила? – перебила Анна с вызовом. – Я же сама вижу, Изольда Исааковна разбирается в каждом нюансе и принимает мудрые решения, пусть порой они и кажутся революционными, – она подняла изящный тонкий пальчик, словно собиралась сказать самое важное. – Но Мосгорсуду не нужны революции! Им нужно единообразие, пусть даже это единообразие покрыто слоем пыли и не отвечает новому времени. Что остается Микенко? Думать не о мудрости, а о том, чтоб не обжаловали! Я тебе расскажу одно дело…
– Давай придем в правовую систему и разберемся, – перебил ее Федор и мягко положил руку ей на плечо, чувствуя под блузкой тепло ее тела. – Я буду известным адвокатом, а ты…
Анна остановила на нем взгляд и покраснела.
Когда они вернулись в зал суда, Мягков у окна спорил с Богомоловым.
– …я бы посадил вместо подростка его мать! – говорил Петр, с яростью глядя на Мягкова так, словно был готов перебить или задушить его, если он скажет хоть слово против. Солнечный луч лежал на лице Богомолова, делая его глаза прозрачными, как у рыбы. – Ну скажи, в чем вина мальчика? Ясное дело, эта странная, глупая мать воспитала его неправильно. – Богомолов паразитировал словами «ясное дело».
Федор начал слушать их, рассеянно рассматривая внизу здания женщину с ротвейлером. Мягков снял ногу с трубы под подоконником и выпрямился.
– Разве мать выбила глаз охраннику? – сказал он, тонко улыбаясь Федору. – Каждый отвечает за себя, пусть он даже сын Эскобара и племянник Аль Капоне. Мальчишке просто не досталось мужского воспитания, но это не повод совершать идиотские поступки.
Услышав последнее, Федор усмехнулся. Мягков как раз намекал на ту деталь, что заставила общественность обсуждать это дело. Когда подсудимому было полгода, его мать убила своего мужа, и это невольно наводило на размышления, каким бы вырос подросток, будь рядом его отец. Стал бы он жестоким преступником?
По сведениям знающих лиц, мужчина был достойным человеком, и все же слышались разные «если», «но» и «видите ли, в чем дело». У некоторых женщин вовсе было мнение, что раз муж позволил его убить, значит, сам виноват. Точно никто уже ответить не мог, но факт оставался фактом: без отца парень вырос преступником.
– Я одного не понимаю, – продолжал Мягков. – Как можно покалечить за взгляд?
– Не знаю, кто из вас прав, – сказал Федор, зажмурившись от ослепившего его солнечного зайчика с часов Петьки. – Но, похоже, я знаю, за что она убила своего мужа. Ей не понравился его взгляд!
– Или взгляды! – рассмеялся Мягков.
Петр разглаживал редкие короткие усики, неподвижным взглядом уставившись в окно. Его просили сбрить усы, не имевшие в ту пору популярности, но Петькино решение изменить было невозможно.
– Странное было правосудие! – сказал Богомолов. – Женщина убила мужа, и что? Судьи посовещались и решили: мать – это мать, какой бы она ни была, и дали условный срок. И что мы видим? Муж мертв. Сторож без глаза. Сын преступник. А она на свободе, все такая же дремучая. И считает себя невиновной.
Из зала заседаний раздался вопль той женщины.
– Друзья, мама – это мама, святой человек, давайте не будем судить ее строго, – сказал Федор проникновенно. – Я думаю…
Дверь в зал открылась, и Федору не удалось закончить. Послышались громкие голоса, шум сдвигаемых скамей, начали выходить взволнованные люди.
К Федору и его приятелям подошла побледневшая Анна и сказала, что парню дали три года реального срока.
– Представляю, каково сейчас матери! – сказала Анна, часто моргая. – Как жаль ее!
Конвой, защелкнув за спиной подростка наручники, вывел его из зала. Мать шла рядом с сыном и гладила его по стриженой голове. Друзья спустились на воздух, решив всей компанией пойти к Жене Грибоедову.
Жарило солнце. Благоухала только освободившаяся от снега земля. По Кржижановского, звеня, проносились трамвайчики. Старушка, пытаясь оторвать ветку от вербы рядом с тротуаром, испачкала руку клейкими листочками.
Ждали Пелагею с Кирой. У всех было молодецкое удалое настроение. Было то время, когда они встречались, расходились, ссорились, мирились, когда Илья, только собравшись учить уголовный процесс, по одному звонку Федора выбегал гулять, когда заснувшему на тарелке Петьке сбривали усы и зеленым маркером рисовали тараканьи усища, когда Женька Грибоедов играл на гитаре и пел в переходе, когда в один день происходила тысяча событий, сидеть дома было скучно и можно было ходить в гости без гостинцев и приглашения. Это было то время, когда ты не думаешь о жизни, а просто живешь. Несчастен тот, кто не гулял в молодости. Многие из тех, кто когда-то танцевал рок-н-ролл, уже умерли, остальные стали страшными занудами.
Федор балансировал на узком бордюрчике, Мягков, отгоняя муху, читал Хемингуэя, держа книгу в вытянутой руке, Петька в раздражении, что надобно ждать, грыз ноготь указательного пальца и ходил взад-вперед. Анна, сжимая в руках желтую сумочку, улыбалась.
Заправляя на ходу светлые волосы за уши, вышла Пелагея Медузова. Девушка посмотрела красивыми глазами сквозь Федора, надела черные очки-бабочки и встала рядом с Мягковым. Он на миг отвлекся от книги и посмотрел на Пелагею. Оба высокие и стройные, они были красивой парой.
Пелагея принадлежала к кругу самых красивых девушек университета, которые знали о своей неотразимости, знали себе цену и общались только с самыми красивыми мужчинами. Поговаривали, что у высокой красавицы была прибабахнутая мать, но Федор, любуясь ее стройными бедрами и красивыми глазами, вообще не понимал, о чем речь. Была в Пелагее харизма, привлекавшая Федора, как мотылька привлекает огонь. Медузова, как позже выяснилось, даже не была студенткой Московского университета, а училась праву в Академии суфражисток[3] имени Эбигейл Адамс[4], одной из тех коммерческих контор, чьи объявления развешивали в поездах метро. В университет она приходила к своей двоюродной сестре, рыжеволосой красавице Кире Кизулиной. Впрочем, никому дела не было, кто где учился.
Подростка, торчащего в зарешеченном окошке уазика, увезли. Толпа репортеров, выкидывая в урны бумажные кофейные стаканы и сворачивая телескопические микрофоны, расходилась. С шумом проехал мальчишка на скейтборде. Федор, с тревогой подумав, что может потерять на гулянке с Грибоедовым паспорт, засунул неудобный документ в карман куртки и запер молнией.
Светловолосая красавица в черных очках-бабочках была недовольна. Она долго наблюдала за читающим Мягковым, скрестив руки, но Илья был так увлечен, что не замечал своей девушки. Она сняла очки и попросила смотреть на нее. Илья опустил книгу и взглянул на нее.
– Почему ты так смотришь? – спросила красавица. – Мне не нравится твой взгляд.
Федор, улыбнувшись, посмотрел на Миловидову. Анна тихо стояла рядом, развернув по балетному ступни и рассеянно наблюдала за Федором. Когда он повернулся к ней, Анна поцеловала его и ушла на танцы.
Некоторое время они молчали. Наконец в дверях появилась высокая рыжеволосая Кира в голубых обтягивающих джинсах и белой блузке, как обычно с прижатыми к груди учебниками и куда-то спешащая. Прикрываясь тонкой ладошкой от солнца, она обвела взглядом толпу перед зданием суда и нашла у бордюра знакомую компанию.
Друзья дошли до квартала обоев и плиток возле метро «Профсоюзная» и пешком направились в сторону университета. Петька болтал с Кирой, Илья с Пелагеей, а Федор рассматривал дома вокруг. «А неплохой райончик!» – подумал он, не подозревая, что будет жить здесь в будущем с Пелагеей. Сам он еще жил с родителями у Нескучного сада.
Через двадцать минут компания подошла к Дому преподавателей МГУ, огромному зданию сталинской архитектуры с колоннами на верхнем этаже. Бабушка Женьки Грибоедова была профессором университета и в наследство оставила ему квартиру в знаменитом месте.
Федор набрал в домофоне квартиру Гриба, и тут к ним подошла весьма интересная троица: черноволосый мужчина в форме и две немолодые маленькие женщины. Мужчина был пропахший куревом типчик с черными короткими усами и внимательным взглядом. Он недобро рассматривал их через затемненные очки и дымил самой настоящей сигарой. В женщинах легко можно было определить сестер. Пелагея познакомила всех.
Мужчина был генерал Арес Велиалиди, высокий чин в министерстве внутренних дел. Одна из женщин, в старомодном зеленом пальто и колокольчиковой шляпке с розочкой, была мать Пелагеи – Эрида Марковна Недоумова. Вторая была мать Киры – Немезида Кизулина, глава думского комитета по семейной политике, детству и материнству. Немезида Марковна, как знал Федор, совсем себя не жалела и даже немножко губила ради власти, сменив аж четыре партии, в зависимости от того, какая проходила в Думу. Троица шла в гости к ней на Фотиева.
В домофоне послышались шорохи, длинный писк и сонный голос.
– Открыл? – спросил Гриб.
– Да! – Петька придержал дверь.
– Какие волосюшки у нашего бездельничка! – сказала Эрида Марковна, дергая за бакенбарды скривившегося Мягкова. – Мой будущий зятек! – обратилась она к своим друзьям. Насмешливо улыбаясь и хихикая, женщина рассказала всем, как давеча слушала по телевизору «безголосеньких певичек», как спускалась в «душненькое метрецо», как ездила за «дешевенькими штучками» в «Айкею».
– А кассир матом орет на меня! А я ему, такая, отвечаю…
Мама Пелагеи производила впечатление женщины, которая, начав ворчать, не могла остановиться. Друзья с улыбками переглядывались, из чувства такта не желая шутить над странным диалектом Недоумовой. Петр в голос вздыхал. Эрида Марковна, ничего не замечая, перешла на тему «как все нынче плохо, а вот раньше и трава была зеленее, и уксус слаще». Велиалиди все это время внимательно рассматривал Федора и тихо шептался с мамой Киры. В каждую паузу Недоумовой друзья хором прощались, но она, не понимая намеков, продолжала дальше, как заевший патефон, пока не вывела Федора на спор.
– Московский университет! – покачав головой сказала Недоумова. – Зачем?
– Зачем учиться в лучшем вузе страны? – Федор оперся рукой на плечо Мягкова.
Недоумова сразу стала агрессивной.
– Ты забыл, где живешь, безусый мальчишка! – запричитала она высоким голосом. – Выброси свой диплом, ты ничего не добьешься сам. Поверь мне, старой больной женщине – успех в России там, где блат, взятки и постель!
После этих слов Недоумовой Федор понял, что эту окончательно выжившую из ума женщину просто нельзя воспринимать всерьез. «Бедная Пелагея, кто б тебе объяснил правду про Академию суфражисток имени Эбигейл Адамс!» – подумал он, переглянувшись с красавицей.
– Зачем мне верить старой больной женщине? – сказал Федор. – Я поступил без блата. Я иду на красный диплом без взяток. И я твердо верю, что идиоты и бездельники, даже со всем набором ваших козырей, никому не нужны. Лучшие компании возьмут меня, потому что я помогу им стать еще лучше. Страна уже другая, Эрида Марковна.
Недоумова все время саркастически хихикала и, сохраняя неприятное недоброжелательное выражение лица, переглядывалась с Немезидой Кизулиной и Аресом Велиалиди. Федору стало понятно, что они ставят под сомнение каждое его слово. «Вот добьюсь всего, так они не поверят, что сам, – подумал он. – Странные люди».
– А я знаю вашего отца, – сказал Велиалиди со странной ухмылкой. – Умный человек!
Федор покраснел, чувствуя, что тот говорит в негативном смысле, но не нашелся, как достойно ответить.
– Матвей Ребров, депутат Госдумы? – спросила с сияющим лицом Эрида Марковна. – Так это его отец? А, тогда все понятно!
Федор хотел возразить, но, встретив смеющийся взгляд Мягкова, промолчал. Они попрощались и разошлись в разные стороны.
Прошло три месяца. Федор Ребров в черном костюме и Анна Миловидова в белом платье, оба со светящимися глазами, сидели в квадратном актовом зале университета с колоннами и яркими люстрами. По традиции, лучшие студенты получали дипломы первыми. Анна уже получила свой, а Федор волновался и краснел, боясь момента славы. Как обычно бывает, фамилию назвали внезапно, и он скованно взбежал на сцену. Отец, тоже взволнованный, с повлажневшими глазами, подошел к сцене фотографировать.
Садовничий, поблескивая линзами очков, улыбнулся Федору, крепко пожал руку и вручил диплом. «Я сделал это!» – ошалело подумал Федор, оглянувшись на огромный зал аплодирующих ему людей с сияющими, светлыми, улыбающимися лицами.
Федор вспомнил, как маленькими шажочками, с любопытством юности и стремлением быть первым, он пять лет вгрызался в науку, не всегда умело, не всегда дисциплинированно, и вот сейчас стоял здесь, на последнем рубеже, отделявшем юность от взрослой жизни. «Это стоило того!» – подумал он и поднял вверх красный диплом, как поднимал золотые медали в велоспорте.
Выступал декан юридического факультета.
– Поздравляю, теперь вы представители одной из древнейших в мире профессий! – сказал плотно сбитый седой мужчина, улыбнувшись. – Впрочем, оставим шутки, юрист не только древняя, но и весьма нужная обществу профессия, особенно сейчас! – Он посерьезнел. – Друзья, вы лучше других знаете о праве, о государстве, о демократии. Вы лучше других знаете, что такое закон, как его толковать и исполнять. Я не могу, к сожалению, обещать вам, что все институты права и государства, что вы изучили в теории, будут правильно работать за пределами университета. Культура неуважения к основным правам человека все еще тянет наше общество назад, к господству одной партии и одного мнения, к тоталитаризму! Да что там, мы все еще не умеем цивилизованно спорить и грезим о революциях, вместо того чтоб договариваться.
Декан говорил с чувством, вызывая в Федоре патриотический озноб и волнение.
– Вы будете судьями, прокурорами, адвокатами, следователями, юрисконсультами, вы будете известными людьми, возможно первыми лицами государства, – продолжал он. – Не предавайте идеалы нашей светлой профессии! Не предавайте людей, которые будут к вам обращаться! Не предавайте ценности цивилизованного общества! Не подчиняйтесь тому дурному, что вы увидите, но и не сидите сложа руки. Своим примером меняйте практику к лучшему. Создавайте гражданское общество. Создавайте правовое государство. Смело идите вперед. Действуйте. Пришло ваше время, коллеги. Будущее – за вами. Я твердо верю, что вы сделаете нашу прекрасную страну лучше. И я твердо верю, что своих детей вы научите правильным ценностям.
Федора так вдохновили эти слова, что он, и так расчувствовавшись на вручении, пообещал мысленно не подвести и не удержал слезы, скопившиеся на глазах.
Получив дипломы, друзья начали осуществлять задуманное. Мягков твердо решил стать писателем и, обмотав шею шарфом, написал первые абзацы романа о безумце-моряке и попугаях-неразлучниках. Красивая Пелагея уехала на Канары. Грибоедов, по протекции знакомых бабушки, устроился в прокуратуру Москвы. Рыжая Кира начала стажировку в крутой американской фирме из рейтинга Chambers Global[5]. Федор с Анной разослали резюме. А Богомолов продолжал трудиться в гадюкинской прокуратуре и выслушивать нотации своей жены Недотроговой.
В конце июня две тысячи пятого года, по инерции студенческой жизни, Федор предложил всем ехать на фестиваль бардовской песни и проплыть на байдарках Жигулевскую кругосветку. Огромная Волга в том месте делала круг, почти соединяясь у села с бурлацким названием Переволоки. Интернет обещал фантастические виды и веселые приключения.
Федор же, никому не сказав, еще имел намерение сделать Анне Миловидовой предложение.
Идея понравилась, и компания друзей, переночевав в Самаре у родителей Анны, приехала на Мастрюковские озера. Весь день они гуляли по лагерю, жужжащему, словно огромный муравейник, слушали бардов, ели приготовленный на углях шашлык, загорали на песочном пляже, пили красное и, немного, белое, а вечером в самом счастливом настроении расселись у костра.
За деревьями, в желтых отблесках небольшого огня плясали бородачи, отбрасывая демонические тени. Мягков с рыжей Кирой – к тому времени уже муж и жена – ушли на дальнюю базу отдыха искать байдарки. Анна со своей мамой и Изабеллой готовили салаты и бутерброды, с ужасом поглядывая на Петра Богомолова. Тот в ковбойской шляпе ползал на коленках вокруг костра и раздувал его так, словно был стеклодувом в десятом поколении. Глаза Петра стали красными, костер пылал, дым всех мучил, бурлящая уха испарялась к звездам, но Петька, как только видел тлеющий уголек со всей мочи снова начинал дуть, и никто его не мог остановить.
Федор, упершись спиной в неудобный пенек, читал мятую лоцию маршрута, помечая карандашом места остановок, и обсуждал с отцом Анны детали сплава. Семен Анатольевич Миловидов был известный в стране альпинист, и Федору было лестно, что тот сидит рядом и запросто общается.
Гриб, глядя в небо, слушал старое радио. Пелагея, подложив руку под голову, лежала рядом на боку, изящно согнув белеющие в темноте ноги. Девушка, несмотря на прохладу, была в коротких джинсовых шортах и красных кедах. Иногда, между разговорами и делами, все поглядывали на белые розовые ступни Дэва Медузова пятьдесят второго размера, торчащие из одной палатки. Отец Пелагеи весь день спал и страшно храпел. Недоумова отправила его следить за дочерью.
Пол Маккартни запел Yesterday. Гриб сделал громче.
С Федором иногда бывало, что он вдруг как будто просыпался и смотрел со стороны на свою жизнь. Так и сейчас песня тронула его, он моргнул и как будто впервые увидел костер, палатки, непонятных людей вокруг – его близких друзей и подруг. Он посмотрел в звездное небо и задумался. Семь лет назад узор в калейдоскопе был совсем другим. Он вспомнил сборы в Италии с лучшими гонщиками мира. Один русский тогда тоже пел Yesterday. «А ведь я не знал, – подумал Федор, – что через семь лет буду сидеть, прислонившись к пеньку рядом с великой Волгой, не знал, что познакомлюсь со своими друзьями и получу диплом лучшего университета страны. Все же мне сильно везет, раз я знакомлюсь с крутыми людьми! – размышлял он. – Что бы ни говорили, жизнь – это чудо!»
Послышался треск ветки. Дэв Медузов выполз на карачках из палатки, потянулся с хрустом и сел на складной ржавый стульчик.
Оглядев сонными глазами поляну, Медузов вытащил из кармана камуфляжных брюк противомикробный гель и протер огромные длинные руки, смазал ноздри оксолиновой мазью и зажевал таблетку от отравлений. Было известно, что в своих карманах Медузов хранил, помимо препаратов от микробов и вирусов, аптечку первой помощи, инструкцию первой помощи, бумажку с именем, резусом, группой крови, списком аллергий, адресом, телефонным номером жены. Также в его бездонных карманах хранился набор фотографий рептилоидов и свисток от акул.
Он был весьма странным типом.
– Зачем вам все это? – вдруг спросил Дэв, поправляя серую кепку с высоким околышем, в которой походил на фрица. – Ну зачем плыть кругосветку? – Он раздвинул мясистые губы и расширил в умилении глаза. – Сделаем вид, что нам интересно, посидим на дорожку и домой. Объясните мне, зачем грести неделю по Волге? Там и течения нет, и опасно, если говорить честно. Я этого ну никак не понимаю, объясните.
Отец Миловидовой, Семен Анатольевич, худой высокий человек с обветренным русским лицом и ясными синими глазами, стругавший новую палку для костра, с насмешливой улыбкой глянул на Дэва, что-то пробормотал в седые усы и не ответил. Остальные, считая Миловидова лидером команды, промолчали.
– Женя, ты похож волосюшками на Роберта Ред-форда! – сказала Пелагея Медузова, ероша рукой густые длинные волосы Гриба, обросшего хуже Глызина. – Ты мой Редфордюшка!
Гриб и вправду походил на Редфорда, только был щуплым и маленьким и мог играть знаменитого «афериста» разве что в сценах, когда тот фотографируется на паспорт. Слова Пелагеи обидели его.
– Я, конечно, Редфордюшка, – ответил Гриб, подмигнув Федору, – но тот, кто научил тебя слову «волосюшки» и всем прочим твоим словечечкам, – болезненно завистливый человек и неудачник. – Он внимательно посмотрел на Пелагею и продолжил: – Кстати, если ты, как обычно, хочешь сказать: «не смей орать на меня», то знай, что слово «орать» – плохой маркер. Так говорят только несчастные жены барабанщиков и необразованные дуры. Прости, не помню, у тебя вроде был муж барабанщик?
– Ты свинячее хамло!
– Ладно, не забивай голову коннотациями! – ответил, улыбаясь, Гриб. – И вообще, почаще используй эвфемизмы! Например, «невоспитанный грубиян» – значение почти то же, а звучит гораздо приятнее. И мужчины, может, полюбят тебя!
Пелагея резко вскочила и пересела к Федору, прижавшись к нему бедром и плечом. Как бы в отместку Грибоедову, громко гоготавшему ей вослед, она стала ласковой с Федором, улыбалась ему, заводила светлые волосы за маленькое ухо, приближала к нему широкую скулу, смотрела на него красивыми блестящими глазами, в которых отражалось пламя костра. Федор шумно расправил речную лоцию и притворился читающим. Женя Грибоедов включил громче радио и сделал глаза, как у лемура.
– Мне ответят, зачем плыть? – спросил Меду-зов, пересчитывая на ладони мелочь.
– Зачем вообще что-то делать? – вспылил Федор.
– Глупо рисковать собой!
– А вы сами-то поплывете? – спросил Миловидов, подмигнув Федору.
– Конечно нет! – сказал Дэв, просветлев. – Я взрослый, разумный человек.
– Если нет, то лучше помолчать! – спокойно сказал Семен Анатольевич и посмотрел ясными глазами на Медузова.
Тот отвернулся, и Миловидов продолжил строгать деревцо, с силой срезая большим охотничьим ножом боковые ветви.
Анна и Петр спорили все громче. Петр залез ложкой в котел с ухой и убеждал Миловидову, что в супе мало соли. Анна, изящно мотая головой и округлив честные глаза, доказывала ему, что каждый сам положит соли по вкусу. Мама Миловидовой, закончив нарезать сыр, минуту смотрела на Богомолова и принялась нарезать хлеб. Будущая теща Богомолова, прекрасная женщина, умела молчать; впрочем, будь на ее месте Недоумова, Петька заткнул бы Недоумовой рот.
– Нет, не солено, – сказал Петр, пробуя с ложки. – Не солено!
Богомолов сбегал в палатку и насыпал в уху свою личную соль, которую не сдал в общий съестной баул. Попробовав еще раз, он кивнул и снял котелок с костра.
– Давайте поговорим о мужчинах, Дэв! – продолжил Семен Анатольевич, как бы объясняя свою резкость. – Я альпинист и часто слышу вопрос: «Зачем?» И я знаю, как отвечать таким, как вы. Никак! – Миловидов немного помолчал. – Люди, подобные вам, никогда не поймут тех, кто готов рисковать жизнью ради большой мечты. Зачем отмораживать пальцы, зачем страдать от отека мозга, зачем терпеть адскую боль и зачем умирать под лавиной? Разумного ответа нет, и мне лично непонятно, откуда в человеке есть свойство гробить себя. И все же люди, слабые хрупкие люди, люди с большим сердцем и горящими глазами, конечно, не такие разумные, как вы, Дэв, не будут задавать этот глупый вопрос, – говорил Миловидов, не отрывая спокойного взгляда от Медузова, – они будут пытаться! Эти люди, на радость таким, как вы, часто погибают, умирают в нищете, сходят с ума, остаются в одиночестве, но это титаны, на плечах которых держится наш мир, господин Медузов. Человечество не достигло бы и малой доли своего величия, если бы эти титаны задали вопрос «зачем?» – Миловидов долго смотрел на Дэва и молчал. – Первый шаг ребенка, сплав по реке и вершина – это одна история. Так что мы с вами, Дэв, из разных галактик и никогда не поймем друг друга. Уважайте наши безумства и уж тем более мечтания молодых, пока они не расхотели. Извините, если обидел.
Федор Ребров бросил на Семена Анатольевича благодарный взгляд, чувствуя в нем близость своим ощущениям, которые еще не наполнились личным опытом и не осознались словами.
– Вы меня не обидите, – сказал Медузов заносчивым тоном, не глядя в глаза Миловидову. – Я только из-за дочери здесь, в этой дыре, Самаре. А вообще я из Москвы. Сын депутата, а не абы кто! Нечего тут мне с вами болтать.
Дэв встал с застрявшим на жирном заде стульчике, со звоном выбросил его и спрятался в палатке. Отец Анны проводил его насмешливым взглядом. Федор осторожно посмотрел на Пелагею, все еще сидящую рядом, и задумался о ее отце. Медузов был сыном депутата Верховного Совета СССР, говорил бархатным голосом, казался человеком представительным. Он умно размышлял на любую тему, однако удивил своими вассермановскими штанами с аптечкой и верой в рептилоидов. В то же время Медузов грубейше ошибался в вопросах, в которых Федор был специалистом, что заставляло сомневаться и в других его выводах. А теперь, по этой заносчивой, капризной, даже детской реакции на слова Семена Анатольевича, он показался совсем странным. «Кто же ты такой, Дэв Медузов?» – задал себе вопрос Федор.
Вернулся Илья Мягков, похожий в своей кепке-восьмиклинке на бирмингемского бандита. Подтянув клетчатые штаны, он уселся рядом с Миловидовым на пенек. Наблюдая, как альпинист обухом топора вбивает выструганную им палку вместо старой рогатины, Мягков сообщил, что байдарок в прокате не было, но были деревянные плоскодонки прошлого века.
Мама Миловидовой заколотила ложкой по тарелке, призывая всех к ужину.
Друзья и подруги, рассевшись в разных позах на бревнышки вокруг костра, ели уху. Слышалось, как Петр елозил ложкой по донышку железной тарелки. Круг света позади спин обрывался, и все казалось черным. На небе, куда улетали огоньки из костра, высыпали звезды. Стало свежо. Лица людей от пламени казались желтыми.
Ребров съел пересоленный суп, имевший вкус Баренцева моря, и ушел в палатку переодеться. Надев выцветшую до желтизны штормовку, он вернулся за Анной и застал у костра концовку спора, начавшегося несколько минут назад из-за невинного замечания Федора о пересоленном супе.
– Ради благих целей человек должен уметь принимать тяжелые решения, даже зная, что его не поймут, осудят и будут ненавидеть! – сказал Богомолов, только что ощутивший на себе непонимание, осуждение и ненависть. Сам он тоже измучился, но изображал блаженство. – Президент, принимая решения, исходит из государственного интереса, непонятного большинству ввиду ограниченности видения. И что? Отказаться от нужных решений?
– Никакой государственный интерес не оправдает пересоленного супа! – сказал с кислым видом Мягков, стряхивая в костер остатки ухи. – Все просто! Что неприятно тебе, не делай своему ближнему.
Все остальное – комментарии к этой мысли.
– А если ты ошибешься в своем государственном интересе, Петька, как ошибся с супом? – вмешался Миловидов, занятый тем, что разбавлял суп горячей водой. – Предашь друзей и ошибешься? Или не ошибешься, но победа будет Пиррова? Вся твоя политика – чушь, если погибают люди.
Петька продолжал спорить, а Федор осмотрелся. Пелагея с Беллой, поднеся ладошки к огню, грелись. Гриб, сморщив лицо, пил водку из железной фляжки. В те времена он уже много пил, но никто не обращал на это внимания. В темноте у дальней палатки Федор увидел Анну. Перешагнув несколько бревен, он подошел к ней.
Миловидова стояла к нему спиной, держа стопку железных тарелок, и говорила со своей мамой. В который раз он заметил, как дочь похожа на мать. Мама ее была тоже стройная, черноволосая, зеленоглазая, только чуть полноватая в лице. Они одинаково улыбались, похожим языком говорили и были очень милы. Мама ее, заметив Федора раньше, поспешно сказала, что сделает все сама, и с тревогой остановила на нем взгляд. Анна, с каким-то страхом в лице, резко обернулась. Почему-то все почувствовали, что он сделает предложение.
– А ты что думаешь, Федор? – вдруг донесся от костра голос Миловидова, возвращая его к разговору.
Федор с облегчением, что ему дана отсрочка, обернулся и увидел, что альпинист понимает все и улыбается. Ребров задумался, поглядев на костер. Он и всегда медленно думал, а от волнения совсем перестал соображать.
– Я как Ходжа Насреддин из того анекдота, – произнес он, когда все уже посчитали, что он промолчит, и принялись заниматься своими делами. – Помните, он соглашался с каждым, когда выслушивал его? Я думаю, надо всех любить. Остальное – комментарии.
Он взглянул, прищурившись, на компанию у костра. Вроде ответ вышел мудрым, но все промолчали. «Эх, сказал ни то ни се!» – подумал он и посмотрел на Анну. Она была так перепугана, что смотрела только на него, и скажи он ей прыгнуть с ним в обрыв – без сомнения прыгнула бы.
Федор, хорохорясь, обнял ее за талию и повел в палатку, перешагивая через белые веревки, но тут услышал кашель Петра и остановился поглядеть (на самом деле он боялся остаться с Анной наедине и был рад любой отсрочке). Петр, на забаву всем, поперхнулся своим супом. Мама Анны, успевшая вернуться к костру, любовно похлопала его по спине, но Петр отстранился от ее руки и откашлялся.
Послышался низкий, приятный голос Пелагеи:
– Вы говорите о вершинах и мечтах, – сказала она, закручивая светлые волосы в пучок и оглядывая сидящих у костра красивыми серыми глазами. – А кто позаботится о нас, хрупких, слабых женщинах? Кто даст нам деньги, квартиру, заботу и любовь? Кто будет лелеять нас и обожать? У нас тоже есть права!
– Пелагея, дорогая, как дочитаешь учебник суфражисток-феминисток до раздела своих обязанностей, приходи ко мне, обсудим, – ответил Богомолов и загоготал, довольный шуткой. – А так за что тебя любить? За красивые серые глаза? Или за чудо-маму?
Работать надо, и все будет!
– Ха-ха! Белла, вот возьмем тебя! – продолжала Пелагея, глядя с улыбкой на высокого тонкого Петра, скрючившегося на бревне напротив. Он своим пристальным взглядом, в зрелости ставшим убийственным, смотрел на нее и весело крутил усы. – Ты мечтала жить в Гадюкино, стирать рубашки в корыте и есть пересоленный суп? Я б сбежала от такого мужа!
– Изабелла, ты можешь сбежать прямо сейчас! – спокойно сказал Петр. – Может, хоть одиночество вправит тебе мозги!
– Шучу я Петя, шучу! – Пелагея грациозно потянулась и подошла к Богомолову. Ладонями сжав его уши, она поцеловала его в темя, но он сбросил ее руки. Петька уже тогда не позволял никому трогать его голову. – Белла, ты же не приняла мои слова серьезно? – ласково пропела она своей подруге. – Потерпи, я верю, что Богомолов станет великим… инквизитором!
Изабелла громко резко засмеялась, и все недоуменно посмотрели на нее.
Федор усмехнулся и увел Анну в палатку, в которой они вместе жили. Миловидова, по его указанию, исполнительно переоделась в темноте, мелькая белой спиной и острыми локтями, и через несколько минут посмотрела на него испуганными зелеными глазами. Она надела камуфляжные зеленые штаны, стянутые у щиколоток резинкой, и серую красивую водолазку.
Словно вспомнив что-то, она отцепила заколку и, быстро мотнув головой, распустила черные вьющиеся волосы. Федор, чувствуя приближение момента, храбрился и самоуверенно улыбался, но сердце его колотилось, как у мышки.
По белеющей в темноте тропе они шли довольно долго, и Федор мечтал, чтобы они шли так бесконечно. Тропа вывела их на высокий обрыв, за которым открылось небольшое озеро. Федор увидел заросший ползучим пыреем спуск и направился к нему. Держась за руки, они слезли с обрыва на пустынный пляж и, утопая в мягком песочке, подошли к самой воде, поражаясь красоте мест. Река немного волновалась, натягиваясь небольшими, почти плоскими бугорками, блестящими поверху. Изредка слышались всплески. Чернел другой берег, заросший редкими ивами. Федор и Анна посмотрели вверх, и у обоих возникло странное ощущение: они, молодые мужчина и женщина, как будто сидели на качелях, подвешенных к двум далеким ярким звездам, и раскачивались в немыслимо огромной полусфере черного сияющего космоса.
У Федора закружилась голова, и он повернулся к Анне.
– Твой отец вроде был резок с Медузовым, но мне понравился, – сказал Федор.
Он нашел крупный камень и забросил далеко в реку. Камень громко бултыхнулся в воду и утонул.
– В горах ложь равносильна смерти, отец всегда говорит прямо, – ответила Анна, очевидно передавая слова отца, ставшие теперь ее суждением. – Знаешь, многие относятся к делу жизни моего отца презрительно…
Анна замолчала, разглядывая лицо Федора. Она как будто раздумывала, стоит ли продолжать, словно боялась, что Федор тоже назовет дело ее отца бессмысленным или неловким выражением лица уничтожит то, что ей дорого.
– Отец был на вершине Эвереста, первый пролез К-2 по Западной стене, пытался покорить Канченджангу! – сказала она нерешительно, но, увидев округлившиеся глаза Федора, продолжала увереннее. – Ты знаешь, они не говорят слово «покорил», в нем много гордыни. «Гора как стояла миллионы лет, так и будет стоять, – считают альпинисты. – Можно покорить только себя!» – Она услышала еще всплеск от брошенного в воду камня и некоторое время крутила головой. – А еще он первым взошел на Лхоцзе Среднюю! – продолжила она, посмотрев на Федора. – Первым среди всех людей на планете! – сказала она, явно гордясь отцом. – А говорят, все открыто. Не все открыто! Во Вселенной гораздо больше черных дыр, чем может вообразить ослепленный гордыней человек.
Федор посмотрел вверх, на звезды, представляя, как Семен Анатольевич с ледорубом поднимается на маленький пятачок горной вершины. Под ним, далеко внизу, – облака, а над ним – огненный шар солнца. Федор не знал ни Лхоцзе, тем более Среднюю, не знал не только Западной, но и Восточной стены К-2, он вообще не знал, что такое К-2. Но прочувственный голос Анны вдохновил его.
– А я не уверен, что выбрал свой путь, – сказал он, повернувшись к Анне и опасаясь, что она неверно поймет и уничтожит дорогое ему. Он почему-то стеснялся говорить о самом сокровенном, как о неуместном. Но Миловидова спокойно смотрела в его глаза и все понимала правильно. – В юности я мечтал стать физиком, открыть сверхсветовую скорость и полететь в дальний космос! – продолжил он. – Может, ты не знаешь, мой дед со стороны мамы, Алексей Душевин, получил Нобелевскую премию по физике и всю жизнь пытался решить тот же вопрос, до самой смерти. Пойми, мы погибнем, если не заселим другие планеты. – Он задумчиво посмотрел в глаза Анны. – В школе я считался одаренным, побеждал в олимпиадах по физике, но я испугался. Вместо того чтобы решить главный вопрос, я выбрал престижную профессию, нелегкую, интересную, но все же. Получается, что я хочу? Стабильную работу и денег побольше? Разве зарабатывание денег – единственное назначение дара под названием «жизнь»?
– Я думаю, лучше сразу идти навстречу своему самому большому страху, потому что это и есть твое предназначение, твоя мечта! – призналась Анна, глядя на него. – С годами будет только хуже. Либо ты имеешь смелость выбрать жизнь, какую ты хочешь, либо ты живешь жизнью, выбранной другими. Я мечтала стать балериной в детстве, ходила в хореографическую школу, а пошла на юриста и никогда не стану Анной Павловой. Я понимаю, о чем ты говоришь.
У Федора за спиной как будто выросли крылья.
– Давай помечтаем, – продолжила она, взяв его за обе руки и приблизив к себе. – Представь, мы с тобой будем путешествовать по миру, родим детей. Я буду крутой танцовщицей, ты – лысым физиком. А потом мы с тобой построим ракету, сядем в нее вместе с детьми и полетим к маленькой далекой звездочке! Мы с тобой многое можем.
Она доброжелательно улыбнулась, и взгляд ее наполнился такой любовью, что Федор, если бы кто попросил его, отдал бы жизнь только за то, чтобы Анна снова так посмотрела на него. Каждую секунду она открывала ему какую-то новую часть себя, приоткрывала свою тайну. Он вдруг ясно понял: перед ними сокровище.
«Мы с тобой многое можем!»
Федор попробовал на вкус эти слова и подумал: что-то важное упускалось им раньше. Раньше он всегда надеялся только на себя, он воспринимал себя самодостаточной единицей мира. Но тут он понял, что он не был единицей, а был лишь половинкой, лишь мужчиной, которому обязательно нужна женщина. Он понял, что если к его половинке добавить другую половинку, Анну Миловидову, то они станут единым целым, единицей мира, частицей Бога. У него захватило дух от открывшегося космоса, созданного их любовью.
– Я так люблю тебя, Анна! – сказал он.
– И я тебя люблю, Федор! – сказала она, глядя на него лучистыми глазами. – Знаешь, что папа говорит? Мужчина должен рисковать, покоряя Эверест, но не имеет права рисковать, выбирая женщину. – Она звонко засмеялась.
Одновременно они оба поняли, что она невольно намекнула ему о том страшном деле, которое называется «сделать предложение руки и сердца», и испугались. «Черт, когда я воображал себе эту сцену, все казалось легко, – подумал Федор. – Я же должен был все сделать, как Супермен!»
Он был так близко к Анне, что чувствовал тепло ее тела. Они держали друг друга за руки, стоило легонько потянуть, и Анна Миловидова прижалась бы к нему на всю жизнь. И фон был подходящий: река, звездное небо, ночь, тишина. Из-за черных деревьев долетал шум волн большой реки.
«Пора!» – сказал он себе, и сердце застучало быстрее. Как говорил Злой в фильме: «Если хочешь стрелять – стреляй, а не болтай». Но Федор много думал, много болтал и вел внутренние монологи. Он боялся. Анна тем временем смотрела на него, и в ее зеленых ясных глазах он видел свою голову, окруженную сферой звезд.
С любовью было все ясно. Оба они жили в состоянии влюбленности, радости друг от друга и каждую свободную минуту проводили вместе. Но вот что такое брак, Федор не понимал, брак ему казался чем-то сложным. «Ну какие из нас муж и жена? – думал он. – Мы так молоды и глупы, а это дело на всю жизнь! Надо составить план-схему, взвесить все pro и contra и сделать выбор раз и на всегда». Но Федор чувствовал, что с ней нужна была определенность, она была так воспитана. Он должен был закончить это дельце сейчас.
«Если не сейчас, то никогда, – вдруг подумал он. – Сейчас именно то время, о котором потом говорят, что надо все делать вовремя. Ведь судьба не дает второго шанса».
Федор смотрел в ясные глаза Анны, на ее приоткрытые губы, разглядывал ее белую кожу в темноте. Он мог протянуть руку, мог прижать к себе свое счастье, но застыл в опасной нерешительности.
«Все, сейчас я скажу ей: Анна, выходи за меня замуж», – решился он, а вместо этого потянул ее за руки и поднялся к тропе. Там она дернула его к себе, широко расширив глаза, но он поспешил, сам не понимая зачем, сказать ей: «Нет-нет, пойдем, уже поздно».
Анна с грустью и разочарованием посмотрела на него, быстро развернулась и ушла в лес. Он догнал и попытался обнять ее, но она отстранилась. «Завтра скажу!» – подумал Федор, и ему полегчало.
«Почему, ну почему я не сказал тогда? – размышлял Ребров много позже, когда в его жизни началась черная полоса. – Судьба буквально всовывала мне в объятия настоящее сокровище, а я испугался! Я мог просто догнать ее, разбудить ночью, мог сказать утром, мог… Похоже судьба обиделась, что я не взял туза, и решила подкинуть мне пиковую даму! Почему я всю жизнь боялся сделать правильный выбор?..»
Вечер на этом не кончился. С Женей Грибоедовым постоянно случались беды. Стоило с ним пойти в магазин, как Гриба, пока Федор стоял в очереди, избивали какие-то дети с нунчаками. Стоило взять его в театр, как в туалете у него отнимали свитер. Женя Грибоедов был из интеллигентной семьи, но, как часто бывает с такими юношами, не был приспособлен к жизни и злу, царящему в мире. Пока он мямлил про Маркса, ему давали в нос и отбирали кошелек.
Причиной всех бед Грибоедова были его убеждения. Он носил волосы до плеч, облегающие джинсы, футболку с кровавыми Cannibal Corpse, а на ухе его болтался крестик, который хотелось оторвать даже толерантному Федору. Женя Грибоедов называл себя металлистом. В центральных районах Москвы на него уже не обращали внимания, но были места на окраинах, где таких, как он, обычно избивали.
Когда Федор вышел на поляну, все уже спали в палатках, только Петр, вытянув ноги, сидел у костра и пилкой чистил ногти. На колышках сушились кроссовки, босоножки и даже красные кеды Пелагеи. На веревке между деревьями болталась на ветру тельняшка Миловидова. За бревном, на котором устроился Петька, желтая тропинка уходила к основной дороге, где пьяные туристы распевали песни, и на этой тропинке стоял Женя Грибоедов в своем наряде металлиста и двое незнакомых мужчин.
Один – маленький, сильно плечистый мужчина с волевым лицом, одетый в грязную белую майку и спортивные зауженные треники моды девяностых. Второй – толстый огромный мужчина в красной рубахе, коротких брюках и лакированных черных туфлях на босу ногу. Голые мосластые щиколотки его светились в темноте. Плечистый и Толстый отобрали у Грибоедова радио. Федор знал, что Гриб не отступит, радио принадлежало его покойному отцу.
– Пойдем! – сказал Федор Петьке.
Богомолов, обернувшись на Гриба, отрицательно покачал головой и продолжил чистить ногти. Федор с тревогой посмотрел на двоих здоровяков. Вообще, главным по разборкам был Мягков, но сейчас он болтал в палатке с Кирой. Федору и самому хотелось полежать в палатке, но надо было идти. Федор, вздыхая и морщась, подошел к Жене, неприятности которого имели свойство переходить на тех, кто пытался ему помочь.
Сам Федор, хотя физически был невероятно силен, обычно погашал редкие дерзости в отношении себя мягкими речами, но если агрессоры настаивали, то никогда не дрался и сам отдавал все свои деньги. Некоторые, еще в школе, поначалу презирали его, думая, что он убогий, но когда он однажды сломал обидчику шею только за то, что тот поцарапал логарифмическую линейку покойного дедушки, то презирать перестали. Правда, ему самому чуть не сломал шею отец, когда узнал, что Федор покалечил одноклассника.
После неуклюжего разговора Федор довольно быстро обнаружил себя лежащим на спине в кустах и блестящими глазами смотрящим на звезды. Неизвестно, чем бы все кончилось, но послышался треск веток. К Федору и Жене уверенно подошел широкоплечий высокий парень в раздутых клетчатых штанах и кепке-восьмиклинке. То был Мягков, услышавший из палатки шум потасовки.
Илья Мягков на самом деле был страшный человек. Поэтому и засмеялись студенты, когда старушенция с кафедры конституционного права погладила его по голове и назвала хорошим мальчиком. Он вовсе не был хорошим мальчиком. В юности он числился в люберецкой группировке, грабил квартиры и участвовал в драках с металлистами. Как и все люберы, он качался, занимался каратэ и мог указательным пальцем проломить доску. У него в комнате даже висел плакат Брюса Ли.
Мягков был преступником и шел прямой дорогой в тюрьму, если бы не произошло одно событие. Ближе к окончанию школы его отец, трижды судимый за грабеж бандит, местный авторитет, человек суровый и смертельно опасный, вызвал его к себе в комнату (то был редкий месяц, когда отец находился на свободе) и объяснил, что сын должен найти другое занятие в жизни. Мягков, будучи хорошим сыном, поморщился, но послушал отца и после окончания школы поступил в Московский университет, где отрастил пушкинские бакенбарды, зауважал закон и подружился с идеологическим врагом Женькой Грибоедовым. Но бандитские навыки не забыл.
Сила преступников в том, что с другими преступниками они умеют договариваться без драки и только иногда убивают друг друга. Плечистого поначалу смущали бакенбарды Мягкова, но по разговору и вежливым манерам он быстро признал в нем своего, пусть и странноватого («Ох уж эти москвичи»). Они пожали руки, стукнулись грудью, и радио было возвращено счастливому Грибу.
Неожиданно Толстый, до того молчавший, приблизил мясистое лицо к Мягкову и потребовал денег за аренду места. Мягков, не понимая, в чем причина самоуверенности и хамства толстяка, недоуменно уставился на него. Толстяку взгляд не понравился. Коротко замахнувшись, он толкнул Илью в грудь. Мягков, быстро восстановив равновесие, одним ударом в подбородок послал обидчика отдыхать на траву. А потом, переглянувшись с Плечистым, дал знак Федору уходить. Но тут Толстый, держась за лицо, поднялся.
– Милиция поселка Постромки! – закричал он и дрожащей рукой развернул удостоверение в коричневой корочке. В волнении он заговорил с «оканьем»: «п-о-селка П-о-стр-о-мки». – Только что произошло преступление! – кричал он и от крика становился еще увереннее. – Сопротивление сотруднику милиции! Всех прошу пройти в отделение! Удавлю!
Задушу! Вы у меня попляшете, м-о-ск-о-ли!
Если Мягков по опыту догадался сразу, что милиционер будет выманивать денег, и размышлял, сколько запросит, то Федор с ужасом подумал, что всей его карьере конец, примерно представляя, на сколько светит «сопротивление сотруднику милиции».
И тут послышался громкий, уверенный голос.
Толстый с Плечистым вздрогнули.
Мягков с Ребровым удивленно воззрились на Грибоедова.
– Пракуратура Масквы! – пробасил Гриб и театрально выбросил откуда-то из кармана, словно револьвер, раскрытое удостоверение в красной корочке.
Оба мужчины недоверчиво всмотрелись в фотографию Жени в прокурорской форме и как будто уменьшились ростом. Женя, выпятив нижнюю губу, ногой в белом кеде уверенно встал на туфлю пухломордого и пытливо посмотрел в его маленькие глазки. Толстяк не отнимал ноги, пока сам Грибоедов не убрал свою, оставив пыльный след на лакированной туфле.
– Проедем в прокуратуру? – спросил Гриб официальным тоном.
Милиционер как-то неловко, не сразу попав в карман, сунул корочку в брюки, извинился и поклонился. Плечистый, стараясь не встречаться взглядом с Мягковым, подхватил друга, и они быстро ушли, сверкая в темноте белыми щиколотками.
– Панаехали тут! – крикнул им вослед Женя Грибоедов.
Совершенно счастливый, Женя сел на бревно и снова включил свое радио. Через минуту из него уже полились шаманские звуки язычкового варгана, и Бутусов запел «Тутанхамона»: «Если ты пьешь с ворами – опасайся за свой кошелек…»
– А как Гриб достал корочку, а? – сказал Федор. – Станиславский!
– Эх, ушло время честных драк! – сказал Мягков, махнув рукой Кире, с тревожным лицом наблюдавшей из палатки. – Корочки всякие, тьфу. – Он развернулся и увидел Петьку. – А ты чего не подошел?
– Что ж мне, «прокуратура Гадюкино» надо было сказать?
Покачав головой, Мягков ушел в палатку.
С утра все пошло наперекосяк. Вечером договорились сняться с лагеря в шесть утра. Никто слова не сказал против. Однако в двенадцать они были на том же пятачке в лесу, одурманенные запахами полыни и жужжанием шмелей. Солнце выжигало их головы ультрафиолетом. Мошкара тыркалась в зрачки, кузнечики подпрыгивали на три метра, словно пули в коробке. Друзья метались по лагерю и кричали друг на друга. Тонкий визг Недотроговой разлетался по всей Волге. Только альпинист Миловидов, изредка поглядывая то на одного, то на другого, спокойно сидел на рюкзаке, поставив одну ногу на бревно, и деловито стругал палочку.
Компания разделилась на две враждующие группировки. Родители Анны, Илья с Кирой, Федор с Анной и Недотрогова встали в пять, собрались, перекусили, убрали поляну от мусора и давно сидели на пухлых рюкзаках. Петька взял на себя роль «центра зла», Гриб с Пелагеей – равнодушного большинства, а Дэв Медузов – злобствующего эксперта.
Петька Богомолов встал в десять. Сев на складной стульчик возле палатки, он неторопливо и скрупулезно обертывал вещи двойными мусорными мешками, раскладывал в определенном порядке свои шампуни, гели, кремы, аптечки, косметички, средства от комаров, средства для мытья посуды, сковороды, тарелки, ложки, прищепки для белья, веревки, зубочистки, мешочки с личными печеньками, солью, сахаром, перцем. Ему кричали, тыкали ему на часы, даже били. Он ни на кого не обращал внимания. Как позже выяснилось, он открыл один глаз в пять утра, решил, что кругосветка – глупая затея, и теперь никуда не торопился.
Невыспавшийся Грибоедов, готовый идти куда все, пару раз высовывал светлую голову из палатки, напоминал червяка в вязаном спальнике. Глядя на Петьку, он залезал обратно, а в одиннадцать вылез окончательно, с перекинутой через плечо маленькой, почти женской, истертой сумкой. Он жил моментом и ни к чему не готовился, вынуждая других думать за него. Федор с Ильей подошли собирать его палатку.
Через москитную сетку Федор увидел силуэт Пелагеи. Светловолосая широкоскулая нимфа с огромными серыми глазами изящно сидела на коричневом спальнике в белых трусах и растянутой майке в горошек. Она потянулась и начала расчесываться, наклонив голову набок. Пелагея была очень красива. Неожиданно она посмотрела на Федора и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.
В час дня на солнце, словно упырь, вылез из палатки Дэв Медузов. Поняв, что «все плохо», он довольно улыбнулся и потянулся. Намазав себя белым защитным кремом, он начал расхаживать по лагерю и разглагольствовать, местами тонко, местами умно, местами просто блестяще, о «состоянии текущего состояния и будущем состоянии состояния».
Федор в бессилии привалился спиной на рюкзак и закрыл глаза, как вдруг Гриб подстроил радио и послышалась та музыка.
Гитарный дисторшн Джексона.
Федор вспомнил клип, где юный Маколей Калкин улетает в стену от громкости, а Майкл Джексон танцует с Наоми Кэмпбелл. «Black or white». Зажигательная песня детства. Про то, что не важно, белый ты или черный. Петька ты или Редька. Про любовь.
«Черт, вот это была жизнь! – размышлял Федор с улыбкой позже. – Да, мы поссорились с Петькой, мы все утро ненавидели друг друга, но это были настоящие эмоции, настоящий драйв! Девушки были красотками, у парней горели глаза. Мне было двадцать один, а Пелагее всего девятнадцать. Мы ничего не понимали и не думали тогда, но жили полной жизнью!»
Потом они долго плелись до лодочной базы по желтой пыльной дороге, почти как та компания, что шла в Изумрудный город искать сердце, смелость и мозги. Богомолов не имел сердца, Ребров – смелости, а Мягков, похоже, был без мозгов, но это неточно.
Светловолосая красавица Пелагея надела короткое белое платье в морском стиле, с голубыми полосками, и подол его время от времени подлетал от ветра до живота. Пелагея звонко смеялась и рукой прижимала подол к бедрам. Скоро она начала капризничать, но разве красивые девушки не имеют права капризничать? Виновным в ее мытарствах был назначен Грибоедов, Пелагея бранила беднягу, но Женя тайком выпивал, имел вид хитрого лиса и лез ко всем целоваться.
Анна, любимая Анна, вспотев, терпеливо несла маленький аккуратный рюкзак и смотрела лучистыми глазами на Федора.
Погода стояла душная, предгрозовая, тихая. Пахло так мощно, будто весь лес, вместе с клюквой, полынью и пыреем заварили в кастрюле, а людей ткнули туда лицом.
Богомолов закинул сумку на плечо, спереди и сзади надел рюкзаки и едва нес. К жизни вряд ли можно подготовиться, но Петр, очевидно, собрался поспорить с этим, так много вещей он взял. Изабелла шла рядом. Она все-таки была очень доброй и хорошей девушкой, хотя и смеялась, как конь. На одном из мест передыха она вдруг взвалила на себя огромный рюкзак Богомолова и побежала вперед, чуть оттягивая мускулистыми руками лямки от груди. Федор, шедший позади, разглядывал ее крупные икры, словно разделенные надвое шаровидными мышцами. Она выглядела деревенской девушкой, она и была из алтайских Куячей, где все детство помогала родителям по хозяйству. Пелагея зря морочила ей голову с неудобствами Гадюкино.
Изабелла всего лишь хотела помочь, но Петя накричал на нее и забрал рюкзак. «Может, и мне надо было так с самого первого дня? – позже думал Федор. – Богомолов не давал своим женам шагу ступить без его согласия, и теперь он счастлив, с женой и детьми, а я иду в пустую квартиру».
В четыре, когда они встали у причала с лодками, а мозги кипели от жары, случился бунт. Петька отказался сплавляться Жигулевскую кругосветку и уведомил всех о своем решении плыть на другой берег Волги, а оттуда ехать домой. Пелагея поддержала его. Все посмотрели на Семена Анатольевича, сидевшего с насмешливым лицом на рюкзаке.
– Я наблюдал за всеми и вот что скажу, – спокойно сказал альпинист. – Что касается меня, то я с ними не поплыву ни кругосветку, ни на тот берег, и даже дорогу переходить откажусь! – Он поглядел ясными глазами на Федора. – Я имею в виду Петьку Богомолова, Пелагею с Дэвом и Женьку. Они – балласт, а балласт тащить с собой в большое путешествие опасно!
«Почему он так резко сказал?» – удивился Федор.
– Первое, мы договорились плыть кругосветку, так? – продолжал Семен Анатольевич, загибая большой палец. – Как я могу доверять свою жизнь, жизнь моих близких тем, кто не держит слова? Представь, ты ждешь их в штурмовом лагере, без еды, а они, видите ли, передумали? Ты договорился лезть на вершину, понадеялся на них, а они передумали. Дал слово – держи! Второе! – Он загнул указательный палец. – Они не выдержали уже сейчас, а что будет, если задание усложнится и надо будет выгребать, выплывать, спасать друг друга и бороться с пиратами? – Он оглядел удивленные лица их компании. – И третье! Ваш Петька Богомолов самодур, а самодурам не место в команде! Судя по вчерашнему супу, он довольно ограничен, но считает себя умнее всех и всех строит под себя. Он никого не слушает. Он неуправляем, непрозрачен и непрогнозируем. Он – обезьяна с гранатой. Как с ним плыть? Как договариваться? А если он ошибется? Из-за таких самодуров чаще всего и гибнут цивилизации. Что касается умника Медузова и алкоголика Грибоедова, я и говорить не буду, всем вам все ясно.
Дэв гулко рассмеялся, клоунски растягивая огромный рот.
– Ну мы же умные люди, Семен Анатольевич, что вы тут устроили представление? – сказал он, засунув руки в карманы. – Зачем тянуть тяжелую ношу, если можно не тянуть? Я же, помните, сразу говорил, что это глупая затея. Зачем вообще плыть?
Анна подошла к отцу и погладила его по плечу. Миловидов мягко отстранил руку дочери и встал. Все следили за его сухой, чуть сутулой фигурой. Однако он, словно не замечая никого, поднял с земли веточку, вновь уселся на место и охотничьим своим ножом начал ее строгать. Все переглянулись, не зная, что теперь делать.
– Федор, пойми, такие вопросы надо решать на берегу, – тихо продолжил Миловидов, так же неожиданно, как закончил. – Либо мы оставляем балласт и плывем кругосветку…
– Либо? – нетерпеливо спросил Федор.
– Мы возвращаемся домой, садимся в мягкие кресла и пьем кефир с сахаром.
Федор, конечно, хотел плыть, но что было делать с друзьями? Петька с Пелагеей, как ему казалось, ждали, что он возьмет их с собой. И еще эта оскорбительная формулировка «балласт». «Если б он не сказал так резко, все было бы проще», – подумал Федор и тут, оглядевшись, понял, что все зависит только от его решения. Грибоедову было все равно, а Мягков, в ответ на его взгляд, пожал плечами, передавая ему право решать. Все смотрели на Федора. «Миловидов прав в каждом слове, в каждом аргументе и наблюдении, – думал он. – Плюс у него опыт». Но принять логически вытекающее решение бросить товарищей он не решался, а ехать домой ему и вовсе не хотелось. Ему хотелось одного – поскорее плыть, с этим ли суровым человеком или без него, и чтоб все были счастливы. «Ох уж эти альпинисты, обжегшись на молоке, на воду дуют!» – подумал он.
– Я все же рискну! – сказал Федор. – Вы же сами говорили, надо попытаться.
Семен Анатольевич задумался на некоторое время, продолжая неторопливо работать над веточкой.
– Неправильное решение! – сказал он. – Имей в виду, я не пущу Анну.
Настроение и мнение Федора сразу переменились. «Что же делать? – подумал он. – Я хочу быть с Анной! Ради кого и чего я буду делать то, что не хочу?»
– Ну папа, ты что? – возмутилась от неожиданности Анна. – Я хочу плыть с Федором.
– Поступки мужчины должны соответствовать его решениям. – Миловидов долгим взглядом смерил Федора, а Федор, поняв значение этого взгляда, опустил глаза. – Речь об опасности для жизни. Я не могу пустить дочь на смерть! – закончил Миловидов, разглядывая покрасневшие глаза Пелагеи. – Может, я забыл раньше это сказать, но горы – оправданный риск. Я никогда не пойду на вершину, не будучи уверенным в снаряжении и команде. Кто здесь безумец? – он закрутил головой по сторонам. – Точно не я!
Анна словно знала, что отца не переубедить, – опустив голову, она подбежала к матери и спрятала лицо у нее на груди. Мать Анны обняла ее и с упреком глянула на мужа.
– Но они утонут! – сказала она.
– Я никому не могу запретить тонуть, – сказал он и вздохнул. – Ну, все, пойдем на электричку, у меня спину продует.
Федор знал, что мог поменять решение и все бы его поняли, но он очень хотел переплыть Волгу. Ничего не говоря, он потащил волоком свой рюкзак по деревянному причалу к качающимся на воде лодкам. Старый лодочник, еще издали заметив его, отбросил сигарету и поднялся с пластикового стульчика. Анна плакала, словно овечка, которой выбрали смерть.
Альпинист был крутой мужик. Он пытался дать Федору урок смелости.
Надо сказать, альпинист боялся зря, они все выжили. Но ангелам-хранителям пришлось изо всех сил махать крыльями, вытаскивая каждого из них за плечи из той переделки, в которую они попали.
Пьяница Гриб благоразумно остался на берегу, и Федор сел в лодку со светловолосой красавицей Пелагеей в коротком платье. Она облокотилась на рюкзаки и рассматривала окрестности. Но лодка была тесной, и каждый раз, когда Федор делал гребок, белые коленки Пелагеи приближались к его глазам, и он чувствовал тонкий запах ее кожи.
Они договорились переплыть Волгу и причалить к поселку Солнечная поляна напротив, но Богомолов вдруг прельстился далеким крестом на Монастырской горе и поплыл к Ширяево. Им пришлось плыть следом. Петька никого не ждал и греб, как чемпион мира по гребле. Мягкова сильно снесло. Федор, заболтавшись с Пелагеей, отстал. Все они потеряли друг друга из виду.
Когда друзья были посередке огромной качающейся серой глади Волги и оба берега виднелись тонкой полоской, внезапно задул штормовой ветер, и на востоке появилась черная туча с проблесками вспышек внутри. Она быстро съела голубое небо над ними, и через несколько минут они были в аду. Настала ночь. Было холодно. Волны ходили с метр высотой. На их лодки падали кубометры воды. Молнии ослепляли их, а гром оглушал ужасом стихии.
Мягков с женой спаслись сами. Илья позже рассказывал, как Кира бешено вычерпывала воду, а он надорвал мышцы и стер ладони в кровь, выгребая к берегу. Богомолов не справился. Пока он ссорился с женой, его лодка заполнилась водой, и все шампуни и гели, в двойных пакетиках, вместе с Петькой и Изабеллой пошли ко дну.
Федор боролся со стихией, выставляя плоскодонку навстречу волнам. Старые уключины выли, когда он табанил. В ногах бурлила вода. Наверное, он был похож на Посейдона. И вдруг Пелагея позвала его. Молнии сделали ее кожу синеватой, платье сбилось складками и прилипло к ее красивому телу. Пелагея наклонилась к Федору, расставив ступни в босоножках в борта. В вырезе платья была видна ее полная грудь. Пелагея притянула его руки к себе на бедра и мягкими ладонями обняла его голову. Она смотрела на него, и глаза ее светились. Федор повалил светловолосую широкоскулую красавицу на мокрые рюкзаки. Синяя молния пробила черную тучу, и раздался оглушительный гром. Лодка вспыхнула пламенем, но им было все равно. Криворукий Амур поразил сердца маленького Федора и высокой красавицы Пелагеи стрелой любви.
Через некоторое время они лежали под штормовкой, прижавшись скулами, и глядели, как с черного неба на них падают капли. Лодка медленно тонула. Но ангелы, выдернув из пучины полуживых Петьку с Беллой, сквозь бурю летели к ним, размахивая исполинскими крыльями.
Федор испуганно приподнял голову, только когда о борт их лодки стукнулась моторная лодка, и сразу увидел большие красивые глаза Анны. Анны, бросившейся к нему на помощь, несмотря на запрет отца.
Их всех спас Миловидов.